де Мопассан Ги. Милый друг

   Оставалось только уйти. Мужчинам стало жаль пожертвованных двадцати франков; они были злы на тех, кто попировал тут, наверху, а потом ушел, не заплатив.
   Дамы-патронессы собрали больше трех тысяч франков. Для сирот Шестого округа за вычетом расходов осталось двести двадцать франков.
   Жоржу Дю Руа, сопровождавшему семейство Вальтер, подали экипаж.
   Дорогой, сидя против супруги издателя, он вновь поймал на себе ее ласковый, ускользающий и как будто смущенный взгляд.» Эге, должно быть, клюет!»— подумал он и улыбнулся при мысли о том, что он действительно имеет успех у женщин: ведь и г-жа де Марель, с тех пор как их связь возобновилась, была безумно в него влюблена.
   Он вернулся домой в отличном расположении духа.
   Мадлена поджидала его в гостиной.
   — У меня есть для тебя новости, — сказала она. — Положение в Марокко осложняется. Весьма возможно, что через несколько месяцев Франция пошлет туда войска. Во всяком случае, этим собираются воспользоваться, чтобы сбросить правительство, и Ларош, конечно, не упустит случая взять в свои руки портфель министра иностранных дел.
   Чтобы подразнить жену, Дю Руа притворился, что ничему этому не верит. Затевать ту же глупую историю, что и в Тунисе, — для этого надо быть сумасшедшим.
   Она нетерпеливо пожала плечами.
   — А я тебе говорю, что так оно и выйдет! Так оно и выйдет! Значит, ты не понимаешь, что для них это очень важный вопрос, вопрос денег. В наше время, дорогой мой, когда наблюдаешь за политической игрой, надо говорить не» ищите женщину «, а» ищите выгоду «.
   — Вот как! — чтобы позлить ее, презрительно пробормотал он.
   Она вспыхнула:
   — Послушай, ты так же наивен, как Форестье.
   Она хотела уязвить его и ожидала, что он рассердится. Но он улыбнулся и переспросил:
   — Как рогоносец Форестье?
   Это ее сразило.
   — Жорж! — прошептала она.
   — А что? — с насмешливым, вызывающим видом продолжал Дю Руа. — Разве ты не призналась в тот вечер, что Форестье был рогоносцем? Бедный малый! — прибавил он с искренним сожалением.
   Не удостоив его ответом, Мадлена повернулась к нему спиной.
   — Во вторник у нас будут гости, — помолчав с минуту, снова заговорила она. — Госпожа Ларош-Матье и виконтесса де Персмюр приедут обедать. Можно тебя попросить позвать Риваля и Норбера де Варена? Я буду завтра у госпожи Вальтер и де Марель. Может быть, приедет и госпожа Рисолен.
   С некоторых пор, пользуясь влиянием мужа в политических кругах, она начала заводить знакомства в свете и всеми правдами и неправдами старалась залучить к себе жен сенаторов и депутатов, нуждавшихся в поддержке» Французской жизни «.
   — Прекрасно, — сказал Дю Руа, — Я приглашу Риваля и Норбера.
   Он потирал руки от удовольствия: теперь у него будет чем изводить жену и утолять свою глухую злобу, ту безотчетную грызущую ревность, которую он ощутил во время прогулки в Булонском лесу. Отныне, когда речь зайдет о Форестье, он всякий раз будет величать его рогоносцем. Он отлично понимал, что в конце концов доведет этим Мадлену до бешенства. И в течение вечера он раз десять вставлял с добродушной иронией:» Этот рогоносец Форестье…»
   Он уже не испытывал неприязни к покойнику — он мстил за него.
   Мадлена, сидя против мужа, делала вид, что не слышит, и, как всегда, улыбалась своей равнодушной улыбкой.
   На другой день, вспомнив, что Мадлена собирается пригласить г-жу Вальтер, он решил опередить ее, чтобы застать жену патрона одну и проверить, действительно ли она увлечена им. Это его забавляло и льстило ему. А затем… почему бы и нет… если это только возможно?
