– Нахр-эль-Кедар, – пояснила Эбби Лоусон. Это были ее первые слова с тех пор, как они выехали с кладбища. – Ты сам помог папе вывезти его из Египта.
   – А я уж про это и забыл. Давно было дело. – Примерно двадцать лет назад, если Лейну не изменяет память. Его участие в том предприятии было минимальным. Он всего лишь помог Дину вступить в контакт кое с кем из своих знакомых на Ближнем Востоке и уладить формальности, связанные с вывозом животного.
   – Хочешь взглянуть на него поближе? – Во взгляде, которым наградила его Эбби, читался некий вызов. Он напомнил Лейну повелительную манеру, которая была присуща бабушке Дина. В ее устах такой вопрос прозвучал бы безоговорочным приказом.
   – Эбби… – в замешательстве начала Бэбс.
   – Не волнуйся, мама, я не задержу его надолго. – И, не дожидаясь разрешения, Эбби уверенной походкой направилась к загону, в котором резвился жеребец. Лейн невольно двинулся вслед за ней.
   Глядя на нее сзади, он подумал, что на самом деле Эбби не так высока, как ему казалось. Подобная иллюзия создавалась благодаря высоким каблукам и ее уверенной манере поведения, однако в действительности молодая женщина была на несколько дюймов ниже его. Это показалось ему странным. Он же помнил… И тут Лейн осознал свою ошибку. На самом деле одного с ним роста была не Эбби, а Рейчел.
   – Я видела, как ты разговаривал с ней на кладбище.
   На долю секунды Лейн был ошеломлен этой неожиданной фразой Эбби, тем более что в этот момент сам думал о том же.
   – Ты видела, как я разговаривал… с кем? – ответил он вопросом, сознавая, что вступает на зыбкую почву.
   – По-моему, ее зовут Рейчел Фэрр. – Эбби повернулась и измерила его взглядом своих бездонных синих глаз. – Она утверждает, что папа был ее отцом. Это правда?
   Лейна вовсе не прельщала перспектива стать тем, кто окончательно сорвет покровы старинной семейной тайны. Однако изворачиваться тоже не было смысла.
   – Да, – спокойно ответил он.
   Эбби отвернулась и ускорила шаг, сосредоточенно направляясь к какой-то только ей видимой точке. Напряженность, появившаяся в походке женщины, выдавала обуревавшие ее эмоции, которые она отчаянно пыталась не выпустить наружу.
   – Но почему он… – Не договорив фразу до конца, Эбби поняла, насколько наивен вопрос, который она собиралась задать, и умолкла. Ведь ей самой уже пришлось испытать на себе неверность мужа – беспричинную, не имевшую под собой никаких оснований и неподдающуюся никаким оправданиям. Ее невозможно было объяснить даже какими-либо соображениями сексуального плана. И все же мысль о том, что отец изменял матери, потрясла Эбби. – Мне всегда казалось, что родители счастливы друг с другом.
   Только сейчас, когда она попыталась вспомнить, как они вели себя, находясь вместе, Эбби поняла, насколько мало общего существовало между ними. Если отец был с головой поглощен лошадьми, то мать они мало интересовали, если, конечно, речь не шла о соревнованиях, шоу или каких-нибудь других значительных событиях. А вспомнить их разговоры друг с другом? Мать никогда не говорила ни о чем другом, кроме вечеринок, нарядов, новой отделки комнат, сплетен и, разумеется, погоды. Эбби с раздражением вспомнила, как часто ее мать с гордостью заявляла: «Я никогда не говорю о политике, бизнесе и экономике. Таким образом мне удается скрыть свое невежество». Так оно и было. Если разговор принимал более или менее серьезное направление, мать либо спешила сменить тему, либо просто уходила. В этом была вся Бэбс. Она была мила, забавна и беззаботна, за что ее и любили.
   Господи, сколько раз Эбби хотелось схватить мать за шиворот и как следует встряхнуть! Даже девчонкой она никогда не могла прибежать к ней со своими детскими бедами, какими бы банальными они ни были. Ей было нужно нечто большее, нежели беспечное утешение, которое она то и дело слышала от матери: «На твоем месте я не стала бы придавать этому значения. Что ни делается, все к лучшему». А поскольку отец слишком часто был недосягаем для дочери, Эбби приходилось изливать все свои горести Бену.
   Может, именно это искал отец в любовнице – того, что не могла ему дать жена? Может, ему был нужен кто-то, с кем можно было бы поговорить? Кто-нибудь, кто являлся бы чем-то большим, нежели просто красивым украшением на пальце? Кто-нибудь, вдохновлявший его – не только сексуально, но и интеллектуально?
