Страница:
— У меня неприятности дома.
— Дома? В Канзасе?
— Селма звонила и оставила сообщение, но не объяснила, что случилось.
— Может, ничего серьезного?
— Может быть.
Джози снова прислонилась ко мне и нежно провела пальцами по щеке.
— Что бы это ни было, милый, мы справимся. — Она поцеловала кончики своих пальцев и прижала их к моим губам.
Когда мы вернулись, красный огонек автоответчика мигал не переставая. Звонили много раз.
Сначала бросили трубку.
Второй раз тоже. Потом заговорила Селма:
— Курт? Курт? Ты дома?..
Снова бросили трубку.
— Сержант Куртовиц, говорит доктор Карлсон из медицинского центра Уэстфилда. Вы не могли бы перезвонить мне вечером домой или завтра утром в больницу? Нам нужно поговорить о вашей матери. Номер моего кабинета... — Я остановил сообщение, нашел карандаш и записал необходимую информацию, стараясь ничего не упустить. Джози наблюдала за мной.
— Хочешь пива? — предложила она.
— Позже.
Я слушал мурлыкающую мелодию звонка в доме доктора. Потом кто-то снял трубку, и раздался низкий голос:
— Доктор Карлсон?
— Да.
— Это Курт Куртовиц, вы просили перезвонить.
— Да, да, — повторил он, словно стараясь подчеркнуть значимость своих слов. — Думаю, сестра рассказала о состоянии вашей матери, но вы узнаете все подробнее, если сможете приехать в Уэстфилд на... на несколько дней.
— Я не говорил с сестрой, — ответил я.
— Понятно. Но ведь вы знаете о состоянии вашей матери?
— Нет, не знаю.
— Вы не знаете?
— Не знаю, доктор, но буду очень признателен, если вы расскажете мне, что случилось. Моя мать больна?
— Да. Сегодня ей стало немного лучше, но...
— Что с ней?
— ...но, как я сказал, ситуация тяжелая.
— Что все это значит? Ей плохо с сердцем? У нее инсульт? Или, может, рак?
— Нет, нет, не рак. Это касается ее печени, но...
— Значит, дело в выпивке?
— Возможно. У нее проблемы с пищеводом. Там сильно расширились сосуды, это похоже на варикозное расширение вен, если вы понимаете, о чем я говорю.
— Мне кажется, в этом нет ничего опасного.
— Эти сосуды очень хрупкие. Прошлой ночью произошел несчастный случай, после которого вашу мать госпитализировали. Она до сих пор находится в палате интенсивной терапии.
— Несчастный случай?
— Кровоизлияние.
— Из пищевода? У нее пошла кровь горлом?
— Совершенно верно. Она потеряла много крови, но нам удалось остановить кровотечение.
— Теперь с ней все хорошо? Или у нее критическое состояние? Как она себя чувствует?
— Ее состояние не расценивается как критическое, мистер Куртовиц. Но необходимо принять ряд важных решений, и я подумал, что вы должны знать об этом.
— Где ее муж?
— Келвин сильно переживает. Он был с ней, когда началось кровотечение, и отвез ее больницу. Я дал ему успокоительное.
— Но если дело идет на поправку, я не знаю, как смогу ей помочь своим возвращением.
— Мы не уверены, что она быстро поправится. Возможно, понадобится хирургическое вмешательство. Однако с операцией могут возникнуть затруднения из-за проблем с весом.
— Затруднения?
— С операцией.
— Доктор, вы недоговариваете. Вам нужно мое согласие на операцию? Но зачем?
— Нет. Но с вашей стороны будет благоразумно, если вы приедете.
— Давайте поговорим начистоту, доктор. Вы думаете, что моя мама умрет? Вы это хотите сказать?
— Нет. Главная причина, по которой вам следует вернуться, то, что она хочет видеть вас. Подняв ей настроение, вы увеличите шансы на выздоровление.
Я минуту подумал, могу ли я срочно уехать, и, решив, что да, ответил:
— Скажите, я скоро буду.
Джози сидела в темном углу гостиной и слушала.
— Придурок, — бросил я, повесив трубку, — все врачи — идиоты. Сначала он сообщает, что маме лучше, а потом говорит, что я должен как можно скорее вернуться в Канзас.
