Страница:
Чарльз Диккенс
Жизнь Дэвида Копперфилда, рассказанная им самим (XXX-LXIV)
Перевод с английского А.В.Кривцовой и Евгения Ланна
OCR Кудрявцев Г.Г.
Четвертое, пересмотренное издание перевода
OCR Кудрявцев Г.Г.
Четвертое, пересмотренное издание перевода
Глава XXX
Утрата
В Ярмут я приехал вечером и пошел в гостиницу. Я знал, что комната для гостей в доме Пегготи – моя комната – будет в ближайшее время занята, а быть может, великий Гость, которому все живое должно уступать место, уже перешагнул порог. Вот почему я отправился в гостиницу, пообедал там и договорился о ночлеге.
Было часов десять, когда я вышел на улицу. Почти все лавки были закрыты, и городок притих. Подойдя к «Омеру и Джорему», я увидел, что ставни затворены, но дверь в лавку еще распахнута настежь. Издали я мог разглядеть мистера Омера, курившего трубку в дверях гостиной, а потому вошел и осведомился, как он поживает.
– Господи помилуй, кого я вижу! – воскликнул мистер Омер. – А вы-то сами как поживаете? Присаживайтесь… Надеюсь, вам не мешает дым?
– Нисколько, – ответил я. – Мне он нравится, если трубку курю не я, а кто-нибудь другой.
– Если курит кто другой, вот как? – со смехом подхватил мистер Омер. – Тем лучше, сэр. Дурная привычка для молодого человека. Присаживайтесь. Я курю из-за астмы.
Мистер Омер посторонился, чтобы пропустить меня, и придвинул мне стул. Запыхавшись, он снова уселся и затянулся трубкой, словно в ней-то и заключался необходимый ему воздух.
– Я очень опечален плохими известиями о мистере Баркисе, – сказал я.
Мистер Омер с серьезным видом посмотрел на меня и покачал головой.
– Вы не знаете, как он себя чувствует сегодня? – спросил я.
– Этот самый вопрос я задал бы вам, сэр, если бы не моя деликатность, – отвечал мистер Омер. – Это одна из неприятных сторон нашего дела. Если кто-нибудь заболевает, мы не можем справляться о его здоровье.
Мысль о таком затруднении мне не приходила в голову, хотя, входя в лавку, я и опасался, что услышу знакомый стук. Теперь, когда мистер Омер коснулся этой темы, я признал справедливость его слов, о чем и сказал ему.
– Да, да, вы сами понимаете, – кивая головой, подтвердил мистер Омер. – Мы не решаемся спрашивать. Ах, боже мой, да многие так и не оправились бы от потрясения, если бы им сказали: «Омер и Джорем шлют свой привет и желали бы знать, как вы себя чувствуете сегодня утром?» Или сегодня вечером, смотря по обстоятельствам.
Мы с мистером Омером кивнули друг другу, и мистер Омер зарядился воздухом при помощи своей трубки.
– Вот одна из причин, почему наше ремесло не позволяет оказывать внимание, которое часто хотелось бы оказать, – сказал мистер Омер. – Возьмем, к примеру, меня. Не один год, а сорок лет я знал Баркиса, видел, как он проезжал мимо моей лавки. Но я не могу пойти и спросить, как его здоровье.
Я понимал, что это не на шутку огорчает мистера Омера, и поделился с ним своими соображениями на этот счет.
– Надеюсь, корыстен я не больше, чем всякий другой, – продолжал мистер Омер. – Посмотрите на меня! В любую минуту я могу задохнуться, а при таких обстоятельствах мне, на мой взгляд, уже не до корысти. Не до того, знаете ли, человеку, который чувствует, что ему вот-вот не хватит воздуха, да что там – уже не хватает, словно дырявым кузнечным мехам. А вдобавок этот человек – дедушка, – присовокупил мистер Омер. Я отвечал:
– Конечно.
– Не то чтобы я жаловался на свое ремесло, – продолжал мистер Омер. – Нет, я не жалуюсь. Разумеется, в каждом деле есть свои хорошие и дурные стороны. Хотел бы я только, чтобы у людей было больше силы духа.
С самым благодушным и приветливым видом мистер Омер несколько раз молча затянулся трубкой, а затем сказал, возвращаясь к началу разговора:
– Ну, так вот, справляться о том, как поживает Баркис, мы можем только у Эмли – она знает наши истинные чувства и опасается нас не больше, чем ягнят. Минни и Джорем как раз отправились туда расспросить ее, как он себя чувствует сегодня вечером (она сейчас у тетки, помогает ей после работы). И если вы соблаговолите подождать их возвращения, они вам все расскажут. Не выпьете ли чего-нибудь? Рюмку грога? Я сам пью грог, когда курю, – продолжал мистер Омер, взяв свою рюмку. – Говорят, он смягчает пути, по которым доходит до меня этот несчастный воздух. Но, господи помилуй, тут дело не в том, что пути не в порядке! – прохрипел мистер Омер. – «Дай мне вдоволь воздуху, – говорю я моей дочери Минни, – а уж пути-то я, дорогая моя, сам найду».
Ему и в самом деле не хватало воздуха, и страшно было смотреть, как он смеется. Когда же он отдышался и снова мог вести беседу, я поблагодарил его за предложенное угощение, от которого отказался, ибо только что пообедал, и сказал, что, раз он так любезно меня приглашает, я готов подождать, пока вернутся его дочь и зять. Потом я осведомился, как поживает малютка Эмли.
– Скажу вам откровенно, сэр, – ответил мистер Омер, вынимая изо рта трубку, чтобы потереть себе подбородок. – я буду рад, когда справят свадьбу.
– Но почему же? – спросил я.
– Видите ли, сейчас она какая-то беспокойная, – сказал мистер Омер. – Я вовсе не спорю, что она не такая хорошенькая, как раньше, нет! Она еще похорошела – уверяю вас, похорошела! И не говорю, что она стала хуже работать, нет, она работает по-прежнему. Она и прежде стоила шестерых работниц и теперь стоит. Но ей недостает, как бы это сказать… пылу. Вы меня поймете, если я выражусь так, – сказал мистер Омер, снова потерев подбородок и затянувшись трубкой: – «А ну, налегай, сильней налегай, дружней налегай, ребята!» Вот чего, на мой взгляд, недостает мисс Эмли.
Физиономия и тон мистера Омера были столь выразительны, что я мог не кривя душой кивнуть ему, давая понять, что разгадал смысл его слов. Казалось, он остался доволен моей сообразительностью и продолжал:
– И вот, по-моему, все это главным образом из-за того, что она какая-то беспокойная. Я частенько говорил об этом после работы и с дядей ее и с ее женихом, и я объясняю все дело тем, что она какая-то беспокойная. Всегда нужно помнить, – продолжал мистер Омер, тихо покачивая головой, – что у Эмли на редкость любящее сердечко. Есть такая пословица: «Из свиного уха не сшить шелкового кошелька». Так ли это – не знаю. Пожалуй, и можно, если взяться за дело с молодых лет. Вот, к примеру, тот старый баркас, сэр! Ведь она превратила его в домашний очаг, с которым не сравнится и дворец из мрамора!
