Страница:
Дюруа пытался вообразить, как будут вести себя во время дуэли он сам и его противник. Он напрягал мысль, силясь угадать малейшие подробности поединка. Но вдруг он увидел перед собой узкое и глубокое черное отверстие, из которого должна вылететь пуля.
И тут им овладело невыразимое отчаяние. Все тело его судорожно вздрагивало. Он стиснул зубы, чтобы не закричать, он готов был, как безумный, кататься по полу, рвать и кусать все, что попадется под руку. Но, увидев на камине рюмку, вспомнил, что в шкафу у него стоит почти полный литр водки (от военной службы у Дюруа осталась привычка каждое утро «промачивать горло»).
Он схватил бутылку и, жадно припав к ней, стал пить прямо из горлышка, большими глотками. Только когда у него захватило дыхание, он поставил ее на место. Опорожнил он ее на целую треть.
Что-то горячее, как огонь, тотчас обожгло ему желудок, растеклось по жилам, одурманило его, и он почувствовал себя крепче.
«Я нашел средство», — подумал он.
Тело у него горело, пришлось снова открыть окно.
Занимался день, морозный и тихий. Там, в посветлевшей вышине небес, казалось, умирали звезды, а в глубокой железнодорожной траншее уже начинали бледнеть сигнальные огни, зеленые, красные, белые.
Из депо выходили первые паровозы и, свистя, направлялись к первым поездам. Вдали, точно петухи в деревне, беспрестанно перекликались другие, спугивая предутреннюю тишь своими пронзительными криками.
«Быть может, я этого никогда больше не увижу», — мелькнуло в голове у Дюруа. Но он сейчас же встряхнулся, и подавил вновь пробудившуюся жалость к себе: «Полно! Ни о чем не надо думать до самой дуэли, только так и можно сохранить присутствие духа».
Он стал одеваться. Во время бритья у него снова екнуло сердце: ему пришла мысль, что, быть может, он в последний раз смотрит на себя в зеркало.
Однако, выпив еще глоток водки, он закончил свой туалет.
Последний час показался ему особенно тяжким. Он ходил взад и вперед по комнате, пытаясь восстановить душевное равновесие. Когда раздался стук в дверь, от волнения он едва устоял на ногах. Пришли секунданты. Уже!
Они были в шубах.
Жак Риваль пожал своему подопечному руку.
— Холод сибирский. Ну, как мы себя чувствуем?
— Отлично.
— Не волнуемся?
— Ничуть.
— Ну-ну, значит, все в порядке. Вы уже позавтракали?
— Да, я готов.
Буаренар ради такого торжественного случая нацепил иностранный желто-зеленый орден, — Дюруа видел его на нем впервые.
Они сошли вниз. В ландо их дожидался какой-то господин.
— Доктор Ле Брюман, — представил его Риваль.
— Благодарю вас, — здороваясь с ним, пробормотал Дюруа.
Он решил было занять место на передней скамейке, но опустился на что-то твердое и подскочил, как на пружинах. Это был ящик с пистолетами.
— Не сюда! Дуэлянт и врач сзади! — несколько раз повторил Риваль.
Дюруа наконец понял, чего от него хотят, и грузно сел рядом с доктором.
Затем уселись секунданты, и лошади тронули. Кучер знал, куда ехать.
Ящик с пистолетами мешал всем, особенно Дюруа, — он предпочел бы не видеть его вовсе. Попробовали поставить сзади — он бил по спине; поместили между Ривалем и Буаренаром — он все время падал. Кончилось тем, что задвинули его под скамейку.
Доктор рассказывал анекдоты, но разговор все же не клеился. Один лишь Риваль подавал ему реплики. Дюруа хотелось выказать присутствие духа, но он боялся, что мысли у него спутаются и что этим он выдаст свое душевное смятение. Притом его мучила страшная мысль: а вдруг он начнет дрожать?
Экипаж вскоре выехал за город. Было около девяти. В это морозное зимнее утро вся природа казалась искрящейся, ломкой и твердой, как хрусталь. Каплями ледяного пота висел на деревьях иней; земля под ногами звенела; в сухом воздухе далеко разносился малейший звук; голубое небо блестело, как зеркало, и в нем, ослепительное и тоже холодное, проплывало солнце, посылая окоченевшему миру свои негреющие лучи.
— Пистолеты я купил у Гастин-Ренета, — обращаясь к Дюруа, сказал Жак Риваль. — Он же сам их и зарядил. Ящик запечатан. Впрочем, придется бросить жребий, из чьих пистолетов стрелять: из ваших или из его.
— Благодарю, — машинально ответил Дюруа.
С целью предотвратить малейшую ошибку со стороны своего подопечного Риваль дал ему подробные указания. Каждое из них он повторял по нескольку раз:
— Когда спросят: «Готовы?»— отвечайте громко «Да!» Когда скомандуют: «Стреляйте!» быстро поднимите руку и спустите курок прежде, чем скажут «Три!»
«Когда скомандуют:» Стреляйте!»— я подниму руку, — твердил про себя Дюруа, — когда скомандуют:» Стреляйте!»— я подниму руку, когда скомандуют:» Стреляйте!»— я подниму руку».
Для того чтобы наставления Риваля запечатлелись у него в памяти, он зубрил их, как школьник, до тех пор, пока они не набили ему оскомины: «Когда скомандуют:» Стреляйте!»— я подниму руку».
Въехав в лес, ландо свернуло направо, в аллею, потом опять направо. Риваль резким движением распахнул дверцу и крикнул кучеру:
— Сюда, по этой дорожке.
Это была торная дорога, тянувшаяся между двумя перелесками; на деревьях дрожали сухие листья с ледяной бахромкой.
Дюруа все еще бормотал себе под нос?
— Когда скомандуют: «Стреляйте!»— я подниму руку.
Вдруг ему пришла мысль, что катастрофа с экипажем могла бы уладить все. Вывалиться из ландо, сломать себе ногу — как бы это было хорошо!..
Но тут он заметил, что на краю прогалины стоит экипаж, а поодаль четверо мужчин топчутся на месте, чтобы согреть ноги. Ему даже пришлось раскрыть рот — так у него захватило дыхание.
Сначала вышли секунданты, за ними врач и Дюруа. Риваль взял ящик с пистолетами и вместе с Буаренаром пошел навстречу двум незнакомцам. Дюруа видел, как они церемонно раскланялись и вчетвером двинулись вперед по прогалине, глядя то себе под ноги, то на деревья, будто искали что-то улетевшее или упавшее наземь. Потом отсчитали шаги и с силой воткнули в мерзлую землю две палки. Затем опять сбились в кучу и стали делать такие движения, точно играли в орлянку.
— Вы себя хорошо чувствуете? — обратился к Дюруа Ле Брюман. — Вам ничего не требуется?