Я открыл холодильник, и на меня повеяло приятным холодом. Джози стояла у меня за спиной и пыталась объяснить мне, что случилось с моей мамой. Но после разговора с врачом у меня перед глазами стоял образ матери, изо рта у нее текла кровь. И это было все, что я понимал.
— Вам помочь? — спросила дежурная медсестра.
— Я ищу свою мать — миссис Куртовиц.
Медсестра посмотрела в свой список, перелистала все страницы, словно демонстрируя, как она старательно выполняет свою работу.
— У нас нет пациентки по фамилии Куртовиц.
Наверное, Келвин что-то напутал, сказав, что мама в отделении интенсивной терапии, но ее здесь не оказалось. Я испытал облегчение.
— Наверное, ее перевели в другое отделение.
Сестра снова взглянула в свой список, затем подошла к столу и посмотрела медицинские карты.
— Не думаю, — отозвалась она, читая имена на картах. Меня это совершенно сбило с толку. — По-моему, у нас нет пациентки по фамилии Куртовиц.
— Гудселл. Извините. Возможно, ее зовут Гудселл. Господи. Даже не знаю, о чем я думал. Скажите, ее перевели?
Сестра минуту смотрела мне прямо в глаза.
— Гудселл, — проговорила она спокойно, посмотрев в свой список, но, похоже, даже не читая его. — Палата номер четыре.
— Где это?
Она указала на бокс, который я только что прошел. В нем лежала старая женщина с закрытыми глазами, стонавшая в полузабытьи. К ее носу тянулась кислородная трубка.
Я стоял перед кроватью, пытаясь узнать в этих желтовато-седых волосах, ставших сальными от пота, в этих ввалившихся щеках, в этом голосе, протяжно выпевающем песню боли, в этих останках, бывших когда-то женщиной, — мою мать. Мне понадобилось много времени, прежде чем я смог узнать ее. И это было ужасно.
Я дотронулся до ее руки, и она открыла глаза. Они остались такими же ясно-голубыми, но взгляд был полон усталости и страха. Она заговорила, но в горле у нее пересохло, и она с трудом произносила слова.
— Малыш, ты пришел. Ты не... — она попыталась прочистить глотку, но это причиняло ей боль, — мне нельзя разговаривать.
— Мне жаль, что ты заболела, мама, но я рад, что вернулся домой. Не пытайся говорить сейчас. Подожди, наберись сил, а потом, когда ты поправишься, ты сможешь погостить у нас в Саванне.
— Я так горжусь тобой, — прошептала она.
Я осторожно наклонился к ней, стараясь не задеть трубки, и поцеловал ее в лоб.
— Отдыхай.
Неожиданно ее глаза снова вспыхнули тревогой.
— Под кроватью, — выговорила она. — Посмотри под кроватью.
Там лежала старая, неплотно прикрытая коробка из-под туфель.
— В ней... бумаги твоего отца.
Я неуверенно взял коробку, не зная точно, что мне с ней делать.
— Открой. Посмотри.
Я увидел какие-то бумаги.
— Смотри внимательно.
На первых листах был выгравирован американский герб. Я никогда не видел ничего подобного.
— Сберегательные облигации, — объяснила мама. — Мы приобрели их, когда ты родился.
В коробке также имелась маленькая потрепанная книжка в черном кожаном переплете, похожая на сборник псалмов, со странной надписью на обложке золотыми буквами, которую я не смог разобрать. Я пролистал страницы, исписанные бессмысленными, на мой взгляд, письменами, некоторые из которых были подчеркнуты. «Коран», — сказала мать, но я не взглянул на нее. Я искал слова и фразы на знакомом мне языке, но все, что смог найти, это несколько уравнений, написанных рукой отца на последней странице. Под книгой находились другие бумаги: увольнительная из американской армии с прикрепленной к ней фотографией молодого человека в форме, которого я узнал с трудом. Холодок пробежал по спине. Отец никогда не говорил о том, что служил.
— Привет, Курт, — послышался голос Селмы. Я обернулся.
За ее спиной стоял Дэйв, на его лице по-прежнему остались следы от той ночи в 1985-м. Я взглянул ему в глаза. Он посмотрел на меня, затем отвел взгляд, а потом посмотрел снова.
