Вклинившаяся программа свое дело сделала. Текст «Реформы хардкора» имел облик невинного рэпа, однако ей удалось отключить волевые центры перцев и проложить новые нервные пути в трех миллионах мозгов, сделав полувековой давности рэп доминантной поведенческой парадигмой.
В конце концов власти прекратили работу ВМШ, но к тому моменту три миллиона человеческих мозгов уже было зомбировано.
— И один из этих мозгов принадлежал мне — в ту пору тринадцатилетнему невинному ангелочку, жившему вместе с мамочкой и сестричкой в проджексе «Турецкий модерн».
Ладно, не буду нагнетать атмосферу, пугая читателя сверх всякой меры. Курсы лечения тропами и восстановителями со временем почти восполнили урон, понесенный нервной системой. Почти — но не совсем. Внешне я стал вообще совершенно нормален, если не считать пустякового тика. Но хоть я на голову и окреп, а все равно обожаю рэп! Хотите — верьте, хотите — не верьте, любить его буду до самой смерти!
К сожалению, максимум, на что оказались способны крупнейшие лаборатории — такие как «Ново-Нордиск», «Кантаб» и «Неосефарм», — это создать троп, снимающий симптомы недуга. Дневная доза стихосомов позволяет худо-бедно контролировать квазитурет-синдром. Правда, в стрессовых ситуациях, в моменты пробуждения или под воздействием других сильнодействующих препаратов я не очень правильно говорю и думаю.
Естественно, были судебные процессы, и со временем жертвам катастрофы выплатили компенсацию. Каждый получил десять тысяч северосоюзных долларов.
Я половину этой суммы отдал маме. Грустно вспоминать, как она все истратила за одну поездку на Вторую Месу, знаменитую своими индейскими казино. Ей не хватило денег даже на короткую экскурсию в Большой Каньон — а ведь она так давно мечтала пролететь по нему на Лед-Зеппелине. Тысячу я выделил сестре — насколько нам с мамой известно, Шарман эти деньги тоже профукала. А те, что оставил себе, я решил поберечь.
И хотя перед катастрофой я не думал всерьез о переселении из «Турецкого модерна», впоследствии надумал жить отдельно. Видел я, как опускаются живущие на инвалидное пособие — когда день-деньской валяешься на койке, а разум твой шарится по виртуалке, ничем хорошим это кончиться не может. Поэтому я дал на лапу одному мелкому муниципальному чиновнику, и в обход закона мое имя попало в список «лотерейных» кандидатов в Депобщраб. На оставшиеся бабки я накупил черного ширева, оно помогло со скрипом пройти тест на профпригодность. (Я мог бы получить оценку и повыше, но волновался и выдал рифмованный ответ, что не понравилось экзаменаторам.)
Эта оценка в дополнение к моему официальному статусу нетрудоспособного лица обеспечила меня первой — и пока единственной — в моей жизни работой: кормить Едоков и выполнять распоряжения шефа нашего корпуса Ченгиза Озтюрка.
А он будет рвать и метать, если я опять опоздаю.
Поэтому я налил растительного молока «Пионер» в чашку со «Стрессген-суперхлопьями» и торопливо съел. Облачился в синюю с золотом депобщрабовскую форму-облегайку и был уже почти у двери своей стандарт-комнаты, когда через мои фильтры пришло личное сообщение с кодом высшего приоритета и громогласно прервало едва слышные новости ЦНС.
— Корби, — заорал попугай, — это мама! Я из дома звоню! Скорее приезжай! С твоей сестрой беда!
Прежде чем я успел запротестовать — мол, опоздаю на работу, если к тебе поеду, не можешь ли сама как-нибудь справиться? — мама отключилась, не оставив мне другого выбора, кроме как смазать пятки и бежать без оглядки. На пути моем — стул, я его лягнул; на пути моем — дверь, я рычу как зверь. Дверь ушла в стенку, бегу по ступенькам. Вот я в интраметро, дух перевожу. Что случилось с сестрой? Ладно, там погляжу.
До «Турецкого модерна» я добрался в два счета.
Квартал успел состариться еще до моего рождения, а теперь он и вовсе казался древним, как ноев ковчег. Неумные дома, серые улицы, неполноправные граждане, мусорящие на площадях. Всюду карманники и попрошайки, каждый дом — логово шайки. На улицах патрулируют мутавимы и ходжи, куколке с сексовым прикидом лучше им на глаза не попадаться.
Девятым валом нахлынуло мое безрадостное прошлое. Но я, облаченный в синее с золотом, мужественно поднял голову и двинулся через толпы зевак, не удостаивая их даже взглядом. Пусть видят: ничто меня с этим местом не связывает.
Чтобы не лезли в голову рифмы, надо думать о чем-нибудь нейтральном. Я вспоминал историю квартала.
Когда я был еще мальчишкой, во времена Последнего Джихада, вскоре после падения Стамбула, МВФ стал пускать беженцев в разные страны, города и биорегионы. В Чикаго прибыли главным образом турки — их насильственно вселили в построенный второпях проджекс.
Одним из этих поселенцев был мой папа.
Он полюбил местную девушку по имени Чита Гарвей. Она и стала моей матерью. В шестнадцать лет она была очень симпатичной кубо-гаитянкой. Родственникам папы не очень-то пришлась по вкусу перспектива межконфессионального брака, но он все же состоялся, и вскоре на свет появился сын, а затем и дочь.
Когда мне было восемь, а сестренка была новорожденной, папа и его дядя, фанатик по имени Зеки, серьезно поспорили. Зеки утверждал, что отец предал свой род. Слово за слово, и дошло до потасовки. И до крутой потасовки — Зеки выхватил из кармана нейрошунт военного образца (разработанный снеговиками и «участвовавший» в операции «Рок Касбаха»[5]) и прижал его к отцовской шее. Быстро пробурившись к позвоночнику, шунт завладел контролем над папиными моторными импульсами и буквально заставил его не дышать.
После смерти отца я был главным (и единственным) мужчиной в семье. Пока не отселился.
А теперь мама вновь заставляет меня вспомнить былую роль, хотя я давно снял с себя заботу о ней и о сестре.
Когда я поднимался по стертым ступеням знакомого до боли девятого корпуса (жильцы его в шутку прозвали Золотым Рогом), на меня упала медлительная тень дирижабля с лазерным управлением. И я с грустью вспомнил мамину стародавнюю несбывшуюся мечту о посещении Большого Каньона. Что же они с Шарман не оставят меня в покое, что же все тянут меня в проклятое прошлое? Им наплевать на то, каких бабок и хлопот мне стоило получить даже паршивую должность серво-лайта. Им наплевать, что я могу ее лишиться из-за сущего пустяка — такого, как опоздание.