   В два часа он был на бульваре Мальзерба. Его провели в гостиную. Там ему пришлось подождать.
   Наконец вошла г-жа Вальтер и, явно обрадовавшись, протянула ему руку:
   — Какими судьбами?
   — Меня привело сюда одно только желание видеть вас. Какая-то сила влекла меня к вам, сам не знаю зачем, ибо мне нечего вам сказать. Я пришел — вот и все! Надеюсь, вы простите мне этот ранний визит и мою откровенность?
   Все это он проговорил с улыбкой, игривым и любезным тоном, в котором слышалось, однако, что-то серьезное.
   Господа Вальтер была поражена, легкая краска выступила у нее на лице.
   — Но я… право… не понимаю… вы меня удивляете… — сказала она запинаясь.
   — Это объяснение в любви, но на веселый лад, чтобы вы не испугались, — добавил он.
   Они сели рядом. Она было приняла это в шутку.
   — Так, значит, это… признание всерьез?
   — Разумеется! Я уже давно хотел признаться, очень давно. Но я не смел. Я столько слышал о вашей суровости, о вашей непреклонности…
   Госпожа Вальтер овладела собой.
   — Почему вы выбрали именно этот день? — спросила она.
   — Не знаю, — ответил он и, понизив голос, добавил: — Вернее, потому, что со вчерашнего дня я только о вас и думаю.
   Она внезапно побледнела.
   — Довольно, все это ребячество, поговорим о чемнибудь другом.
   Тогда он упал к ее ногам, и так неожиданно, что она испугалась. Она хотела встать, но он обвил» руками ее талию и удержал силой.
   — Да, это правда, — заговорил он страстным голосом, — я вас люблю, люблю безумно, люблю давно. Не отвечайте мне. Что же делать, если я теряю рассудок! Я люблю вас… Если бы вы знали, как я вас люблю!
   Она задыхалась, ловила ртом воздух, хотела что-то сказать, но не могла выговорить ни слова. Она отталкивала его обеими руками, потом схватила за волосы, чтобы отвести от себя эти губы, приближавшиеся к ее губам. При этом, закрыв глаза, чтобы не видеть его, она резким движением поворачивала голову то вправо, то влево.
   Он касался ее тела сквозь платье, тискал, щупал ее, а она изнемогала от этой грубой, расслабляющей ласки. Внезапно он поднялся с колен и хотел обнять ее, но она, воспользовавшись тем, что он отпустил ее на секунду, рванулась, выскользнула у него из рук и, перебегая от кресла к креслу, заметалась по комнате.
   Решив, что гоняться за нею нелепо, он тяжело опустился на стул и, делая вид, что его душат рыдания, закрыл руками лицо.
   Затем вскочил, крикнул: «Прощайте, прощайте!»и выбежал из комнаты.
   В передней он как ни в чем не бывало взял свою тросточку и вышел на улицу.
   «Кажется, дело в шляпе, черт побери!»— а подумал он и проследовал на телеграф, чтобы послать Клотильде «голубой листочек», в котором он намеревался назначить ей свидание на завтра.
   Домой он вернулся в обычное время.
   — Ну что, придут твои гости обедать? — спросил он жену.
   — Да, — ответила она, — только госпожа Вальтер не знает еще, будет ли она свободна. Она что-то колеблется, заговорила со мной о каком-то нравственном долге, о совести. Вообще у нее был очень странный вид. Впрочем, думаю, что она все-таки приедет.
   Он пожал плечами.
   — Можешь не сомневаться.
   Однако в глубине души он не был в этом уверен и все это время, до самого дня обеда, провел в волнении.
   Утром Мадлена получила от г-жи Вальтер записку:
   «Мне с, большим трудом удалось освободиться, и я буду у вас. Но муж приехать не может».
   «Хорошо, что я больше не был у нее! — подумал Дю Руа. — Вот она уже и успокоилась. Посмотрим, что будет дальше».
   Тем не менее мысль о том, как они встретятся, внушала ему легкую тревогу. И вот наконец она появилась — с очень спокойным, несколько холодным и надменным выражением лица. Он сразу принял весьма скромный, смиренный и покорный вид.