— Мама, как ты себя чувствуешь? — Селма присела на край кровати. Мама улыбнулась и попыталась взять Селму за руку. Мне бросились в глаза синие кровоподтеки от уколов и рыжие следы от дезинфицирующих средств.
— Привет, Дэйв, — сказал я.
— Рад, что ты приехал, — отозвался он. А потом добавил: — Курт.
Глава 5
— Дома? В Канзасе?
— Селма звонила и оставила сообщение, но не объяснила, что случилось.
— Может, ничего серьезного?
— Может быть.
Джози снова прислонилась ко мне и нежно провела пальцами по щеке.
— Что бы это ни было, милый, мы справимся. — Она поцеловала кончики своих пальцев и прижала их к моим губам.
Когда мы вернулись, красный огонек автоответчика мигал не переставая. Звонили много раз.
Сначала бросили трубку.
Второй раз тоже. Потом заговорила Селма:
— Курт? Курт? Ты дома?..
Снова бросили трубку.
— Сержант Куртовиц, говорит доктор Карлсон из медицинского центра Уэстфилда. Вы не могли бы перезвонить мне вечером домой или завтра утром в больницу? Нам нужно поговорить о вашей матери. Номер моего кабинета... — Я остановил сообщение, нашел карандаш и записал необходимую информацию, стараясь ничего не упустить. Джози наблюдала за мной.
— Хочешь пива? — предложила она.
— Позже.
Я слушал мурлыкающую мелодию звонка в доме доктора. Потом кто-то снял трубку, и раздался низкий голос:
— Доктор Карлсон?
— Да.
— Это Курт Куртовиц, вы просили перезвонить.
— Да, да, — повторил он, словно стараясь подчеркнуть значимость своих слов. — Думаю, сестра рассказала о состоянии вашей матери, но вы узнаете все подробнее, если сможете приехать в Уэстфилд на... на несколько дней.
— Я не говорил с сестрой, — ответил я.
— Понятно. Но ведь вы знаете о состоянии вашей матери?
— Нет, не знаю.
— Вы не знаете?
— Не знаю, доктор, но буду очень признателен, если вы расскажете мне, что случилось. Моя мать больна?
— Да. Сегодня ей стало немного лучше, но...
— Что с ней?
— ...но, как я сказал, ситуация тяжелая.
— Что все это значит? Ей плохо с сердцем? У нее инсульт? Или, может, рак?
— Нет, нет, не рак. Это касается ее печени, но...
— Значит, дело в выпивке?
— Возможно. У нее проблемы с пищеводом. Там сильно расширились сосуды, это похоже на варикозное расширение вен, если вы понимаете, о чем я говорю.
— Мне кажется, в этом нет ничего опасного.
— Эти сосуды очень хрупкие. Прошлой ночью произошел несчастный случай, после которого вашу мать госпитализировали. Она до сих пор находится в палате интенсивной терапии.
— Несчастный случай?
— Кровоизлияние.
— Из пищевода? У нее пошла кровь горлом?
— Совершенно верно. Она потеряла много крови, но нам удалось остановить кровотечение.
— Теперь с ней все хорошо? Или у нее критическое состояние? Как она себя чувствует?
— Ее состояние не расценивается как критическое, мистер Куртовиц. Но необходимо принять ряд важных решений, и я подумал, что вы должны знать об этом.
— Где ее муж?
— Келвин сильно переживает. Он был с ней, когда началось кровотечение, и отвез ее больницу. Я дал ему успокоительное.
— Но если дело идет на поправку, я не знаю, как смогу ей помочь своим возвращением.
— Мы не уверены, что она быстро поправится. Возможно, понадобится хирургическое вмешательство. Однако с операцией могут возникнуть затруднения из-за проблем с весом.
— Затруднения?
— С операцией.
— Доктор, вы недоговариваете. Вам нужно мое согласие на операцию? Но зачем?
— Нет. Но с вашей стороны будет благоразумно, если вы приедете.
— Давайте поговорим начистоту, доктор. Вы думаете, что моя мама умрет? Вы это хотите сказать?
— Нет. Главная причина, по которой вам следует вернуться, то, что она хочет видеть вас. Подняв ей настроение, вы увеличите шансы на выздоровление.