– В этом я не сомневаюсь! – подтвердил я.
– Право же, стоит посмотреть, как эта хорошенькая девчурка ластится к своему дяде, – заметил мистер Омер. – С каждым днем она все больше и больше льнет к нему. А коли так, то, сами понимаете, в ней происходит борьба. Зачем же тянуть дольше, чем нужно?
Я внимательно слушал доброго старика и от всей души соглашался с ним.
– Потому-то я и заговорил с ними об этом, – спокойно и добродушно продолжал мистер Омер. – Вот что я им сказал: «Не думайте, что Эмли прикована к этому месту, пока не кончится срок обучения. Назначьте срок сами. Работа ее принесла нам больше, чем мы ожидали, да и обучение шло быстрее. Омер и Джорем не посмотрят на то, что срок еще не истек, и она будет свободна, когда вы того пожелаете. Если потом она захочет договориться с нами и что-нибудь делать для нас на дому – ну что ж, очень хорошо! А не захочет – тоже хорошо. Мы, во всяком случае, убытков не несем». Потому что, знаете ли, – заключил мистер Омер, притронувшись ко мне своей трубкой, – вряд ли станет человек, которому воздуху не хватает и который вдобавок еще и дедушка, – вряд ли станет он притеснять такой цветочек с голубыми глазками, как она!
– Конечно, не станет, – сказал я.
– То-то и есть! Правильно! – подтвердил мистер Омер. – Так вот, сэр, ее двоюродный брат… вам известно, что она выходит замуж за своего двоюродного брата?
– О да! Я его хорошо знаю, – ответил я.
– Само собой разумеется, – сказал мистер Омер. – Так вот, сэр, ее двоюродный брат – он, оказывается, на хорошем месте и зарабатывает неплохо – очень благодарил меня (и вообще, должен сказать, держит он себя так, что я о нем наилучшего мнения), а потом пошел и снял такой уютный домик, какой мы с вами только можем пожелать. Домик этот уже обмеблирован сверху донизу, чистенький и аккуратный, как кукольная гостиная. И если бы болезнь бедняги Баркиса не приняла дурного оборота, были бы они, верно, теперь мужем и женой. Но вот приходится откладывать.
– А как Эмли, мистер Омер? – осведомился я. – Все такая же, как вы говорили, беспокойная?
– Ну, знаете ли, ничего другого ожидать нельзя, – отвечал он, снова потирая свой двойной подбородок. – Ей предстоит перемена, разлука, и все это для нее, если можно так выразиться, уже не за горами, а в то же время как будто и за горами. Смерть Баркиса вызвала бы отсрочку, но небольшую, а вот болезнь его может затянуться. Как вы сами понимаете, положение неопределенное.
– Понимаю, – сказал я.
– И вот Эмли все еще немножко грустит и немножко волнуется; сказать правду, пожалуй, даже больше, чем раньше, – продолжал мистер Омер. – С каждым днем она как будто все крепче и крепче привязывается к своему дяде, да и с нами не хочется ей расставаться. Стоит мне сказать ей ласковое слово, а у нее уж и слезы на глазах… А если бы вы видели, как она возится с дочуркой моей Минни, вы бы этого никогда не забыли! Боже мой, как она любит этого ребенка! – задумчиво проговорил мистер Омер.
Пользуясь благоприятным случаем, я решил спросить мистера Омера, прежде чем наша беседа будет прервана возвращением его дочери и зятя, знает ли он что-нибудь о Марте.
– Эх, ничего хорошего! – отвечал он, с глубоким огорчением покачивая головой. – Грустная это история, сэр, с какого боку к ней ни подойти. Я никогда не думал, что у этой девушки дурные задатки. Я бы не стал упоминать об этом при моей дочке Минни, – она, знаете ли, тотчас начала бы мне перечить, – но я никогда этого не думал. Да и никто из нас не думал.
Заслышав шаги своей дочери раньше, чем услышал их я, мистер Омер прикоснулся ко мне трубкой и в виде предостережения зажмурил один глаз. Немедленно вслед за этим вошла Минни со своим мужем.
Они сообщили, что мистеру Баркису плохо – «хуже и быть не может», что он без сознания, а мистер Чиллип только что, перед уходом, горестно объявил в кухне, что Медицинский колледж, Колледж хирургов и Ассоциация аптекарей, даже если собрать их всех вместе, не в силах ему помочь. Врачам и хирургам, сказал мистер Чиллип, уже нечего здесь делать, а все что могут сделать аптекари – это отравить его.
Услыхав такую весть и узнав, что мистер Пегготи находится сейчас там, я решил немедленно туда отправиться. Пожелав спокойной ночи мистеру Омеру и мистеру и миссис Джорем, я пустился в путь с чувством, что совершается нечто очень важное, и мистер Баркис превратился для меня в какое-то совсем повое, неведомое существо.
На осторожный мой стук в дверь отозвался мистер Пегготи. При виде меня он удивился меньше, чем я ожидал. Так же встретила меня и Пегготи, когда она спустилась вниз. И то же самое мне случалось наблюдать впоследствии: думаю, что в ожидании грозного события все другие события и нежданные перемены – ничто.
Я пожал руку мистеру Пегготи и прошел в кухню, пока он потихоньку запирал дверь. Там, у очага, закрыв лицо руками, сидела малютка Эмли. Подле нее стоял Хэм.
Мы говорили шепотом, время от времени прислушиваясь, не донесется ли шум из комнаты наверху. В последнее мое посещение я об этом не подумал, но как странно было сейчас не видеть здесь, в кухне, мистера Баркиса!
– Доброе вы дело сделали, что приехали, мистер Дэви! – сказал мистер Пегготи.
– Что верно, то верно, – подтвердил Хэм.
– Эмли, моя милая! – воскликнул мистер Пегготи. – Да посмотри же! Приехал мистер Дэви. Приободрись, милочка! Неужто ты ни словечка не скажешь мистеру Дэви?
Она вздрогнула всем телом – я и сейчас это вижу. Когда я прикоснулся к ее руке, она была холодна – я это и сейчас чувствую – и казалась бы совсем безжизненной, если бы не высвободилась из моей руки. А потом Эмли медленно поднялась со стула и, подойдя с другой стороны к своему дяде, молча и все еще дрожа, припала к его груди.
– У нее такое любящее сердечко, что ему не под силу это горе, – сказал мистер Пегготи, приглаживая своею большой заскорузлой рукой ее пышные волосы. – Оно и натурально, мистер Дэви, что молодые непривычны к таким вот испытаниям и вдобавок робки, как моя птичка… оно и натурально!