   Госпожи Ларош-Матье и Рисолен пожаловали со своими мужьями. Виконтесса де Персмюр начала рассказывать великосветские новости. Г-жа де Марель была обворожительна; экстравагантный испанский костюм, черный с желтым, чудесно обрисовывал ее тонкую талию, высокую грудь и полные руки и придавал задорное выражение ее птичьей головке.
   Дю Руа сидел справа от г-жи Вальтер и во все время обеда с особой почтительностью говорил с ней только о серьезных вещах. Время от времени он поглядывал на Клотильду. «Конечно, она красивее и свежее», — думал он. Затем взгляд его останавливался на жене: она тоже казалась ему хорошенькой, хотя он по-прежнему испытывал к ней затаенное, глубоко укоренившееся враждебное и злое чувство.
   Но к г-же Вальтер его влекла трудность победы над ней и та новизна ощущений, которая представляет вечный соблазн для мужчин.
   Она рано собралась домой.
   — Я провожу вас, — предложил он.
   Она отказалась.
   — Но почему же? — настаивал он. — Вы меня этим горько обидите. Не заставляйте меня думать, что вы все еще сердитесь. Вы видите, как я спокоен.
   — Вам нельзя уходить от гостей, — возразила она.
   Он усмехнулся: — Ничего, я отлучусь всего на двадцать минут. Никто этого и не заметит. А вот если вы мне откажете, я буду оскорблен в своих лучших чувствах.
   — Хорошо, я согласна, — тихо сказала она.
   Но как только они очутились в карете, он схватил ее руку и, покрывая ее страстными поцелуями, заговорил:
   — Я люблю вас, я люблю вас. Позвольте мне это сказать. Я до вас не дотронусь. Я хочу лишь говорить с вами о своей любви.
   — Ах… вы же мне обещали… — нехорошо… нехорошо, — прошептала она.
   Дю Руа сделал вид, что с огромным трудом пересилил себя.
   — Послушайте, вы видите, как я владею собой, — приглушенным голосом снова заговорил он. — И все же… Позвольте сказать вам только одно: я люблю вас… Позвольте мне повторять это каждый день… Да, позвольте мне проводить у ваших ног хотя бы пять минут и, впиваясь глазами в ваше чудное лицо, произносить эти три слова.
   Госпожа Вальтер все еще не отнимала у него руки.
   — Нет, я не могу, я не хочу, — проговорила она, задыхаясь. — Что станут говорить обо мне, что подумает прислуга, мои дочери… Нет, нет, это невозможно…
   — Я не могу без вас жить, — продолжал он. — В вашем доме или где-нибудь еще, но я должен видеть вас каждый день, хотя бы одну минуту; должен прикасаться к вашей руке, чувствовать на себе дуновение ветра, который вы поднимаете своим платьем, любоваться очертаниями вашего тела, глядеть в ваши большие дивные глаза, от которых я без ума.
   Она слушала эту пошлую музыку любви и, вся дрожа, повторяла:
   — Нет… нет… это невозможно. Замолчите!
   Дю Руа понимал, что эту простушку надо прибирать к рукам исподволь; — ведь все дело в том, чтобы они стали встречаться — сперва там, где захочет она, а потом уж он сам будет назначать ей свидания.
   — Послушайте… это необходимо… — зашептал он ей на ухо, — я вас увижу… я буду стоять у дверей вашего дома… как нищий… Если вы ко мне не выйдете, я поднимусь к вам… Но я вас увижу… я вас увижу… завтра.
   — Нет, нет, не приходите. Я вас не приму. Подумайте о моих дочерях.
   — В таком случае скажите, где я мог бы вас встретить… на улице или… где вы хотите… час мне безразличен… только бы видеть вас… Я вам поклонюсь… скажу «люблю»? — и уйду.
   Окончательно растерявшись, она медлила с ответом. Но вдруг, заметив, что карета подъезжает к ее дому, быстрым шепотом проговорила:
   — Хорошо, завтра в половине четвертого я буду в церкви Трините.
