Страница:
...Мне еще не доводилось видеть ничего столь тяжеловесного и столь нелепого. Не привыкни я уже трепетать при виде античных складок, облегающих человеческую фигуру, я на этом неподражаемом спектакле погрузился бы в пучину ужасающей скуки. Хор уничтожен, и лишь кое-какие отрывки из его речей вложены в уста действующих лиц. Нет, это нелепость, доведенная до совершенства. Офранцуженные вопли античных страдальцев показались мне настолько смехотворными, что я и сейчас ухмыляюсь до ушей...
Вчера я был в "Порт Сен-Мартэн", где давалась недурная мелодрама "Смешанная кровь"; в ней действует английский лорд Уильям Фолкленд, которого в течение всего спектакля именовали "Милор Вильямс Фак Лори" и сотни раз называли "Вильямсом", что делал и он сам. Сыгран он был восхитительно, но две путешественницы-англичанки были невыразимо нелепы, и такое отсутствие достоверности - попросту убийственно. Декорация одного акта, изображающая деревянную террасу швейцарского отеля, висящую над пропастью, была лучшим образчиком театрального плотничьего искусства, какой только мне довелось увидеть во Франции. На следующей неделе нам предстоит узреть в "Амбигю" "Потерянный рай" с убийством Авеля и всемирным потопом. Ходят самые дикие слухи о дезабилье наших прародителей...
38
ДЖОНУ ФОРСТЕРУ
11 января 1856 г.
...Что касается прославленной Санд, то трудно вообразить женщину, столь мало похожую на образ, созданный моим воображением. Мне кажется, именно так должна выглядеть няня, ухаживающая за королевой после рождения наследника степенная, круглолицая, смуглая, черноглазая. В ней нет ничего от синего чулка, кроме, пожалуй, манеры утверждать свое превосходство в споре с вами, которую, очевидно, следует объяснить тем, что она живет во Франции и господствует над умами избранных. Ни в ее внешности, ни в манере держаться нет ничего необычного. Обед был очень хорош, и все чувствовали себя удивительно легко и непринужденно. Были мы, мадам и ее сын, Шефферсы, Сарторисы, какая-то леди X. (только что приехавшая из Крыма), которая была одета в нечто, напоминающее пальто, и курила. Дом Виардо находится в новом квартале Парижа. Кажется, что они всего неделю назад поселились в нем и через неделю собираются выехать. Но тем не менее они прожили в этом доме уже восемь лет. Опера - последнее, что вам придет в голову связать с этой семьей. Рояль даже не открыт. Ее муж удивительно милый человек, а она - сама простота и естественность...
39
ПРЕПОДОБНОМУ ЭДВАРДУ ТЭГАРДУ
Редакция "Домашнею чтения",
среда, 6 февраля 1856 г.
Дорогой мистер Тэгарт!
Эту зиму мы проводим в Париже, и так как в Лондоне я бываю только наездами, то лишь теперь получил Ваше любезное письмо. Позвольте мне от души заверить Вас, что я искренне разделяю все выраженные в нем дружеские чувства и сердечно благодарю Вас за них.
Боюсь, что не смогу помочь автору книги, которую Вы мне прислали, по той простой причине, что я связан только с нашим журналом и ни в каких других ни малейшим влиянием не пользуюсь. "Домашнее чтение", как правило, избегает помещать на своих страницах статьи, касающиеся книг. Они никогда в нем не рецензируются и вообще упоминаются только в тех случаях, когда их замысел имеет прямое и непосредственное отношение к какому-нибудь социальному улучшению или нововведению. Однако если в данном случае окажется возможным что-либо сделать (судить об этом я не могу, не прочитав книги), это будет сделано.
Мои в Париже все были здоровы, когда я уезжал. Если бы они знали, что я пишу Вам, то, несомненно, вместе со мной передали бы самый сердечный поклон миссис Тэгарт и всем Вашим домашним.
Искренне Ваш.
40
ДУГЛАСУ ДЖЕРАЛДУ *
Редакция "Домашнею чтения",
6 марта 1856 г,
Дорогой Джеролд!
Сегодня ко мне явился Бакстон, наполовину потерявший голову по той причине, что Макриди, трепеща перед своей астмой, отказался (иначе он, конечно, и не мог поступить) председательствовать на очередном банкете Фонда. Я обещал поддержать просьбу Бакстона, чтобы Вы согласились взять на себя председательствование, и, хотя я помню, как Вы рассказывали мне, почему это кидается Вам нежелательным, я считаю (как и сказал тогда), что это никак не причина для отказа, а наоборот, лишний повод для согласия. Прошу Вас, подумайте об этой просьбе. Ваше положение в мире драматургии всегда казалось мне отличной и достойнейшей рекомендацией для этого поста. Я убежден, что так же на это посмотрит и широкая публика, а кроме того, прошу Вас взвесить хорошенько тот факт, что мы никогда не сумеем как следует сразиться с лордами, если будем отказываться занимать места, которые они так долго монополизировали. Еще раз прошу Вас обдумать все это. Если Вы решите дать благоприятный ответ, я буду чрезвычайно рад и, конечно, приеду из Парижа, чтобы быть рядом с Вами. В противном случае я буду чрезвычайно огорчен, хотя, разумеется, я глубоко уважаю Ваше право иметь свой взгляд на подобные веши.
Как всегда Ваш.
41
ДЖОНУ ФОРСТЕРУ
Париж,
1856 г.>
...У меня сердце сжимается от жалости, когда я думаю о нем, коротающем свой век в шерборнском уединении *. Что касается меня, то я всегда мечтал умереть, с божьей помощью, на своем посту, но я никогда не желал этого так остро, как сейчас, наблюдая за ним и размышляя над его долей. Пусть некоторым это кажется странным, но, по-моему, работать не покладая рук, никогда не быть довольным собой, постоянно ставить перед собой все новые и новые цели, вечно вынашивать новые замыслы и планы, искать, терзаться и снова искать, - разве не ясно, что так оно и должно быть! Ведь когда тебя гонит вперед какая-го непреодолимая сила, тут уж не остановиться до самого конца пути. И в тысячу раз лучше терзаться и идти вперед, чем терзаться, не двигаясь с места. Что ж, есть люди, для которых отдыха на этом свете не существует. Все сказанное смахивает на небольшую проповедь, но за последнее время Эти мысли одолевают меня так часто, что я должен был дать им выход.
Хотел бы я знать, удастся ли мне когда-нибудь вновь обрести былое спокойствие духа? Может быть, да, но лишь отчасти. Признаться, я чувствую, что скелет в моем домашнем шкафу * причиняет мне все больше и больше беспокойства.
42
ДЖОНУ ФОРСТЕРУ
Париж, 1856 г.
