Не могу сказать точно, дрогнула ли моя рука, когда я стал открывать эти маленькие картонные окошечки, но мне кажется, что да. Они хранили воспоминания о моем детстве, когда мне было шесть, семь, восемь лет. И мне совсем не хотелось воскрешать их в моей памяти.
   — Мама с папой каждый год спорили из-за него, — сказала Селма, отрывая адрес на обратной стороне посылки, затем снова положила сверток на дно ящика и прикрыла его бельем «Секрет Виктории».
   — Даже не знаю, почему они это делали. То есть... — она вдруг заговорила как ребенок, — разве Рождество не должно быть самым счастливым временем в году?
   Селма сунула клочок бумаги в мою руку и опустила голову мне на плечо. Она заплакала.
   — Я так скучаю по маме.

Часть 3
Удел гнева

   Мы воистину создали человека и ведаем о том, что нашептывает ему его душа. И мы более близки к нему, чем яремная вена.
Коран
Сура 50:16


   Да не вменишь ты нам кровь невинную; ибо ты, Господи, сделал, что тебе угодно!
Библия. Ветхий Завет
Книга пророка Ионы 1:14

Глава 13

   Памятники в парке были для меня чужими. Я не имел представления о людях, которых они изображали, и не мог прочитать их имена, написанные на непонятном языке. В три часа дня я был здесь единственным посетителем. Начало смеркаться. Тяжелые капли дождя падали сквозь голые ветви деревьев. Я пытался представить, как выглядит это место летом, когда солнце садится поздно, а небо чистое и ясное. Посреди парка виднелась старая беседка. Интересно, здесь давали концерты? Наверное, да. Я хотел увидеть это место, почувствовать его таким, каким знала и чувствовала его моя мать, когда была молодой. Но перед глазами у меня возникала только одна сцена, словно из старого кинофильма: дамы с зонтиками сидят и слушают играющих на трубах мужчин в эполетах. Я понимал, что на самом деле все иначе, но больше ничего не приходило на ум. А потом и это видение растворилось в серых зимних сумерках. Незнакомые герои смотрели на меня пустыми глазами. Холодный озноб пробежал по спине. Я вдохнул сквозь зубы воздух, влажный от дождя, и стал подниматься на холм к собору.
   Я думал, что если переживу этот первый день, то уже не буду так одинок. «Все будет хорошо, — уверял я себя. — Все будет хорошо».
   Я прилетел утром без визы, не имея ни малейшего представления, где остановиться. Приготовился ко всему, но, спустившись с трапа самолета, был потрясен заурядностью всего, что меня окружало. Я заметил несколько мешков с мусором и вооруженных носильщиков на улице. В городе по-прежнему витала угроза войны. Но это не особенно чувствовалось. Сотрудники аэропорта встречали всех доброжелательно, как будто мы — туристы, которые часто посещали Хорватию до начала боев. На стенах по-прежнему висели плакаты с изображением пляжей. Люди в форме вели себя очень вежливо. Они улыбались. Мне сказали, что я смогу получить визу в бюро.
   — Куртовиц? Вы откуда? — спросила молодая женщина в окошке.
   Я немного подождал, чтобы она могла меня рассмотреть.
   — Родился в Канзасе, в Соединенных Штатах. Но моя семья отсюда.
   — Зачем вы приехали? Навестить родных?
   — Да.
   — Вы были здесь раньше? — Она сделала пометки в своем журнале.
   Я сказал, что нет.
   — Где собираетесь остановиться?
   — У родственников.
   — Какой у них адрес?
   — Каптол, дом 31.
   Она внимательно посмотрела на меня. Потом на мое имя, которое записала в журнале.
   — Честно говоря, я приехал без приглашения.
   — Понятно. — Вероятно, сказанное мной подтвердило ее догадки. — Возможно, вам понадобится гостиница. «Астория» — хорошее место. Я выпишу вам визу. — Она вклеила визу в мой паспорт: клочок бумаги с красно-белым хорватским гербом.
   Я прибыл в родной город моей матери в феврале 1992 года. К тому времени первый этап югославской войны практически завершился. Загреб возвращался к мирной жизни, потихоньку начинались восстановительные работы. Но никто не верил, что война закончилась. И на то были основания.
   По дороге из аэропорта я рассматривал город, который показался мне современнее и холоднее, чем я ожидал. Фермерские земли уступили место трехэтажным домикам с крышами из красной черепицы и высоткам. Город вовсе не выглядел отсталым. Но здесь не ощущалось и того волшебства, на которое я надеялся.