— Нет, ничего, благодарю вас.
Дюруа казалось, будто он сошел с ума, будто ему снится сон, будто он грезит, будто что-то сверхъестественное обступило его со всех сторон.
Боится ли он? Пожалуй, да! Он сам не знал. Все вокруг него преобразилось.
— Вернулся Жак Риваль и с довольным видом шепнул ему:
— Все готово. С пистолетами нам повезло.
Дюруа это было совершенно безразлично.
С него сняли пальто. Он не противился. Затем ощупали карманы сюртука, чтобы удостовериться, не защищен ли он бумажником или чем-нибудь вроде этого.
«Когда — скомандуют:» Стреляйте!»— я подниму руку», — как молитву твердил он про себя.
Потом его подвели к одной из воткнутых в землю палок и сунули в руку пистолет. Тут только он заметил, что впереди, совсем близко, стоит лысый пузан в очках. Это и был его противник.
Он видел его очень ясно, но думал об одном: «Когда скомандуют:» Стреляйте!»— я подниму руку и спущу курок». Внезапно мертвую тишину леса, нарушил чей-то голос, как бы донесшийся издалека:
— Готовы?
— Да! — крикнул Жорж.
— Стреляйте! — скомандовал тот же голос.
Дюруа ничего уже больше не улавливал, не различал, не сознавал, он чувствовал лишь, что поднимает руку и изо всех сил нажимает спусковой крючок.
Но он ничего не услышал.
Однако он тотчас же увидел дымок около дула своего пистолета. Человек, стоявший против него, не шевельнулся, не изменил положения, и над его головой тоже вилось белое облачко.
— Они выстрелили оба. Все было кончено.
Секунданты и врач осматривали его, ощупывали, расстегивали одежду, с тревогой в голосе спрашивали:
— Вы не ранены?
— Кажется, нет, — ответил он наугад.
Лангремон тоже был невредим.
— С этими проклятыми пистолетами всегда так, — проворчал Риваль, — либо промах, либо наповал. Мерзкое оружие!
Дюруа не двигался. Он обомлел от радости и изумления. «Дуэль кончилась!» Пришлось отнять у него пистолет, так как он все еще сжимал его в руке. Теперь ему казалось, что он померялся бы силами с целым светом. Дуэль кончилась. Какое счастье! Он до того вдруг осмелел, что готов был бросить вызов кому угодно.
Секунданты поговорили несколько минут и условились встретиться в тот же день для составления протокола, потом все снова сели в экипаж, и кучер, ухмыляясь, щелкнул бичом.
Некоторое время спустя оба секунданта, Дюруа и врач уже завтракали в ресторане и говорили о поединке. Дюруа описывал свои ощущения:
— Я нисколько не волновался. Нисколько. Впрочем, вы это и сами, наверно, заметили?
— Да, вы держались хорошо, — подтвердил Риваль.
В тот же день Дюруа получил протокол, — он должен был поместить его в хронике. Сообщение о том, что он «обменялся с г-ном Луи Лангремоном двумя выстрелами», удивило его, и, слегка смущенный, он спросил Риваля:
— Но ведь мы выпустили по одной пуле?
Риваль усмехнулся.
— Да, по одной… каждый — по одной… значит, всего две.
Объяснение Риваля удовлетворило Дюруа, и он не стал в это углубляться.
Старик Вальтер обнял его:
— Браво, браво, вы не посрамили «Французской жизни», браво!
Вечером Жорж показался в редакциях самых влиятельных газет и в самых модных ресторанах. Со своим противником он встретился дважды, — тот, видимо, тоже счел нужным показать себя.
Они не поклонились друг другу. Они обменялись бы рукопожатием только в том случае, если бы один из них был ранен Впрочем, оба клялись, что слышали, как над головой у них просвистели пули.
На другой день, около одиннадцати, Дюруа получил «голубой листочек»:
«Боже, как я боялась за тебя! Приходи скорей на Константинопольскую, я хочу поцеловать тебя, моя радость Какой ты смелый.
Обожающая тебя Кло»
Когда он пришел на свидание, она бросилась к нему в объятия и покрыла поцелуями его лицо.
— Дорогой мой, если б ты знал, как взволновали меня сегодняшние газеты! Ну, рассказывай же! С самого начала. Я хочу знать, как это было.
Он вынужден был рассказать ей все до мелочей.
«Воображаю, какую ты ужасную ночь провел перед дуэлью, — воскликнула он».
— Да нет. Я отлично спал.
— Я бы на твоем месте не сомкнула глаз. А как прошла самая дуэль?
Он тут же сочинил драматическую сцену:
— Когда мы стали друг против друга в двадцати шагах»— расстояние всего лишь в четыре раза больше, чем эта комната, — Жак спросил, готовы ли мы, и скомандовал: «Стреляйте»В ту же секунду я поднял руку, вытянул ее по прямой линии и стал целить в голову, — это была моя ошибка. Пистолет мне попался с тугим курком, а я привык к легкому спуску, — в результате сопротивление спускового крючка отклонило выстрел в сторону. Но все-таки я чуть-чуть в него не попал. Он тоже здорово стреляет, мерзавец. Пуля оцарапала мне висок. Я почувствовал ветер.
Сидя у Дюруа на коленях, г-жа де Марель сжимала его в своих объятиях, — она точно желала разделить грозившую ему опасность.
— Ах, бедняжка, бедняжка, — шептала она.
Когда он кончил свой рассказ, г-жа де Марель воскликнула:
— Ты знаешь, я не могу больше жить без тебя! Я должна с тобой видеться, но, пока муж в Париже, это невозможно Утром я могла бы вырваться на часок и забежать поцеловать тебя, когда ты еще в постели, но в твой ужасный дом я не пойду. Как быть?
Дюруа пришла в голову счастливая мысль.
— Сколько ты здесь платишь? — спросил он.
— Сто франков в месяц.
— Ну так вот: я обоснуюсь в этих комнатах и буду платить за них сам. Теперь моя квартира меня уже не устраивает.
— Нет. Я не согласна, — подумав несколько секунд, возразила она.
Он удивился:
— Почему?
— Потому…
— Это не объяснение. Здесь мне очень нравится. Кончено Я остаюсь, — Он засмеялся. К тому же квартира снята на мое имя.
Она стояла на своем:
— Нет, нет, я не хочу…
— Да почему же?
В ответ он услышал ее ласковый шепот:
— Потому что ты будешь приводить сюда женщин, а я этого не хочу.
Он возмутился:
— Да я и за что на свете! Обещаю тебе.
— Нет, будешь.
— Клянусь…
— Правда?
— Правда. Честное слово. Это наш дом и больше ничей.
Она порывисто обняла его.