   Почти сразу же Эбби застыдилась таких мыслей, ощутив себя предательницей по отношению к матери. Даже если ее мать иногда и разочаровывала отца, он все равно не имел права заводить себе другую женщину. Он предал мать. Он предал их обеих.
   Они приблизились к загону с жеребцом, и Эбби подошла к крепкой побеленной загородке. Темно-гнедой конь с атласной, словно полированное красное дерево, шкурой, фыркая и прядая ушами, подскочил к ограде, а затем перегнул через нее шею и вытянул свою точеную голову по направлению к женщине. Олицетворявшее саму стремительность, животное на несколько секунд замерло в неподвижности. Его седеющая морда ткнулась ей в ладонь, большие темные глаза горели неподдельным интересом. Конь свел уши сзади, и они почти касались друг друга своими кончиками, его ноздри расширились, показывая нежную розовую плоть. В утонченной треугольной форме морды, резко сужавшейся к небольшому носу, в том, как широко были расставлены глаза животного, виделось редкостное благородство.
   Внезапно конь поднял голову и посмотрел на своих собратьев, щипавших травку на пастбище в отдалении. Он словно не замечал, что Эбби поглаживает длинную черную полосу на его лбу, в которую сверху врезался узкий белый клинышек. Встряхнув головой, жеребец отпрянул в сторону и во весь опор поскакал в противоположном направлении.
   – Для жеребца двадцати двух лет Кедар сохранил прекрасную форму, – заметила Эбби. Конь хотя бы на минуту позволил ей отвлечься от тяжелых раздумий, и она была ему за это благодарна.
   – Да, прекрасное животное, – согласился Лейн.
   – Вот только ноги у него не очень хороши. Колени вывернуты внутрь и низковаты. Зато голова – выше всяких похвал, а отец всегда обращал внимание в первую очередь на голову. Если в этом отношении лошадь его устраивала, на все остальное он просто не смотрел. «Арабы» чистых кровей, происходящие из Египта, всегда были знамениты классическим строением головы, так что можно считать, что все наши «арабы» восходят корнями к коням Али Паши Шерифа – все, за исключением вон той двухлетней кобылы. – Эбби указала на серебристо-белую лошадь, стоявшую возле ограды на ближнем пастбище. – Ее мать была последней кобылой из «арабов», выведенных моим дедом. Когда после смерти дедушки отец решил избавиться от остальных, эту я ему продать не позволила. А в прошлом году папа подарил ее мне.
   – Ты явно унаследовала от отца любовь к лошадям.
   – Это верно. – Гнедой жеребец снова подошел к тому месту, где они стояли, и Эбби ласково погладила его по щеке. – Возиться с лошадьми было для меня единственной возможностью почаще общаться с отцом.
   Она тут же пожалела о горечи, прозвучавшей в ее словах, поскольку в них заключалась далеко не вся правда. Лошади всегда были ее единственными друзьями и товарищами по играм. Ей нравилось ухаживать за «арабами» да и просто находиться рядом с ними, и вовсе не только из-за отца, но и из-за того удовлетворения, которое доставляло ей общение с этими красивыми созданиями.
   Тихонько пофыркивая, конь обнюхивал руку Эбби. Она же вернулась к теме, которая в данный момент полностью занимала ее мысли.
   – Моя мать должна была знать про это с самого начала. Почему же она ничего не предпринимала?
   Эбби не ожидала получить ответ, но Лейн, поколебавшись, сказал:
   – Я полагаю, они… достигли взаимопонимания.
   – Мама действительно обладает умением закрывать глаза на все, что хоть немного кажется ей неприятным, – с нескрываемым скепсисом признала Эбби. Однако ответ Лейна объяснял ее детские воспоминания. Теперь было понятно, почему перед каждой «командировкой» отца в Калифорнию мать запиралась в своей комнате и часами просиживала в одиночестве, а потом выходила с опухшими красными глазами. А после того как отец все же уезжал, она становилась необычно молчаливой. – Сколько еще людей знают об… отце?
   – Поначалу на этот счет действительно ходили кое-какие слухи, но они заглохли уже очень давно.
   – А та женщина, с которой у него была связь… Что с ней?
   – Она умерла несколько лет назад. Рейчел оказалась предоставлена самой себе почти с семнадцати лет.
   – Ты полагаешь, в папином завещании она будет названа в качестве одной из наследниц?