   «Астория» оказалась небольшой гостиницей, расположенной недалеко от центра, на одной улице с унылыми, серыми зданиями и магазинами с полупустыми витринами. Большинство номеров занимали беженцы, и администратор сказал мне, что осталась только одна свободная комната, которая оказалась маленькой и темной, вся в коричневых тонах. Наверное, это помогало скрыть грязь, или она стала такой из-за грязи. Все: пол, покрывало и даже сиденье в туалете — прожгли сигаретами. Я ушел оттуда сразу же, как только распаковал вещи. Подумал, что не стоит портить себе настроение, находясь в таком месте. К тому же я был голоден. Портье, одетый в грязную форму, воротник которой покрывал слой перхоти, предупредил, что в ресторане перестали готовить обед. Я решил все-таки проверить. Китайский ресторанчик действительно был закрыт.
   — Может, — подсказал мужчина, — вы найдете что-нибудь в Горни-граде. В Старом городе около собора.
   — Хорошо. Не подскажете, как туда добраться?
   Он бросил ленивый взгляд на карту. На мгновение серьезно задумался, как актер на сцене.
   — Это около собора. В Горни-граде.
   К тому моменту, когда я вышел на улицу, мне уже расхотелось есть. Смеркалось, моросил дождь. Я почувствовал, что окружающая обстановка начинает угнетать меня. В витринах — только значки и флажки с хорватской символикой с красно-белым шахматным узором, пустые чехлы для ружей и охотничьи ножи, камуфляжные брюки и кепки и даже камуфляж для детей. В том числе и для совсем маленьких. Здесь же — средства для мытья посуды и спиртные напитки — все это вместе с самодельной формой и чехлами для ружей. Магазины напоминали блошиный рынок. Но к этому старому городу я испытывал почтение. Я говорил себе, что приехал сюда, чтобы почувствовать свою сопричастность этому месту, его истории. А потом я пришел в парк, аккуратный, старомодный и такой пустынный. Белые каменные лица статуй казались загадочными и будили во мне какие-то смутные воспоминания.
   И все-таки я находился здесь. В городе ощущалось нечто особенное. Возможно, дело даже не в самой истории. А в том, как ты ее ощущаешь. «Все будет хорошо. Да!» — я ударил кулаком по ладони и пошел быстрее, чувствуя, как кожу начинает пощипывать от холода. Улица вывела меня на вымощенную булыжниками площадь, по которой ездили трамваи. Над ней возвышалась гигантская статуя всадника, поднявшего свой меч над толпой. Бронзовая тесьма опоясывала его грудь, из шляпы торчало бронзовое перо. Позади него виднелись шпили собора.
   Я стал быстро подниматься на холм. На мгновение различил запах кофе и заметил маленькое кафе. Еще не было и четырех часов дня, но внутри уже зажгли свет. Люди толпились около входа. Многие из них — в форме.
   Приближаясь к собору, я все ускорял шаг. Низкие облака проплывали над его шпилями, и я почти не видел огней. Посреди площади в центре фонтана на пьедестале стояла золотая статуя Девы Марии. Позади меня резко затормозила машина. Я кивнул головой, извиняясь, и подошел поближе к фонтану с Девой, продолжая смотреть вверх. Острокрылые птицы разрезали туман и уносились в свои гнезда, спрятанные высоко на шпилях собора. Там, наверху, было что-то еще, сквозь облака я видел их очертания, похожие на острые когти. Ветви? Растения пустили корни на треснувших камнях. Влага, мох и птичий помет веками скапливались на этих башнях, которые, возможно, старше самой Америки. Мне казалось это невероятным. И с каждой стороны на башнях — циферблаты часов — темно-красные, покрытые ржавчиной. Они выглядели такими старыми, что вряд ли работали, и я заинтересовался, когда и почему они остановились. Возможно, с этим связана какая-то легенда: землетрясение или война, революция или казнь, о которой я никогда не слышал. Я предположил, что кто-нибудь из посетителей кафе на другой стороне улицы сможет мне это объяснить.
   Голод снова заявил о себе. Я посмотрел на свои электронные часы: четыре восемнадцать. Потом снова взглянул на шпили: четыре двадцать. Часы работали! Они показывали точное время. Несмотря на скрипящие механизмы и ржавые циферблаты, все часы продолжали исправно работать. Они не остановились. Но я не сразу это понял и испытывал некоторую тревогу и смущение. Место представлялось мне совершенно чужим.