«Эх, вот бы совершить что-нибудь выдающееся, — думал я, поднимаясь на вонючем лифте (стены кабины были сплошь в похабных сентенциях местных жителей), — показать, что я не просто инвалид, взятый на работу из жалости, что я — профи… Может, тогда бы мне жилось поспокойнее…»
Но я совершенно не догадывался, какой приз-сюрприз припасло для меня ближайшее будущее.
На сорок четвертом этаже я подошел к знакомой двери. Было слышно через макромолекулярные стены, как кричат друг на друга мама и Шарман, так что я даже не постучал. Просто приложил ладонь к потоанализатору генного экрана и вошел.
На меня обрушилось запоздалое дежа-вю. За год, пока я здесь отсутствовал, ничего из мебели не переставляли — а значит, не было и других перемен. На полке так и стоял мой детский набор «Юный генетик». Устаревшая филипсовская виртуола щеголяла пятнами — три года назад я ее пытался перекрасить глупокраской.
На подоконнике цеплялась за жизнь вечноумирающая орхидения.
Мама стояла ко мне спиной, заслоняла сестру. Когда повернулась и отошла, я понял, отчего она такая расстроенная и почему она вызвала меня.
Шарман обзавелась еще несколькими усиками. Да к тому же по обеим бокам и бедрам появились ряды жучиных ножек, и все эти отростки противно шевелились, дергались и корчились. Одежда была поделена на сегменты — чтобы не стеснять движения многочисленных конечностей.
— О нет! — воскликнул я. — Шарм, я думал, ты уже порвала с Тараканами…
У сестренки всегда было томно-миловидное личико, несмотря на космы и живые черные с радужным отливом протеогликановые усики, торчащие на добрый метр из лба. Но теперь это лицо, искаженное горем, страхом и слезами, казалось уродливым.
— Я никогда не порву с Тараканами! У меня просто башлей не было на все нужные навороты, а как появились, так я и…
В разговор вмешалась мама:
— Расскажи брату, как ты добыла две тысячи сас-баксов! Давай выкладывай!
Шарман возмущенно выпрямилась:
— Ладно, мамочка, расскажу. На кошках выиграла. Мама оглянулась на меня в поисках поддержки:
— Нет, ты слышал?! Родная мать во всем себе отказывает, кроме азартных игр, а она последние деньги крадет! Эта jeune fille estupida[6], не способная отличить гепарда от оцелота, все ставит на один забег!
— Это я-то не могу отличить?! Да я вернула вдвое больше, чем взяла!
— А остальное зачем растранжирила?! Во что превратила свое прекрасное тело?
— Моя грудная клетка, во что хочу, в то и превращаю. И кто бы говорил! Это ты у нас, что ли, мисс Бетти Базовая Линия?!
В суматохе я далеко не сразу обнаружил в мамином облике перемены. Шоколадная кожа в пятнышках, как шкура у ее любимых беговых кошек. Прозрачные усы, на манер кошачьих, дыбились над ртом.
— Ерунда! Моя пустяковая слабость — как старомодная тень для век моей memere[7] по сравнению с твоими безумствами. И кроме того, belle gato[8] — млекопитающее, как и мы. А тараканы…
Этот шар угодил точно в лузу. Шарман взорвалась!
— Ну, давай! — завопила она. — Договаривай! Тараканы — это насекомые! Жуки! Баги! Ничего, меня этим не оскорбишь. Жуки прекрасны! Они по развитию не ниже нас, а выше! Существовали задолго до млекопитающих и останутся, когда мы сами себя истребим. Горжусь тем, что я — Таракан! И как только денег раздобуду, панцирь куплю, целиком! Сейчас идет война цен между «Нейрокрином» и «Берлексом», хитин уже не дороже простогландина! У Долгоносика есть щитки, красивые — никакими словами не описать.
— Ай-яй-яй! — запричитала мама. — Дамбалла, Эрзули и Иисус, спасите меня от этой маленькой хамки!
И вдруг мои ноги точно в кисель превратились. В который уже раз я слушаю этот спор? В сотый, наверное. Наши жизни — будто фильмы, но мамина и сестренкина все снова и снова прокручиваются, а моя — на паузе.
Сколько ж еще терпеть эту пытку? Когда совершу я к бегству попытку? Пусть эти тетки рвут себе глотки, только меня отпустите, уродки! Надо брать ситуацию в свои руки, пока эти скандалистки не вырвали из меня сердце.
Я устало опустился на стул, мой взгляд упал на настольный аквариум. Там плавала четверка чешуйчатых трилобитов. Возня этих водяных гусениц напомнила о работе, и я вскочил, как ужаленный.
— Да прекратите же! Вы ничего не решите, если будете друг на друга орать. Разве так должны толковать дочь и мать? Мама, вам с Шарман пора убрать пальцы с горячих клавиш. Что было, то быльем поросло, надо жить дальше. — Тут у меня возникла спасительная мысль: — Вот что, пускай Шарман при мне денек потусуется. У нас будет время обо всем поговорить, авось что-нибудь путное из этого вылупится. А вечером я ее привезу, и мы поужинаем вместе.
— Корби, ты всегда был таким славным мальчиком, — заулыбалась мама. — Не сомневаюсь, ты сумеешь вправить мозги нашей la cucaracha[9].
Шарман напряглась:
— Мама, я предупреждаю…
Я схватил Шарман под локоток, шлепнул по одной из растущих из живота ножек (та инстинктивно поджалась) и потащил к двери.
— Корби, — провожал меня в коридоре мамин крик, — я приготовлю твой любимый мамонтовый стейк!
Только в поезде, что ехал через город, Шарман заговорила со мной.
— Мамонтовый стейк! — фыркнула она. — А для меня — только котлетка из овцеволчатины, и то, если долго клянчить!
Я слегка успокоился, доставучие рифмы отступили в какие-то маловажные доли мозга. Слава богу, Шарман не собиралась хранить угрюмое молчание. Поглядим, вдруг да удастся выправить ситуацию.
— Зря ты так, Шарман. Знаешь же, мама — не из породы домохозяек. Да и после папиной смерти нелегко ей пришлось. А ты, вон, играть вздумала. Неужто не понимаешь, что этим блокируешь ее рецепторы? У нее и правда только одно развлечение в жизни осталось…
Шарман напряглась, отростки на животе принялись шевелиться, как ножки задавленного таракана. Видимо, она еще не научилась как следует управлять этими конечностями.
— А как насчет меня? Я для нее что, не развлечение? Почему она мной не интересуется, моей жизнью? Тебя всегда расхваливает, превозносит до небес. А мне от нее достаются только гной и слизь.