Я минуту подумал, могу ли я срочно уехать, и, решив, что да, ответил:
— Скажите, я скоро буду.
Джози сидела в темном углу гостиной и слушала.
— Придурок, — бросил я, повесив трубку, — все врачи — идиоты. Сначала он сообщает, что маме лучше, а потом говорит, что я должен как можно скорее вернуться в Канзас.
Я открыл холодильник, и на меня повеяло приятным холодом. Джози стояла у меня за спиной и пыталась объяснить мне, что случилось с моей мамой. Но после разговора с врачом у меня перед глазами стоял образ матери, изо рта у нее текла кровь. И это было все, что я понимал.
* * *
В то утро в отделении интенсивной терапии находилось шесть человек. Я был первым посетителем, и меня никто не сопровождал. Я шел вдоль палат и смотрел на пациентов. Каждого из них окружала паутина трубок, с помощью которых больным подавали лекарства, кислород и откачивали мочу. Аппараты пищали, указывая частоту пульса. Я видел мужчину с невероятно раздутым животом; исхудавшую женщину, которая беззвучно открывала и закрывала рот, как выброшенная на берег рыба. Еще один пациент с перевязанным лицом мог быть как мужчиной, так и женщиной: его тело накрывала простыня, а лицо под бинтами казалось плоским. Семидесятилетняя женщина лежала с чем-то вроде клипсы в носу, через которую поступал кислород. Она стонала при каждом вдохе. Маленький мальчик, казалось, спокойно спал, но вокруг него повсюду виднелись провода, а сидящий около его кровати мужчина тихо плакал.— Вам помочь? — спросила дежурная медсестра.
— Я ищу свою мать — миссис Куртовиц.
Медсестра посмотрела в свой список, перелистала все страницы, словно демонстрируя, как она старательно выполняет свою работу.
— У нас нет пациентки по фамилии Куртовиц.
Наверное, Келвин что-то напутал, сказав, что мама в отделении интенсивной терапии, но ее здесь не оказалось. Я испытал облегчение.
— Наверное, ее перевели в другое отделение.
Сестра снова взглянула в свой список, затем подошла к столу и посмотрела медицинские карты.
— Не думаю, — отозвалась она, читая имена на картах. Меня это совершенно сбило с толку. — По-моему, у нас нет пациентки по фамилии Куртовиц.
— Гудселл. Извините. Возможно, ее зовут Гудселл. Господи. Даже не знаю, о чем я думал. Скажите, ее перевели?
Сестра минуту смотрела мне прямо в глаза.
— Гудселл, — проговорила она спокойно, посмотрев в свой список, но, похоже, даже не читая его. — Палата номер четыре.
— Где это?
Она указала на бокс, который я только что прошел. В нем лежала старая женщина с закрытыми глазами, стонавшая в полузабытьи. К ее носу тянулась кислородная трубка.
Я стоял перед кроватью, пытаясь узнать в этих желтовато-седых волосах, ставших сальными от пота, в этих ввалившихся щеках, в этом голосе, протяжно выпевающем песню боли, в этих останках, бывших когда-то женщиной, — мою мать. Мне понадобилось много времени, прежде чем я смог узнать ее. И это было ужасно.
Я дотронулся до ее руки, и она открыла глаза. Они остались такими же ясно-голубыми, но взгляд был полон усталости и страха. Она заговорила, но в горле у нее пересохло, и она с трудом произносила слова.
— Малыш, ты пришел. Ты не... — она попыталась прочистить глотку, но это причиняло ей боль, — мне нельзя разговаривать.
— Мне жаль, что ты заболела, мама, но я рад, что вернулся домой. Не пытайся говорить сейчас. Подожди, наберись сил, а потом, когда ты поправишься, ты сможешь погостить у нас в Саванне.
— Я так горжусь тобой, — прошептала она.
Я осторожно наклонился к ней, стараясь не задеть трубки, и поцеловал ее в лоб.
— Отдыхай.
Неожиданно ее глаза снова вспыхнули тревогой.
— Под кроватью, — выговорила она. — Посмотри под кроватью.
Там лежала старая, неплотно прикрытая коробка из-под туфель.
— В ней... бумаги твоего отца.