— Ну хорошо, мой дорогой. Но знай: если ты меня хоть раз обманешь, один-единственный раз, — между Нами все будет кончено, навсегда.
Дюруа снова разуверил ее, дал клятву, и в конце концов они решили, что он переедет сегодня же, а она будет забегать к нему по дороге.
— Во всяком случае, приходи к нам завтра обедать, — сказала она. — Мой муж от тебя в восторге.
Он был польщен.
— Вот как! В самом деле?
— Ты его пленил. Да, слушай, ты мне говорил, что ты вырос в деревне, в имении, правда?
— Да, а что?
— Значит, ты немного смыслишь в сельском хозяйстве?
— Да.
— Ну так поговори с ним о садоводстве, об урожаях, — он это страшно любит.
— Хорошо Непременно.
Дуэль вызвала у нее прилив нежности к нему, и, перед тем как уйти, она целовала его без конца.
Идя в редакцию, Дюруа думал о ней:
«Что за — странное существо! Порхает по жизни, как птичка! Никогда не угадаешь, что может ей взбрести на ум, что может ей прийтись по вкусу! И какая уморительная пара! Зачем проказнице-судьбе понадобилось сводить этого старца с этой сумасбродкой? Что побудило ревизора железных дорог жениться на этой сорвиголове? Загадка! Кто знает» Быть может, любовь?
Во всяком случае, — заключил он, — она очаровательная любовница. Надо быть круглым идиотом, чтобы ее упустить «.
VIII
И тут им овладело невыразимое отчаяние. Все тело его судорожно вздрагивало. Он стиснул зубы, чтобы не закричать, он готов был, как безумный, кататься по полу, рвать и кусать все, что попадется под руку. Но, увидев на камине рюмку, вспомнил, что в шкафу у него стоит почти полный литр водки (от военной службы у Дюруа осталась привычка каждое утро «промачивать горло»).
Он схватил бутылку и, жадно припав к ней, стал пить прямо из горлышка, большими глотками. Только когда у него захватило дыхание, он поставил ее на место. Опорожнил он ее на целую треть.
Что-то горячее, как огонь, тотчас обожгло ему желудок, растеклось по жилам, одурманило его, и он почувствовал себя крепче.
«Я нашел средство», — подумал он.
Тело у него горело, пришлось снова открыть окно.
Занимался день, морозный и тихий. Там, в посветлевшей вышине небес, казалось, умирали звезды, а в глубокой железнодорожной траншее уже начинали бледнеть сигнальные огни, зеленые, красные, белые.
Из депо выходили первые паровозы и, свистя, направлялись к первым поездам. Вдали, точно петухи в деревне, беспрестанно перекликались другие, спугивая предутреннюю тишь своими пронзительными криками.
«Быть может, я этого никогда больше не увижу», — мелькнуло в голове у Дюруа. Но он сейчас же встряхнулся, и подавил вновь пробудившуюся жалость к себе: «Полно! Ни о чем не надо думать до самой дуэли, только так и можно сохранить присутствие духа».
Он стал одеваться. Во время бритья у него снова екнуло сердце: ему пришла мысль, что, быть может, он в последний раз смотрит на себя в зеркало.
Однако, выпив еще глоток водки, он закончил свой туалет.
Последний час показался ему особенно тяжким. Он ходил взад и вперед по комнате, пытаясь восстановить душевное равновесие. Когда раздался стук в дверь, от волнения он едва устоял на ногах. Пришли секунданты. Уже!
Они были в шубах.
Жак Риваль пожал своему подопечному руку.
— Холод сибирский. Ну, как мы себя чувствуем?
— Отлично.
— Не волнуемся?
— Ничуть.
— Ну-ну, значит, все в порядке. Вы уже позавтракали?
— Да, я готов.
Буаренар ради такого торжественного случая нацепил иностранный желто-зеленый орден, — Дюруа видел его на нем впервые.
Они сошли вниз. В ландо их дожидался какой-то господин.
— Доктор Ле Брюман, — представил его Риваль.
— Благодарю вас, — здороваясь с ним, пробормотал Дюруа.
Он решил было занять место на передней скамейке, но опустился на что-то твердое и подскочил, как на пружинах. Это был ящик с пистолетами.
— Не сюда! Дуэлянт и врач сзади! — несколько раз повторил Риваль.
Дюруа наконец понял, чего от него хотят, и грузно сел рядом с доктором.
Затем уселись секунданты, и лошади тронули. Кучер знал, куда ехать.
Ящик с пистолетами мешал всем, особенно Дюруа, — он предпочел бы не видеть его вовсе. Попробовали поставить сзади — он бил по спине; поместили между Ривалем и Буаренаром — он все время падал. Кончилось тем, что задвинули его под скамейку.
Доктор рассказывал анекдоты, но разговор все же не клеился. Один лишь Риваль подавал ему реплики. Дюруа хотелось выказать присутствие духа, но он боялся, что мысли у него спутаются и что этим он выдаст свое душевное смятение. Притом его мучила страшная мысль: а вдруг он начнет дрожать?
Экипаж вскоре выехал за город. Было около девяти. В это морозное зимнее утро вся природа казалась искрящейся, ломкой и твердой, как хрусталь. Каплями ледяного пота висел на деревьях иней; земля под ногами звенела; в сухом воздухе далеко разносился малейший звук; голубое небо блестело, как зеркало, и в нем, ослепительное и тоже холодное, проплывало солнце, посылая окоченевшему миру свои негреющие лучи.
— Пистолеты я купил у Гастин-Ренета, — обращаясь к Дюруа, сказал Жак Риваль. — Он же сам их и зарядил. Ящик запечатан. Впрочем, придется бросить жребий, из чьих пистолетов стрелять: из ваших или из его.
— Благодарю, — машинально ответил Дюруа.
С целью предотвратить малейшую ошибку со стороны своего подопечного Риваль дал ему подробные указания. Каждое из них он повторял по нескольку раз:
— Когда спросят: «Готовы?»— отвечайте громко «Да!» Когда скомандуют: «Стреляйте!» быстро поднимите руку и спустите курок прежде, чем скажут «Три!»
«Когда скомандуют:» Стреляйте!»— я подниму руку, — твердил про себя Дюруа, — когда скомандуют:» Стреляйте!»— я подниму руку, когда скомандуют:» Стреляйте!»— я подниму руку».
Для того чтобы наставления Риваля запечатлелись у него в памяти, он зубрил их, как школьник, до тех пор, пока они не набили ему оскомины: «Когда скомандуют:» Стреляйте!»— я подниму руку».
Въехав в лес, ландо свернуло направо, в аллею, потом опять направо. Риваль резким движением распахнул дверцу и крикнул кучеру:
— Сюда, по этой дорожке.