— Шарм, зачем так вульгарно? Мама меня больше любит, потому что я ей, наверное, чем-то папу напоминаю. И она мной гордится, потому что я выбрался из проджекса. И работу нашел… Правда, это не бог весть что, но все же… Ну а что она твои лейкотрины катализирует, так это…
— Знаю, знаю, из-за Тараканов. Ну, ладно. У меня для вас с мамой есть новость. Я уже не личинка. Я взрослая. И я все решила! Быть Тараканом — это здорово. Это великая честь. Сделался Тараканом — оставайся им до конца. И очень скоро я стану Тараканом полностью. Потому что со дня на день начнутся великие события, и Тараканы…
Шарман осеклась.
— О чем это ты? Что за гадкие капканы ставят нам твои Тараканы?
Она обхватила себя всеми восемью руками — две основные и шесть дополнительных, — замкнулась, и мне больше не удалось вытянуть из нее ни слова.
Когда остановился поезд, мы в очереди к выходу оказались за Человеком-Видимкой. Жуткое зрелище всех его работающих внутренностей вызвало у меня желание исторгнуть съеденные на завтрак суперхлопья.
Ну и выдался денек, хоть головкой об пенек!
Наверху мы зепто подождали на зеленом берегу озера Мич, под деревьями. Свежий ветер теребил нам волосы. На чистых водах играло солнце. Недалеко от транзитной остановки высилась штаб-квартира Корпуса Едоков, подчиненного властям БВО. Мы с Шарман двинулись в этом направлении по утопающей в тени адамовых деревьев пешдорожки.
Штаб-квартира КЕ в прошлом веке была аквариумом Шедд. Но, как и все зоо— и аквапарки былых времен, с пришествием помесей океанариум оказался не при деле.
Когда трансгены всех мастей — в том числе и чудища, каких матушка-природа по собственной воле никогда бы не произвела на свет, — стали попадаться не в книжках и фильмах, а на улицах, в транспорте и магазинах, а то и в кроватях отдельных представителей человеческой расы (например, продукция «Гедоникс-плюс»), зевакам разонравилось смотреть на клетки с тоскующими пленниками. Все зоопарковладельцы быстро распродали экспонаты по лабораториям и занялись другими делами. Даже как хранилище видов, находящихся под угрозой исчезновения, зоопарк больше не был нужен — эту работу на себя взял Большой Генетический Банк.
Но все-таки бывший туристский аттракцион сохранил кое-какие связи с животным миром, и у меня нередко возникал повод об этом подумать.
В дверях я встретил Шарика, своего приятеля и коллегу — он тоже работал Кормильцем Едоков. И видок у него был замотанный.
— Привет тебе, Шарик, ходячий кошмарик, — чуточку нервничая, сказал я. — Как настроение у нашего Оззи?
Физиономия Шарика — сплошь вислые складки и глубокие морщины — очень подходит к собачьей кличке. Всегда-то он уныл, и свет ему не мил. А когда по уши в заботах, как сейчас, так просто олицетворение вселенской тоски до гробовой доски.
— Меня Хан напугал. Он же всегда такой апоптозный, а нынче просто на себя не похож! Представляешь, дал нам всем отгул, велел посетить в Петле[10] официальный контакт-фестиваль. Ну, это что-то вроде сенситивного тренинга — как правильно обращаться с демонстрантами-антимодами. Вот ты скажи, неужели тот Хан, которого мы знаем и ненавидим, способен уронить хотя бы йоктослезинку, если кто-нибудь из нас треснет по зубам чертова горлопана?
Действительно, для Оззи это странновато. Но все же я решил, что слышу хорошую новость — хорошую по сравнению с предыдущими. Мне даже зепто полегчало. Однако Шарик тут же меня разочаровал:
— Он у всех спрашивает, где тебя носит. Сдается, для кадета Корби у него особое задание.
— Всемогущий Огун! Ну, я и влип, как базово-линейный кур в ощип!
— Вовсе даже и не обязательно. Я же говорю: наш Хан на себя не похож. Может, и не спустит с тебя шкурку. Но все-таки не стоит тебе медлить.
— Твоя правда. Спасибо за предупреждение, Шарик. С меня — ответная услуга.
— Да ладно, какие счеты между чуваками. Э, а кто эта симпотная бага? Хочешь со мной денек провести, а, божья коровка?
Пока мы с Шариком толковали, Шарман скучала и помалкивала, да шевелила новыми конечностями в запрограммированной последовательности — чтобы попривыкнуть к управлению ими. (Я надеялся, что она не забыла принимать цекропины.) Однако последние слова Шарика ее вывели из себя:
— Ты, хордовое! Жуй ромашник и помалкивай в намордник!
— Шарман, не заводись. Шарик, это моя младшая сестра, только она сегодня не в духе. Ты уж не обижайся.
— Млекопитающее не должно заступаться за Таракана.
— Шарм, инкапсулируй раздражение в вакуоль! Шарик, вот что, я тебя попозже найду. А сейчас пора получать от начальника горькие пилюли.
Я провел Шарман в офис Ченгиза Озтюрка. В приемной усадил сестру на диванчик-обниманчик фирмы «Био-сферикс».
— Здесь побудь. Мы еще не договорили насчет проблем нашей маленькой зародышевой линии. Через зептосекунду вернусь.
— Просто сидеть и ждать? Да я со скуки сдохну.
— Можешь волосы свои пересчитать. Найди себе развлечение, не сестра, а сплошное мучение. Вот, картинки порастрируй. Некогда мне с тобой нянчиться, начальник ждет, по башке надает…
Никогда еще любящий братец не позволял себе такого обращения с Шарман. Но это, похоже, открыло ей глаза на широту моей натуры, и она хмуро взяла пару ретинокрасителей, предназначенных для скучающих посетителей.
— Глазоувеличитель фирмы «Оливетти», — насмешливо проговорила она. — Ну и хлам!
Я так изменился в лице, что Шарман замолкла и надела очки.
Пройдя зигзаг световой ловушки, я очутился в рабочем кабинете Озтюрка.
Ченгиз Озтюрк — ветеран Последнего Джихада. Он занимал пост в светском правительстве Турции и едва не погиб в осажденном шахидами-убийцами Стамбуле. Оз-тюрк пережил самый мощный штурм города и пострадал от новейшего оружия.
Существовала раньше такая болезнь — ксеродерма пигментозум. Тот, кто ее цеплял, становился настолько чувствителен к солнцу, что, проведя под ним (еще до образования Великой Озоновой Дырищи) средней продолжительности день, приобретал рак кожи и другие клеточные заболевания.
Озтюрк был поражен боевым инфекционным агентом, выведенным из возбудителя этой ретроболезни. И теперь заразу не искоренить, она подстроила свою жизнедеятельность под его физиологические процессы.