   Изморось и туман касались кожи вокруг глаз и короткой бороды, которую я не сбривал уже дня два. Холод каменной мостовой стал пробираться сквозь подошву ботинок. Я устал и хотел зайти куда-нибудь погреться. Но кафе уже не выглядело таким приветливым. Я не чувствовал достаточной уверенности, чтобы войти туда и заговорить с незнакомыми людьми. Да и на каком языке с ними разговаривать? Не стоять же молча у барной стойки. Я посмотрел название улицы. Пора найти кузину Анну. Может, мне все-таки удастся это сделать. И тут напротив меня, на воротах справа от собора я прочитал адрес: Каптол, 31. Это же то самое место! А я стоял здесь и даже не знал об этом!
   Монашка с полиэтиленовым пакетом, полным продуктов, как раз подошла к воротам. Я приблизился к ней, когда она отпирала дверь, чтобы войти внутрь.
   — Простите меня.
   Она посмотрела на меня так, словно я маленький мальчик, который по ошибке забежал в чужой класс. Но я не понял ни слова из того, что она мне ответила.
   — Анна Коромица? — спросил я.
   — Анна?
   Я кивнул. Она заговорила, а я беспомощно пожал плечами. Она снова заговорила и подняла руку, указывая, что я должен оставаться на месте, затем вошла и закрыла за собой дверь. Прошло минут десять, может, меньше. Мне надоело ждать, и я снова пошел рассматривать шпили собора, чувствуя, как постепенно проходит волнение, которое я испытал, когда монашка узнала имя Анны. Если она действительно его узнала.
   — Вы спрашивали Анну Коромицу? — раздался мужской голос. Я не слышал, как открылась дверь. Передо мной стоял невысокий, седой и немного тучный мужчина с сальными волосами и в свитере из грубой шерсти, который сидел на нем как-то неуклюже, как будто утром он надевал его в спешке и забыл расправить.
   — Она моя родственница, — сказал я.
   — Кто вы?
   — Куртовиц, — я протянул ему руку, — моя мать — Мэри Юнковиц, кузина Анны Коромицы.
   Он не потрудился представиться.
   — Юнковиц?
   — Да.
   Он слегка задумался, словно пытался вспомнить, где слышал это имя. «Входите», — предложил он. Я думал, он отведет меня в какую-нибудь комнату. Но едва мы вошли в холл, как он остановил меня у порога, а сам поднялся по лестнице и исчез.
   По крайней мере здесь было теплее. Я почувствовал едва уловимый запах вареной капусты. В дом вошли две монашки. Они посмотрели на меня так, будто я был курьером, ожидающим пакета. Затем поднялись наверх. Я решил, что, может быть, одна из них — Анна. Пытался привыкнуть к мысли, что встречу родственницу в монашеском одеянии. Наконец мужчина подал мне знак подниматься наверх.
   Я последовал за ним по длинному коридору с множеством комнат, похожих на маленькие кабинеты и классы для занятий, затем мы поднялись еще по одной лестнице. Запах тушеной капусты усиливался. Мы вошли в кухню. Худая женщина со строгим лицом сидела за деревянным столом и чистила картошку. Ее голова была покрыта простым серым платком. Я не мог определить, кто она — обычный повар или монашка в рабочей одежде.
   — Анна Коромица, — сказал неряшливый старик.
   Женщина вытерла пальцы о тряпку. Ее кожа была холодной и безжизненной на ощупь, когда мы обменивались рукопожатиями. Я заговорил, а она продолжила чистить картошку.
   — Я очень рад, что нашел вас. — Она кивнула, когда старик перевел ей. — Моя мама всегда хотела посетить Загреб. Она много рассказывала мне об этом месте. Здесь очень красиво.
   Она снова кивала, слушала, чистила картошку, а потом стала говорить переводчику.
   — Она спрашивает, как чувствует себя ваша мама.
   Мне понадобилось несколько секунд, чтобы собраться с духом.
   — Мама умерла. Почти два года назад. Я думал, что Селма или Джоан написали вам.
   Анна Коромица оторвала глаза от картошки, посмотрела вверх и обратилась к старику.
   — Она говорит, что это очень печальная новость, и хочет узнать, умерла ли ваша мать в мире с Господом.
   Эта женщина приходилась всего лишь кузиной, но мама часто рассказывала о ней, когда получала рождественские открытки. Я не помню, что именно. Тогда я не придавал этому особого значения. Но смысл заключался в том, что она считала кузину Анну своей семьей. И говорила, что та очень религиозна.