Недавно у меня был Б. и среди прочего рассказал мне об удивительном приключении, которое произошло с ним три года назад менее чем в тысяче миль от моей "собственности" в Гэдсхилле. Он жил тогда в дешевой гостинице и однажды, когда он работал над этюдом, мимо в открытом экипаже проехал какой-то господин с дамой. На следующий день Б. опять писал свой этюд, сидя на том же месте, и тот же экипаж снова проехал мимо. А на третий день этот господин остановил лошадей, подошел к нему и представился: любитель искусств, проживает вон в том большом доме, быть может, известном В.; учился в Оксфорде, девонширский сквайр, но по семейным причинам в своем поместье не живет; будет рад, если Б. завтра у него отобедает. Б. принял это приглашение и не замедлил обнаружить, что у его хозяина прекрасная библиотека. "Она к вашим услугам, - сказал сквайр, которому Б. уже успел рассказать о себе и своих занятиях. - Используйте ее и как автор, и как художник. А то ею никто не пользуется". Он прогостил там _шесть месяцев_. Дама оказалась любовницей сквайра, двадцатипятилетней красавицей, которая успела уже спиться. Сам сквайр - пьяница и распутник, лишенный даже подобия совести, но при этом образованнейший человек, полиглот и ученый богослов.
Эти шесть месяцев у него гостили еще двое сумасшедших. Один из них хороню известен здесь в Париже: он всегда носит в грудном кармане пунцовый шелковый чулок, в котором содержится зубная щетка и внушительная сумма в звонкой монете. Другой - университетский приятель сквайра, промотавший свое состояние. У него была неутолимая жажда, и по ночам он прокрадывался в столовую и осушал содержимое всех графинов... Б. прожил там так долго потому, что какое-то дьявольское любопытно подстрекало его посмотреть, чем все это кончится... В доме сквайра не водилось ни чая, ни кофе, да и вода там бывала редко. Признавались только три напитка: пиво, шампанское и коньяк. Завтрак: баранья нога, шампанское, пиво и коньяк. Полдник: баранья лопатка, шампанское, пиво и коньяк. Обед: всевозможные изысканные блюда (годовой доход сквайра - семь тысяч фунтов), шампанское, пиво и коньяк. В свое время сквайр женился на женщине легкого поведения, затем они разошлись, но от этого брака родилась дочь. Назло отцу мать привила ей всевозможные пороки. Эта тринадцатилетняя девочка раз в месяц приезжала домой из пансиона. Пересыпает свою речь ругательствами и пьет без просыпу. Когда они ездили кататься в двух открытых экипажах, пьяная любовница вес время вываливалась из одного, а пьяная дочь - из другого. В конце концов пьяная любовница совсем спалила спиртом свой желудок и начала умирать на диване. Ей становилось все хуже, и она то бредила о чьем-то заведении, где когда-то обитала, то вопила, что вырвет у кого-то сердце из груди. Наконец она умерла на диване, и после похорон гости разъехались кто куда. Несколько месяцев тому назад Б. встретил в Брайтоне человека с пунцовым шелковым чулком и узнал, что сквайр умер "от разбитого сердца", а его университетский приятель - от белой горячки, и дочь унаследовала все состояние. Б. сообщил мне всю эту историю, которой я безусловно верю, без всяких прикрас - так же просто и безыскусственно, как я рассказал ее Вам...
...Помните, некоторое время тому назад я говорил, как меня удивляет то, что "Робинзон Крузо" - книга, пользующаяся огромной популярностью, - еще ни у кого не вызвала ни смеха, ни слез. - Я только что перечитал ее, освежаясь у источников английской мудрости, и берусь утверждать, что во всей мировой литературе нет более разительного примера полного отсутствия даже намека на чувство, чем описание смерти Пятницы. Бессердечность такая же, как в "Жиль Блазе", но иного порядка и куда более страшная. Вторая часть вообще никуда не годится. Некоторые места второй части "Дон-Кихота" даже лучше, чем первая. Но вторая часть "Робинзона Крузо" не заслуживает ни одного доброго слова хотя бы потому, что в ней выводится человек, чей характер ни на йоту не изменился за тридцать лет пребывания на необитаемом острове, - более вопиющий недостаток трудно придумать. А все женщины Дефо - супруга Робинзона Крузо, например, - удивительно скучные особы мужского пола, наряженные в юбки; вероятно, и сам он был на редкость сухим и неприятным субъектом - я имею в виду Дефо, а не Робинзона. Гольдсмит (я только что вспомнил) придерживался точно такого же мнения.
...Леди Франклин прислала мне все мемуары Ричардсона: мне кажется, я в жизни не встречал ничего более благородного, чем та верная дружба и любовь, которую Ричардсон питал к Франклину *. При мысли о ней сердце преисполняется святой радостью...
43
У. Г. УИЛСУ
Елисейские пола, Париж,
воскресенье утром, 27 апреля 1856 г.
Дорогой Уилс,
Д. Ч.*
Возвращаю корректуру 320-го номера и прилагаю к ней свою статью, которую надо напечатать в самом начале.
Это даст Вам возможность избавить номер либо от "Булонского постоя", либо от "Рассказа о Карманном архипелаге". Оба они очень слабы, а последний к тому же - слишком расплывчат для того, чтобы быть напечатанным у нас.
Да и "Воскресенья мистера Дити" скучны до невероятности. В них ведь просто-напросто ни о чем не говорится. И как всегда бывает с такой рыхлой и 6есцветной чертовщиной, автор берется рассуждать о важнейших вопросах, а толку никакого, да и впечатления ни малейшего. Я скорее соглашусь пообедать старой перчаткой, чем стану жевать этакую вываренную литературную телятину. Статью об эпидемиях поместите как можно ближе к началу (там где обычно печатаются стихи) - она не лишена остроты.
В составленном Вами оглавлении я встретил некое кабалистическое слово, которое показалось мне похожим на "Прозвища". Статьи с таким названием я не получал.
Что касается Гильдии, то положение, разумеется, прежде всего должно быть обсуждено Форстером, Вами и мною. Затем (если мы уясним себе план действий) надо будет созвать совещание.
Мои планы
заключаются в следующем. Наши снимаются с якоря, а работать, сидя в самой гуще домашних неурядиц, я не в состоянии. Покинуть Тэвисток-хаус раньше следующей субботы семейство Хогартов не намерено, у меня же нет больше сил наблюдать их идиотизм. (Думаю, что созерцание Хогартов во время завтрака нанесло уже немалый урон моему здоровью.) Поэтому я намерен во вторник в восемь часов уехать с почтовым поездом в Дувр и остановиться там в "Корабле" (где, надеюсь, я смогу работать в первой половине дня) и вернусь в субботу утром. Из чего следует, что мой адрес: гостиница "Корабль", Дувр. Прибуду туда я, очевидно, во вторник к обеду и, без всякого сомнения, тотчас или очень скоро либо встречусь с Вами, либо получу Ваше письмо.
Всегда преданный.