Достаточно попадания на кожу нескольких фотонов с частотой видимого света, чтобы мой шеф забился в конвульсиях. И это спустя зепто времени закончится гипермучительной смертью.
Его эвакуировали в светонепроницаемой гомеокапсуле и поместили в подземную операционную, куда не проникал ни единый фотон, и там костолепы и клетковары тщательно его обследовали. Но помочь ничем не смогли, разве что адаптировали его зрение к инфракрасному свету и подыскали кабинетную работу альфа-симбланда.
Со временем он стал шефом Корпуса Едоков, моим начальником. Есть ли нужда добавлять, что тяжелый жизненный опыт не сделал его приятным в общении старичком-бодрячком?
Я уже одолел зиг и пробирался через заг, когда наткнулся на облипучку-приставучку фирмы «Доу-Хьюз» — последний защитный барьер между Озтюрком и миром.
Лицо встретилось с податливой преградой. О черт! Меня вмиг опеленала полуорганическая пленка, с головы до ног, заклеилась сзади. А из паза в автомате пошла новая «простыня» — на тот случай, если мне удастся справиться с первой. В коконе самостоятельно проделались отверстия напротив рта и ноздрей — это чтобы я мог дышать и отвечать. Глаза остались зашорены — в них как бы нет нужды.
Никакая опасность мне не угрожала. Будь у меня оружие, я бы не смог им воспользоваться. Даже если бы держал в руке готовый к включению лазик, пленка бы его нейтрализовала, проникнув в механизм или обездвижив палец на кнопке. Впрочем, обмануть липучку можно, на то есть разные мудреные способы, да только кому захочется подкоптить старикашку Озтюрка? Этот параноик перестраховывается абсолютно без необходимости.
Я застыл в дверном проеме.
— Капитан Озтюрк? Это я, кадет Корби… Комната была затоплена низкочастотным свечением,
И я, ничего не видя, будто кожей чувствовал на себе взгляд модифицированных глаз Озтюрка. Ну и работенку я себе подыскал! Впрочем, все лучше, чем гнить в «Турецком модерне».
Озтюрк наконец заговорил. Смешной у него был голос, почти механический. И тут я понял, что означали слова старины Шарика «на себя не похож».
— Кадет, мне требуется ваша помощь в небольшом эксперименте. Известно ли вам, что в зоне нашей ответственности замечен террорист по кличке Чокнутый Кошак? ,
— Так точно, сэр.
— Мне очень не хочется, чтобы Едоки пострадали от действий злоумышленника. Поэтому я перестроил их диет-поводки. Но в полном масштабе процедуру кормления не запустил — хочу сначала провести эксперимент, убедиться, что не будет превышен установленный уровень ненаблюдаемого вредного эффекта. Возьмите вот этот образец и скормите колонии Речное Устье.
Я протянул руку — медленно, чтобы не спровоцировать приставучку на морозильную реакцию. На мою облепленную ладонь Озтюрк положил сверток.
— Если хотите, можете с помощью комп-перчатки проанализировать новую молекулярную структуру поводка, — предложил Озтюрк.
— Виноват, сэр, но комп-перчатками я не пользуюсь. У меня нейроинвалидность…
В голосе Озтюрка почему-то зазвучало удовлетворение.
— Ах да, конечно. Я должен помнить о таких вещах. Ладно, кадет. Приступайте к выполнению задачи.
Я затаил дыхание — вот сейчас речь зайдет о предстоящей выволочке! Но — не зашла. Появилось ощущение, что я остался в одиночестве. Наверное, Озтюрк скрылся в соседней, жилой, комнате. Ладно, не ждать же прощального поцелуя. Я поскакал в обратном направлении.
Пройдя половину световой ловушки, освободился от облипучки. В приемной забрал Шарман — она, ясное дело, разнылась, что я не дал досмотреть «Жаркую багровую равнину», фильм студии «СиМ». Заказал шкодовские реасанки и карманкомп фирмы «Талиджент». Надо было выполнять поручение.
Мы катили по улицам на север. Шарман сидела в седле позади меня, колючие насекомьи ножки впились в мои ребра.
По пути я размышлял, почему для такого задания капитан Озтюрк выбрал именно меня. Странно, как ни крути. Что это, намек на признание заслуг, на повышение? Или это просто воля случая, надо делать дело, мозги не мучая?
Естественно, ответа я так и не нашел, Потому засунул вопрос в долгий ящик.
Вскоре мы очутились на берегу, напротив колонии Речное Устье, в шести кварталах к югу от Оук-Стрит-бич, где играют на жаре в баскетбол беззаботные транши.
Мы с Шарман стояли на низком органобетонном пирсе с эмблемой КЕ — он предназначался для служебных нужд: парковка транспортных средств, кормление Едоков и тому подобное. Я показывал на жилище Едока. Оно было совсем рядом, в полуклике от берега.
Озерная рябь сильно блестела. Притеняя глаза, Шарман сказала:
— Ух ты, какой здоровенный! Между прочим, я здесь еще ни разу не была. Все равно что жить в Нуэво-Йорке — и не увидеть Тиви-Сити. Из чего сделано, из камней?
— Камни, грязь, деревья, плавник, сломанные автомобили. Что Едоки собрали в озере, то и пошло в дело. Строители они просто классные.
Сказал я это, гордясь по праву, моим подопечным пою я славу. Долго я был при Едоках радетелем, знаю цену их добродетелям. Хорошие это помеси — честные, непритязательные, ответственные. А я их вдобавок считал красивыми — что бы там ни говорили скептики.
А ведь — подумать только — не будь теракта, не было бы появления Едоков, как свершившегося факта! Так бы и жили создания эти только в лабораторном проекте.
Двадцать лет назад БВО подвергся нашествию мутировавших водорослей. Самым первым захватчиком был видоизмененный канадский рдест Elodea canadensis, интродуцированный в фарватер реки Святого Лаврентия. По части воспроизводства он легко заткнул за пояс «папашу» — ему понадобилась всего лишь неделя, чтобы удвоить свою биомассу. Применив довольно простую хемокомпьютерную технологию, егеря БВО прекратили распространение рдеста-мутанта, но биорегион тут же был атакован еще более агрессивной водорослью — тысячелистником-аллигатором. Ее тоже прикончили, но это были только передовые части большой напасти.
Следующей проблемой стала печально известная помесь водяного гиацинта и сальвинии плавающей.
Через несколько дней весь БВО стал зоной бедствия и оказался под ЧП-колпаком.