   И, выйдя из экипажа, крикнула кучеру:
   — Отвезите господина Дю Руа домой.
   Когда он вернулся, жена спросила его:
   — Где ты пропадал?
   — Мне надо было отправить срочную телеграмму, — сказал он вполголоса.
   К нему подошла г-жа де Марель.
   — Вы меня проводите, Милый друг? Ведь я только с этим условием и езжу так далеко в гости, — заявила она и обратилась к хозяйке дома: — Ты не ревнуешь?
   — Нет, не очень, — умышленно растягивая слова, ответила г-жа Дю Руа.
   Гости расходились. Г-жа Ларош-Матье имела вид провинциальной горничной. Дочь нотариуса, она вышла за Лароша, когда тот был еще никому не известным адвокатом. Жеманная старуха г-жа Рисолен напоминала старозаветную акушерку, получившую образование в читальных залах. Виконтесса де Персмюр смотрела на них свысока. «Белая лапка» виконтессы с отвращением притрагивалась к их мещанским рукам.
   Клотильда завернулась в кружева и, прощаясь с Мадленой у двери, сказала:
   — Твой обед удался как нельзя лучше. Скоро у тебя будет первый политический салон в Париже.
   Оставшись вдвоем с Жоржем, она обвила его руками.
   — О мой дорогой Милый друг, я люблю тебя день ото дня все больше и больше!
   Их экипаж качало, словно корабль.
   — То ли дело у нас в комнате! — сказала она.
   — О да! — согласился Жорж.
   Но думал он в эту минуту о г-же Вальтер.

IV

   Площадь Трините была почти безлюдна в этот ослепительный июльский день. Палящая жара угнетала Париж: стеснявший дыхание, знойный, тяжелый, густой, раскаленный воздух словно давил его своей тяжестью.
   Возле церкви лениво бил фонтан, — казалось, у воды нет больше сил струиться, казалось, она тоже изнемогает от усталости. В мутной густой зеленоватой жидкости, наполнявшей бассейн, плавали клочки бумаги и листья.
   Через каменную ограду перемахнула собака и погрузилась в эти сомнительной чистоты волны. Из круглого садика, огибавшего портал, с завистью поглядывали на нее сидевшие на скамейках люди.
   Дю Руа вынул часы. Маленькая стрелка стояла на трех. Он пришел на полчаса раньше.
   Свидание с г-жой Вальтер забавляло его. «Она пользуется церковью для любых целей, — думал он. — Церковь снимает с ее души грех, который она совершила, выйдя замуж за еврея, в политических кругах создает о ней представление как о женщине, идущей против течения, возвышает ее во мнении света, и она же служит ей местом свиданий. Обращаться с религией, как с зонтиком, вошло у нее в привычку. В хорошую погоду зонт заменяет тросточку, в жару защищает от солнца, в ненастье укрывает от дождя, а когда сидишь дома — он пылится в передней. И ведь таких, как она, сотни; сами не ставят господа бога ни в грош, а другим затыкают рот и вместе с тем в случае нужды прибегают к нему как к своднику. Пригласи их в номера — они примут это за личное оскорбление, а заводить шашни перед алтарем — это у них в порядке вещей».
   Медленным шагом обошел он бассейн и взглянул на церковные часы. Против его часов они спешили на две минуты: на них было пять минут четвертого.
   Он решил, что в церкви ждать удобнее, и вошел туда.
   На него пахнуло погребом, — он с наслаждением втянул в себя эту прохладу, а затем, чтобы изучить расположение храма, начал обходить главный придел.
   В глубине обширного храма чьи-то мерные шаги, которые то затихали, то снова явственно доносились, вторили его собственным шагам, гулко раздававшимся под высокими сводами. Человек, расхаживавший по церкви, возбудил его любопытство. Он пошел к нему навстречу. Держа шляпу за спиной, с важным видом разгуливал тучный лысый господин.
   На некотором расстоянии одна от другой, преклонив колена и закрыв руками лицо, молились старухи.