   — На то была Божья воля. — Я искренне надеялся, что мы найдем другие темы для разговора. Кузина Анна кивнула и заговорила короткими фразами. Старик переводил простым языком. Не думаю, что в процессе перевода было что-то потеряно. Я признался, что у меня нет жены и детей.
   — Почему? — поинтересовалась она.
   — Еще не нашел свою женщину. — Я отдавал себе отчет в том, что ее это не очень интересует, но постарался объяснить поподробнее. — Я хотел бы. Но моя работа, моя жизнь не позволяют мне...
   Анна сказала что-то старику, потом встала, отнесла картошку к плите и бросила ее в кастрюлю с кипящей водой. Вернулась и встала около стола. Это был намек, что мне пора уходить.
   — Пожалуйста, переведите, — попросил я старика. — Объясните, что я хотел бы обзавестись семьей, но служил в армии, и это трудно для солдата вроде меня. Но я вернулся сюда, чтобы найти семью, которая у меня еще осталась. И я обязательно...
   Старик остановил меня и стал переводить. Анна Коромица произнесла одно слово на хорватском языке.
   — Ты — солдат? — спросил старик.
   — Был.
   — И ты пришел сюда сражаться с сербами? — Глаза Анны и старика неожиданно вспыхнули неподдельным интересом.
   — Нет. Я пришел сюда не за этим. Я хотел встретиться с Анной и с теми, с кем она могла бы меня познакомить. Возможно, я задержусь здесь на несколько недель. А потом поеду в деревню моего отца, рядом с Дрваром. Я ничего не знаю о его семье. Я надеялся, что вы поможете мне. Вы не знаете, у него жили родственники здесь, в Загребе?
   Анна сказала что-то старику, но он перевел не сразу. Она проверила картошку, убавила огонь и вышла из комнаты, закрыв за собой дверь.
   — Подождите минуту! — воскликнул я. — И это все?
   Я открыл дверь, но в коридоре никого не было.
   — Думаю, вам лучше уйти, — подал голос старик.
   — Что?
   — Она сказала, что, если вас интересуют мусульмане, вам лучше сходить в мечеть.
* * *
   Я вернулся в отель и попытался уснуть. Хотелось есть, но я так и не поужинал. Не мог заставить себя покинуть тесный коричневый номер в «Астории». Мозг блокировал любую мысль о беге, ходьбе или просто движении, которое помогло бы мне отвлечься. «Не сейчас, — говорил я себе, — не сейчас. Потом». От усталости и огорчения я не мог пошевелиться. Вряд ли кто-нибудь в мечети может знать о моем отце. Мечеть. О чем я вообще думаю? Много ли я знаю о мечетях, об исламе и молитвах? Столько же, сколько и о Святом причастии, Святом Духе, об Иисусе. То есть очень мало. «Твоя мать умерла в мире с Господом?» Да, черт возьми. По крайней мере в душе. Когда она харкала кровью, когда жизнь медленно вытекала из нее через кислородные трубки, она пыталась говорить, она взывала к Богу и просила пригласить священника. Да, так оно и было. А кто к ней пришел? Никто. Только медсестры. Потому что старый отец Миллиган тем вечером был занят и его не смогли найти вовремя. Умерла ли она в мире с Господом? Она умерла в больнице, харкая кровью.
   А я находился так далеко от нее.
   Ночь в Загребе была долгой, а одеяло тонким. Я хотел укрыться еще чем-нибудь, но не мог найти в себе силы встать и взять куртку. И даже когда сон наконец сморил меня, я просыпался через каждый час, словно в голове у меня завели будильник, предупреждавший о том, что нельзя засыпать слишком глубоко. Я пытался согреться, но холод проник внутрь меня. А когда я проснулся в четыре, у меня перехватило дыхание от чувства безысходности. Как будто сердце и легкие замерли, и только мозг продолжал работать сверхурочно.