Сегодня соплюхи вроде моей сестры, родившейся позже катастрофы, могут не верить в способность маленького неядовитого цветущего водяного растения причинить чудовищные убытки. А я не только в учебники заглядывал; в моей детской памяти запечатлелись огромные массы плавучей растительности.
В конце концов власти прекратили работу ВМШ, но к тому моменту три миллиона человеческих мозгов уже было зомбировано.
— И один из этих мозгов принадлежал мне — в ту пору тринадцатилетнему невинному ангелочку, жившему вместе с мамочкой и сестричкой в проджексе «Турецкий модерн».
Ладно, не буду нагнетать атмосферу, пугая читателя сверх всякой меры. Курсы лечения тропами и восстановителями со временем почти восполнили урон, понесенный нервной системой. Почти — но не совсем. Внешне я стал вообще совершенно нормален, если не считать пустякового тика. Но хоть я на голову и окреп, а все равно обожаю рэп! Хотите — верьте, хотите — не верьте, любить его буду до самой смерти!
К сожалению, максимум, на что оказались способны крупнейшие лаборатории — такие как «Ново-Нордиск», «Кантаб» и «Неосефарм», — это создать троп, снимающий симптомы недуга. Дневная доза стихосомов позволяет худо-бедно контролировать квазитурет-синдром. Правда, в стрессовых ситуациях, в моменты пробуждения или под воздействием других сильнодействующих препаратов я не очень правильно говорю и думаю.
Естественно, были судебные процессы, и со временем жертвам катастрофы выплатили компенсацию. Каждый получил десять тысяч северосоюзных долларов.
Я половину этой суммы отдал маме. Грустно вспоминать, как она все истратила за одну поездку на Вторую Месу, знаменитую своими индейскими казино. Ей не хватило денег даже на короткую экскурсию в Большой Каньон — а ведь она так давно мечтала пролететь по нему на Лед-Зеппелине. Тысячу я выделил сестре — насколько нам с мамой известно, Шарман эти деньги тоже профукала. А те, что оставил себе, я решил поберечь.
И хотя перед катастрофой я не думал всерьез о переселении из «Турецкого модерна», впоследствии надумал жить отдельно. Видел я, как опускаются живущие на инвалидное пособие — когда день-деньской валяешься на койке, а разум твой шарится по виртуалке, ничем хорошим это кончиться не может. Поэтому я дал на лапу одному мелкому муниципальному чиновнику, и в обход закона мое имя попало в список «лотерейных» кандидатов в Депобщраб. На оставшиеся бабки я накупил черного ширева, оно помогло со скрипом пройти тест на профпригодность. (Я мог бы получить оценку и повыше, но волновался и выдал рифмованный ответ, что не понравилось экзаменаторам.)
Эта оценка в дополнение к моему официальному статусу нетрудоспособного лица обеспечила меня первой — и пока единственной — в моей жизни работой: кормить Едоков и выполнять распоряжения шефа нашего корпуса Ченгиза Озтюрка.
А он будет рвать и метать, если я опять опоздаю.
Поэтому я налил растительного молока «Пионер» в чашку со «Стрессген-суперхлопьями» и торопливо съел. Облачился в синюю с золотом депобщрабовскую форму-облегайку и был уже почти у двери своей стандарт-комнаты, когда через мои фильтры пришло личное сообщение с кодом высшего приоритета и громогласно прервало едва слышные новости ЦНС.
— Корби, — заорал попугай, — это мама! Я из дома звоню! Скорее приезжай! С твоей сестрой беда!
Прежде чем я успел запротестовать — мол, опоздаю на работу, если к тебе поеду, не можешь ли сама как-нибудь справиться? — мама отключилась, не оставив мне другого выбора, кроме как смазать пятки и бежать без оглядки. На пути моем — стул, я его лягнул; на пути моем — дверь, я рычу как зверь. Дверь ушла в стенку, бегу по ступенькам. Вот я в интраметро, дух перевожу. Что случилось с сестрой? Ладно, там погляжу.
До «Турецкого модерна» я добрался в два счета.
Квартал успел состариться еще до моего рождения, а теперь он и вовсе казался древним, как ноев ковчег. Неумные дома, серые улицы, неполноправные граждане, мусорящие на площадях. Всюду карманники и попрошайки, каждый дом — логово шайки. На улицах патрулируют мутавимы и ходжи, куколке с сексовым прикидом лучше им на глаза не попадаться.
Девятым валом нахлынуло мое безрадостное прошлое. Но я, облаченный в синее с золотом, мужественно поднял голову и двинулся через толпы зевак, не удостаивая их даже взглядом. Пусть видят: ничто меня с этим местом не связывает.
Чтобы не лезли в голову рифмы, надо думать о чем-нибудь нейтральном. Я вспоминал историю квартала.
Когда я был еще мальчишкой, во времена Последнего Джихада, вскоре после падения Стамбула, МВФ стал пускать беженцев в разные страны, города и биорегионы. В Чикаго прибыли главным образом турки — их насильственно вселили в построенный второпях проджекс.
Одним из этих поселенцев был мой папа.
Он полюбил местную девушку по имени Чита Гарвей. Она и стала моей матерью. В шестнадцать лет она была очень симпатичной кубо-гаитянкой. Родственникам папы не очень-то пришлась по вкусу перспектива межконфессионального брака, но он все же состоялся, и вскоре на свет появился сын, а затем и дочь.
Когда мне было восемь, а сестренка была новорожденной, папа и его дядя, фанатик по имени Зеки, серьезно поспорили. Зеки утверждал, что отец предал свой род. Слово за слово, и дошло до потасовки. И до крутой потасовки — Зеки выхватил из кармана нейрошунт военного образца (разработанный снеговиками и «участвовавший» в операции «Рок Касбаха»[5]) и прижал его к отцовской шее. Быстро пробурившись к позвоночнику, шунт завладел контролем над папиными моторными импульсами и буквально заставил его не дышать.
После смерти отца я был главным (и единственным) мужчиной в семье. Пока не отселился.
А теперь мама вновь заставляет меня вспомнить былую роль, хотя я давно снял с себя заботу о ней и о сестре.
Когда я поднимался по стертым ступеням знакомого до боли девятого корпуса (жильцы его в шутку прозвали Золотым Рогом), на меня упала медлительная тень дирижабля с лазерным управлением. И я с грустью вспомнил мамину стародавнюю несбывшуюся мечту о посещении Большого Каньона. Что же они с Шарман не оставят меня в покое, что же все тянут меня в проклятое прошлое? Им наплевать на то, каких бабок и хлопот мне стоило получить даже паршивую должность серво-лайта. Им наплевать, что я могу ее лишиться из-за сущего пустяка — такого, как опоздание.