Я неуверенно взял коробку, не зная точно, что мне с ней делать.
— Открой. Посмотри.
Я увидел какие-то бумаги.
— Смотри внимательно.
На первых листах был выгравирован американский герб. Я никогда не видел ничего подобного.
— Сберегательные облигации, — объяснила мама. — Мы приобрели их, когда ты родился.
В коробке также имелась маленькая потрепанная книжка в черном кожаном переплете, похожая на сборник псалмов, со странной надписью на обложке золотыми буквами, которую я не смог разобрать. Я пролистал страницы, исписанные бессмысленными, на мой взгляд, письменами, некоторые из которых были подчеркнуты. «Коран», — сказала мать, но я не взглянул на нее. Я искал слова и фразы на знакомом мне языке, но все, что смог найти, это несколько уравнений, написанных рукой отца на последней странице. Под книгой находились другие бумаги: увольнительная из американской армии с прикрепленной к ней фотографией молодого человека в форме, которого я узнал с трудом. Холодок пробежал по спине. Отец никогда не говорил о том, что служил.
— Привет, Курт, — послышался голос Селмы. Я обернулся.
За ее спиной стоял Дэйв, на его лице по-прежнему остались следы от той ночи в 1985-м. Я взглянул ему в глаза. Он посмотрел на меня, затем отвел взгляд, а потом посмотрел снова.
— Мама, как ты себя чувствуешь? — Селма присела на край кровати. Мама улыбнулась и попыталась взять Селму за руку. Мне бросились в глаза синие кровоподтеки от уколов и рыжие следы от дезинфицирующих средств.
— Привет, Дэйв, — сказал я.
— Рад, что ты приехал, — отозвался он. А потом добавил: — Курт.
Глава 5
Над нами разверзся ад. Вертолет «Призрак» открыл огонь раньше, чем следовало. Двуствольные артиллерийские орудия, пушки «Бофор» и стопятимиллиметровая гаубица. В общем, весело. «Американ-экспресс» — так назвал «Призрак» Дженкинс, потому что рейнджеры «никогда не обходятся без него». Но теперь он мог убить и нас. Ты чувствуешь, как пол дрожит под ногами, а воздух рябит от взрывов. Слышишь, как опоры в подземной парковке скрипят, и чувствуешь запах цементной пыли, горький от извести, падающей, как ливень, с потолка, прилипающей к языку, пока ты безмолвно, затаив дыхание, ждешь нового броска. Мы ждали в кромешной темноте. Новые приборы ночного видения улавливали инфракрасное излучение и могли определять мишени в человеческий рост на расстоянии пятидесяти метров. Но я разглядел лишь нечеткие силуэты людей, и то лишь тогда, когда они попадали в поле зрения, — бесконечный туннель зеленых теней. Мы двигались вперед почти вслепую, ориентируясь по чертежу здания, который врезался нам в память. Над нами гремела гроза.
Сначала один проблеск света, затем — другой промелькнули перед глазами. Фонари, с помощью которых люди прокладывали путь в темноте. Теперь они садились в джип «чероки» и по-прежнему не видели нас. Их было четверо, одетых в форму цвета хаки вооруженных сил Панамы и державших в руках винтовки «М-16». Трое — довольно крупные мужчины, один из них — тучный. Четвертый — худой и стройный, если не считать небольшого животика, — мы видели их в профиль. Я обернулся и посмотрел на нашего капитана — рука вытянута, кулак сжат. Мы застыли, глядя на его руку и пальцы. Он подавал нам знаки, как глухонемой, на понятном только нам языке. Дженкинс пройдет вдоль левой стены и возьмет на себя человека, который собирался сесть на водительское сиденье. Капитан возьмет того, кто хотел устроиться рядом с ним. Толстяк был моим.
Гром битвы наверху заглушал выстрелы наших винтовок и крики жертв. Помню, как меня охватило жуткое восхищение, когда я выпустил три пули, а потом и еще три в тело толстяка. Они подбрасывали его, как тряпичную куклу, из которой лилась кровь. Одна из пуль попала ему в бедренную артерию в паху, и в зеленом свете приборов ночного видения черная жидкость растекалась по нему, словно он помочился себе в штаны.