Это была торная дорога, тянувшаяся между двумя перелесками; на деревьях дрожали сухие листья с ледяной бахромкой.
Дюруа все еще бормотал себе под нос?
— Когда скомандуют: «Стреляйте!»— я подниму руку.
Вдруг ему пришла мысль, что катастрофа с экипажем могла бы уладить все. Вывалиться из ландо, сломать себе ногу — как бы это было хорошо!..
Но тут он заметил, что на краю прогалины стоит экипаж, а поодаль четверо мужчин топчутся на месте, чтобы согреть ноги. Ему даже пришлось раскрыть рот — так у него захватило дыхание.
Сначала вышли секунданты, за ними врач и Дюруа. Риваль взял ящик с пистолетами и вместе с Буаренаром пошел навстречу двум незнакомцам. Дюруа видел, как они церемонно раскланялись и вчетвером двинулись вперед по прогалине, глядя то себе под ноги, то на деревья, будто искали что-то улетевшее или упавшее наземь. Потом отсчитали шаги и с силой воткнули в мерзлую землю две палки. Затем опять сбились в кучу и стали делать такие движения, точно играли в орлянку.
— Вы себя хорошо чувствуете? — обратился к Дюруа Ле Брюман. — Вам ничего не требуется?
— Нет, ничего, благодарю вас.
Дюруа казалось, будто он сошел с ума, будто ему снится сон, будто он грезит, будто что-то сверхъестественное обступило его со всех сторон.
Боится ли он? Пожалуй, да! Он сам не знал. Все вокруг него преобразилось.
— Вернулся Жак Риваль и с довольным видом шепнул ему:
— Все готово. С пистолетами нам повезло.
Дюруа это было совершенно безразлично.
С него сняли пальто. Он не противился. Затем ощупали карманы сюртука, чтобы удостовериться, не защищен ли он бумажником или чем-нибудь вроде этого.
«Когда — скомандуют:» Стреляйте!»— я подниму руку», — как молитву твердил он про себя.
Потом его подвели к одной из воткнутых в землю палок и сунули в руку пистолет. Тут только он заметил, что впереди, совсем близко, стоит лысый пузан в очках. Это и был его противник.
Он видел его очень ясно, но думал об одном: «Когда скомандуют:» Стреляйте!»— я подниму руку и спущу курок». Внезапно мертвую тишину леса, нарушил чей-то голос, как бы донесшийся издалека:
— Готовы?
— Да! — крикнул Жорж.
— Стреляйте! — скомандовал тот же голос.
Дюруа ничего уже больше не улавливал, не различал, не сознавал, он чувствовал лишь, что поднимает руку и изо всех сил нажимает спусковой крючок.
Но он ничего не услышал.
Однако он тотчас же увидел дымок около дула своего пистолета. Человек, стоявший против него, не шевельнулся, не изменил положения, и над его головой тоже вилось белое облачко.
— Они выстрелили оба. Все было кончено.
Секунданты и врач осматривали его, ощупывали, расстегивали одежду, с тревогой в голосе спрашивали:
— Вы не ранены?
— Кажется, нет, — ответил он наугад.
Лангремон тоже был невредим.
— С этими проклятыми пистолетами всегда так, — проворчал Риваль, — либо промах, либо наповал. Мерзкое оружие!
Дюруа не двигался. Он обомлел от радости и изумления. «Дуэль кончилась!» Пришлось отнять у него пистолет, так как он все еще сжимал его в руке. Теперь ему казалось, что он померялся бы силами с целым светом. Дуэль кончилась. Какое счастье! Он до того вдруг осмелел, что готов был бросить вызов кому угодно.
Секунданты поговорили несколько минут и условились встретиться в тот же день для составления протокола, потом все снова сели в экипаж, и кучер, ухмыляясь, щелкнул бичом.
Некоторое время спустя оба секунданта, Дюруа и врач уже завтракали в ресторане и говорили о поединке. Дюруа описывал свои ощущения:
— Я нисколько не волновался. Нисколько. Впрочем, вы это и сами, наверно, заметили?
— Да, вы держались хорошо, — подтвердил Риваль.
В тот же день Дюруа получил протокол, — он должен был поместить его в хронике. Сообщение о том, что он «обменялся с г-ном Луи Лангремоном двумя выстрелами», удивило его, и, слегка смущенный, он спросил Риваля:
— Но ведь мы выпустили по одной пуле?
Риваль усмехнулся.
— Да, по одной… каждый — по одной… значит, всего две.
Объяснение Риваля удовлетворило Дюруа, и он не стал в это углубляться.
Старик Вальтер обнял его:
— Браво, браво, вы не посрамили «Французской жизни», браво!
Вечером Жорж показался в редакциях самых влиятельных газет и в самых модных ресторанах. Со своим противником он встретился дважды, — тот, видимо, тоже счел нужным показать себя.
Они не поклонились друг другу. Они обменялись бы рукопожатием только в том случае, если бы один из них был ранен Впрочем, оба клялись, что слышали, как над головой у них просвистели пули.
На другой день, около одиннадцати, Дюруа получил «голубой листочек»:
«Боже, как я боялась за тебя! Приходи скорей на Константинопольскую, я хочу поцеловать тебя, моя радость Какой ты смелый.
Обожающая тебя Кло»
Когда он пришел на свидание, она бросилась к нему в объятия и покрыла поцелуями его лицо.
— Дорогой мой, если б ты знал, как взволновали меня сегодняшние газеты! Ну, рассказывай же! С самого начала. Я хочу знать, как это было.
Он вынужден был рассказать ей все до мелочей.
«Воображаю, какую ты ужасную ночь провел перед дуэлью, — воскликнула он».
— Да нет. Я отлично спал.
— Я бы на твоем месте не сомкнула глаз. А как прошла самая дуэль?
Он тут же сочинил драматическую сцену:
— Когда мы стали друг против друга в двадцати шагах»— расстояние всего лишь в четыре раза больше, чем эта комната, — Жак спросил, готовы ли мы, и скомандовал: «Стреляйте»В ту же секунду я поднял руку, вытянул ее по прямой линии и стал целить в голову, — это была моя ошибка. Пистолет мне попался с тугим курком, а я привык к легкому спуску, — в результате сопротивление спускового крючка отклонило выстрел в сторону. Но все-таки я чуть-чуть в него не попал. Он тоже здорово стреляет, мерзавец. Пуля оцарапала мне висок. Я почувствовал ветер.
Сидя у Дюруа на коленях, г-жа де Марель сжимала его в своих объятиях, — она точно желала разделить грозившую ему опасность.
— Ах, бедняжка, бедняжка, — шептала она.
Когда он кончил свой рассказ, г-жа де Марель воскликнула:
— Ты знаешь, я не могу больше жить без тебя! Я должна с тобой видеться, но, пока муж в Париже, это невозможно Утром я могла бы вырваться на часок и забежать поцеловать тебя, когда ты еще в постели, но в твой ужасный дом я не пойду. Как быть?