«Эх, вот бы совершить что-нибудь выдающееся, — думал я, поднимаясь на вонючем лифте (стены кабины были сплошь в похабных сентенциях местных жителей), — показать, что я не просто инвалид, взятый на работу из жалости, что я — профи… Может, тогда бы мне жилось поспокойнее…»
Но я совершенно не догадывался, какой приз-сюрприз припасло для меня ближайшее будущее.
На сорок четвертом этаже я подошел к знакомой двери. Было слышно через макромолекулярные стены, как кричат друг на друга мама и Шарман, так что я даже не постучал. Просто приложил ладонь к потоанализатору генного экрана и вошел.
На меня обрушилось запоздалое дежа-вю. За год, пока я здесь отсутствовал, ничего из мебели не переставляли — а значит, не было и других перемен. На полке так и стоял мой детский набор «Юный генетик». Устаревшая филипсовская виртуола щеголяла пятнами — три года назад я ее пытался перекрасить глупокраской.
На подоконнике цеплялась за жизнь вечноумирающая орхидения.
Мама стояла ко мне спиной, заслоняла сестру. Когда повернулась и отошла, я понял, отчего она такая расстроенная и почему она вызвала меня.
Шарман обзавелась еще несколькими усиками. Да к тому же по обеим бокам и бедрам появились ряды жучиных ножек, и все эти отростки противно шевелились, дергались и корчились. Одежда была поделена на сегменты — чтобы не стеснять движения многочисленных конечностей.
— О нет! — воскликнул я. — Шарм, я думал, ты уже порвала с Тараканами…
У сестренки всегда было томно-миловидное личико, несмотря на космы и живые черные с радужным отливом протеогликановые усики, торчащие на добрый метр из лба. Но теперь это лицо, искаженное горем, страхом и слезами, казалось уродливым.
— Я никогда не порву с Тараканами! У меня просто башлей не было на все нужные навороты, а как появились, так я и…
В разговор вмешалась мама:
— Расскажи брату, как ты добыла две тысячи сас-баксов! Давай выкладывай!
Шарман возмущенно выпрямилась:
— Ладно, мамочка, расскажу. На кошках выиграла. Мама оглянулась на меня в поисках поддержки:
— Нет, ты слышал?! Родная мать во всем себе отказывает, кроме азартных игр, а она последние деньги крадет! Эта jeune fille estupida[6], не способная отличить гепарда от оцелота, все ставит на один забег!
— Это я-то не могу отличить?! Да я вернула вдвое больше, чем взяла!
— А остальное зачем растранжирила?! Во что превратила свое прекрасное тело?
— Моя грудная клетка, во что хочу, в то и превращаю. И кто бы говорил! Это ты у нас, что ли, мисс Бетти Базовая Линия?!
В суматохе я далеко не сразу обнаружил в мамином облике перемены. Шоколадная кожа в пятнышках, как шкура у ее любимых беговых кошек. Прозрачные усы, на манер кошачьих, дыбились над ртом.
— Ерунда! Моя пустяковая слабость — как старомодная тень для век моей memere[7] по сравнению с твоими безумствами. И кроме того, belle gato[8] — млекопитающее, как и мы. А тараканы…
Этот шар угодил точно в лузу. Шарман взорвалась!
— Ну, давай! — завопила она. — Договаривай! Тараканы — это насекомые! Жуки! Баги! Ничего, меня этим не оскорбишь. Жуки прекрасны! Они по развитию не ниже нас, а выше! Существовали задолго до млекопитающих и останутся, когда мы сами себя истребим. Горжусь тем, что я — Таракан! И как только денег раздобуду, панцирь куплю, целиком! Сейчас идет война цен между «Нейрокрином» и «Берлексом», хитин уже не дороже простогландина! У Долгоносика есть щитки, красивые — никакими словами не описать.
— Ай-яй-яй! — запричитала мама. — Дамбалла, Эрзули и Иисус, спасите меня от этой маленькой хамки!
И вдруг мои ноги точно в кисель превратились. В который уже раз я слушаю этот спор? В сотый, наверное. Наши жизни — будто фильмы, но мамина и сестренкина все снова и снова прокручиваются, а моя — на паузе.
Сколько ж еще терпеть эту пытку? Когда совершу я к бегству попытку? Пусть эти тетки рвут себе глотки, только меня отпустите, уродки! Надо брать ситуацию в свои руки, пока эти скандалистки не вырвали из меня сердце.
Я устало опустился на стул, мой взгляд упал на настольный аквариум. Там плавала четверка чешуйчатых трилобитов. Возня этих водяных гусениц напомнила о работе, и я вскочил, как ужаленный.
— Да прекратите же! Вы ничего не решите, если будете друг на друга орать. Разве так должны толковать дочь и мать? Мама, вам с Шарман пора убрать пальцы с горячих клавиш. Что было, то быльем поросло, надо жить дальше. — Тут у меня возникла спасительная мысль: — Вот что, пускай Шарман при мне денек потусуется. У нас будет время обо всем поговорить, авось что-нибудь путное из этого вылупится. А вечером я ее привезу, и мы поужинаем вместе.
— Корби, ты всегда был таким славным мальчиком, — заулыбалась мама. — Не сомневаюсь, ты сумеешь вправить мозги нашей la cucaracha[9].
Шарман напряглась:
— Мама, я предупреждаю…
Я схватил Шарман под локоток, шлепнул по одной из растущих из живота ножек (та инстинктивно поджалась) и потащил к двери.
— Корби, — провожал меня в коридоре мамин крик, — я приготовлю твой любимый мамонтовый стейк!
Только в поезде, что ехал через город, Шарман заговорила со мной.
— Мамонтовый стейк! — фыркнула она. — А для меня — только котлетка из овцеволчатины, и то, если долго клянчить!
Я слегка успокоился, доставучие рифмы отступили в какие-то маловажные доли мозга. Слава богу, Шарман не собиралась хранить угрюмое молчание. Поглядим, вдруг да удастся выправить ситуацию.
— Зря ты так, Шарман. Знаешь же, мама — не из породы домохозяек. Да и после папиной смерти нелегко ей пришлось. А ты, вон, играть вздумала. Неужто не понимаешь, что этим блокируешь ее рецепторы? У нее и правда только одно развлечение в жизни осталось…
Шарман напряглась, отростки на животе принялись шевелиться, как ножки задавленного таракана. Видимо, она еще не научилась как следует управлять этими конечностями.
— А как насчет меня? Я для нее что, не развлечение? Почему она мной не интересуется, моей жизнью? Тебя всегда расхваливает, превозносит до небес. А мне от нее достаются только гной и слизь.