Я оказался ближе всех к машине. Маленький человек уже сидел внутри. Он бросил винтовку, но у него остался пистолет, похоже, девятимиллиметровый, который он пытался вытащить из твердой кожаной кобуры. Я подсел к нему прежде, чем он заметил меня, и дуло моей винтовки уставилось ему в затылок над правым ухом. «Не двигайся!» — закричал я, мои губы почти касались его уха.
«Отключить приборы ночного видения!» — раздался приказ капитана, и я снял очки. Я светил фонарем в лицо пленнику. Оно было грязным от пороховой гари и пыли, но мне удалось хорошо его рассмотреть. Очень хорошо. Перед нами сидел человек с грубой кожей, как кожура ананаса. «Отставить», — велел капитан. Я коснулся рукой лица пленника, он пытался сбежать и вцепился в дверь. Потом в окне «чероки» появилось небольшое пулевое отверстие, и кусочки костей и мозга разлетелись по салону.
Не время прохлаждаться. Мы снова надели приборы ночного видения и погрузились в наш призрачный туннель, направляясь к дверям в конце парковки. Они были толстыми, как телефонная книга, и сделаны из пуленепробиваемого стекла. Два небольших взрыва устранили их с нашей дороги. Но через три фута мы наткнулись на новые двери, такие же прочные. Двойные двери, как в банке, но мы уже ничему не удивлялись. На этот раз мне предстояло выполнять работу одному. Помещение оказалось таким маленьким, что здесь не могло уместиться больше одного человека, поэтому прикрывать меня было некому. Я держал похожее на кусок теста взрывное устройство и детонатор.
Мне нравилась бомба С-4, такая простая и непредсказуемая. На нее не действуют ни вода, ни пот, а в случае взрыва остается гораздо меньше дыма, чем после динамита или ТНТ. Но я все равно задержал дыхание, стоя в этом закутке, наполненном крупными, как гравий, осколками стекла. Сосредоточился, насколько это было возможно, когда на тебе прибор ночного видения. Неожиданно дверь задрожала, и послышался грохот. Тонкая хрустальная паутина возникла на стекле против моего лица. Кто-то стрелял из пистолета, но пули не смогли пробить дверь.
Я отошел назад за угол и взорвал бомбу. Вторая дверь разлетелась на куски, и наш отряд проник в комнату, но там никого не было.
— Дерьмо, — услышал я свой шепот. — Дерьмо, дерьмо, дерьмо.
Меня никто не слышал, так же как я не слышал остальных, даже если они и говорили что-то. Здание задрожало, как во время землетрясения, только источник колебаний находился наверху.
Место, куда мы вошли, напоминало приемную дантиста. Я увидел столик для кофе и маленький диванчик, разбитый и изрешеченный пулями. Почти все картины попадали со стен, но некоторые еще висели на местах, похожие на полотна в «Уол-март». На всех были изображены дети, какие-то девочки и мальчики с большими глазами, полными слез.
Справа от нас находилась еще одна дверь, но уже не стеклянная. Около нее лежал опрокинутый шкафчик, его содержимое рассыпалось по пушистому ковру. Повсюду валялись игрушечные жабы разных форм и размеров. Они, как гремлины, таращили на нас свои маленькие, злые глазки. Я отшвырнул ящик в сторону и взорвал дверь. Дженкинс вошел в комнату и сразу же пригнулся. Пуля просвистела у него над головой. Он снова пригнулся. Затем слегка выпрямился и кивнул мне. К стене прислонилась женщина с вытянутыми вперед руками, она смотрела в темноту, не зная, кто оттуда появится. Больше в помещении никого не было.
— Не надо! — кричала она. — Не надо! Не стреляйте!
Ее лицо было испуганным, и мерцающий зеленый свет искажал ее так, что она становилась похожей на сказочную ведьму. На мгновение я подумал, что на голове у нее шлем, но потом понял, что это платок, повязанный поверх бигуди.
Дженкинс схватил ее и прижал к стене. Она не видела, кто ее держит, и кричала, пытаясь вырваться. А он просто выполнял свою работу, сковывая ее руки пластиковыми наручниками.
— Твой шеф! — орал Дженкинс. — Где твой шеф?
Она сказала, что ее начальник сбежал, и она не знает, где он.