Дюруа пришла в голову счастливая мысль.
— Сколько ты здесь платишь? — спросил он.
— Сто франков в месяц.
— Ну так вот: я обоснуюсь в этих комнатах и буду платить за них сам. Теперь моя квартира меня уже не устраивает.
— Нет. Я не согласна, — подумав несколько секунд, возразила она.
Он удивился:
— Почему?
— Потому…
— Это не объяснение. Здесь мне очень нравится. Кончено Я остаюсь, — Он засмеялся. К тому же квартира снята на мое имя.
Она стояла на своем:
— Нет, нет, я не хочу…
— Да почему же?
В ответ он услышал ее ласковый шепот:
— Потому что ты будешь приводить сюда женщин, а я этого не хочу.
Он возмутился:
— Да я и за что на свете! Обещаю тебе.
— Нет, будешь.
— Клянусь…
— Правда?
— Правда. Честное слово. Это наш дом и больше ничей.
Она порывисто обняла его.
— Ну хорошо, мой дорогой. Но знай: если ты меня хоть раз обманешь, один-единственный раз, — между Нами все будет кончено, навсегда.
Дюруа снова разуверил ее, дал клятву, и в конце концов они решили, что он переедет сегодня же, а она будет забегать к нему по дороге.
— Во всяком случае, приходи к нам завтра обедать, — сказала она. — Мой муж от тебя в восторге.
Он был польщен.
— Вот как! В самом деле?
— Ты его пленил. Да, слушай, ты мне говорил, что ты вырос в деревне, в имении, правда?
— Да, а что?
— Значит, ты немного смыслишь в сельском хозяйстве?
— Да.
— Ну так поговори с ним о садоводстве, об урожаях, — он это страшно любит.
— Хорошо Непременно.
Дуэль вызвала у нее прилив нежности к нему, и, перед тем как уйти, она целовала его без конца.
Идя в редакцию, Дюруа думал о ней:
«Что за — странное существо! Порхает по жизни, как птичка! Никогда не угадаешь, что может ей взбрести на ум, что может ей прийтись по вкусу! И какая уморительная пара! Зачем проказнице-судьбе понадобилось сводить этого старца с этой сумасбродкой? Что побудило ревизора железных дорог жениться на этой сорвиголове? Загадка! Кто знает» Быть может, любовь?
Во всяком случае, — заключил он, — она очаровательная любовница. Надо быть круглым идиотом, чтобы ее упустить «.
VIII
Дуэль выдвинула Дюруа в разряд присяжных фельетонистов» Французской жизни «. Но так как ему стоило бесконечных усилий находить новые темы, то он специализировался на трескучих фразах о падении нравов, о всеобщем измельчании, об ослаблении патриотического чувства и об анемии национальной гордости у французов. (Он сам придумал это выражение —» Анемия национальной гордости «, и был им очень доволен).
И когда г-жа де Марель, отличавшаяся скептическим, насмешливым и язвительным, так называемым парижским складом ума, надеваясь над его тирадами, уничтожала их одной какой-нибудь меткой остротой, он говорил ей с улыбкой:
— Ничего! Мне это пригодится в будущем.
Жил он теперь на Константинопольской; он перенес сюда свой чемодан, щетку, бритву и мыло, в этом и заключался весь его переезд. Каждые два-три дня, пока он еще лежал в постели, к нему забегала г-жа де Марель; не успев согреться, она быстро раздевалась, чтобы сейчас же юркнуть к нему под одеяло, и долго еще не могла унять дрожи.
По четвергам Дюруа обедал у нее и, чтобы доставить мужу удовольствие, толковал с ним о сельском хозяйстве. Но он и сам любил деревню, и оба иной раз так увлекались беседой, что забывали про свою даму, дремавшую на диване.
Лорина тоже засыпала, то на коленях у отца, то на коленях у Милого друга.
По уходе журналиста г-н де Марель неукоснительно замечал тем наставительным тоном, каким он говорил о самых обыкновенных вещах:
— Очень милый молодой человек. И умственно очень развит.
Был конец февраля. По утрам на улицах возле тележек с цветами уже чувствовался запах фиалок.
Дюруа наслаждался безоблачным счастьем.
И вот однажды вечером, вернувшись домой, он обнаружил под дверью письмо. На штемпеле стояло:» Канн «. Распечатав конверт, он прочел:
« Канн, вилла „Красавица“
Дорогой друг, помните, вы мне сказали, что я могу во всем положиться на вас? Так вот, я вынуждена просить вас принести себя в жертву приезжайте, не оставляйте меня одну с умирающим Шарлем в эти последние его мгновенья. Хотя он еще ходит по комнате, но доктор меня предупредил, что, может быть, он не проживет и недели.
У меня не хватает ни сил, ни мужества день и ночь смотреть на эту агонию. И я с ужасом думаю о приближающихся последних минутах. Родных у моего мужа нет; кроме вас, мне не к кому обратиться. Вы его товарищ; он открыл вам двери редакции. Приезжайте, умоляю вас. Мне некого больше позвать.
Ваш преданный друг, Мадлена Форестье «
Какое то странное чувство точно ветром овеяло душу Дюруа это было чувство освобождения, ощущение открывающегося перед ним простора.
— Конечно, поеду, — прошептал он. — Бедный Шарль! Вот она, жизнь человеческая!
Письмо г-жи Форестье он показал патрону, — тот поворчал, но в конце концов согласился.
— Только возвращайтесь скорей, вы нам необходимы, — несколько раз повторил Вальтер.
На другой день, послав супругам Марель телеграмму, Жорж Дюруа скорым семичасовым выехал в Канн.
Приехал он туда почти через сутки, около четырех часов вечера.
Посыльный проводил его на виллу» Красавица «, выстроенную на склоне горы, в усеянном белыми домиками сосновом лесу, что тянется от Канн до залива Жуан.
Форестье снимали низенький маленький домик в итальянском стиле; он стоял у самой дороги, извивавшейся меж деревьев и на каждом своем повороте открывавшей глазам чудесные виды.
Дверь отворил слуга.
— А-а, пожалуйте, сударь! — воскликнул он. — Госпожа Форестье ждет вас с нетерпением.
— Как себя чувствует господин Форестье? — спросил Дюруа.
— Да неважно, сударь! Ему недолго осталось жить.
Гостиная, куда вошел Дюруа, была обита розовым ситцем с голубыми разводами. Из большого широкого окна видны были город и море.
— Ого, шикарная дача! — пробормотал Дюруа. — Где же они, черт возьми, берут столько денег?
Шелест платья заставил его обернуться.