Она еще крепче прильнула к нему, но не подняла головы, не проронила ни слова.
– Время уже позднее, моя милая, – сказал мистер Пегготи, – а вот и Хэм пришел, чтобы отвести тебя домой. Ну, ступай с ним – у него тоже любящее сердце. Ну, как же, Эмли? Ну, как, моя красоточка?
Звук ее голоса не коснулся моего слуха, но мистер Пегготи наклонил голову, как бы прислушиваясь, а затем сказал:
– Позволить тебе остаться с дядей? Да неужто ты об Этом меня просишь? С дядей остаться, моя птичка? Да ведь твой муж – он скоро будет твоим мужем – ждет, чтобы отвести тебя домой! Ну, кто бы мог подумать, что эта малютка прилепится к такому заскорузлому старику, как я! – сказал мистер Пегготи, с невыразимой гордостью озирая нас обоих. – Но в ее сердце больше любви к дяде, чем соли в море… глупенькая Эмли!
– И Эмли права, мистер Дэви! – заявил Хэм. – Раз Эмли этого хочет, да к тому же она так встревожена и напугана, я ее оставлю здесь до утра. Да уж и сам останусь!
– Э нет! – возразил мистер Пегготи. – Это не годится… чтобы женатый человек, или почти что женатый, взял да и пропустил рабочий день. Не годится и так – днем работать, а ночью ухаживать за больным! Ступай домой и ложись спать. За Эмли не тревожься, о ней здесь позаботятся, уж я-то знаю.
Хэм дал себя уговорить и взялся за шапку. Даже когда он поцеловал Эмли – я не видел, как он к ней подошел, но чувствовал, что природа наделила его сердцем джентльмена, – она еще крепче прижалась к своему дяде, словно отстраняясь от своего нареченного. Я бесшумно закрыл за ним дверь, чтобы ничем не нарушать тишины, царившей в доме; когда же я вернулся, мистер Пегготи все еще с ней разговаривал.
– Я поднимусь наверх и скажу твоей тетушке, что здесь мистер Дэви, и она немножко приободрится, – говорил он. – А ты, моя милая, посиди покуда у очага и погрей руки, они у тебя ледяные. Разве можно так бояться, принимать все так близко к сердцу!.. Что? Ты пойдешь со мной? Ну что ж, пойдем, пойдем!.. Знаете ли, мистер Дэви, – добавил мистер Пегготи с не меньшей гордостью, чем раньше, – если бы ее дядю выгнали из дому и пришлось бы ему валяться в канаве, я уверен, что она пошла бы за ним! Но скоро появится кто-то другой, да, кто-то другой, Эмли!
Позднее, когда я поднялся наверх и проходил мимо двери моей маленькой комнатки, где было темно, мне смутно почудилось, будто она лежит там, распростершись на полу. Но была ли то она, или в комнате сгустился мрак, я и по сей день не знаю.
У меня было время подумать у камелька о страхе перед смертью, который испытывала малютка Эмли, – памятуя о том, что говорил мистер Омер, я приписал этому страху перемену, происшедшую с ней, – и, прежде чем сошла вниз Пегготи, пока я сидел в одиночестве, прислушиваясь к тиканью часов, охваченный торжественной тишиной, царившей вокруг, было у меня также время подумать более снисходительно об этой ее слабости. Пегготи заключила меня в свои объятия, призвала благословения на меня и снова и снова благодарила за то, что я принес ей утешение в ее горе (таковы были ее слова). Потом она умоляла меня пойти наверх, всхлипывая, говорила, что мистер Баркис всегда любил меня и восхищался мною и часто вспоминал обо мне, пока был в сознании, и она уверена, что если он придет в себя, то при виде меня оживится, ежели вообще может его оживить что-нибудь на свете.
Когда я его увидел, мне это показалось маловероятным. Он лежал на кровати в неудобной позе, свесив голову и руки и привалившись к сундучку, который стоил ему стольких трудов и забот. Я узнал, что, когда он уже не в силах был сползать с кровати, чтобы открывать его, и не в силах был всякий раз удостоверяться в его сохранности с помощью волшебной палочки, которою пользовался как-то на моих глазах, он потребовал, чтобы сундучок поставили на стул у кровати, и с той поры держал его в своих объятиях днем и ночью. И сейчас его рука покоилась на нем. Время и вселенная ускользали от него, но сундучок оставался на месте; и последние его слова, которые он произнес (как бы поясняя), были: «Всякое тряпье!»
– Баркис, миленький мой! – бодро проговорила Пегготи, наклоняясь к нему в то время, как ее брат и я стояли в ногах кровати. – Здесь мой дорогой мальчик… мой дорогой мальчик, мистер Дэви! Благодаря ему мы поженились, Баркис! Помнишь, ты передавал с ним поручения? Хочешь поговорить с мистером Дэви?
Он оставался нем и недвижим, как сундучок, который один только и придавал его фигуре какую-то выразительность.
– Он отойдет во время отлива, – сказал мне мистер Пегготи, прикрывая рот рукой.
Слезы стояли у меня на глазах, как и у мистера Пегготи; я шепотом повторил:
– Во время отлива?
– Здесь, на берегу, народ не помирает, покуда не сойдет вода, – сказал мистер Пегготи. – А рождаются здесь только во время прилива – рождаются на свет, когда вода стоит высоко. Он отойдет во время отлива. В половине четвертого кончается отлив, прилив начнется через полчаса. Если он дотянет до начала прилива, то, стало быть, продержится, пока вода не начнет опять спадать, и отойдет, когда снова начнется отлив.
Долго оставались мы здесь, смотря на него, – проходили часы. Не берусь сказать, какое таинственное влияние оказало на него мое присутствие, но когда, наконец, слабым голосом он начал что-то бормотать в бреду, то, несомненно, вспоминал о том, как отвозил меня в школу.
– Он приходит в себя, – сказала Пегготи. Мистер Пегготи прикоснулся к моей руке и прошептал со страхом и благоговением:
– Кончается отлив, кончается и он.
– Баркис, миленький мой! – сказала Пегготи.
– К.П.Баркис – нет лучше женщины на свете! – слабым голосом воскликнул он.
– Да взгляни же! Вот и мистер Дэви! – сказала Пегготи, ибо он открыл глаза.
Я только что хотел спросить его, узнает ли он меня, как он попытался протянуть мне руку и сказал внятно, с ласковой улыбкой:
– Баркис не прочь!
Был отлив, и он отошел вместе с водой.
Было часов десять, когда я вышел на улицу. Почти все лавки были закрыты, и городок притих. Подойдя к «Омеру и Джорему», я увидел, что ставни затворены, но дверь в лавку еще распахнута настежь. Издали я мог разглядеть мистера Омера, курившего трубку в дверях гостиной, а потому вошел и осведомился, как он поживает.