— Его здесь нет! Я не знаю! Не знаю!
— Уходим! — скомандовал капитан. — Пошли! Живее!
Страшный взрыв прогремел этажом выше. Для нас это не предвещало ничего хорошего. Повсюду осыпалась штукатурка. Дженкинс потащил женщину в темноту, толкая ее впереди. По его сигналу я стал отступать и установил на выходе мину, закрепив на детонаторе проволоку. Если кто-нибудь попытается войти или выйти отсюда, полная большеглазых детей комната станет его последним пристанищем.
Около выхода из подземного гаража капитан остановил нас и выстроил вдоль стены. Странные огоньки вспыхивали в темноте. Несколько человек шли сквозь мрак, освещая дорогу зажигалками. Двое из них — без рубашек, на остальных — только нижнее белье. Мы проследили за ними, держа их на мушке, но позволили им пройти в глубь здания. Затем стали медленно подниматься вверх, навстречу свету. Выключили приборы ночного видения и перезарядили ружья.
Я слышал, что женщина в бигуди кричала, но не разбирал ничего, кроме шума битвы. Около выхода горели три машины, а чуть поодаль панамцы установили пулемет, около которого никого не было. Мальчик, совсем еще ребенок, сидел у стены, рядом с входом, обняв руками колени, с опушенной головой. Неожиданно он поднял ее и снова опустил, видимо, решая, что ему делать дальше. Мы по-прежнему оставались в тени, и он пока нас не видел. Но обязательно заметил бы, если бы мы продвинулись немного вперед. Я подумал, что он в любой момент может погибнуть. Мы остановились.
Капитан разговаривал по рации. Кивком головы он приказал Дженкинсу приглядывать за женщиной. Она перестала кричать и сопротивляться, видимо, находясь в состоянии шока. Она закинула голову назад, пытаясь обратить наше внимание на ее руки, которые начали распухать. Дженкинс достал нож, она замерла. Но он лишь разрезал пластиковые наручники. Затем надел новые. Я заметил, что он смотрит на ее пальцы. Дженкинс улыбнулся и показал мне ее ногти, отполированные и украшенные узором в виде красной паутины.
Позади нас прогремел яростный взрыв. Сработала моя мина.
Капитан приказал занять позицию. Мы приготовились ждать. Я никогда не любил ожидания, когда начинаешь дрожать от нервного напряжения. Но никто больше не появился.
Мы расположились в той части гаража, откуда был виден лишь кусочек неба около выхода, сиявший оранжевым светом. Лучи прожектора пробивались сквозь дым. Заградительный огонь с вертолетов и танков, которые пригнали из зоны Панамского канала, стал утихать. Раздавались лишь одиночные выстрелы, а иногда можно было услышать ответный залп из танка «Абрамс».
Делать было особенно нечего, главное — оставаться начеку. Я наблюдал за ребенком, сидящим около выхода из гаража. Мне казалось, что он хочет жить. Все, что ему нужно было сделать, это сдаться. Затем случилось нечто странное — он стал похлопывать себя по лицу. Я не мог понять зачем. Неожиданно он встал.
Стоп, подумал я. Стой. Нужно подождать еще немного, и ситуация прояснится. Все это время он собирался с духом. Мальчик помедлил, затем подполз к пулемету и улегся за ним, но, прежде чем он успел нажать на курок, я выпустил в него сзади три пули. Женщина в бигуди, стоявшая все это время с закрытыми глазами, вдруг их открыла, увидела ребенка, который извивался и корчился в агонии, как червяк на крючке, задыхаясь и хрипя, и снова начала кричать.
На этот раз мы ее услышали. Тогда Дженкинс сложил свои пальцы, изобразив дуло пистолета, и направил их на нее. Она замолчала.
Через пару часов после восхода солнца войска Вооруженных сил США подошли к штабу панамских вооруженных сил и обнаружили там нас.
Другие солдаты ждали, когда я освобожу телефон. Я принял душ и пошел завтракать.