Р. S. Только что получил Ваше письмо. Вы слишком близко приняли к сердцу мое недовольство, вернее, Вы ошибочно сочли себя его причиной. Я описал Вам номер так, как описал бы его самому себе. Не более того. Все его недостатки меня глубоко огорчают, и это настроение сообщилось моему перу. Мне вообще свойственно (хотя Вы, возможно, не обращали на это внимания) выражать свои мысли резко.
Воспряньте духом, моя правая рука!
44
ДЖОНУ ФОРСТЕРУ
Тэвисток-хаус,
1856 г.
...Мне думается, нет смысла превращать "Историю одного самоистязания" *, над которой я много работал, в письменное признание. Однако я полагаю, что из нее удастся сделать самостоятельную главу - таким образом я смогу избежать кавычек. Как по-вашему, не будет ли это более удачным? Я твердо уверен, что Филдинг - да и Смоллетт тоже - прибегал к вставным новеллам потому, что порой бывает совершенно невозможно ввести содержащуюся в такой новелле идею в основной текст (которую тем не менее как-то ввести надо), если только не исходить из предположения, что читатель наделен романтическим воображением в той же мере, как и сам писатель. Мне казалось, что с мисс УЭЙД мне удалось достигнуть чего-то нового: настолько связать вставную новеллу с самим произведением, чтобы она стала неотделимой от основного сюжета, чтобы кровь романа циркулировала по ним в равной степени. Но, судя по Вашим словам, я могу предположить только, что мне это не совсем удалось...
45
УОЛТЕРУ СЕВЕДЖУ ЛЭНДЕРУ
Вилла де Мулино, Булонь,
вечер субботы, 5 июля 1856 г.
Дорогой Лэндер,
Я так часто беседую с Вами в моих книгах и так редко пишу письма, помимо тех, которые я должен писать и за которые сажусь без всякого удовольствия, что мне даже страшно подумать о том, сколько времени прошло с тех пор, как мы в последний раз обменялись письмами. Некогда я сегодня за обедом болтал с Вашим тезкой *, я вдруг решил отправиться, как только мы встанем из-за стола, к себе в комнату и написать: "Дорогой Лэндер, как Вы поживаете?" - ради удовольствия получить ответ, написанный Вашей собственной рукой. А что Вы мне пишете, и пишете часто, я знаю и так. Иначе чего ради стал бы я читать "Экзаминер"?
Мы жили в Париже с мая по октябрь (я, собственно говоря, метался между Парижем и Лондоном) и благодаря счастливой случайности узнал там, что Ваш крестник совсем оглох. Я немедленно обратился к главному врачу тамошнего приюта для глухонемых (одному из лучших специалистов в Европе), он продержал мальчика в больнице целых три месяца и отнесся к нему с величайшей заботой и вниманием. Теперь он совсем вылечился, блестяще сдал школьные экзамены, вернулся домой с триумфом, привезя с собой награду, и "получил право" вскоре после пасхи сдавать экзамены для Индии. Раз для него уже есть гам место, он, вероятно, отправится туда, как только сдаст их, и причастится неведомой жизни "в глубине страны" прежде, чем хорошенько сообразит, что живет, - а это поистине высокая степень познания.
И там же, в Париже, я увиделся с Маргерит Пауэр * и маленькой Нелли; они живут с матерью и хорошенькой сестрой в очень маленькой и чистой квартирке и трудятся не покладая рук (как сказала мне Маргерит), чтобы как-то прожить. Все, что я видел, преисполнило меня глубоким уважением к ним и воскресило нежные воспоминания о Гор-хаусе. Они через месяц приедут к нам, чтобы отдохнуть две-три недели в деревне. Мы много разговаривали о Гор-хаусе и о связанных с ним счастливых часах; и я без всякого лицемерия могу сообщить Вам, что ни о ком они не вспоминали с такой нежностью и любовью, как о Вас. Маргерит все еще красива, хотя года два-три тому назад она болела оспой и при дневном свете на ее лице заметны оспины. Бедняжка Нелли (самая умная и наблюдательная из них) - очень милая и рассудительная женщина, но неудачный брак наложил на ее лицо печать заботы, не идущей ее годам. Вскоре должна приехать и Мэри Бойль,
Я только что писал Форстеру о том, каким замечательным доказательством силы чистой правды является тот факт, что одна из самых популярных книг на свете никого не заставила ни смеяться, ни плакать. Думаю, я не ошибусь, сказав, что в "Робинзоне Крузо" нет ни одного места, которое вызывало бы смех или слезы. В частности я считаю, что еще не было написано ничего бесчувственнее (в прямом смысле этого слова) сцены смерти Пятницы. Я часто перечитываю эту книгу, и чем больше я задумываюсь над упомянутым фактом, тем больше меня удивляет, что "Робинзон" производит и на меня, и на всех такое сильное впечатление и так восхищает нас.
Кэт и Джорджина шлют Вам самый нежный привет и одобрительно улыбаются, глядя из соседней комнаты, как я пишу. Дорогой Лэндер, наверное, Вы видитесь со многими из тех, кого любите, а другие часто Вам пишут; но мы, хранящие молчание вдалеке, всегда Вас помним. И Вы не забывайте нас. Давайте хотя бы обменяемся взаимным приветом.
Остаюсь, как всегда, Вашим почитателем и другом.
46
ГЕРЦОГУ ДЕВОНШИРСКОМУ
Вилла де Мулино, под Булонью, вечер субботы, 5 июля 1856 г.
Мой дорогой герцог,
Не могу удержаться, чтобы отсюда, где я коротаю за работой лето, окруженный розовыми садами и морским воздухом, не написать Вам, какое большое удовольствие доставило мне Ваше интересное письмо и как высоко я ценю Вашу доброту и великодушие. Вся моя семья каждую минуту вспоминала Вас во время Вашей болезни, и получить начертанное Вашей рукой чудесное и убедительнейшее доказательство Вашего недавнего выздоровления - это такая честь и радость, что я и сказать не могу!
Я счастлив, что Вам понравилась Флора. Мне как-то пришло в голову, что у всех нас были свои Флоры (моя еще жива и толста на диво) * и что эту полупечальную, полусмешную истину еще никто не высказал вслух. Удивительно приятно обнаружить, что Флора знакома всем. И даже более того: кажется, есть люди, которые считают, что я нанес им личное оскорбление и что их собственные Флоры (бог знает кто они и где проживают) все до одной - Крошки Доррит.
Нас всех очень огорчило, что Вы были больны, когда мы сыграли у меня дома "Маяк" мистера Коллинза. Если бы Вы были здоровы, я обратился бы к Вам со смиренной просьбой присутствовать на спектакле. А если бы Вы пришли, я уверен, что Вы не удержались бы от слез - и я был бы в восторге. На следующее рождество я надеюсь поставить дома еще одну новую пьесу, и если мне удастся уговорить Вас посмотреть ее из самого удобного кресла и если мне удастся расстроить Вас, я буду удовлетворен свыше всякой меры.