– Господи помилуй, кого я вижу! – воскликнул мистер Омер. – А вы-то сами как поживаете? Присаживайтесь… Надеюсь, вам не мешает дым?
– Нисколько, – ответил я. – Мне он нравится, если трубку курю не я, а кто-нибудь другой.
– Если курит кто другой, вот как? – со смехом подхватил мистер Омер. – Тем лучше, сэр. Дурная привычка для молодого человека. Присаживайтесь. Я курю из-за астмы.
Мистер Омер посторонился, чтобы пропустить меня, и придвинул мне стул. Запыхавшись, он снова уселся и затянулся трубкой, словно в ней-то и заключался необходимый ему воздух.
– Я очень опечален плохими известиями о мистере Баркисе, – сказал я.
Мистер Омер с серьезным видом посмотрел на меня и покачал головой.
– Вы не знаете, как он себя чувствует сегодня? – спросил я.
– Этот самый вопрос я задал бы вам, сэр, если бы не моя деликатность, – отвечал мистер Омер. – Это одна из неприятных сторон нашего дела. Если кто-нибудь заболевает, мы не можем справляться о его здоровье.
Мысль о таком затруднении мне не приходила в голову, хотя, входя в лавку, я и опасался, что услышу знакомый стук. Теперь, когда мистер Омер коснулся этой темы, я признал справедливость его слов, о чем и сказал ему.
– Да, да, вы сами понимаете, – кивая головой, подтвердил мистер Омер. – Мы не решаемся спрашивать. Ах, боже мой, да многие так и не оправились бы от потрясения, если бы им сказали: «Омер и Джорем шлют свой привет и желали бы знать, как вы себя чувствуете сегодня утром?» Или сегодня вечером, смотря по обстоятельствам.
Мы с мистером Омером кивнули друг другу, и мистер Омер зарядился воздухом при помощи своей трубки.
– Вот одна из причин, почему наше ремесло не позволяет оказывать внимание, которое часто хотелось бы оказать, – сказал мистер Омер. – Возьмем, к примеру, меня. Не один год, а сорок лет я знал Баркиса, видел, как он проезжал мимо моей лавки. Но я не могу пойти и спросить, как его здоровье.
Я понимал, что это не на шутку огорчает мистера Омера, и поделился с ним своими соображениями на этот счет.
– Надеюсь, корыстен я не больше, чем всякий другой, – продолжал мистер Омер. – Посмотрите на меня! В любую минуту я могу задохнуться, а при таких обстоятельствах мне, на мой взгляд, уже не до корысти. Не до того, знаете ли, человеку, который чувствует, что ему вот-вот не хватит воздуха, да что там – уже не хватает, словно дырявым кузнечным мехам. А вдобавок этот человек – дедушка, – присовокупил мистер Омер. Я отвечал:
– Конечно.
– Не то чтобы я жаловался на свое ремесло, – продолжал мистер Омер. – Нет, я не жалуюсь. Разумеется, в каждом деле есть свои хорошие и дурные стороны. Хотел бы я только, чтобы у людей было больше силы духа.
С самым благодушным и приветливым видом мистер Омер несколько раз молча затянулся трубкой, а затем сказал, возвращаясь к началу разговора:
– Ну, так вот, справляться о том, как поживает Баркис, мы можем только у Эмли – она знает наши истинные чувства и опасается нас не больше, чем ягнят. Минни и Джорем как раз отправились туда расспросить ее, как он себя чувствует сегодня вечером (она сейчас у тетки, помогает ей после работы). И если вы соблаговолите подождать их возвращения, они вам все расскажут. Не выпьете ли чего-нибудь? Рюмку грога? Я сам пью грог, когда курю, – продолжал мистер Омер, взяв свою рюмку. – Говорят, он смягчает пути, по которым доходит до меня этот несчастный воздух. Но, господи помилуй, тут дело не в том, что пути не в порядке! – прохрипел мистер Омер. – «Дай мне вдоволь воздуху, – говорю я моей дочери Минни, – а уж пути-то я, дорогая моя, сам найду».
Ему и в самом деле не хватало воздуха, и страшно было смотреть, как он смеется. Когда же он отдышался и снова мог вести беседу, я поблагодарил его за предложенное угощение, от которого отказался, ибо только что пообедал, и сказал, что, раз он так любезно меня приглашает, я готов подождать, пока вернутся его дочь и зять. Потом я осведомился, как поживает малютка Эмли.
– Скажу вам откровенно, сэр, – ответил мистер Омер, вынимая изо рта трубку, чтобы потереть себе подбородок. – я буду рад, когда справят свадьбу.
– Но почему же? – спросил я.
– Видите ли, сейчас она какая-то беспокойная, – сказал мистер Омер. – Я вовсе не спорю, что она не такая хорошенькая, как раньше, нет! Она еще похорошела – уверяю вас, похорошела! И не говорю, что она стала хуже работать, нет, она работает по-прежнему. Она и прежде стоила шестерых работниц и теперь стоит. Но ей недостает, как бы это сказать… пылу. Вы меня поймете, если я выражусь так, – сказал мистер Омер, снова потерев подбородок и затянувшись трубкой: – «А ну, налегай, сильней налегай, дружней налегай, ребята!» Вот чего, на мой взгляд, недостает мисс Эмли.
Физиономия и тон мистера Омера были столь выразительны, что я мог не кривя душой кивнуть ему, давая понять, что разгадал смысл его слов. Казалось, он остался доволен моей сообразительностью и продолжал:
– И вот, по-моему, все это главным образом из-за того, что она какая-то беспокойная. Я частенько говорил об этом после работы и с дядей ее и с ее женихом, и я объясняю все дело тем, что она какая-то беспокойная. Всегда нужно помнить, – продолжал мистер Омер, тихо покачивая головой, – что у Эмли на редкость любящее сердечко. Есть такая пословица: «Из свиного уха не сшить шелкового кошелька». Так ли это – не знаю. Пожалуй, и можно, если взяться за дело с молодых лет. Вот, к примеру, тот старый баркас, сэр! Ведь она превратила его в домашний очаг, с которым не сравнится и дворец из мрамора!
– В этом я не сомневаюсь! – подтвердил я.
– Право же, стоит посмотреть, как эта хорошенькая девчурка ластится к своему дяде, – заметил мистер Омер. – С каждым днем она все больше и больше льнет к нему. А коли так, то, сами понимаете, в ней происходит борьба. Зачем же тянуть дольше, чем нужно?
Я внимательно слушал доброго старика и от всей души соглашался с ним.