   – Я думаю, что подобное предположение не лишено оснований.
   – А если она не будет упомянута в завещании, то сможет оспорить его в суде и потребовать свою долю наследства? – с вызовом спросила Эбби, хотя внутри себя чувствовала страх, не отпускавший ее от самого кладбища. Этот страх соседствовал в ней со злостью и обидой. Ривер-Бенд был ЕЕ домом. Он принадлежал многим поколениям Лоусонов, и эта Рейчел не имела прав ни на одну пядь этой земли.
   – Это зависит от того, как составлено завещание. Дин мог завещать всю свою недвижимость своей вдове, то есть Бэбс, или указать ее в качестве опекуна над всем своим имуществом, которое после ее смерти должно перейти ее наследникам.
   – Наследникам? Уж если ты решил пользоваться множественным числом, то не лучше ли сказать «наследницам»? – жестко проговорила она.
   – Послушай, Эбби, до тех пор, пока завещание не вскрыто, я не думаю, что нам следует ломать головы и воображать себе всякие гипотетические трудности.
   – Я не такая, как моя мать, Лейн. Я предпочитаю предвидеть любые осложнения. А ты не можешь не согласиться с тем, что все это способно обернуться долгим и изматывающим судебным процессом.
   – Вполне вероятно.
   Эбби отвернулась и стала смотреть на просторы пастбища, тянувшегося вплоть до расплывчатой линии деревьев, которыми поросли берега реки Брасос. Здесь, в Ривер-Бенде, ей были знакомы каждая пядь земли, каждый куст, каждое дерево. Она знала по именам всех пасущихся здесь лошадей и могла без запинки пересказать родословную каждой из них. Это – ЕЕ наследство. Как может Лейн стоять рядом с ней и спокойно рассуждать о том, что всему этому и впрямь может что-то угрожать!
   – Кем была его любовница? Какой она была? – Почувствовав замешательство собеседника, Эбби повернулась и поглядела ему в лицо. – Я хочу знать! И не бойся ранить мои чувства. После всех этих лет я хочу наконец услышать правду. Мама наверняка ничего этого не знает, и только ты можешь дать мне ответ.
   Несколько секунд Лейн молча разглядывал женщину, а затем начал рассказывать все, что знал.
   – Ее звали Кэролайн Фэрр. По-моему, она была откуда-то с востока. Дин встретился с ней в Хьюстоне, на закрытом показе в Музее изящных искусств.

5

   Усталый и взмокший, на ходу ослабляя узел галстука, Дин взбирался по широкой лестнице на второй этаж, где находились их с женой комнаты. Как же ему хотелось скинуть повседневные заботы и нервотрепку с такой же простотой, с которой по вечерам он снимал деловой костюм и галстук! Вот уже три бесконечно долгих года он отчаянно пытался и все же никак не мог привыкнуть к этой шкуре. Если у Р.-Д. принятие важнейших решений занимало лишь несколько секунд, то Дин, прежде чем дать клиенту тот или иной совет, мучился целыми днями, да и то, будь на его месте отец, тот предусмотрел бы вдвое больше возможностей. Дин никогда не чувствовал себя до такой степени не в своей тарелке.
   Проскакать несколько миль хорошим галопом, а затем пообедать – вот в чем он сейчас нуждался. Придя к такому решению, Дин толкнул дверь спальни и вошел в комнату. Одетая в пеньюар, Бэбс сидела перед трюмо и смотрелась в висевшее под углом зеркало.
   – А, вот и ты, – улыбнулось Дину ее отражение. – Как прошел день?
   – Отвратительно. – Он сорвал наконец с шеи галстук и закрыл дверь.
   – Это плохо. Но сегодня вечером ты можешь отдохнуть, расслабиться и забыть о всех своих неприятностях, – легко прощебетала она, взмахнув рукой в сторону огромной постели с четырьмя столбиками и резной кленовой спинкой. – Я велела Джексону приготовить тебе одежду, а ванна уже наполнена водой.
   Дин поглядел на вечерний костюм, тщательно разложенный на персиково-зеленом покрывале, и затрясся от злости.
   – Что происходит? Подожди, не говори, я сам догадаюсь. Ты затеяла еще одну из своих чертовых вечеринок?
   Он не мог скрыть охватившее его бешенство. Вечер за вечером они должны были куда-нибудь отправляться – то на званые ужины, то на благотворительные обеды. Но даже если им удавалось остаться дома, к ним непременно кто-то заявлялся в гости.