Госпожа Форестье протягивала ему руки:
— Как хорошо вы сделали, что приехали! Как это хорошо!
Неожиданно для Дюруа она обняла его. Затем они посмотрели друг на друга.
Она немного осунулась, побледнела, но все так же молодо выглядела, — пожалуй, она даже похорошела, стала изящнее.
— Понимаете, он в ужасном состоянии, — шепотом заговорила она, — он знает, что дни его сочтены, и мучает меня невыносимо. Я ему сказала, что вы приехали. А где же ваш чемодан?
— Я оставил его на вокзале, — ответил Дюруа, я не знал, в какой гостинице вы мне посоветуете остановиться, чтобы быть поближе к вам.
— Оставайтесь здесь, у нас, — после некоторого колебания сказала она. — Кстати, комната вам уже приготовлена. Он может умереть с минуты на минуту, и если это случится ночью, то я буду совсем одна. Я пошлю за вашими вещами.
Он поклонился.
— Как вам будет угодно.
— А теперь пойдемте наверх, — сказала она.
Он последовал за ней Поднявшись на второй этаж, она отворила дверь, и Дюруа увидел перед собой закутанный в одеяла полутруп: мертвенно-бледный при багровом свете вечерней зари, Форестье сидел у окна в кресле и смотрел на него Дюруа мог только догадаться, что это его друг, — до того он изменился.
В комнате стоял запах человеческого пота, лекарств, эфира, смолы — удушливый, непередаваемый запах, пропитывающий помещение, где дышит чахоточный.
Форестье медленно, с трудом поднял руку.
— А, это ты! — сказал он. — Приехал посмотреть, как я умираю? Спасибо.
— Посмотреть, как ты умираешь? — с принужденным смехом переспросил Дюруа, — а Не такое это веселое зрелище, чтобы ради него стоило ехать в Канн. Просто мне захотелось немного отдохнуть и заодно навестить тебя.
— Садись, — прошептал Форестье и, опустив голову, мрачно задумался.
Дыхание у больного было частое, прерывистое; порой он словно хотел напомнить окружающим, как он страдает, и тогда оно вырывалось у него из груди вместе со стоном.
Заметив, что он не собирается продолжать беседу, г-жа Форестье облокотилась на подоконник и кивком головы указала на горизонт:
— Посмотрите, какая красота!
Прямо перед» ими облепленный виллами склон горы спускался к городу, что разлегся подковой на берегу; справа, над молом, возвышалась старая часть города, увенчанная древнею башней, а слева он упирался в мыс Круазет, как раз напротив Леринских островов. Островки эти двумя зелеными пятнами выделялись среди синейсиней воды. Можно было подумать, что это громадные плывущие листья, — такими плоскими казались они сверху.
А там, далеко-далеко, по ту сторону залива, над молом и башней, заслоняя горизонт, причудливой изумительной линией вырисовывалась на пылающем небе длинная голубоватая цепь горных вершин, остроконечных, изогнутых, круглых, заканчивавшаяся высокой пирамидальной скалой, подножье которой омывали волны открытого моря.
— Это Эстерель, — пояснила г-жа Форестье.
Небо за темными высями гор было нестерпимого для глаз золотисто-кровавого цвета.
Дюруа невольно проникся величественностью заката.
— О да! Это потрясающе! — не найдя более образного выражения, чтобы передать свой восторг, прошептал он.
Форестье вскинул глаза на жену и сказал:
— Я хочу подышать воздухом.
— Смотри, ведь уж поздно, солнце садится, — возразила она, — еще простудишься, а ты сам должен знать, что это тебе совсем не полезно.
Форестье, видимо, хотел стукнуть кулаком, но вместо этого слабо и нетерпеливо шевельнул правой рукой, и черты его лица исказила злобная гримаса, гримаса умирающего, от чего еще резче обозначились его иссохшие губы, впалые щеки и торчащие скулы.
— Говорят тебе, я задыхаюсь, — прохрипел он, — какое тебе дело, умру я днем раньше или днем позже, — все равно мне крышка…
Госпожа Форестье настежь распахнула окно.
Все трое восприняли дуновение ветра как ласку. Это был тихий, теплый, нежащий весенний ветер, уже напоенный пьянящим благоуханием цветов и деревьев, росших по склону горы. В нем можно было различить сильный запах пихты и терпкий аромат эвкалиптов.
Форестье вдыхал его с лихорадочной торопливостью.
Но вдруг он впился ногтями в ручки кресла, и в тот же миг послышался его свистящий, яростный шепот:
— Закрой окно. Мне только хуже от этого. Я предпочел бы издохнуть в подвале.
Госпожа Форестье медленно закрыла окно и, прижавшись лбом к стеклу, стала смотреть вдаль.
Дюруа чувствовал себя неловко; ему хотелось поговорить с больным, ободрить его.
Но он не мог придумать ничего утешительного.
— Так ты здесь не поправляешься? — пробормотал он.
Форестье нервно и сокрушенно пожал плечами.
— Как видишь, — сказал он и снова понурил голову.
— Дьявольщина! А насколько же здесь лучше, чем в Париже! Там еще зима вовсю. Снег, дождь, град, в три часа уже совсем темно, приходится зажигать лампу.
— Что нового в редакции? — спросил Форестье.
— Ничего. На время твоей болезни пригласили из «Вольтера» этого коротышку Лакрена. Но он еще зелен. Пора тебе возвращаться!
— Мне? — пробормотал больной. — Я уже теперь буду писать статьи под землей, на глубине шести футов.
Навязчивая идея возвращалась к нему с частотою ударов колокола, по всякому поводу проскальзывала в каждом его замечании, в каждой фразе.
Воцарилось молчание, тягостное и глубокое. Закатный пожар постепенно стихал, и горы на фоне темневшего, хотя все еще алого неба становились черными. Тень, сохранявшая отблеск догорающего пламени, предвестницей ночи проникнув в комнату, окрасила ее стены, углы, обои и мебель в смешанные чернильно-пурпурные тона. Зеркало над камином, отражавшее даль, казалось кровавым пятном.
Госпожа Форестье, припав лицом к окну, продолжала стоять неподвижно.
Форестье вдруг заговорил прерывающимся, сдавленным, надрывающим душу голосом:
— Сколько мне еще суждено увидеть закатов?.. Восемь… десять… пятнадцать, двадцать, может быть, тридцать, — не больше… У вас еще есть время… А для меня все кончено… И все будет идти своим чередом… после моей смерти, — так же, как и при мне…
— На что бы я ни взглянул, — немного помолчав, продолжал Форестье, — все напоминает мне о том, что спустя несколько дней я ничего больше не увижу… Как это ужасно… не видеть ничего… ничего из того, что существует… самых простых вещей… стаканов… тарелок… кроватей, на которых так хорошо отдыхать… экипажей. Как приятны эти вечерние прогулки в экипаже… Я так любил все это!