– Потому-то я и заговорил с ними об этом, – спокойно и добродушно продолжал мистер Омер. – Вот что я им сказал: «Не думайте, что Эмли прикована к этому месту, пока не кончится срок обучения. Назначьте срок сами. Работа ее принесла нам больше, чем мы ожидали, да и обучение шло быстрее. Омер и Джорем не посмотрят на то, что срок еще не истек, и она будет свободна, когда вы того пожелаете. Если потом она захочет договориться с нами и что-нибудь делать для нас на дому – ну что ж, очень хорошо! А не захочет – тоже хорошо. Мы, во всяком случае, убытков не несем». Потому что, знаете ли, – заключил мистер Омер, притронувшись ко мне своей трубкой, – вряд ли станет человек, которому воздуху не хватает и который вдобавок еще и дедушка, – вряд ли станет он притеснять такой цветочек с голубыми глазками, как она!
– Конечно, не станет, – сказал я.
– То-то и есть! Правильно! – подтвердил мистер Омер. – Так вот, сэр, ее двоюродный брат… вам известно, что она выходит замуж за своего двоюродного брата?
– О да! Я его хорошо знаю, – ответил я.
– Само собой разумеется, – сказал мистер Омер. – Так вот, сэр, ее двоюродный брат – он, оказывается, на хорошем месте и зарабатывает неплохо – очень благодарил меня (и вообще, должен сказать, держит он себя так, что я о нем наилучшего мнения), а потом пошел и снял такой уютный домик, какой мы с вами только можем пожелать. Домик этот уже обмеблирован сверху донизу, чистенький и аккуратный, как кукольная гостиная. И если бы болезнь бедняги Баркиса не приняла дурного оборота, были бы они, верно, теперь мужем и женой. Но вот приходится откладывать.
– А как Эмли, мистер Омер? – осведомился я. – Все такая же, как вы говорили, беспокойная?
– Ну, знаете ли, ничего другого ожидать нельзя, – отвечал он, снова потирая свой двойной подбородок. – Ей предстоит перемена, разлука, и все это для нее, если можно так выразиться, уже не за горами, а в то же время как будто и за горами. Смерть Баркиса вызвала бы отсрочку, но небольшую, а вот болезнь его может затянуться. Как вы сами понимаете, положение неопределенное.
– Понимаю, – сказал я.
– И вот Эмли все еще немножко грустит и немножко волнуется; сказать правду, пожалуй, даже больше, чем раньше, – продолжал мистер Омер. – С каждым днем она как будто все крепче и крепче привязывается к своему дяде, да и с нами не хочется ей расставаться. Стоит мне сказать ей ласковое слово, а у нее уж и слезы на глазах… А если бы вы видели, как она возится с дочуркой моей Минни, вы бы этого никогда не забыли! Боже мой, как она любит этого ребенка! – задумчиво проговорил мистер Омер.
Пользуясь благоприятным случаем, я решил спросить мистера Омера, прежде чем наша беседа будет прервана возвращением его дочери и зятя, знает ли он что-нибудь о Марте.
– Эх, ничего хорошего! – отвечал он, с глубоким огорчением покачивая головой. – Грустная это история, сэр, с какого боку к ней ни подойти. Я никогда не думал, что у этой девушки дурные задатки. Я бы не стал упоминать об этом при моей дочке Минни, – она, знаете ли, тотчас начала бы мне перечить, – но я никогда этого не думал. Да и никто из нас не думал.
Заслышав шаги своей дочери раньше, чем услышал их я, мистер Омер прикоснулся ко мне трубкой и в виде предостережения зажмурил один глаз. Немедленно вслед за этим вошла Минни со своим мужем.
Они сообщили, что мистеру Баркису плохо – «хуже и быть не может», что он без сознания, а мистер Чиллип только что, перед уходом, горестно объявил в кухне, что Медицинский колледж, Колледж хирургов и Ассоциация аптекарей, даже если собрать их всех вместе, не в силах ему помочь. Врачам и хирургам, сказал мистер Чиллип, уже нечего здесь делать, а все что могут сделать аптекари – это отравить его.
Услыхав такую весть и узнав, что мистер Пегготи находится сейчас там, я решил немедленно туда отправиться. Пожелав спокойной ночи мистеру Омеру и мистеру и миссис Джорем, я пустился в путь с чувством, что совершается нечто очень важное, и мистер Баркис превратился для меня в какое-то совсем повое, неведомое существо.
На осторожный мой стук в дверь отозвался мистер Пегготи. При виде меня он удивился меньше, чем я ожидал. Так же встретила меня и Пегготи, когда она спустилась вниз. И то же самое мне случалось наблюдать впоследствии: думаю, что в ожидании грозного события все другие события и нежданные перемены – ничто.
Я пожал руку мистеру Пегготи и прошел в кухню, пока он потихоньку запирал дверь. Там, у очага, закрыв лицо руками, сидела малютка Эмли. Подле нее стоял Хэм.
Мы говорили шепотом, время от времени прислушиваясь, не донесется ли шум из комнаты наверху. В последнее мое посещение я об этом не подумал, но как странно было сейчас не видеть здесь, в кухне, мистера Баркиса!
– Доброе вы дело сделали, что приехали, мистер Дэви! – сказал мистер Пегготи.
– Что верно, то верно, – подтвердил Хэм.
– Эмли, моя милая! – воскликнул мистер Пегготи. – Да посмотри же! Приехал мистер Дэви. Приободрись, милочка! Неужто ты ни словечка не скажешь мистеру Дэви?
Она вздрогнула всем телом – я и сейчас это вижу. Когда я прикоснулся к ее руке, она была холодна – я это и сейчас чувствую – и казалась бы совсем безжизненной, если бы не высвободилась из моей руки. А потом Эмли медленно поднялась со стула и, подойдя с другой стороны к своему дяде, молча и все еще дрожа, припала к его груди.
– У нее такое любящее сердечко, что ему не под силу это горе, – сказал мистер Пегготи, приглаживая своею большой заскорузлой рукой ее пышные волосы. – Оно и натурально, мистер Дэви, что молодые непривычны к таким вот испытаниям и вдобавок робки, как моя птичка… оно и натурально!
Она еще крепче прильнула к нему, но не подняла головы, не проронила ни слова.
– Время уже позднее, моя милая, – сказал мистер Пегготи, – а вот и Хэм пришел, чтобы отвести тебя домой. Ну, ступай с ним – у него тоже любящее сердце. Ну, как же, Эмли? Ну, как, моя красоточка?
Звук ее голоса не коснулся моего слуха, но мистер Пегготи наклонил голову, как бы прислушиваясь, а затем сказал:
– Позволить тебе остаться с дядей? Да неужто ты об Этом меня просишь? С дядей остаться, моя птичка? Да ведь твой муж – он скоро будет твоим мужем – ждет, чтобы отвести тебя домой! Ну, кто бы мог подумать, что эта малютка прилепится к такому заскорузлому старику, как я! – сказал мистер Пегготи, с невыразимой гордостью озирая нас обоих. – Но в ее сердце больше любви к дяде, чем соли в море… глупенькая Эмли!