Разрешите развлечь Вас рассказом об остроумной развязке одной пьесы. Я видел ее прошлой зимой в Париже, и она мне очень понравилась. Это была старая пьеса, которую возобновил "Водевиль", - "Мемуары дьявола". Превосходная композиция, очень интересный спектакль, к тому же чудесно сыгранный. Сюжет таков: в руки некоего мсье Робэна попадают бумаги одного скончавшегося нотариуса, и он обнаруживает среди них документы, из которых явствует, что покойник незаконно лишил поместья некую баронессу и совершил еще кое-какие подлости (в том числе доказал, что она не состояла в браке с покойным бароном, и запятнал ее доброе имя). Все эти злодейства столь отвратительны, что он переплетает пресловутые документы в книгу и называет ее "Мемуары дьявола". Затем он отправляется в мрачный старый замок последнее прибежище баронессы, откуда она с дочерью должна уехать, потому что и замок входит в отобранное имущество. Мсье Робэн сообщает матери, что он может вернуть ей утраченное имущество и доброе имя, но в награду за это требует руки ее дочери. Она отвечает: "Я не могу обручить мою дочь с человеком, о котором ничего не знаю. Вы обещаете мне великое счастье, но ваше условие для меня неприемлемо". Однако дочь, слышавшая весь их разговор, выходит к ним и говорит: "Сделайте то, что, по вашим словам, вы можете сделать, и я буду вашей женой". Затем начинается восхитительное разоблачение всех лицемеров, составляющее основное содержание пьесы. Слуги в замке принимают мсье Робэна за дьявола - отчасти потому, что он знает все потайные ходы в замке (почерпнув сии сведения из бумаг нотариуса), а отчасти потому, что он появляется в обличье дьявола, чтобы сильное поразить лицемеров. В начале последнего действия он внезапно предстает перед молодой барышней, н она вскрикивает от испуга, но затем, опомнившись и рассмеявшись, спрашивает: "Но ведь на самом деле же вы не...?" - "О боже мой, конечно, нет, - отвечает он, - и не имею к нему никакого о (ношения. Но здешние обитатели так трусливы и глупы! Видите на столе эту коробочку? Вот я открываю ее. В ней лежит колокольчик. Они тут верят, что стоит позвонить в колокольчик - и я явлюсь. Какое невежество, не правда ли?" - "О да", -отвечает она. "Ну, говорит мсье Робэн, - если вам когда-нибудь очень захочется, чтобы я появился, позвоните в колокольчик - хотя бы шутки ради. Обещаете?" Она обещает, и действие идет своим чередом. Наконец ему удается вернуть баронессе все ее имущество, и он вручает ей последний документ, доказывающий, что она была замужем за бароном и возвращающий ей доброе имя. Потом он говорит: "Сударыня, занимаясь этим делом, я понял радость творить добро ради самого добра. Я навязал вам корыстные условия. Теперь я освобождаю вас от вашего слова. Я сделал все, что обещал. Желаю вам и вашей милой дочери всяческого счастья. Прощайте". Он кланяется и уходит. На сцене полное удивление. В публике тоже. (Я в бешенстве.) Дочь собирается расплакаться, но видит коробочку на столе, вспоминает про колокольчик и звонит. Он вбегает и заключает ее в объятия. Тут мы все плачем от радости и весело смеемся.
Описание получилось очень длинным, а Вы, быть может, знаете пьесу. Если так, я попробую искупить мою вину с помощью Флоры в дальнейших выпусках.
Миссис Диккенс и ее сестра просят передать Вашей светлости их приветы и поздравления по случаю Вашего выздоровления. Во время Вашей болезни я несколько раз виделся с Пакстоном и получил от него самые ободряющие сведения. Не знаю, сколько он будет весить (я имею в виду - на весах), но начинаю подозревать, что Дэниел Лэмберт * приходится ему родственником.
Остаюсь вашей светлости покорный и благодарный слуга.
47
УИЛКИ КОЛЛИНЗУ
Вилла де Мулино, Булонь,
воскресенье, 13 июля 1856 г.
Дорогой Коллинз,
Мы все очень жалеем, что Вы не сможете приехать раньше второй половины следующего месяца, но надеемся, что в таком случае Вы погостите у нас до конца и мы уедем отсюда вместе около десятого октября. Я думаю (учитывая развлечения и пр.), что этого времени будет достаточно, чтобы написать пьесу. Дамы, будущие участницы спектакля, сгорают от нетерпения и жаждут, чтобы Вы поскорее заперлись в беседке. Да, кстати, об этом сооружении - я забыл упомянуть, что она много выиграла и стала гораздо более надежным приютом уединения, после того как дверь устроили в другом месте. Она стала удивительно уютной, а Гений Порядка произвел в доме некоторые улучшения (в среднем по десять пенсов штука), которые, мы надеемся, Гений Беспорядка оценит по достоинству.
Не могу Вам выразить, какого я высокого мнения об Энн Родуэй. Я снял из заголовка слово "Отрывки", потому что многоголовая гидра могла усмотреть в нем намек на незаконченность, на незавершенность всего произведения, а это отпугнуло бы некоторых читателей. Я с огромным восхищением прочел первую половину в редакции, а вторую читал в поезде, возвращаясь сюда, - я побывал в Лондоне как раз после Вашего отъезда. Я вел себя в присутствии других пассажиров совершенно недопустимо - так плакал, что даже Вы остались бы довольны. Не говоря даже об истинной силе и красоте этой маленькой повести, о восхитительной обрисовке характера девушки, ее внутреннего мира, она написана с таким старанием и влюбленностью в работу, какие немногие сумели бы оценить выше, чем их ценю я, и уж во всяком случае, нет человека, который больше уважал бы их. По-моему, это превосходная вещь, которую не смог бы написать никто другой, и я горжусь ею, как своей, - а это очень приятное чувство.