   – Дорогой, – Бэбс полуобернулась и посмотрела на него своими широко раскрытыми глазами газели, в которых Дин прочел выражение испуганного удивления, к которому уже успел привыкнуть за три года их семейной жизни. – Сегодня в музее устраивают закрытый показ новых картин. Я спрашивала тебя, и ты сам сказал, что хотел бы туда пойти.
   Может, так и было, Дин этого уже не помнил. Его голова была забита совершенно другими вещами.
   – Я передумал. Мы никуда не идем.
   – Но нас там уже ждут.
   – Неужели мы не имеем права провести в собственном доме хотя бы один спокойный вечер? – «И поговорить», – хотелось добавить ему, однако Дин уже давно понял, что Бэбс не хочет ничего слушать. Каждый раз, когда он собирался поделиться с ней своими сомнениями относительно собственной роли в компании, терзавшим его чувством неудовлетворенности, она отметала все его сомнения какой-нибудь банальностью вроде «я понимаю, что тебе сейчас трудно, но ты наверняка справишься». Дин пытался убедить себя в том, что это прекрасно – иметь безгранично верящую в тебя жену, которая не сомневается в твоих способностях, однако ему это не удавалось.
   – Если тебе угодно, мы останемся дома. Я и вправду не знала, что тебе не хочется идти в музей. Извини… Извини меня. – Бэбс поднялась с бархатной подушечки персикового цвета, лежавшей на резной кленовой табуретке, подошла к мужу и взяла его лицо в ладони. – Мне хочется того же, что и тебе. Если ты не хочешь никуда идти, то не хочу и я.
   Бэбс лучезарно улыбнулась, но он знал, что ее слова – ложь. Ей безумно нравились любые светские сборища. Они позволяли ей снова и снова изображать из себя маленькую девочку и играть в свою любимую игру с бесконечными переодеваниями. Дин почувствовал себя виноватым из-за того, что лишает ее этого. Если ему сегодня плохо, это не значит, что он должен отравить вечер и ей.
   – Ну хорошо, пошли. – Он взял ладонь жены и прижал ее пальцы к своим губам. – Вероятно, ты права, мне действительно следует пообщаться с людьми и отвлечься от мыслей о работе.
   – Вот и чудесно! – Бэбс приподнялась на цыпочки и тепло поцеловала мужа в щеку. – А теперь поторопись и отправляйся в ванну, пока вода не остыла.
   Через минуту Дин уже нежился в длинной – в человеческий рост – ванне, выпуская из себя накопившееся за день напряжение, потягивая заботливо приготовленный Бэбс бурбон с водой и вполуха слушая ее щебетание, доносившееся через дверь.
   – Сегодня я надену новое платье. Оно тебе непременно понравится. – Помолчав секунду, она продолжала: – Напомни мне, чтобы в следующий раз, когда мы пойдем на вечеринку с танцами, я надела свои туфли на шпильках. Они просто убийственны. С их помощью я раз и навсегда отучу эту хромую Кайл Макдоннел наступать мне на ноги. Да, кстати, я вспомнила… Недавно мы разговаривали с Джози Филипс, и она сказала мне кое-что важное. По ее словам, если мы с тобой хотим, чтобы я забеременела, то должны заниматься любовью только в полнолуние.
   – Что? – Полагая, что он ослышался, Дин рывком сел в ванне, расплескав вокруг себя воду.
   – В полнолуние. Ну не дикость ли? Однако она клянется, что всех своих четверых детей они с Гомером зачали именно во время полнолуний. Я сверилась с календарем. Следующее полнолуние настанет только в середине месяца.
   Расплескивая воду, Дин пулей выскочил из ванны, распахнул дверь и ворвался в спальню, тщетно пытаясь обернуть талию махровым халатом.
   – Бэбс, скольким людям ты сообщила о том, что не можешь забеременеть?
   Жена посмотрела на него отсутствующим взглядом и пожала плечами:
   – Откуда я знаю! Но разве это такой уж страшный секрет? Люди ведь не слепые. Все же видят, что мы уже три года, как женаты, а детей у нас все еще нет, – проговорила Бэбс, оглаживая рукой свое вечернее платье из черно-белого шелка, в форме трапеции. – Что я должна отвечать, когда меня спрашивают, почему у нас нет детей? Что мы их не хотим? Но ведь это неправда! Ты очень хочешь ребенка, а бедный Р.-Д. вообще сгорает от нетерпения.