– И Эмли права, мистер Дэви! – заявил Хэм. – Раз Эмли этого хочет, да к тому же она так встревожена и напугана, я ее оставлю здесь до утра. Да уж и сам останусь!
– Э нет! – возразил мистер Пегготи. – Это не годится… чтобы женатый человек, или почти что женатый, взял да и пропустил рабочий день. Не годится и так – днем работать, а ночью ухаживать за больным! Ступай домой и ложись спать. За Эмли не тревожься, о ней здесь позаботятся, уж я-то знаю.
Хэм дал себя уговорить и взялся за шапку. Даже когда он поцеловал Эмли – я не видел, как он к ней подошел, но чувствовал, что природа наделила его сердцем джентльмена, – она еще крепче прижалась к своему дяде, словно отстраняясь от своего нареченного. Я бесшумно закрыл за ним дверь, чтобы ничем не нарушать тишины, царившей в доме; когда же я вернулся, мистер Пегготи все еще с ней разговаривал.
– Я поднимусь наверх и скажу твоей тетушке, что здесь мистер Дэви, и она немножко приободрится, – говорил он. – А ты, моя милая, посиди покуда у очага и погрей руки, они у тебя ледяные. Разве можно так бояться, принимать все так близко к сердцу!.. Что? Ты пойдешь со мной? Ну что ж, пойдем, пойдем!.. Знаете ли, мистер Дэви, – добавил мистер Пегготи с не меньшей гордостью, чем раньше, – если бы ее дядю выгнали из дому и пришлось бы ему валяться в канаве, я уверен, что она пошла бы за ним! Но скоро появится кто-то другой, да, кто-то другой, Эмли!
Позднее, когда я поднялся наверх и проходил мимо двери моей маленькой комнатки, где было темно, мне смутно почудилось, будто она лежит там, распростершись на полу. Но была ли то она, или в комнате сгустился мрак, я и по сей день не знаю.
У меня было время подумать у камелька о страхе перед смертью, который испытывала малютка Эмли, – памятуя о том, что говорил мистер Омер, я приписал этому страху перемену, происшедшую с ней, – и, прежде чем сошла вниз Пегготи, пока я сидел в одиночестве, прислушиваясь к тиканью часов, охваченный торжественной тишиной, царившей вокруг, было у меня также время подумать более снисходительно об этой ее слабости. Пегготи заключила меня в свои объятия, призвала благословения на меня и снова и снова благодарила за то, что я принес ей утешение в ее горе (таковы были ее слова). Потом она умоляла меня пойти наверх, всхлипывая, говорила, что мистер Баркис всегда любил меня и восхищался мною и часто вспоминал обо мне, пока был в сознании, и она уверена, что если он придет в себя, то при виде меня оживится, ежели вообще может его оживить что-нибудь на свете.
Когда я его увидел, мне это показалось маловероятным. Он лежал на кровати в неудобной позе, свесив голову и руки и привалившись к сундучку, который стоил ему стольких трудов и забот. Я узнал, что, когда он уже не в силах был сползать с кровати, чтобы открывать его, и не в силах был всякий раз удостоверяться в его сохранности с помощью волшебной палочки, которою пользовался как-то на моих глазах, он потребовал, чтобы сундучок поставили на стул у кровати, и с той поры держал его в своих объятиях днем и ночью. И сейчас его рука покоилась на нем. Время и вселенная ускользали от него, но сундучок оставался на месте; и последние его слова, которые он произнес (как бы поясняя), были: «Всякое тряпье!»
– Баркис, миленький мой! – бодро проговорила Пегготи, наклоняясь к нему в то время, как ее брат и я стояли в ногах кровати. – Здесь мой дорогой мальчик… мой дорогой мальчик, мистер Дэви! Благодаря ему мы поженились, Баркис! Помнишь, ты передавал с ним поручения? Хочешь поговорить с мистером Дэви?
Он оставался нем и недвижим, как сундучок, который один только и придавал его фигуре какую-то выразительность.
– Он отойдет во время отлива, – сказал мне мистер Пегготи, прикрывая рот рукой.
Слезы стояли у меня на глазах, как и у мистера Пегготи; я шепотом повторил:
– Во время отлива?
– Здесь, на берегу, народ не помирает, покуда не сойдет вода, – сказал мистер Пегготи. – А рождаются здесь только во время прилива – рождаются на свет, когда вода стоит высоко. Он отойдет во время отлива. В половине четвертого кончается отлив, прилив начнется через полчаса. Если он дотянет до начала прилива, то, стало быть, продержится, пока вода не начнет опять спадать, и отойдет, когда снова начнется отлив.
Долго оставались мы здесь, смотря на него, – проходили часы. Не берусь сказать, какое таинственное влияние оказало на него мое присутствие, но когда, наконец, слабым голосом он начал что-то бормотать в бреду, то, несомненно, вспоминал о том, как отвозил меня в школу.
– Он приходит в себя, – сказала Пегготи. Мистер Пегготи прикоснулся к моей руке и прошептал со страхом и благоговением:
– Кончается отлив, кончается и он.
– Баркис, миленький мой! – сказала Пегготи.
– К.П.Баркис – нет лучше женщины на свете! – слабым голосом воскликнул он.
– Да взгляни же! Вот и мистер Дэви! – сказала Пегготи, ибо он открыл глаза.
Я только что хотел спросить его, узнает ли он меня, как он попытался протянуть мне руку и сказал внятно, с ласковой улыбкой:
– Баркис не прочь!
Был отлив, и он отошел вместе с водой.
Глава XXXI
Утрата, еще более тяжкая
Мне нетрудно было уступить просьбам Пегготи и остаться до тех пор, пока останки бедного возчика не отправятся в свой последний путь в Бландерстон. Она давно уже купила на свои собственные, сбереженные ею деньги маленький клочок земли на нашем старом кладбище близ могилы «ее милочки», – так называла она всегда мою мать, – и здесь они должны были покоиться.
Мне приятно думать, что, проводя время с Пегготи и делая для нее все возможное (в сущности, это было очень мало), я испытывал такое удовлетворение, которое и теперь мог бы себе только пожелать. Но боюсь, что еще большую радость, эгоистическую и профессиональную, я получил, когда взял на себя заботу о завещании мистера Баркиса и разъяснял его содержание.