О себе могу сообщить только, что я всецело занят "Крошкой Доррит". На прошлой неделе я набросал план, наметил характеры и сюжет водевиля и послал все это Марку, который болен лихорадкой. Фарс, мне кажется, должен получиться очень смешным. Дело с кошками настолько потешно, что ему нельзя воздать должное на таком крохотном листке, и я поведаю его vivo voce {Устно (итал.).}, когда буду в Лондоне. Фленш так загордился с тех пор, как подстрелил тигровую кошку Э 1 (она подбиралась к благородному Дику, сверля его зелеными глазами), что, боюсь, мне придется расстаться с ним. Все мальчики (в новых костюмчиках, надетых, чтобы идти в церковь) лежат сейчас на животах за кустами, улюлюкают и вопят (завидев тигровую кошку Э 2): "Фленш!", "Вот она!", "Вон она удирает!" и проч. Я не решаюсь высунуть голову из окна, опасаясь получить пулю (просто настоящий coup d'etat {Государственный переворот (франц.).}), а торговцы, приближаясь к дому, жалобно кричат: "Ne tirer pas, Monsieur Flench, c'est moi - boulanger! Ne tirer pas mon ami!" {Не стреляйте, мсье Фленш, это я - булочник. Не стреляйте, друг мой!(франц.)}
Вчера я был в "Порт Сен-Мартэн", где давалась недурная мелодрама "Смешанная кровь"; в ней действует английский лорд Уильям Фолкленд, которого в течение всего спектакля именовали "Милор Вильямс Фак Лори" и сотни раз называли "Вильямсом", что делал и он сам. Сыгран он был восхитительно, но две путешественницы-англичанки были невыразимо нелепы, и такое отсутствие достоверности - попросту убийственно. Декорация одного акта, изображающая деревянную террасу швейцарского отеля, висящую над пропастью, была лучшим образчиком театрального плотничьего искусства, какой только мне довелось увидеть во Франции. На следующей неделе нам предстоит узреть в "Амбигю" "Потерянный рай" с убийством Авеля и всемирным потопом. Ходят самые дикие слухи о дезабилье наших прародителей...
38
ДЖОНУ ФОРСТЕРУ
11 января 1856 г.
...Что касается прославленной Санд, то трудно вообразить женщину, столь мало похожую на образ, созданный моим воображением. Мне кажется, именно так должна выглядеть няня, ухаживающая за королевой после рождения наследника степенная, круглолицая, смуглая, черноглазая. В ней нет ничего от синего чулка, кроме, пожалуй, манеры утверждать свое превосходство в споре с вами, которую, очевидно, следует объяснить тем, что она живет во Франции и господствует над умами избранных. Ни в ее внешности, ни в манере держаться нет ничего необычного. Обед был очень хорош, и все чувствовали себя удивительно легко и непринужденно. Были мы, мадам и ее сын, Шефферсы, Сарторисы, какая-то леди X. (только что приехавшая из Крыма), которая была одета в нечто, напоминающее пальто, и курила. Дом Виардо находится в новом квартале Парижа. Кажется, что они всего неделю назад поселились в нем и через неделю собираются выехать. Но тем не менее они прожили в этом доме уже восемь лет. Опера - последнее, что вам придет в голову связать с этой семьей. Рояль даже не открыт. Ее муж удивительно милый человек, а она - сама простота и естественность...
39
ПРЕПОДОБНОМУ ЭДВАРДУ ТЭГАРДУ
Редакция "Домашнею чтения",
среда, 6 февраля 1856 г.
Дорогой мистер Тэгарт!
Эту зиму мы проводим в Париже, и так как в Лондоне я бываю только наездами, то лишь теперь получил Ваше любезное письмо. Позвольте мне от души заверить Вас, что я искренне разделяю все выраженные в нем дружеские чувства и сердечно благодарю Вас за них.
Боюсь, что не смогу помочь автору книги, которую Вы мне прислали, по той простой причине, что я связан только с нашим журналом и ни в каких других ни малейшим влиянием не пользуюсь. "Домашнее чтение", как правило, избегает помещать на своих страницах статьи, касающиеся книг. Они никогда в нем не рецензируются и вообще упоминаются только в тех случаях, когда их замысел имеет прямое и непосредственное отношение к какому-нибудь социальному улучшению или нововведению. Однако если в данном случае окажется возможным что-либо сделать (судить об этом я не могу, не прочитав книги), это будет сделано.
Мои в Париже все были здоровы, когда я уезжал. Если бы они знали, что я пишу Вам, то, несомненно, вместе со мной передали бы самый сердечный поклон миссис Тэгарт и всем Вашим домашним.
Искренне Ваш.
40
ДУГЛАСУ ДЖЕРАЛДУ *
Редакция "Домашнею чтения",
6 марта 1856 г,
Дорогой Джеролд!
Сегодня ко мне явился Бакстон, наполовину потерявший голову по той причине, что Макриди, трепеща перед своей астмой, отказался (иначе он, конечно, и не мог поступить) председательствовать на очередном банкете Фонда. Я обещал поддержать просьбу Бакстона, чтобы Вы согласились взять на себя председательствование, и, хотя я помню, как Вы рассказывали мне, почему это кидается Вам нежелательным, я считаю (как и сказал тогда), что это никак не причина для отказа, а наоборот, лишний повод для согласия. Прошу Вас, подумайте об этой просьбе. Ваше положение в мире драматургии всегда казалось мне отличной и достойнейшей рекомендацией для этого поста. Я убежден, что так же на это посмотрит и широкая публика, а кроме того, прошу Вас взвесить хорошенько тот факт, что мы никогда не сумеем как следует сразиться с лордами, если будем отказываться занимать места, которые они так долго монополизировали. Еще раз прошу Вас обдумать все это. Если Вы решите дать благоприятный ответ, я буду чрезвычайно рад и, конечно, приеду из Парижа, чтобы быть рядом с Вами. В противном случае я буду чрезвычайно огорчен, хотя, разумеется, я глубоко уважаю Ваше право иметь свой взгляд на подобные веши.
Как всегда Ваш.
41
ДЖОНУ ФОРСТЕРУ
Париж,
1856 г.>
...У меня сердце сжимается от жалости, когда я думаю о нем, коротающем свой век в шерборнском уединении *. Что касается меня, то я всегда мечтал умереть, с божьей помощью, на своем посту, но я никогда не желал этого так остро, как сейчас, наблюдая за ним и размышляя над его долей. Пусть некоторым это кажется странным, но, по-моему, работать не покладая рук, никогда не быть довольным собой, постоянно ставить перед собой все новые и новые цели, вечно вынашивать новые замыслы и планы, искать, терзаться и снова искать, - разве не ясно, что так оно и должно быть! Ведь когда тебя гонит вперед какая-го непреодолимая сила, тут уж не остановиться до самого конца пути. И в тысячу раз лучше терзаться и идти вперед, чем терзаться, не двигаясь с места. Что ж, есть люди, для которых отдыха на этом свете не существует. Все сказанное смахивает на небольшую проповедь, но за последнее время Эти мысли одолевают меня так часто, что я должен был дать им выход.
Хотел бы я знать, удастся ли мне когда-нибудь вновь обрести былое спокойствие духа? Может быть, да, но лишь отчасти. Признаться, я чувствую, что скелет в моем домашнем шкафу * причиняет мне все больше и больше беспокойства.
42
ДЖОНУ ФОРСТЕРУ
Париж, 1856 г.