Пальцы его быстро и нервно бегали по ручкам кресла, как если бы он играл на рояле. Каждая пауза, которую он делал, производила еще более тяжелое впечатление, чем его слова, и чувствовалось, что в это время он думает о чем-то очень страшном.
И тут Дюруа вспомнил то, что ему не так давно говорил Норбер де Варен: «Теперь я вижу смерть так близко, что часто мне хочется протянуть руку и оттолкнуть ее… Я нахожу ее всюду. Букашки, раздавленные посреди дороги, сухие листья, седой волос в бороде друга — все ранит мне сердце и кричит:» Вот она!»
Тогда он этого не мог понять; теперь, при взгляде на Форестье, понял. И еще не испытанная им безумная тоска охватила его: ему вдруг почудилось, будто совсем близко от него, на расстоянии вытянутой руки, в кресле, где задыхался больной, притаилась чудовищно уродливая смерть. Ему захотелось встать, уйти отсюда, бежать, как можно скорей вернуться в Париж! О, если б он знал, он ни за что не поехал бы в Канн!
Ночной мрак, словно погребальный покров, раньше времени накинутый на умирающего, мало-помалу окутал всю комнату. Можно было различить лишь окно и в его светлом четырехугольнике неподвижный силуэт молодой женщины.
— Что же, дождусь я сегодня лампы? — с раздражением спросил Форестье. — Это называется уход за больным!
И когда г-жа де Марель, отличавшаяся скептическим, насмешливым и язвительным, так называемым парижским складом ума, надеваясь над его тирадами, уничтожала их одной какой-нибудь меткой остротой, он говорил ей с улыбкой:
— Ничего! Мне это пригодится в будущем.
Жил он теперь на Константинопольской; он перенес сюда свой чемодан, щетку, бритву и мыло, в этом и заключался весь его переезд. Каждые два-три дня, пока он еще лежал в постели, к нему забегала г-жа де Марель; не успев согреться, она быстро раздевалась, чтобы сейчас же юркнуть к нему под одеяло, и долго еще не могла унять дрожи.
По четвергам Дюруа обедал у нее и, чтобы доставить мужу удовольствие, толковал с ним о сельском хозяйстве. Но он и сам любил деревню, и оба иной раз так увлекались беседой, что забывали про свою даму, дремавшую на диване.
Лорина тоже засыпала, то на коленях у отца, то на коленях у Милого друга.
По уходе журналиста г-н де Марель неукоснительно замечал тем наставительным тоном, каким он говорил о самых обыкновенных вещах:
— Очень милый молодой человек. И умственно очень развит.
Был конец февраля. По утрам на улицах возле тележек с цветами уже чувствовался запах фиалок.
Дюруа наслаждался безоблачным счастьем.
И вот однажды вечером, вернувшись домой, он обнаружил под дверью письмо. На штемпеле стояло:» Канн «. Распечатав конверт, он прочел:
« Канн, вилла „Красавица“
Дорогой друг, помните, вы мне сказали, что я могу во всем положиться на вас? Так вот, я вынуждена просить вас принести себя в жертву приезжайте, не оставляйте меня одну с умирающим Шарлем в эти последние его мгновенья. Хотя он еще ходит по комнате, но доктор меня предупредил, что, может быть, он не проживет и недели.
У меня не хватает ни сил, ни мужества день и ночь смотреть на эту агонию. И я с ужасом думаю о приближающихся последних минутах. Родных у моего мужа нет; кроме вас, мне не к кому обратиться. Вы его товарищ; он открыл вам двери редакции. Приезжайте, умоляю вас. Мне некого больше позвать.
Ваш преданный друг, Мадлена Форестье «
Какое то странное чувство точно ветром овеяло душу Дюруа это было чувство освобождения, ощущение открывающегося перед ним простора.
— Конечно, поеду, — прошептал он. — Бедный Шарль! Вот она, жизнь человеческая!
Письмо г-жи Форестье он показал патрону, — тот поворчал, но в конце концов согласился.
— Только возвращайтесь скорей, вы нам необходимы, — несколько раз повторил Вальтер.
На другой день, послав супругам Марель телеграмму, Жорж Дюруа скорым семичасовым выехал в Канн.
Приехал он туда почти через сутки, около четырех часов вечера.
Посыльный проводил его на виллу» Красавица «, выстроенную на склоне горы, в усеянном белыми домиками сосновом лесу, что тянется от Канн до залива Жуан.
Форестье снимали низенький маленький домик в итальянском стиле; он стоял у самой дороги, извивавшейся меж деревьев и на каждом своем повороте открывавшей глазам чудесные виды.
Дверь отворил слуга.
— А-а, пожалуйте, сударь! — воскликнул он. — Госпожа Форестье ждет вас с нетерпением.
— Как себя чувствует господин Форестье? — спросил Дюруа.
— Да неважно, сударь! Ему недолго осталось жить.
Гостиная, куда вошел Дюруа, была обита розовым ситцем с голубыми разводами. Из большого широкого окна видны были город и море.
— Ого, шикарная дача! — пробормотал Дюруа. — Где же они, черт возьми, берут столько денег?
Шелест платья заставил его обернуться.
Госпожа Форестье протягивала ему руки:
— Как хорошо вы сделали, что приехали! Как это хорошо!
Неожиданно для Дюруа она обняла его. Затем они посмотрели друг на друга.
Она немного осунулась, побледнела, но все так же молодо выглядела, — пожалуй, она даже похорошела, стала изящнее.
— Понимаете, он в ужасном состоянии, — шепотом заговорила она, — он знает, что дни его сочтены, и мучает меня невыносимо. Я ему сказала, что вы приехали. А где же ваш чемодан?
— Я оставил его на вокзале, — ответил Дюруа, я не знал, в какой гостинице вы мне посоветуете остановиться, чтобы быть поближе к вам.
— Оставайтесь здесь, у нас, — после некоторого колебания сказала она. — Кстати, комната вам уже приготовлена. Он может умереть с минуты на минуту, и если это случится ночью, то я буду совсем одна. Я пошлю за вашими вещами.
Он поклонился.
— Как вам будет угодно.
— А теперь пойдемте наверх, — сказала она.
Он последовал за ней Поднявшись на второй этаж, она отворила дверь, и Дюруа увидел перед собой закутанный в одеяла полутруп: мертвенно-бледный при багровом свете вечерней зари, Форестье сидел у окна в кресле и смотрел на него Дюруа мог только догадаться, что это его друг, — до того он изменился.
В комнате стоял запах человеческого пота, лекарств, эфира, смолы — удушливый, непередаваемый запах, пропитывающий помещение, где дышит чахоточный.