Могу поставить себе в заслугу, что от меня исходило предложение поискать завещание в сундучке. После недолгих поисков его нашли в сундучке, на дне лошадиной торбы, где (кроме сена) были обнаружены: старые золотые часы с цепочкой и печатками, которые мистер Баркис носил в день свадьбы и которых ни до, ни после этого никто не видел; серебряная затычка в форме ноги, которой он уминал табак в трубке; игрушечный лимон, наполненный крохотными чашечками и блюдечками, – по моим догадкам, мистер Баркис купил его в подарок мне, когда я был ребенком, а потом не нашел в себе духу расстаться с ним; восемьдесят семь с половиной гиней – гинеями и полугинеями; двести десять фунтов новехонькими банкнотами; несколько квитанций на акции Английского банка; старая подкова, фальшивый шиллинг, кусок камфары и устричная раковина. Судя по виду сей последней, старательно отполированной и отливавшей с внутренней стороны всеми цветами радуги, я заключил, что мистер Баркис имел некоторое представление о жемчужинах, но к какому-либо твердому понятию так и не пришел.
В течение многих лет мистер Баркис брал с собой этот сундучок во все свои поездки. Чтобы не привлекать к нему внимания, он прибег к такой выдумке: сундучок-де принадлежит «мистеру Блекбою» и «оставлен на хранении у Баркиса до востребования»; эту небылицу он старательно запечатлел на крышке, но теперь буквы едва можно было разобрать.
Я убедился, что все эти годы он, тайно накапливая деньги, преследовал благую цель. После него осталось почти три тысячи фунтов. Проценты с одной тысячи он завещал в пожизненное пользование мистеру Пегготи; по смерти его капитал надлежало разделить поровну между Пегготи, малюткой Эмли и мной или теми из нас, кто останется в живых. Все прочее имущество он завещал Пегготи, назначая ее своей наследницей и единственной исполнительницей его последней воли и завещания.
Я чувствовал себя настоящим проктором, когда со всеми церемониями читал этот документ и неоднократно разъяснял его по пунктам заинтересованным сторонам. Тут мне пришло в голову, что Докторс-Коммонс имеет больше значения, чем я предполагал. С величайшим вниманием я изучил завещание, объявил, что оно составлено безусловно по всем правилам, сделал две-три пометки карандашом на полях и сам подивился, какими познаниями я обладаю.
Неделю до похорон я провел за этим глубокомысленным занятием, составлял опись переходившего к Пегготи имущества и приводил в порядок дела, находясь около нее, к обоюдному нашему удовольствию, в качестве судьи и советчика по всем вопросам. Все это время я не видел малютки Эмли, но мне сказали, что через две недели состоится скромная свадьба.
Я присутствовал на похоронах не в полном параде, если можно так выразиться. Я хочу сказать, что на мне не было черного плаща и развевающихся лент – этого пугала для птиц; в Бландерстон я отправился пешком, спозаранку, и уже ждал на кладбище, когда прибыл гроб, провожаемый только Пегготи и ее братом. Сумасшедший джентльмен взирал на нас из маленького оконца моей комнаты; младенец мистера Чиллипа крутил своей тяжелой головой и таращил выпученные глаза на священника, выглядывая из-за плеча няньки; мистер Омер пыхтел на заднем плане; никого больше не было, все свершилось очень тихо. С часок мы побродили по кладбищу и сорвали несколько молоденьких листочков с дерева над могилой моей матери.
Тут меня охватывает страх. Облако нависает вдали над городом, к которому я в одиночестве направляю свои стопы. Я боюсь приблизиться к нему. Я не в силах думать о том, что произошло в ту памятную ночь, о том, что надвинется снова, если я продолжу рассказ.
Но ведь хуже не станет, если я об этом напишу, и не станет лучше, если рука моя откажется писать. Это свершилось. Не стереть того, что свершилось. И изменить ничего нельзя.
На следующий день моя старая няня уезжала со мной в Лондон, по делу о завещании. Малютка Эмли проводила этот день у мистера Омера. Все мы должны были встретиться в тот вечер в старом баркасе. Хэм в обычный час приведет Эмли. Я не спеша приду пешком. Брат и сестра вдвоем возвратятся с кладбища и под вечер будут нас поджидать у камелька.
Я расстался с ними у калитки, где в былые дни мне виделся Стрэп, отдыхавший с пожитками Родрика Рэпдома, и, вместо того чтобы вернуться в город, прошелся по дороге в Лоустофт. Потом я повернул назад и направился в Ярмут. Пообедал я в приличной харчевне в одной-двух милях от переправы, о которой упоминал раньше, а когда добрался до нее, день уже угасал и наступил вечер. К тому времени полил дождь, дул сильный ветер, но за облаками пряталась полная луна, и было не совсем темно.
Вскоре я очутился неподалеку от дома мистера Пегготи и увидел свет, струившийся из окна. Ноги вязли в сыром песке, и, с трудом пройдя несколько шагов, я приблизился к двери и вошел в дом.
Там было очень уютно. Мистер Пегготи выкурил уже свою вечернюю трубку, и шли приготовления к ужину. Ярко пылал огонь, зола была выметена, стоял на старом месте сундучок, ожидая малютку Эмли. Снова сидела на своем старом месте Пегготи, и вид у нее был такой (если бы не траурное ее платье), как будто она отсюда не уходила. Вновь рядом с нею стояла рабочая шкатулка с собором св. Павла на крышке, сантиметр в коттедже и огарок восковой свечи, словно их никогда отсюда не убирали. Миссис Гаммидж, кажется, потихоньку ворчала в своем прежнем уголке и, следовательно, тоже была такой, как всегда.
– Вы пришли первым, мистер Дэви, – с сияющей физиономией сказал мистер Пегготи. – Снимайте поскорее пальто, сэр, если оно промокло.
– Благодарю вас, мистер Пегготи, – ответил я, отдавая ему пальто, чтобы он его повесил. – Оно не промокло.
– И то правда! – сказал мистер Пеготи, щупая мои плечи. – Сухой как щепка. Присаживайтесь, сэр. Незачем вам говорить: добро пожаловать, но все равно, говорю от всей души: добро пожаловать!
– Благодарю вас, мистер Пегготи, я знаю, что вы мне рады. Ну, Пегготи, а ты как поживаешь, моя старушка? – спросил я, целуя ее.
– Ха-ха! – засмеялся мистер Пегготи, подсаживаясь к нам, и с присущим ему добродушием потер руки, чувствуя облегчение после недавних забот. – Я уж ей говорю, сэр: нет другой женщины на свете, у которой может быть на душе спокойнее, чем у нее! Свой долг перед покойным она исполнила, и покойник это знал. И покойник сделал для нее все, что полагается, и она для покойника сделала все, что полагается, и… и… все в порядке!
Мне приятно думать, что, проводя время с Пегготи и делая для нее все возможное (в сущности, это было очень мало), я испытывал такое удовлетворение, которое и теперь мог бы себе только пожелать. Но боюсь, что еще большую радость, эгоистическую и профессиональную, я получил, когда взял на себя заботу о завещании мистера Баркиса и разъяснял его содержание.