— Шарм, зачем так вульгарно? Мама меня больше любит, потому что я ей, наверное, чем-то папу напоминаю. И она мной гордится, потому что я выбрался из проджекса. И работу нашел… Правда, это не бог весть что, но все же… Ну а что она твои лейкотрины катализирует, так это…
— Знаю, знаю, из-за Тараканов. Ну, ладно. У меня для вас с мамой есть новость. Я уже не личинка. Я взрослая. И я все решила! Быть Тараканом — это здорово. Это великая честь. Сделался Тараканом — оставайся им до конца. И очень скоро я стану Тараканом полностью. Потому что со дня на день начнутся великие события, и Тараканы…
Шарман осеклась.
— О чем это ты? Что за гадкие капканы ставят нам твои Тараканы?
Она обхватила себя всеми восемью руками — две основные и шесть дополнительных, — замкнулась, и мне больше не удалось вытянуть из нее ни слова.
Когда остановился поезд, мы в очереди к выходу оказались за Человеком-Видимкой. Жуткое зрелище всех его работающих внутренностей вызвало у меня желание исторгнуть съеденные на завтрак суперхлопья.
Ну и выдался денек, хоть головкой об пенек!
Наверху мы зепто подождали на зеленом берегу озера Мич, под деревьями. Свежий ветер теребил нам волосы. На чистых водах играло солнце. Недалеко от транзитной остановки высилась штаб-квартира Корпуса Едоков, подчиненного властям БВО. Мы с Шарман двинулись в этом направлении по утопающей в тени адамовых деревьев пешдорожки.
Штаб-квартира КЕ в прошлом веке была аквариумом Шедд. Но, как и все зоо— и аквапарки былых времен, с пришествием помесей океанариум оказался не при деле.
Когда трансгены всех мастей — в том числе и чудища, каких матушка-природа по собственной воле никогда бы не произвела на свет, — стали попадаться не в книжках и фильмах, а на улицах, в транспорте и магазинах, а то и в кроватях отдельных представителей человеческой расы (например, продукция «Гедоникс-плюс»), зевакам разонравилось смотреть на клетки с тоскующими пленниками. Все зоопарковладельцы быстро распродали экспонаты по лабораториям и занялись другими делами. Даже как хранилище видов, находящихся под угрозой исчезновения, зоопарк больше не был нужен — эту работу на себя взял Большой Генетический Банк.
Но все-таки бывший туристский аттракцион сохранил кое-какие связи с животным миром, и у меня нередко возникал повод об этом подумать.
В дверях я встретил Шарика, своего приятеля и коллегу — он тоже работал Кормильцем Едоков. И видок у него был замотанный.
— Привет тебе, Шарик, ходячий кошмарик, — чуточку нервничая, сказал я. — Как настроение у нашего Оззи?
Физиономия Шарика — сплошь вислые складки и глубокие морщины — очень подходит к собачьей кличке. Всегда-то он уныл, и свет ему не мил. А когда по уши в заботах, как сейчас, так просто олицетворение вселенской тоски до гробовой доски.
— Меня Хан напугал. Он же всегда такой апоптозный, а нынче просто на себя не похож! Представляешь, дал нам всем отгул, велел посетить в Петле[10] официальный контакт-фестиваль. Ну, это что-то вроде сенситивного тренинга — как правильно обращаться с демонстрантами-антимодами. Вот ты скажи, неужели тот Хан, которого мы знаем и ненавидим, способен уронить хотя бы йоктослезинку, если кто-нибудь из нас треснет по зубам чертова горлопана?
Действительно, для Оззи это странновато. Но все же я решил, что слышу хорошую новость — хорошую по сравнению с предыдущими. Мне даже зепто полегчало. Однако Шарик тут же меня разочаровал:
— Он у всех спрашивает, где тебя носит. Сдается, для кадета Корби у него особое задание.
— Всемогущий Огун! Ну, я и влип, как базово-линейный кур в ощип!
— Вовсе даже и не обязательно. Я же говорю: наш Хан на себя не похож. Может, и не спустит с тебя шкурку. Но все-таки не стоит тебе медлить.
— Твоя правда. Спасибо за предупреждение, Шарик. С меня — ответная услуга.
— Да ладно, какие счеты между чуваками. Э, а кто эта симпотная бага? Хочешь со мной денек провести, а, божья коровка?
Пока мы с Шариком толковали, Шарман скучала и помалкивала, да шевелила новыми конечностями в запрограммированной последовательности — чтобы попривыкнуть к управлению ими. (Я надеялся, что она не забыла принимать цекропины.) Однако последние слова Шарика ее вывели из себя:
— Ты, хордовое! Жуй ромашник и помалкивай в намордник!
— Шарман, не заводись. Шарик, это моя младшая сестра, только она сегодня не в духе. Ты уж не обижайся.
— Млекопитающее не должно заступаться за Таракана.
— Шарм, инкапсулируй раздражение в вакуоль! Шарик, вот что, я тебя попозже найду. А сейчас пора получать от начальника горькие пилюли.
Я провел Шарман в офис Ченгиза Озтюрка. В приемной усадил сестру на диванчик-обниманчик фирмы «Био-сферикс».
— Здесь побудь. Мы еще не договорили насчет проблем нашей маленькой зародышевой линии. Через зептосекунду вернусь.
— Просто сидеть и ждать? Да я со скуки сдохну.
— Можешь волосы свои пересчитать. Найди себе развлечение, не сестра, а сплошное мучение. Вот, картинки порастрируй. Некогда мне с тобой нянчиться, начальник ждет, по башке надает…
Никогда еще любящий братец не позволял себе такого обращения с Шарман. Но это, похоже, открыло ей глаза на широту моей натуры, и она хмуро взяла пару ретинокрасителей, предназначенных для скучающих посетителей.
— Глазоувеличитель фирмы «Оливетти», — насмешливо проговорила она. — Ну и хлам!
Я так изменился в лице, что Шарман замолкла и надела очки.
Пройдя зигзаг световой ловушки, я очутился в рабочем кабинете Озтюрка.
Ченгиз Озтюрк — ветеран Последнего Джихада. Он занимал пост в светском правительстве Турции и едва не погиб в осажденном шахидами-убийцами Стамбуле. Оз-тюрк пережил самый мощный штурм города и пострадал от новейшего оружия.
Существовала раньше такая болезнь — ксеродерма пигментозум. Тот, кто ее цеплял, становился настолько чувствителен к солнцу, что, проведя под ним (еще до образования Великой Озоновой Дырищи) средней продолжительности день, приобретал рак кожи и другие клеточные заболевания.
Озтюрк был поражен боевым инфекционным агентом, выведенным из возбудителя этой ретроболезни. И теперь заразу не искоренить, она подстроила свою жизнедеятельность под его физиологические процессы.