Недавно у меня был Б. и среди прочего рассказал мне об удивительном приключении, которое произошло с ним три года назад менее чем в тысяче миль от моей "собственности" в Гэдсхилле. Он жил тогда в дешевой гостинице и однажды, когда он работал над этюдом, мимо в открытом экипаже проехал какой-то господин с дамой. На следующий день Б. опять писал свой этюд, сидя на том же месте, и тот же экипаж снова проехал мимо. А на третий день этот господин остановил лошадей, подошел к нему и представился: любитель искусств, проживает вон в том большом доме, быть может, известном В.; учился в Оксфорде, девонширский сквайр, но по семейным причинам в своем поместье не живет; будет рад, если Б. завтра у него отобедает. Б. принял это приглашение и не замедлил обнаружить, что у его хозяина прекрасная библиотека. "Она к вашим услугам, - сказал сквайр, которому Б. уже успел рассказать о себе и своих занятиях. - Используйте ее и как автор, и как художник. А то ею никто не пользуется". Он прогостил там _шесть месяцев_. Дама оказалась любовницей сквайра, двадцатипятилетней красавицей, которая успела уже спиться. Сам сквайр - пьяница и распутник, лишенный даже подобия совести, но при этом образованнейший человек, полиглот и ученый богослов.
Эти шесть месяцев у него гостили еще двое сумасшедших. Один из них хороню известен здесь в Париже: он всегда носит в грудном кармане пунцовый шелковый чулок, в котором содержится зубная щетка и внушительная сумма в звонкой монете. Другой - университетский приятель сквайра, промотавший свое состояние. У него была неутолимая жажда, и по ночам он прокрадывался в столовую и осушал содержимое всех графинов... Б. прожил там так долго потому, что какое-то дьявольское любопытно подстрекало его посмотреть, чем все это кончится... В доме сквайра не водилось ни чая, ни кофе, да и вода там бывала редко. Признавались только три напитка: пиво, шампанское и коньяк. Завтрак: баранья нога, шампанское, пиво и коньяк. Полдник: баранья лопатка, шампанское, пиво и коньяк. Обед: всевозможные изысканные блюда (годовой доход сквайра - семь тысяч фунтов), шампанское, пиво и коньяк. В свое время сквайр женился на женщине легкого поведения, затем они разошлись, но от этого брака родилась дочь. Назло отцу мать привила ей всевозможные пороки. Эта тринадцатилетняя девочка раз в месяц приезжала домой из пансиона. Пересыпает свою речь ругательствами и пьет без просыпу. Когда они ездили кататься в двух открытых экипажах, пьяная любовница вес время вываливалась из одного, а пьяная дочь - из другого. В конце концов пьяная любовница совсем спалила спиртом свой желудок и начала умирать на диване. Ей становилось все хуже, и она то бредила о чьем-то заведении, где когда-то обитала, то вопила, что вырвет у кого-то сердце из груди. Наконец она умерла на диване, и после похорон гости разъехались кто куда. Несколько месяцев тому назад Б. встретил в Брайтоне человека с пунцовым шелковым чулком и узнал, что сквайр умер "от разбитого сердца", а его университетский приятель - от белой горячки, и дочь унаследовала все состояние. Б. сообщил мне всю эту историю, которой я безусловно верю, без всяких прикрас - так же просто и безыскусственно, как я рассказал ее Вам...
...Помните, некоторое время тому назад я говорил, как меня удивляет то, что "Робинзон Крузо" - книга, пользующаяся огромной популярностью, - еще ни у кого не вызвала ни смеха, ни слез. - Я только что перечитал ее, освежаясь у источников английской мудрости, и берусь утверждать, что во всей мировой литературе нет более разительного примера полного отсутствия даже намека на чувство, чем описание смерти Пятницы. Бессердечность такая же, как в "Жиль Блазе", но иного порядка и куда более страшная. Вторая часть вообще никуда не годится. Некоторые места второй части "Дон-Кихота" даже лучше, чем первая. Но вторая часть "Робинзона Крузо" не заслуживает ни одного доброго слова хотя бы потому, что в ней выводится человек, чей характер ни на йоту не изменился за тридцать лет пребывания на необитаемом острове, - более вопиющий недостаток трудно придумать. А все женщины Дефо - супруга Робинзона Крузо, например, - удивительно скучные особы мужского пола, наряженные в юбки; вероятно, и сам он был на редкость сухим и неприятным субъектом - я имею в виду Дефо, а не Робинзона. Гольдсмит (я только что вспомнил) придерживался точно такого же мнения.
...Леди Франклин прислала мне все мемуары Ричардсона: мне кажется, я в жизни не встречал ничего более благородного, чем та верная дружба и любовь, которую Ричардсон питал к Франклину *. При мысли о ней сердце преисполняется святой радостью...
43
У. Г. УИЛСУ
Елисейские пола, Париж,
воскресенье утром, 27 апреля 1856 г.
Дорогой Уилс,
Д. Ч.*
Возвращаю корректуру 320-го номера и прилагаю к ней свою статью, которую надо напечатать в самом начале.
Это даст Вам возможность избавить номер либо от "Булонского постоя", либо от "Рассказа о Карманном архипелаге". Оба они очень слабы, а последний к тому же - слишком расплывчат для того, чтобы быть напечатанным у нас.
Да и "Воскресенья мистера Дити" скучны до невероятности. В них ведь просто-напросто ни о чем не говорится. И как всегда бывает с такой рыхлой и 6есцветной чертовщиной, автор берется рассуждать о важнейших вопросах, а толку никакого, да и впечатления ни малейшего. Я скорее соглашусь пообедать старой перчаткой, чем стану жевать этакую вываренную литературную телятину. Статью об эпидемиях поместите как можно ближе к началу (там где обычно печатаются стихи) - она не лишена остроты.
В составленном Вами оглавлении я встретил некое кабалистическое слово, которое показалось мне похожим на "Прозвища". Статьи с таким названием я не получал.
Что касается Гильдии, то положение, разумеется, прежде всего должно быть обсуждено Форстером, Вами и мною. Затем (если мы уясним себе план действий) надо будет созвать совещание.
Мои планы
заключаются в следующем. Наши снимаются с якоря, а работать, сидя в самой гуще домашних неурядиц, я не в состоянии. Покинуть Тэвисток-хаус раньше следующей субботы семейство Хогартов не намерено, у меня же нет больше сил наблюдать их идиотизм. (Думаю, что созерцание Хогартов во время завтрака нанесло уже немалый урон моему здоровью.) Поэтому я намерен во вторник в восемь часов уехать с почтовым поездом в Дувр и остановиться там в "Корабле" (где, надеюсь, я смогу работать в первой половине дня) и вернусь в субботу утром. Из чего следует, что мой адрес: гостиница "Корабль", Дувр. Прибуду туда я, очевидно, во вторник к обеду и, без всякого сомнения, тотчас или очень скоро либо встречусь с Вами, либо получу Ваше письмо.
Всегда преданный.
Р. S. Только что получил Ваше письмо. Вы слишком близко приняли к сердцу мое недовольство, вернее, Вы ошибочно сочли себя его причиной. Я описал Вам номер так, как описал бы его самому себе. Не более того. Все его недостатки меня глубоко огорчают, и это настроение сообщилось моему перу. Мне вообще свойственно (хотя Вы, возможно, не обращали на это внимания) выражать свои мысли резко.