Могу поставить себе в заслугу, что от меня исходило предложение поискать завещание в сундучке. После недолгих поисков его нашли в сундучке, на дне лошадиной торбы, где (кроме сена) были обнаружены: старые золотые часы с цепочкой и печатками, которые мистер Баркис носил в день свадьбы и которых ни до, ни после этого никто не видел; серебряная затычка в форме ноги, которой он уминал табак в трубке; игрушечный лимон, наполненный крохотными чашечками и блюдечками, – по моим догадкам, мистер Баркис купил его в подарок мне, когда я был ребенком, а потом не нашел в себе духу расстаться с ним; восемьдесят семь с половиной гиней – гинеями и полугинеями; двести десять фунтов новехонькими банкнотами; несколько квитанций на акции Английского банка; старая подкова, фальшивый шиллинг, кусок камфары и устричная раковина. Судя по виду сей последней, старательно отполированной и отливавшей с внутренней стороны всеми цветами радуги, я заключил, что мистер Баркис имел некоторое представление о жемчужинах, но к какому-либо твердому понятию так и не пришел.
В течение многих лет мистер Баркис брал с собой этот сундучок во все свои поездки. Чтобы не привлекать к нему внимания, он прибег к такой выдумке: сундучок-де принадлежит «мистеру Блекбою» и «оставлен на хранении у Баркиса до востребования»; эту небылицу он старательно запечатлел на крышке, но теперь буквы едва можно было разобрать.
Я убедился, что все эти годы он, тайно накапливая деньги, преследовал благую цель. После него осталось почти три тысячи фунтов. Проценты с одной тысячи он завещал в пожизненное пользование мистеру Пегготи; по смерти его капитал надлежало разделить поровну между Пегготи, малюткой Эмли и мной или теми из нас, кто останется в живых. Все прочее имущество он завещал Пегготи, назначая ее своей наследницей и единственной исполнительницей его последней воли и завещания.
Я чувствовал себя настоящим проктором, когда со всеми церемониями читал этот документ и неоднократно разъяснял его по пунктам заинтересованным сторонам. Тут мне пришло в голову, что Докторс-Коммонс имеет больше значения, чем я предполагал. С величайшим вниманием я изучил завещание, объявил, что оно составлено безусловно по всем правилам, сделал две-три пометки карандашом на полях и сам подивился, какими познаниями я обладаю.
Неделю до похорон я провел за этим глубокомысленным занятием, составлял опись переходившего к Пегготи имущества и приводил в порядок дела, находясь около нее, к обоюдному нашему удовольствию, в качестве судьи и советчика по всем вопросам. Все это время я не видел малютки Эмли, но мне сказали, что через две недели состоится скромная свадьба.
Я присутствовал на похоронах не в полном параде, если можно так выразиться. Я хочу сказать, что на мне не было черного плаща и развевающихся лент – этого пугала для птиц; в Бландерстон я отправился пешком, спозаранку, и уже ждал на кладбище, когда прибыл гроб, провожаемый только Пегготи и ее братом. Сумасшедший джентльмен взирал на нас из маленького оконца моей комнаты; младенец мистера Чиллипа крутил своей тяжелой головой и таращил выпученные глаза на священника, выглядывая из-за плеча няньки; мистер Омер пыхтел на заднем плане; никого больше не было, все свершилось очень тихо. С часок мы побродили по кладбищу и сорвали несколько молоденьких листочков с дерева над могилой моей матери.
Тут меня охватывает страх. Облако нависает вдали над городом, к которому я в одиночестве направляю свои стопы. Я боюсь приблизиться к нему. Я не в силах думать о том, что произошло в ту памятную ночь, о том, что надвинется снова, если я продолжу рассказ.
Но ведь хуже не станет, если я об этом напишу, и не станет лучше, если рука моя откажется писать. Это свершилось. Не стереть того, что свершилось. И изменить ничего нельзя.
На следующий день моя старая няня уезжала со мной в Лондон, по делу о завещании. Малютка Эмли проводила этот день у мистера Омера. Все мы должны были встретиться в тот вечер в старом баркасе. Хэм в обычный час приведет Эмли. Я не спеша приду пешком. Брат и сестра вдвоем возвратятся с кладбища и под вечер будут нас поджидать у камелька.
Я расстался с ними у калитки, где в былые дни мне виделся Стрэп, отдыхавший с пожитками Родрика Рэпдома, и, вместо того чтобы вернуться в город, прошелся по дороге в Лоустофт. Потом я повернул назад и направился в Ярмут. Пообедал я в приличной харчевне в одной-двух милях от переправы, о которой упоминал раньше, а когда добрался до нее, день уже угасал и наступил вечер. К тому времени полил дождь, дул сильный ветер, но за облаками пряталась полная луна, и было не совсем темно.
Вскоре я очутился неподалеку от дома мистера Пегготи и увидел свет, струившийся из окна. Ноги вязли в сыром песке, и, с трудом пройдя несколько шагов, я приблизился к двери и вошел в дом.
Там было очень уютно. Мистер Пегготи выкурил уже свою вечернюю трубку, и шли приготовления к ужину. Ярко пылал огонь, зола была выметена, стоял на старом месте сундучок, ожидая малютку Эмли. Снова сидела на своем старом месте Пегготи, и вид у нее был такой (если бы не траурное ее платье), как будто она отсюда не уходила. Вновь рядом с нею стояла рабочая шкатулка с собором св. Павла на крышке, сантиметр в коттедже и огарок восковой свечи, словно их никогда отсюда не убирали. Миссис Гаммидж, кажется, потихоньку ворчала в своем прежнем уголке и, следовательно, тоже была такой, как всегда.
– Вы пришли первым, мистер Дэви, – с сияющей физиономией сказал мистер Пегготи. – Снимайте поскорее пальто, сэр, если оно промокло.
– Благодарю вас, мистер Пегготи, – ответил я, отдавая ему пальто, чтобы он его повесил. – Оно не промокло.
– И то правда! – сказал мистер Пеготи, щупая мои плечи. – Сухой как щепка. Присаживайтесь, сэр. Незачем вам говорить: добро пожаловать, но все равно, говорю от всей души: добро пожаловать!
– Благодарю вас, мистер Пегготи, я знаю, что вы мне рады. Ну, Пегготи, а ты как поживаешь, моя старушка? – спросил я, целуя ее.
– Ха-ха! – засмеялся мистер Пегготи, подсаживаясь к нам, и с присущим ему добродушием потер руки, чувствуя облегчение после недавних забот. – Я уж ей говорю, сэр: нет другой женщины на свете, у которой может быть на душе спокойнее, чем у нее! Свой долг перед покойным она исполнила, и покойник это знал. И покойник сделал для нее все, что полагается, и она для покойника сделала все, что полагается, и… и… все в порядке!