   Душой овладевало ощущение покоя, одиночества, безлюдья. Цветные стекла скрадывали солнечный свет, и он не раздражал глаз.
   Дю Руа нашел, что здесь «чертовски хорошо».
   Он подошел к двери и еще раз посмотрел на часы. Было только четверть четвертого. Досадуя на то, что здесь нельзя курить, он сел у главного входа. В противоположном конце храма, около амвона, все еще медленно расхаживал тучный господин.
   Кто-то вошел. Дю Руа обернулся. Это была простая, бедно одетая женщина в шерстяной юбке; она упала на колени возле первого стула, сложила на груди руки и, устремив глаза к небу, вся ушла в молитву.
   Дю Руа с любопытством присматривался к ней, стараясь понять, какая печаль, какая скорбь, какое неутешное горе терзает это жалкое существо. Она живет в ужасающей нищете, — это ясно. К довершению всего муж, наверно, колотит ее, а ребенок, может быть, при смерти. лица рук, заговорила она, — Безумие — то, что я сюда пришла, безумие — все, что я делаю, безумием с моей стороны было подавать вам надежду на продолжение того, что… того, что произошло между нами. Забудьте обо всем, так надо, и никогда больше не заговаривайте со мной об этом.
   Она выжидающе смолкла. А он думал о том, как ей ответить, пытался найти решительные, страстные слова, но ему нельзя было подкреплять свою речь жестами, и это его сковывало.
   — Я ни на что не надеюсь… ничего не жду, — снова заговорил он, — я вас люблю. Что бы вы ни делали, я буду повторять это так часто, с такой силой и с таким пылом страсти, что в конце концов вы меня поймете. Я хочу, чтобы любовь, которой дышит каждое мое слово, нашла доступ к вашему сердцу, чтобы она наполняла его день за днем, час за часом, чтобы она пропитывала его, как влага, просачиваясь капля за каплей, и чтобы, растроганная и смягченная, вы однажды сказали мне: «Я тоже люблю вас».
   Он чувствовал, как дрожит ее плечо, как вздымается ее грудь. И вдруг он услыхал быстрый шепот:
   — Я тоже люблю вас.
   Он вздрогнул так, словно его изо всех сил ударили по голове.
   — О боже!.. — вырвалось у него вместе со вздохом.
   — Зачем я вам это сказала? — тяжело дыша, продолжала г-жа Вальтер. — Я преступница, грешница… а ведь я… мать двух дочерей… но я не могу… не могу… Я бы никогда не поверила… никогда не подумала… но это сильнее… сильнее меня. Слушайте… слушайте… я никогда никого не любила… кроме вас… клянусь вам… И я люблю вас уже целый год, тайной любовью, любовью, которую я хранила в тайниках души. О, если б вы знали, как я страдала, как я боролась, но я больше не могу — я вас люблю…
   Она плакала, закрыв лицо руками, и все тело ее вздрагивало, сотрясаемое глубоким волнением.
   — Дайте мне вашу руку, — прошептал Жорж, — я хочу прикоснуться к ней, пожать ее…
   Она медленно отняла от лица руку. Щека у нее была вся мокрая, на ресницах повисли слезинки.
   Он сжал ее руку:
   — О, как бы я хотел выпить ваши слезы!
   — Не совращайте меня… — сказала она придушенным, похожим на тихий стон голосом. — Я погибла!
   Он чуть было не улыбнулся. Как же это он мог бы совратить ее здесь? Так как запас нежных слов у него истощился, то он ограничился тем, что прижал ее руку к своему сердцу и спросил:
   — Слышите, как оно бьется?
   Но еще за несколько секунд до этого послышались приближающиеся мерные шаги тучного господина. Он осмотрел все алтари и теперь, по меньшей мере вторично, обходил тесный правый придел. Поняв, что он подходит вплотную к скрывавшей ее колонне, г-жа Вальтер вырвала у Жоржа свою руку и снова закрыла лицо.