Воспряньте духом, моя правая рука!
44
ДЖОНУ ФОРСТЕРУ
Тэвисток-хаус,
1856 г.
...Мне думается, нет смысла превращать "Историю одного самоистязания" *, над которой я много работал, в письменное признание. Однако я полагаю, что из нее удастся сделать самостоятельную главу - таким образом я смогу избежать кавычек. Как по-вашему, не будет ли это более удачным? Я твердо уверен, что Филдинг - да и Смоллетт тоже - прибегал к вставным новеллам потому, что порой бывает совершенно невозможно ввести содержащуюся в такой новелле идею в основной текст (которую тем не менее как-то ввести надо), если только не исходить из предположения, что читатель наделен романтическим воображением в той же мере, как и сам писатель. Мне казалось, что с мисс УЭЙД мне удалось достигнуть чего-то нового: настолько связать вставную новеллу с самим произведением, чтобы она стала неотделимой от основного сюжета, чтобы кровь романа циркулировала по ним в равной степени. Но, судя по Вашим словам, я могу предположить только, что мне это не совсем удалось...
45
УОЛТЕРУ СЕВЕДЖУ ЛЭНДЕРУ
Вилла де Мулино, Булонь,
вечер субботы, 5 июля 1856 г.
Дорогой Лэндер,
Я так часто беседую с Вами в моих книгах и так редко пишу письма, помимо тех, которые я должен писать и за которые сажусь без всякого удовольствия, что мне даже страшно подумать о том, сколько времени прошло с тех пор, как мы в последний раз обменялись письмами. Некогда я сегодня за обедом болтал с Вашим тезкой *, я вдруг решил отправиться, как только мы встанем из-за стола, к себе в комнату и написать: "Дорогой Лэндер, как Вы поживаете?" - ради удовольствия получить ответ, написанный Вашей собственной рукой. А что Вы мне пишете, и пишете часто, я знаю и так. Иначе чего ради стал бы я читать "Экзаминер"?
Мы жили в Париже с мая по октябрь (я, собственно говоря, метался между Парижем и Лондоном) и благодаря счастливой случайности узнал там, что Ваш крестник совсем оглох. Я немедленно обратился к главному врачу тамошнего приюта для глухонемых (одному из лучших специалистов в Европе), он продержал мальчика в больнице целых три месяца и отнесся к нему с величайшей заботой и вниманием. Теперь он совсем вылечился, блестяще сдал школьные экзамены, вернулся домой с триумфом, привезя с собой награду, и "получил право" вскоре после пасхи сдавать экзамены для Индии. Раз для него уже есть гам место, он, вероятно, отправится туда, как только сдаст их, и причастится неведомой жизни "в глубине страны" прежде, чем хорошенько сообразит, что живет, - а это поистине высокая степень познания.
И там же, в Париже, я увиделся с Маргерит Пауэр * и маленькой Нелли; они живут с матерью и хорошенькой сестрой в очень маленькой и чистой квартирке и трудятся не покладая рук (как сказала мне Маргерит), чтобы как-то прожить. Все, что я видел, преисполнило меня глубоким уважением к ним и воскресило нежные воспоминания о Гор-хаусе. Они через месяц приедут к нам, чтобы отдохнуть две-три недели в деревне. Мы много разговаривали о Гор-хаусе и о связанных с ним счастливых часах; и я без всякого лицемерия могу сообщить Вам, что ни о ком они не вспоминали с такой нежностью и любовью, как о Вас. Маргерит все еще красива, хотя года два-три тому назад она болела оспой и при дневном свете на ее лице заметны оспины. Бедняжка Нелли (самая умная и наблюдательная из них) - очень милая и рассудительная женщина, но неудачный брак наложил на ее лицо печать заботы, не идущей ее годам. Вскоре должна приехать и Мэри Бойль,
Я только что писал Форстеру о том, каким замечательным доказательством силы чистой правды является тот факт, что одна из самых популярных книг на свете никого не заставила ни смеяться, ни плакать. Думаю, я не ошибусь, сказав, что в "Робинзоне Крузо" нет ни одного места, которое вызывало бы смех или слезы. В частности я считаю, что еще не было написано ничего бесчувственнее (в прямом смысле этого слова) сцены смерти Пятницы. Я часто перечитываю эту книгу, и чем больше я задумываюсь над упомянутым фактом, тем больше меня удивляет, что "Робинзон" производит и на меня, и на всех такое сильное впечатление и так восхищает нас.
Кэт и Джорджина шлют Вам самый нежный привет и одобрительно улыбаются, глядя из соседней комнаты, как я пишу. Дорогой Лэндер, наверное, Вы видитесь со многими из тех, кого любите, а другие часто Вам пишут; но мы, хранящие молчание вдалеке, всегда Вас помним. И Вы не забывайте нас. Давайте хотя бы обменяемся взаимным приветом.
Остаюсь, как всегда, Вашим почитателем и другом.
46
ГЕРЦОГУ ДЕВОНШИРСКОМУ
Вилла де Мулино, под Булонью, вечер субботы, 5 июля 1856 г.
Мой дорогой герцог,
Не могу удержаться, чтобы отсюда, где я коротаю за работой лето, окруженный розовыми садами и морским воздухом, не написать Вам, какое большое удовольствие доставило мне Ваше интересное письмо и как высоко я ценю Вашу доброту и великодушие. Вся моя семья каждую минуту вспоминала Вас во время Вашей болезни, и получить начертанное Вашей рукой чудесное и убедительнейшее доказательство Вашего недавнего выздоровления - это такая честь и радость, что я и сказать не могу!
Я счастлив, что Вам понравилась Флора. Мне как-то пришло в голову, что у всех нас были свои Флоры (моя еще жива и толста на диво) * и что эту полупечальную, полусмешную истину еще никто не высказал вслух. Удивительно приятно обнаружить, что Флора знакома всем. И даже более того: кажется, есть люди, которые считают, что я нанес им личное оскорбление и что их собственные Флоры (бог знает кто они и где проживают) все до одной - Крошки Доррит.
Нас всех очень огорчило, что Вы были больны, когда мы сыграли у меня дома "Маяк" мистера Коллинза. Если бы Вы были здоровы, я обратился бы к Вам со смиренной просьбой присутствовать на спектакле. А если бы Вы пришли, я уверен, что Вы не удержались бы от слез - и я был бы в восторге. На следующее рождество я надеюсь поставить дома еще одну новую пьесу, и если мне удастся уговорить Вас посмотреть ее из самого удобного кресла и если мне удастся расстроить Вас, я буду удовлетворен свыше всякой меры.