   – И все же я думаю, что тебе не следует распространяться об этом направо и налево. – У Дина и без того хватало неприятностей, а теперь еще друзья станут тыкать в него пальцем и говорить, что он не в состоянии сделать ребенка! – Если ты непременно хочешь обсудить с кем-нибудь эту тему, отправляйся лучше к врачу.
   – Я уже это сделала, – ответила Бэбс, натягивая длинную, до локтя, белую лайковую перчатку и аккуратно поправляя каждый пальчик. – Он сказал, что я слишком много думаю на эту тему и единственное, что нам нужно, так это перестать так усердствовать. Слышал ли ты что-нибудь более нелепое? Как, интересно, мне удастся забеременеть, если я ничего для этого не стану предпринимать? – Бэбс потянулась за второй перчаткой. – Одевайся поскорее, милый. Р.-Д. уже ждет нас внизу.
* * *
   Оказавшись на закрытом показе последних музейных приобретений, Дин безразлично разглядывал картины. Его окружал тихий гул голосов, лишь изредка нарушаемый чьим-либо смехом. Новое сборище, но все здесь было прежним: те же лица, те же разговоры, тот же высокосветский лоск, присущий всем сборищам, на которые его таскала Бэбс.
   Теперь Дин уже жалел, что согласился прийти сюда. Ведь сейчас он мог бы находиться у себя дома в Ривер-Бенде и возиться с лошадьми. Через две недели должно было состояться очередное конское шоу, и Дину хотелось, чтобы полдюжины «арабов», которых он собирался на нем выставить, были в самой лучшей форме. Впрочем, по этому поводу он мог не беспокоиться, ведь у него служил Бен. Дин завидовал конюху, поскольку тот имел возможность находиться с лошадьми каждый день и с утра до вечера. Сам же Дин мог позволить себе разве что короткую утреннюю прогулку верхом.
   Бэбс переходила от одной картины к другой, а он тащился следом за ней, тщетно изображая интерес к живописи. На самом деле вся эта мазня была ему безразлична. На стенах висели какие-то сюрреалистические полотна – бессмысленная мешанина красок и образов. К ним присоединился Р.-Д. с плетущимися у него в кильватере Макдоннелами.
   – Восхитительная работа, не правда ли? – заметила Бет Энн, словно зачарованная разглядывая одну из картин. – Как много в ней энергии и мощи! Вы со мной согласны?
   Дин молча кивнул и подумал: хорошо бы сейчас выпить.
   – Мне кажется… – глубокомысленно начала Бэбс и на несколько секунд умолкла, изучая полотно. – Мне кажется, он очень любит красный цвет.
   На мгновение воцарилась мертвая тишина, а затем Р.-Д. разразился оглушительным хохотом.
   – Ты просто прелесть, Бэбс! – проговорил он, утирая выступившие на глазах слезы. – Клянусь, это – первые честные слова, которые я услышал за весь сегодняшний вечер. Пойдем. – Он обнял ее хрупкие плечи своей огромной ручищей и повел к следующей картине. – Взгляни-ка теперь на эту. Что скажешь?
   Слегка растерявшаяся Бет Энн поплелась следом за ними, волоча на буксире своего Кайла. Дин остался на месте, сделав вид, что сосредоточенно изучает картину на противоположной стене. Сейчас он был не в том настроении, чтобы находиться в компании отца.
   – Вам нравится?
   Дин обернулся и увидел стоявшую справа от него женщину. Его слегка удивило, что ее лицо было ему незнакомо. Это само по себе было необычным, и такой же необычной была женщина. Начать с того, что она была одета совершенно иначе, нежели Бэбс и ее подружки. На ней было простое черное платье и никаких украшений. Густые темные волосы были убраны назад и водопадом стекали по плечам. Это даже отдаленно не имело ничего общего с кудряшками итальянской прически Бэбс.
   Но насколько бы неожиданным ни было появление женщины, Дину вовсе не хотелось заводить ленивую, ничего не значащую беседу с незнакомым человеком.
   – Я нахожу это полотно весьма любопытным, – вежливо ответил он и повернулся, чтобы уйти.
   – Значит, оно вам не нравится, – ровным голосом констатировала она.
   – Этого я не говорил, – поморщился Дин.
   – Нет, – согласилась незнакомка, – вы назвали его «любопытным». Именно так говорят вежливые люди, когда им что-то не нравится.
   – В данном случае это не так. Как ни странно, мне нравится сюрреализм, – ответил Дин. Его слегка раздражала категоричность, звучавшая в голосе собеседницы, и кроме того, с какой стати первый встречный будет смело судить, что ему, Дину, нравится и что – нет.