   Мгновение спустя оба неподвижно стояли на коленях и, казалось, вместе возносили к небу жаркую мольбу. Тучный господин равнодушно взглянул на них мимоходом и, по-прежнему держа шляпу за спиной, прошествовал в левый придел.
   Дю Руа в это время думал о том, как бы добиться свидания где-нибудь в другом месте.
   — Где я увижу вас завтра? — прошептал он.
   Госпожа Вальтер не ответила. Она словно окаменела, — сейчас это была статуя, которую скульптор мог бы назвать «Молитва».
   — Хотите, встретимся завтра в парке Монсо? — настаивал он.
   Опустив руки, она повернула к нему мертвенно-бледное лицо, искаженное нестерпимой мукой.
   — Оставьте меня… — прерывающимся голосом заговорила она. — Уйдите… уйдите… оставьте меня на некоторое время одну… только на пять минут… мне слишком тяжело сейчас с вами… я хочу молиться… я не могу — уйдите… дайте мне помолиться… одной… пять минут… я не могу… дайте мне помолиться о том, чтобы господь простил, меня… чтобы он меня спас… оставьте меня одну… на пять минут.
   У нее было такое растерянное, такое страдальческое выражение лица, что Дю Руа молча поднялся с колен и лишь после некоторого колебания обратился к ней:
   — Я скоро вернусь. Хорошо?
   Она кивнула головой в знак согласия, и он отошел к амвону.
   Она попыталась заставить себя молиться. Она сделала над собой нечеловеческое усилие, чтобы воззвать к небу, и, изнывая от тоски, дрожа всем телом, воскликнула:
   — Боже, помилуй меня!
   Она судорожно мигала, чтобы не смотреть этому человеку вслед. Она гнала от себя всякую мысль о нем, она отмахивалась от нее, но вместо небесного видения, которого так жаждало ее израненное сердце, перед ней все время мелькали закрученные усы Жоржа.
   Целый год, днем и ночью, боролась она с этим все усиливавшимся наваждением, с этим образом, который поглощал все ее помыслы, распалял ее плоть и преследовал ее даже во сне. У нее было такое чувство, точно она попалась в сети, точно ее связали и бросили в объятия этого самца, который прельстил и покорил ее цветом глаз, пушистыми усами и ничем больше.
   И сейчас, в этом храме, столь близко от бога, она чувствовала себя такой слабой, одинокой и беззащитной, какой никогда не чувствовала себя и дома. Молиться она не могла — она могла думать только о нем. Она уже страдала оттого, что он ушел. И, несмотря на это, отчаянно сопротивлялась, — она защищалась и всей душой молила о помощи. Она всегда была чиста перед мужем, и оттого падение было для нее хуже смерти. Она шептала бессвязные слова мольбы, а сама в это время прислушивалась к шагам Жоржа, замиравшим в отдаленье под сводами.
   Она сознавала, что все кончено, что борьба безнадежна. И все же упорно не желала сдаваться… В конце концов с ней случился припадок, один из тех нервных припадков, которые наземь швыряют дрожащих, корчащихся, воющих женщин. Она тряслась как в лихорадке и чувствовала, что сейчас упадет и с пронзительным воплем забьется в судорогах.
   Кто-то быстрыми шагами шел сюда. Она обернулась. Это был священник. Увидев его, она встала с колен и, простирая руки, бросилась к нему.
   — Спасите меня! Спасите! — прошептала она.
   Священник остановился в изумлении.
   — Что вам угодно, сударыня?
   — Я хочу, чтобы вы меня спасли. Сжальтесь надо мной. Если вы мне не поможете, я погибла.
   Он посмотрел на нее, как на безумную.
   — Чем же я могу вам помочь?
   Это был молодой священник, высокий, упитанный, с отвислыми, пухлыми, выбритыми до синевы щеками — красивый городской викарий из богатого прихода, привыкший к щедрым даяниям своих духовных дочерей.
   — Исповедуйте меня, — сказала она, — дайте мне совет, поддержите меня, скажите, что мне делать!
   — Я исповедую по субботам, с трех до шести, — возразил он.