Разрешите развлечь Вас рассказом об остроумной развязке одной пьесы. Я видел ее прошлой зимой в Париже, и она мне очень понравилась. Это была старая пьеса, которую возобновил "Водевиль", - "Мемуары дьявола". Превосходная композиция, очень интересный спектакль, к тому же чудесно сыгранный. Сюжет таков: в руки некоего мсье Робэна попадают бумаги одного скончавшегося нотариуса, и он обнаруживает среди них документы, из которых явствует, что покойник незаконно лишил поместья некую баронессу и совершил еще кое-какие подлости (в том числе доказал, что она не состояла в браке с покойным бароном, и запятнал ее доброе имя). Все эти злодейства столь отвратительны, что он переплетает пресловутые документы в книгу и называет ее "Мемуары дьявола". Затем он отправляется в мрачный старый замок последнее прибежище баронессы, откуда она с дочерью должна уехать, потому что и замок входит в отобранное имущество. Мсье Робэн сообщает матери, что он может вернуть ей утраченное имущество и доброе имя, но в награду за это требует руки ее дочери. Она отвечает: "Я не могу обручить мою дочь с человеком, о котором ничего не знаю. Вы обещаете мне великое счастье, но ваше условие для меня неприемлемо". Однако дочь, слышавшая весь их разговор, выходит к ним и говорит: "Сделайте то, что, по вашим словам, вы можете сделать, и я буду вашей женой". Затем начинается восхитительное разоблачение всех лицемеров, составляющее основное содержание пьесы. Слуги в замке принимают мсье Робэна за дьявола - отчасти потому, что он знает все потайные ходы в замке (почерпнув сии сведения из бумаг нотариуса), а отчасти потому, что он появляется в обличье дьявола, чтобы сильное поразить лицемеров. В начале последнего действия он внезапно предстает перед молодой барышней, н она вскрикивает от испуга, но затем, опомнившись и рассмеявшись, спрашивает: "Но ведь на самом деле же вы не...?" - "О боже мой, конечно, нет, - отвечает он, - и не имею к нему никакого о (ношения. Но здешние обитатели так трусливы и глупы! Видите на столе эту коробочку? Вот я открываю ее. В ней лежит колокольчик. Они тут верят, что стоит позвонить в колокольчик - и я явлюсь. Какое невежество, не правда ли?" - "О да", -отвечает она. "Ну, говорит мсье Робэн, - если вам когда-нибудь очень захочется, чтобы я появился, позвоните в колокольчик - хотя бы шутки ради. Обещаете?" Она обещает, и действие идет своим чередом. Наконец ему удается вернуть баронессе все ее имущество, и он вручает ей последний документ, доказывающий, что она была замужем за бароном и возвращающий ей доброе имя. Потом он говорит: "Сударыня, занимаясь этим делом, я понял радость творить добро ради самого добра. Я навязал вам корыстные условия. Теперь я освобождаю вас от вашего слова. Я сделал все, что обещал. Желаю вам и вашей милой дочери всяческого счастья. Прощайте". Он кланяется и уходит. На сцене полное удивление. В публике тоже. (Я в бешенстве.) Дочь собирается расплакаться, но видит коробочку на столе, вспоминает про колокольчик и звонит. Он вбегает и заключает ее в объятия. Тут мы все плачем от радости и весело смеемся.
Описание получилось очень длинным, а Вы, быть может, знаете пьесу. Если так, я попробую искупить мою вину с помощью Флоры в дальнейших выпусках.
Миссис Диккенс и ее сестра просят передать Вашей светлости их приветы и поздравления по случаю Вашего выздоровления. Во время Вашей болезни я несколько раз виделся с Пакстоном и получил от него самые ободряющие сведения. Не знаю, сколько он будет весить (я имею в виду - на весах), но начинаю подозревать, что Дэниел Лэмберт * приходится ему родственником.
Остаюсь вашей светлости покорный и благодарный слуга.
47
УИЛКИ КОЛЛИНЗУ
Вилла де Мулино, Булонь,
воскресенье, 13 июля 1856 г.
Дорогой Коллинз,
Мы все очень жалеем, что Вы не сможете приехать раньше второй половины следующего месяца, но надеемся, что в таком случае Вы погостите у нас до конца и мы уедем отсюда вместе около десятого октября. Я думаю (учитывая развлечения и пр.), что этого времени будет достаточно, чтобы написать пьесу. Дамы, будущие участницы спектакля, сгорают от нетерпения и жаждут, чтобы Вы поскорее заперлись в беседке. Да, кстати, об этом сооружении - я забыл упомянуть, что она много выиграла и стала гораздо более надежным приютом уединения, после того как дверь устроили в другом месте. Она стала удивительно уютной, а Гений Порядка произвел в доме некоторые улучшения (в среднем по десять пенсов штука), которые, мы надеемся, Гений Беспорядка оценит по достоинству.
Не могу Вам выразить, какого я высокого мнения об Энн Родуэй. Я снял из заголовка слово "Отрывки", потому что многоголовая гидра могла усмотреть в нем намек на незаконченность, на незавершенность всего произведения, а это отпугнуло бы некоторых читателей. Я с огромным восхищением прочел первую половину в редакции, а вторую читал в поезде, возвращаясь сюда, - я побывал в Лондоне как раз после Вашего отъезда. Я вел себя в присутствии других пассажиров совершенно недопустимо - так плакал, что даже Вы остались бы довольны. Не говоря даже об истинной силе и красоте этой маленькой повести, о восхитительной обрисовке характера девушки, ее внутреннего мира, она написана с таким старанием и влюбленностью в работу, какие немногие сумели бы оценить выше, чем их ценю я, и уж во всяком случае, нет человека, который больше уважал бы их. По-моему, это превосходная вещь, которую не смог бы написать никто другой, и я горжусь ею, как своей, - а это очень приятное чувство.
О себе могу сообщить только, что я всецело занят "Крошкой Доррит". На прошлой неделе я набросал план, наметил характеры и сюжет водевиля и послал все это Марку, который болен лихорадкой. Фарс, мне кажется, должен получиться очень смешным. Дело с кошками настолько потешно, что ему нельзя воздать должное на таком крохотном листке, и я поведаю его vivo voce {Устно (итал.).}, когда буду в Лондоне. Фленш так загордился с тех пор, как подстрелил тигровую кошку Э 1 (она подбиралась к благородному Дику, сверля его зелеными глазами), что, боюсь, мне придется расстаться с ним. Все мальчики (в новых костюмчиках, надетых, чтобы идти в церковь) лежат сейчас на животах за кустами, улюлюкают и вопят (завидев тигровую кошку Э 2): "Фленш!", "Вот она!", "Вон она удирает!" и проч. Я не решаюсь высунуть голову из окна, опасаясь получить пулю (просто настоящий coup d'etat {Государственный переворот (франц.).}), а торговцы, приближаясь к дому, жалобно кричат: "Ne tirer pas, Monsieur Flench, c'est moi - boulanger! Ne tirer pas mon ami!" {Не стреляйте, мсье Фленш, это я - булочник. Не стреляйте, друг мой!(франц.)}