   Внезапно дверь затрещала на петлях. Снаружи послышался мужской голос, кто-то яростно дернул ручку, ударил кулаком по двери, хлопнул по стене рядом с ней, рыча и выкрикивая слова, которые невозможно было разобрать. Когда он первый раз навалился на дверь, она задрожала, но не открылась. Это дало мне время для маневра. В следующий раз дверь поддалась. Он ворвался в комнату, крича и озираясь по сторонам, не зная о моем присутствии до тех пор, пока я не схватил его сзади и не прижал к комоду. Острый угол попал ему прямо в солнечное сплетение, и он согнулся пополам. Его тело провисло, а лицо оказалось перед зеркалом над комодом. Я ударил его головой два или три раза по зеркалу, пока оно не рассыпалось, и склонился над ним, тяжело дыша, прислушиваясь. Я не мог разобрать, о чем он говорил, но ясно чувствовал запах алкоголя. Лицо и глаза мужчины были забрызганы кровью, нос сломан и кровоточил. Я посмотрел на открытую дверь и увидел женщину в старом халате и мужчин в нижнем белье, которые спускались по лестнице и собирались в холле. Крепко прижав своего ночного гостя, чтобы он не сопротивлялся, я снова ударил его по лицу, затем оттащил от комода и развернул, чтобы показать его лицо зрителям. Я держал человека одной рукой, а другой схватил его за волосы и поднял голову, чтобы все увидели, в какое безобразное месиво я превратил его лицо. Они застыли как каменные изваяния.
   — Здесь кто-нибудь говорит по-английски? — выкрикнул я.
   Они посмотрели друг на друга.
   — Никто не хочет мне объяснить, что здесь, черт возьми, происходит?
   Крупный мужчина смерил меня странным взглядом. Было непонятно, то ли он хочет драться со мной, то ли просто поговорить.
   — Не та комната, — пояснил он.
   — Да, это не та комната. Я хотел немного поспать, когда этот парень ворвался ко мне, как Годзилла.
   — Он думал, что здесь его жена.
   — Здесь нет его жены.
   — Ошибся комнатой.
   — Да, да.
   Ревнивый муж, которого я по-прежнему держал, зашевелился и снова попытался оказать сопротивление. Крупный мужчина сделал несколько шагов вперед.
   — Возьмите его, — сказал я. — Он ваш.
   Мужчина потащил своего друга к лестнице. Я закрыл глаза и попытался успокоить сердцебиение. Затем вернулся в комнату. Там царил настоящий разгром: дверь выбита, повсюду на полу — осколки стекла и следы крови. Во всяком случае, спать я больше не собирался.
* * *
   В предрассветные часы улицы Загреба пустынны и темны. Пробираясь в темноте из одного конца города в другой, я очень быстро замерз. Тучи рассеялись. Поднимая голову, я видел яркие звезды. Я изучил карту города и теперь полагался на свою удачу и сообразительность. Иногда мне попадались пьяные солдаты, но никто из них меня не беспокоил. Уже на подходе к мечети мне показалось, что я пошел не той дорогой. Слишком уж заурядным выглядело это место. Чего я, собственно, ожидал? Я и сам точно не знал. Мне казалось, что я заблудился. Улица, по которой я шел, вывела меня на парковку, а в нескольких сотнях ярдов от нее на возвышении располагался крупный, странного вида комплекс. В некоторых окнах горел свет, но в темноте различались лишь смутные очертания здания. Башня-минарет. И купол, как будто расколотый пополам. Мне не верилось, что это то самое место, которое я искал. Но других вариантов не было. Вдалеке виднелась лишь церковь с ясно различимым на ней крестом, а еще дальше — электростанция, дымящая в ледяное небо.
   Сначала подъехала одна машина, затем — другая, а потом маленький автобус остановился на парковке. Оттуда вышли люди, которые направились к зданию. Я смотрел на них из тени, потом последовал за ними. Дверь оказалась открыта. Я вошел. Никто не обратил на меня особого внимания.
   Фойе напоминало городской культурный центр — чистое, ярко освещенное помещение, отделанное пластиком.
   Неопрятного вида мужчины, человек двадцать, толпились с чашками кофе в руках. Одни ходили по комнатам, другие просто сидели на белых, украшенных резьбой стульях, курили сигары и ждали, стряхивали с себя последние остатки сна. Большинство походило на фермеров с грубыми красными руками и лицами. Они мало чем отличались от людей, которых я видел в Загребе. На фоне темной улицы наши отражения в зеркальных окнах были прозрачными как призраки. Разглядывая их, я поймал себя на мысли, что не могу найти среди всех этих отражений свое собственное.
   Я взял чашку кофе и спросил, говорит ли кто-нибудь по-английски. Ко мне повернулся молодой человек, немного выше остальных.
   — Салам алейкум, — сказал я, пожимая ему руку.
   — Алейкум салам, — ответил он. — Чем могу помочь?
   Он говорил без акцента, и понять, откуда он, было сложно.
   — Вы — американец?
   — Пару лет учился в колледже Сиракузы.