   — Нет? Нет! Нет! — сжимая его руку, повторяла она. — Сейчас! Сейчас! Мне это необходимо! Он здесь! В церкви! Он ждет меня.
   — Кто ждет вас? — спросил священник.
   — Тот, кто погубит меня… тот, кто овладеет мной, если вы меня не спасете… Мне от него не уйти… Я слишком слаба… так слаба… так слаба!
   Рыдая, она упала перед ним на колени.
   — Сжальтесь надо мной, отец мой! Спасите меня, ради бога, спасите!
   Боясь, что священник уйдет от нее, она вцепилась в его черную сутану, а он с беспокойством оглядывался по сторонам: не видит ли чей-нибудь недоброжелательный или слишком набожный взор эту женщину, припавшую к его ногам?
   — Встаньте, — поняв, что отделаться от нее ему не удастся, сказал наконец священник, — ключ от исповедальни при мне.
   Порывшись в кармане, он вынул связку ключей, выбрал тот, который был ему нужен, и быстрыми шагами направился к исповедальням, напоминавшим игрушечные деревянные домики, — к этим ящикам для грехов, ящикам, куда верующие сваливают мусор души.
   Он вошел в среднюю дверь и запер ее за собой, а г-жа Вальтер бросилась в одну из узких боковых клеток и с пламенной и страстной верой воскликнула:
   — Простите меня, отец мой, — я согрешила!
   Дю Руа, обойдя амвон, прошел в левый придел. Дойдя до середины, он увидел тучного лысого господина, — тот все еще спокойно прогуливался.
   «Что этому субъекту здесь нужно?»— подумал он.
   Господин тоже замедлил шаг и с явным желанием заговорить посмотрел на Жоржа. Подойдя вплотную, он поклонился и изысканно вежливым тоном спросил:
   — Простите за беспокойство, сударь, не можете ли вы мне сказать, когда был построен этот храм?
   — Право, не знаю, — ответил Дю Руа, — думаю, лет двадцать — двадцать пять тому назад. Впрочем, я в первый раз в этой церкви.
   — Я тоже. Мне не приходилось бывать здесь.
   Журналиста разбирало любопытство.
   — Вы, кажется, весьма тщательно ее осматриваете, — сказал он. — Вы изучаете ее во всех подробностях.
   — Я не осматриваю, сударь, я жду свою жену, — с унылым видом возразил тот, — она назначила мне свидание, а сама запаздывает.
   И, помолчав несколько секунд, добавил:
   — На улице невыносимо жарко.
   Приглядевшись к его добродушной физиономии, Дю Руа нашел, что он похож на Форестье.
   — Вы не из провинции? — спросил он.
   — Да. Я уроженец Рена. А вы зашли сюда из любопытства, сударь?
   — Нет. Я поджидаю одну даму.
   Дю Руа поклонился и, улыбаясь, проследовал дальше.
   У главного входа он снова увидел бедно одетую женщину, — она все еще стояла на коленях и все еще молилась. «Вот так усердие!»— подумал он. Но теперь она уже не трогала его и не возбуждала в нем жалости.
   Он прошел мимо и медленно двинулся к правому приделу, где должна была ждать его г-жа Вальтер.
   Но еще издали он с удивлением обнаружил, что там, где он оставил ее, никого нет. Подумав, что это не та колонна, он дошел до конца и вернулся обратно. Значит, она ушла! Это его поразило и взорвало. Но тут ему пришло в голову, что она, наверно, ищет его, и он еще раз обошел церковь. Убедившись, что ее нигде нет, он вернулся и, в надежде, что она еще придет сюда, сел на тот стул, на котором раньше сидела она. Он решил ждать.
   Какой-то шепот вскоре привлек его внимание. Однако в этом углу церкви не было ни души. Откуда же долетал шепот? Встав со стула, он заметил ряд дверей, которые вели в исповедальни. Из-под одной двери высовывался край женского платья. Он подошел ближе, чтобы получше рассмотреть женщину. Это была г-жа Вальтер. Она исповедовалась!..