Форестье медленно, с трудом поднял руку.
— А, это ты! — сказал он. — Приехал посмотреть, как я умираю? Спасибо.
— Посмотреть, как ты умираешь? — с принужденным смехом переспросил Дюруа, — а Не такое это веселое зрелище, чтобы ради него стоило ехать в Канн. Просто мне захотелось немного отдохнуть и заодно навестить тебя.
— Садись, — прошептал Форестье и, опустив голову, мрачно задумался.
Дыхание у больного было частое, прерывистое; порой он словно хотел напомнить окружающим, как он страдает, и тогда оно вырывалось у него из груди вместе со стоном.
Заметив, что он не собирается продолжать беседу, г-жа Форестье облокотилась на подоконник и кивком головы указала на горизонт:
— Посмотрите, какая красота!
Прямо перед» ими облепленный виллами склон горы спускался к городу, что разлегся подковой на берегу; справа, над молом, возвышалась старая часть города, увенчанная древнею башней, а слева он упирался в мыс Круазет, как раз напротив Леринских островов. Островки эти двумя зелеными пятнами выделялись среди синейсиней воды. Можно было подумать, что это громадные плывущие листья, — такими плоскими казались они сверху.
А там, далеко-далеко, по ту сторону залива, над молом и башней, заслоняя горизонт, причудливой изумительной линией вырисовывалась на пылающем небе длинная голубоватая цепь горных вершин, остроконечных, изогнутых, круглых, заканчивавшаяся высокой пирамидальной скалой, подножье которой омывали волны открытого моря.
— Это Эстерель, — пояснила г-жа Форестье.
Небо за темными высями гор было нестерпимого для глаз золотисто-кровавого цвета.
Дюруа невольно проникся величественностью заката.
— О да! Это потрясающе! — не найдя более образного выражения, чтобы передать свой восторг, прошептал он.
Форестье вскинул глаза на жену и сказал:
— Я хочу подышать воздухом.
— Смотри, ведь уж поздно, солнце садится, — возразила она, — еще простудишься, а ты сам должен знать, что это тебе совсем не полезно.
Форестье, видимо, хотел стукнуть кулаком, но вместо этого слабо и нетерпеливо шевельнул правой рукой, и черты его лица исказила злобная гримаса, гримаса умирающего, от чего еще резче обозначились его иссохшие губы, впалые щеки и торчащие скулы.
— Говорят тебе, я задыхаюсь, — прохрипел он, — какое тебе дело, умру я днем раньше или днем позже, — все равно мне крышка…
Госпожа Форестье настежь распахнула окно.
Все трое восприняли дуновение ветра как ласку. Это был тихий, теплый, нежащий весенний ветер, уже напоенный пьянящим благоуханием цветов и деревьев, росших по склону горы. В нем можно было различить сильный запах пихты и терпкий аромат эвкалиптов.
Форестье вдыхал его с лихорадочной торопливостью.
Но вдруг он впился ногтями в ручки кресла, и в тот же миг послышался его свистящий, яростный шепот:
— Закрой окно. Мне только хуже от этого. Я предпочел бы издохнуть в подвале.
Госпожа Форестье медленно закрыла окно и, прижавшись лбом к стеклу, стала смотреть вдаль.
Дюруа чувствовал себя неловко; ему хотелось поговорить с больным, ободрить его.
Но он не мог придумать ничего утешительного.
— Так ты здесь не поправляешься? — пробормотал он.
Форестье нервно и сокрушенно пожал плечами.
— Как видишь, — сказал он и снова понурил голову.
— Дьявольщина! А насколько же здесь лучше, чем в Париже! Там еще зима вовсю. Снег, дождь, град, в три часа уже совсем темно, приходится зажигать лампу.
— Что нового в редакции? — спросил Форестье.
— Ничего. На время твоей болезни пригласили из «Вольтера» этого коротышку Лакрена. Но он еще зелен. Пора тебе возвращаться!
— Мне? — пробормотал больной. — Я уже теперь буду писать статьи под землей, на глубине шести футов.
Навязчивая идея возвращалась к нему с частотою ударов колокола, по всякому поводу проскальзывала в каждом его замечании, в каждой фразе.
Воцарилось молчание, тягостное и глубокое. Закатный пожар постепенно стихал, и горы на фоне темневшего, хотя все еще алого неба становились черными. Тень, сохранявшая отблеск догорающего пламени, предвестницей ночи проникнув в комнату, окрасила ее стены, углы, обои и мебель в смешанные чернильно-пурпурные тона. Зеркало над камином, отражавшее даль, казалось кровавым пятном.
Госпожа Форестье, припав лицом к окну, продолжала стоять неподвижно.
Форестье вдруг заговорил прерывающимся, сдавленным, надрывающим душу голосом:
— Сколько мне еще суждено увидеть закатов?.. Восемь… десять… пятнадцать, двадцать, может быть, тридцать, — не больше… У вас еще есть время… А для меня все кончено… И все будет идти своим чередом… после моей смерти, — так же, как и при мне…
— На что бы я ни взглянул, — немного помолчав, продолжал Форестье, — все напоминает мне о том, что спустя несколько дней я ничего больше не увижу… Как это ужасно… не видеть ничего… ничего из того, что существует… самых простых вещей… стаканов… тарелок… кроватей, на которых так хорошо отдыхать… экипажей. Как приятны эти вечерние прогулки в экипаже… Я так любил все это!
Пальцы его быстро и нервно бегали по ручкам кресла, как если бы он играл на рояле. Каждая пауза, которую он делал, производила еще более тяжелое впечатление, чем его слова, и чувствовалось, что в это время он думает о чем-то очень страшном.
И тут Дюруа вспомнил то, что ему не так давно говорил Норбер де Варен: «Теперь я вижу смерть так близко, что часто мне хочется протянуть руку и оттолкнуть ее… Я нахожу ее всюду. Букашки, раздавленные посреди дороги, сухие листья, седой волос в бороде друга — все ранит мне сердце и кричит:» Вот она!»
Тогда он этого не мог понять; теперь, при взгляде на Форестье, понял. И еще не испытанная им безумная тоска охватила его: ему вдруг почудилось, будто совсем близко от него, на расстоянии вытянутой руки, в кресле, где задыхался больной, притаилась чудовищно уродливая смерть. Ему захотелось встать, уйти отсюда, бежать, как можно скорей вернуться в Париж! О, если б он знал, он ни за что не поехал бы в Канн!
Ночной мрак, словно погребальный покров, раньше времени накинутый на умирающего, мало-помалу окутал всю комнату. Можно было различить лишь окно и в его светлом четырехугольнике неподвижный силуэт молодой женщины.
— Что же, дождусь я сегодня лампы? — с раздражением спросил Форестье. — Это называется уход за больным!