Достаточно попадания на кожу нескольких фотонов с частотой видимого света, чтобы мой шеф забился в конвульсиях. И это спустя зепто времени закончится гипермучительной смертью.
Его эвакуировали в светонепроницаемой гомеокапсуле и поместили в подземную операционную, куда не проникал ни единый фотон, и там костолепы и клетковары тщательно его обследовали. Но помочь ничем не смогли, разве что адаптировали его зрение к инфракрасному свету и подыскали кабинетную работу альфа-симбланда.
Со временем он стал шефом Корпуса Едоков, моим начальником. Есть ли нужда добавлять, что тяжелый жизненный опыт не сделал его приятным в общении старичком-бодрячком?
Я уже одолел зиг и пробирался через заг, когда наткнулся на облипучку-приставучку фирмы «Доу-Хьюз» — последний защитный барьер между Озтюрком и миром.
Лицо встретилось с податливой преградой. О черт! Меня вмиг опеленала полуорганическая пленка, с головы до ног, заклеилась сзади. А из паза в автомате пошла новая «простыня» — на тот случай, если мне удастся справиться с первой. В коконе самостоятельно проделались отверстия напротив рта и ноздрей — это чтобы я мог дышать и отвечать. Глаза остались зашорены — в них как бы нет нужды.
Никакая опасность мне не угрожала. Будь у меня оружие, я бы не смог им воспользоваться. Даже если бы держал в руке готовый к включению лазик, пленка бы его нейтрализовала, проникнув в механизм или обездвижив палец на кнопке. Впрочем, обмануть липучку можно, на то есть разные мудреные способы, да только кому захочется подкоптить старикашку Озтюрка? Этот параноик перестраховывается абсолютно без необходимости.
Я застыл в дверном проеме.
— Капитан Озтюрк? Это я, кадет Корби… Комната была затоплена низкочастотным свечением,
И я, ничего не видя, будто кожей чувствовал на себе взгляд модифицированных глаз Озтюрка. Ну и работенку я себе подыскал! Впрочем, все лучше, чем гнить в «Турецком модерне».
Озтюрк наконец заговорил. Смешной у него был голос, почти механический. И тут я понял, что означали слова старины Шарика «на себя не похож».
— Кадет, мне требуется ваша помощь в небольшом эксперименте. Известно ли вам, что в зоне нашей ответственности замечен террорист по кличке Чокнутый Кошак? ,
— Так точно, сэр.
— Мне очень не хочется, чтобы Едоки пострадали от действий злоумышленника. Поэтому я перестроил их диет-поводки. Но в полном масштабе процедуру кормления не запустил — хочу сначала провести эксперимент, убедиться, что не будет превышен установленный уровень ненаблюдаемого вредного эффекта. Возьмите вот этот образец и скормите колонии Речное Устье.
Я протянул руку — медленно, чтобы не спровоцировать приставучку на морозильную реакцию. На мою облепленную ладонь Озтюрк положил сверток.
— Если хотите, можете с помощью комп-перчатки проанализировать новую молекулярную структуру поводка, — предложил Озтюрк.
— Виноват, сэр, но комп-перчатками я не пользуюсь. У меня нейроинвалидность…
В голосе Озтюрка почему-то зазвучало удовлетворение.
— Ах да, конечно. Я должен помнить о таких вещах. Ладно, кадет. Приступайте к выполнению задачи.
Я затаил дыхание — вот сейчас речь зайдет о предстоящей выволочке! Но — не зашла. Появилось ощущение, что я остался в одиночестве. Наверное, Озтюрк скрылся в соседней, жилой, комнате. Ладно, не ждать же прощального поцелуя. Я поскакал в обратном направлении.
Пройдя половину световой ловушки, освободился от облипучки. В приемной забрал Шарман — она, ясное дело, разнылась, что я не дал досмотреть «Жаркую багровую равнину», фильм студии «СиМ». Заказал шкодовские реасанки и карманкомп фирмы «Талиджент». Надо было выполнять поручение.
Мы катили по улицам на север. Шарман сидела в седле позади меня, колючие насекомьи ножки впились в мои ребра.
По пути я размышлял, почему для такого задания капитан Озтюрк выбрал именно меня. Странно, как ни крути. Что это, намек на признание заслуг, на повышение? Или это просто воля случая, надо делать дело, мозги не мучая?
Естественно, ответа я так и не нашел, Потому засунул вопрос в долгий ящик.
Вскоре мы очутились на берегу, напротив колонии Речное Устье, в шести кварталах к югу от Оук-Стрит-бич, где играют на жаре в баскетбол беззаботные транши.
Мы с Шарман стояли на низком органобетонном пирсе с эмблемой КЕ — он предназначался для служебных нужд: парковка транспортных средств, кормление Едоков и тому подобное. Я показывал на жилище Едока. Оно было совсем рядом, в полуклике от берега.
Озерная рябь сильно блестела. Притеняя глаза, Шарман сказала:
— Ух ты, какой здоровенный! Между прочим, я здесь еще ни разу не была. Все равно что жить в Нуэво-Йорке — и не увидеть Тиви-Сити. Из чего сделано, из камней?
— Камни, грязь, деревья, плавник, сломанные автомобили. Что Едоки собрали в озере, то и пошло в дело. Строители они просто классные.
Сказал я это, гордясь по праву, моим подопечным пою я славу. Долго я был при Едоках радетелем, знаю цену их добродетелям. Хорошие это помеси — честные, непритязательные, ответственные. А я их вдобавок считал красивыми — что бы там ни говорили скептики.
А ведь — подумать только — не будь теракта, не было бы появления Едоков, как свершившегося факта! Так бы и жили создания эти только в лабораторном проекте.
Двадцать лет назад БВО подвергся нашествию мутировавших водорослей. Самым первым захватчиком был видоизмененный канадский рдест Elodea canadensis, интродуцированный в фарватер реки Святого Лаврентия. По части воспроизводства он легко заткнул за пояс «папашу» — ему понадобилась всего лишь неделя, чтобы удвоить свою биомассу. Применив довольно простую хемокомпьютерную технологию, егеря БВО прекратили распространение рдеста-мутанта, но биорегион тут же был атакован еще более агрессивной водорослью — тысячелистником-аллигатором. Ее тоже прикончили, но это были только передовые части большой напасти.
Следующей проблемой стала печально известная помесь водяного гиацинта и сальвинии плавающей.
Через несколько дней весь БВО стал зоной бедствия и оказался под ЧП-колпаком.
Сегодня соплюхи вроде моей сестры, родившейся позже катастрофы, могут не верить в способность маленького неядовитого цветущего водяного растения причинить чудовищные убытки. А я не только в учебники заглядывал; в моей детской памяти запечатлелись огромные массы плавучей растительности.