   — И наверняка играли в бейсбол?
   — Конечно.
   — Знаете, я так рад, что встретил вас. — Наконец-то я нашел того, с кем можно поговорить. — Курт Куртовиц.
   — Алия, — представился он. — Можете называть меня просто Эл. Вы только что приехали?
   — Вчера. Из-за смены часовых поясов и всяких неприятностей я не мог уснуть.
   — Что привело вас в мечеть?
   — Я... я пришел помолиться.
   Я не поверил своим словам, поскольку до сих пор не собирался заявлять о своем выборе публично. Мне хотелось дождаться, когда я приеду в Льежска Жупица. Это, наверное, одно из последних мест, где молился мой отец, прежде чем покинул родину, прежде чем перестал молиться окончательно. Как будто я возвращал все на круги своя. Но в тот момент, в ту ночь я решил, что бессмысленно ждать.
   Во время путешествия по городу я постоянно думал о том, почему я такой робкий. Месяцами молился в одиночестве в своей комнате. Ты либо веришь, либо нет. И если веришь, то ничто не должно тебя смущать. Теперь мне казалось ошибочным ждать первой совместной молитвы до тех пор, пока я не окажусь в деревне отца. В конечном счете мои молитвы были обращены к Богу, а не к отцу.
   — Добро пожаловать, — пригласил парень из Сиракузы.
   «Аллах акбар», — пропел через динамики низкий голос. «Аллах акбар», — продолжилась запись.
   Я не знал арабского, но понял значение этих слов. «Бог велик» — так начиналась молитва, призывающая верующих вставать до рассвета, потому что молитва лучше, чем сон.
   Вместе мы умыли лица, затем омыли наши руки и ладони, сначала правую, потом — левую от кончиков пальцев до локтей. Ритуал неторопливый, но в то же время очень важный и имеющий особый духовный смысл. Особенно для меня, человека, обратившегося к вере уже во взрослом возрасте. Ты одновременно очищаешь свои помыслы и свое тело. Все тесно связано. И в конце этого обряда, омыв даже свои ноги, босиком ты предстаешь перед Богом.
   Под высоким белоснежным сводом мечети, в окружении голых стен, мы стояли и обращали свои слова к Богу и его пророку, да пребудет с ним мир. Опустились на колени и коснулись головами земли. Встали. Молитва закончилась. И лишь тогда, подняв глаза, я увидел двух мужчин-арабов, которые выделялись из толпы верующих. И один из них, несмотря на бороду, показался мне знакомым. Худощавый, но сильный, с движениями как у настоящего бойца. По взгляду его темных глаз, умному и настойчивому, я понял, что он тоже узнал меня. Я понял это. Мы были вместе... теми долгими днями и ночами, на той кровавой дороге, в Кувейте. В его глазах стояли слезы, которые я никак не ожидал увидеть. Он обхватил мою голову руками и поцеловал сначала в одну щеку, затем — в другую.
   — Рашид! — сказал я. — Будь я проклят!

Глава 14

   После гражданской войны дорожные знаки находились в полном беспорядке и только сбивали с толку. Названия мест теперь были неразрывно связаны с новыми, трагическими воспоминаниями, но знаки меняли не сразу. Глядя на них, невозможно было понять, в какой стране ты находишься, придется ли тебе, добираясь до какого-нибудь города, пройти контрольно-пропускной пункт, проехать артиллерийскую часть или пересечь минное поле; нельзя узнать, что здесь погибли тысячи людей. Знаки молчали и о том, что этого места могло уже и не существовать.
   Если бы я попал в Югославию годом ранее, то просто поехал бы на юго-восток страны, миновав Бихач и Дрвар, а потом оказался бы в Льежска Жупица. Мне до сих пор попадались знаки, указывающие на этот путь. Но война перерезала дороги. Дрвар оказался на территории сербской Крайны, и я понял, что единственный способ добраться туда — ехать на юго-запад вдоль побережья, а затем — через Боснию и Герцеговину.
   Рашид поехал со мной. С того момента, как мы выпили напоследок кофе в мечети, он почти не покидал меня.
   — Здесь происходят важные события. — Он взбалтывал кофе в пластиковом стаканчике.
   — Более важные, чем в Кувейте? — Я вспомнил, как Рашид уходил от нас по дороге смерти, и открыл было рот, чтобы возразить, но он остановил меня:
   — Более важные. Это намного важнее для каждого мусульманина. В том числе и для тебя. Просто не верится, что ты стал мусульманином. Ты же типичный американец.