   – А это – не сюрреализм, как, например, у Дали. – Продолжая разглядывать картину, женщина задумчиво наморщила лоб, отчего ее на удивление густые брови сошлись в одну линию. – Эту картину не так уж сложно расшифровать. Она скорее напоминает головоломку.
   Она говорила с такой уверенностью и знанием дела, что Дин невольно заинтересовался предметом разговора.
   – Почему вы так считаете? – оживился он.
   – Потому что… – И она пустилась в объяснения того, какое символическое значение имеют числа для обозначения человечества и человеческого интеллекта, что слепящий красный цвет символизирует солнце, зеленый – землю, синий – воду, а все это вместе создает аллегорический образ неразрывной взаимосвязи человека с природой.
   Дин слушал вполуха. Его поразила убежденность, с которой говорила эта женщина. Голос ее звучал серьезно и в то же время страстно. В ее серых глазах отражались написанные художником темные грозовые тучи, черные посередине и освещенные вспышками молний по краям. Затем взгляд Дина переместился на ее рот. У женщины были мягкие, полные губы, а нижняя чуть-чуть выдавалась вперед, словно ее хозяйка была на что-то обижена. Удивительно чувственный рот, совершенно не похожий на сложенные сердечком губы Бэбс. Интересно, подумалось Дину, как она улыбается?
   – Вы работаете здесь, в музее?
   – Нет.
   – Просто вы говорили с таким знанием дела, что мне показалось… – Не закончив фразы, он пожал плечами.
   – Я очень углубленно изучала искусство, даже провела два года в Европе: ежедневно ходила по музеям, корпела над книгами, рассматривала работы старых мастеров…
   – Значит, вы – коллекционер?
   Дин никогда не был силен в угадывании возраста той или иной женщины, но эта казалась ему молодой. По крайней мере, слишком молодой, чтобы быть коллекционером. Дин даже подумал, что она вряд ли старше его.
   – Нет, и здесь не угадали. – Во взгляде женщины, устремленном на Дина, читалось терпеливое удивление. – Я художник.
   – Только не говорите мне, что эту картину тоже написали вы. – Дин посмотрел на написанное маслом полотно, по поводу которого она просвещала его всего минуту назад.
   – Не стану. – Впервые за весь их разговор девушка улыбнулась – лишь слегка приподняв уголки рта и не разжимая губ. – Я пишу в гораздо более эмоциональном стиле. Меня не прельщают интеллектуальные пейзажи вроде этого. – Она махнула в сторону картины, и Дин обратил внимание на ее длинные пальцы с короткими ногтями. Это были пальцы художника – уверенные и грациозные.
   – Как вас зовут? Я боюсь, что буду поражен, узнав наконец, кто вы такая.
   – Сомневаюсь. – Она снова легко улыбнулась. – Я – из тех, которых называют «художниками, борющимися за известность». Не думаю, что имя Кэролайн Фэрр вам что-то скажет. Возможно, со временем, но не сегодня.
   – А я Дин Лоусон.
   Они обменялись рукопожатиями. Дин обратил внимание на силу ее руки и крепость хватки. Что же касается ее имени, то оно и впрямь ничего ему не говорило. Более того, Дину показалось, что и он сам не произвел на женщину никакого впечатления, и это немного уязвило его самолюбие. Его имя и внешность обычно оказывали на женщин притягательное воздействие, но Кэролайн, похоже, была не такой, как все.
   – Я бы с удовольствием взглянул при случае на ваши картины.
   – Но должна предупредить вас: в них вы не найдете ни капли сюрреализма.
   – Это порадовало бы мою жену. Она его терпеть не может.
   После этого их разговор вновь перескочил на темы, связанные с искусством и неспособностью многих людей оценить разнообразие его форм и стилей. Если быть более точным, то говорила в основном Кэролайн, а Дин только согласно кивал. Он прислушивался к звуку ее голоса и пытался определить, из какой части страны она родом. Наконец, так и не сумев этого сделать, спросил:
   – Судя по вашему акценту, вы – откуда-то с востока?
   – Из Коннектикута.
   – В Хьюстоне – проездом?
   – Не совсем. Сейчас я живу в летнем домике моей подруги в Галвестоне. – Услышав этот ответ, Дин принялся озираться по сторонам, пытаясь вспомнить, у кого из присутствующих здесь есть коттедж на Галвестон-Айленде. – Не ищите, моей подруги здесь нет.