Странная была эта война. Операция «Правое дело». Больше похожа на учения, только с настоящими убийствами. Мы выполнили свое задание в чужой стране рано утром, а затем вернулись на базу. Здесь все напоминало Америку. Точно так же подстриженные газоны. Позади домов — площадки для барбекю. Можно купить розовый лимонад в пластиковых бутылках. Только растения другие: более высокие и густые. И еще здесь водились стервятники, которые постоянно кружили над головой. Сначала я принял их за чаек, только очень больших и черных. Они собирались большими стаями над Анкон-Хилл. В первый день я подумал, что они прилетели сюда из-за войны. Теперь, пока я шел по улице, эта мысль снова пришла мне в голову.
Кофе не успокоил меня. Я снова попытался дозвониться Джози. И ее родителям, но никого не застал. Я знал, что она переживала, и думал немного успокоить ее. Операция в Рио-Хато провалилась, восемьсот пятьдесят рейнджеров попали под обстрел. Позже я слышал историю, как два новых, сверхсекретных бомбардировщика «Стилт», которые должны были расчищать путь для наших войск, бросили бомбы в открытом поле, вместо того чтобы разбомбить две главные панамские казармы. Когда рейнджеры готовились к десанту, в воздухе носилось так много свинца, что один из них получил пулю в лоб, даже не успев выпрыгнуть из вертолета. Отдали команду прыгать с небольшой высоты, так что парашюты едва успевали раскрыться, прежде чем рейнджеры падали на землю. Их всех схватили на земле. Четверых убили. Я не знал, слышала ли Джози обо всем этом в своем Хайнсвилле, но мне хотелось сообщить ей, что со мной все порядке.
Наконец ее мать сняла трубку.
— Миссис Ранкин?
— Курт? Как у тебя дела, малыш? Там у вас какой-то ужас творится! А по телевизору все время крутят один и тот же репортаж.
— Со мной все хорошо. Утром была небольшая заварушка, но я в норме. Просто хотел сказать, чтобы вы не волновались. Особенно Джози. Как она?
— Отлично, Курт. Но ее нет дома и не будет все утро. Куда ей позвонить, когда она вернется?
— Я сам ей позвоню. Послушайте, когда увидите ее, пожалуйста, скажите, пусть сегодня в пять она остается дома. Я обязательно позвоню.
— Я скажу ей, Курт. Мы все очень за тебя переживаем. Береги себя.
— Не волнуйтесь. Еще один день, и я вернусь, — успокоил я.
Но я ошибался.
Капитан ударил ногой по моей койке. Было около трех часов дня, но я спал только часа два. Я покрылся испариной, глаза резало, как будто их засыпали песком. «У нас новое задание», — сообщил капитан.
Наша часть должна была осуществлять прикрытие для других спецотрядов, спецназа, «Дельты». Перед рейнджерами редко ставились подобные задачи, и мы знали, что в любой момент должны быть готовы ко всему. Мы умели импровизировать, поэтому нас приглашали в тех случаях, когда командование просто не знало, что ему нужно. Как, например, в данном случае. Кто-то наверху понял, что если мы продолжим сносить танками дома всякий раз, когда панамский снайпер выпустит пару патронов, то скоро в Панаме просто некого будет спасать. Дощатые домики и магазины вокруг штаба панамских вооруженных сил в районе Чориллио сгорели, как хворост. Никто не знал точное число погибших. Но думаю, их было очень много. Теперь командование беспокоил участок под названием Чолула, где находились большие жилые дома, в которых спрятали много оружия. Один из этих домов был длинным, как отель «Аламо». Рейнджерам поручили захватить его и проверить, не скрывается ли там Норьего.
— Я вступал в рейнджеры, — возмутился Дженкинс, — а не в гребаный спецназ. Меня не обучали арестовывать людей и зачитывать им права.
— Послушай, — сказал капитан, — сейчас я объясню тебе цель нашей миссии. Мы проникнем в здание, осмотрим его, разоружим и нейтрализуем всех, кого нужно, и вернемся оттуда живыми. Последнее — самое важное: вернуться живыми.
Здание было двенадцатиэтажным, жилой массив. Некоторые окна заколочены досками, в других висело белье, развевающееся по ветру. Краска на стенах дома облезла. Бетонная основа прогнила из-за сильной влажности. И над всем этим летали пули пятидесятого калибра. Создавалось впечатление, что основные боевые действия разворачивались на крыше.
План был прост. Основная часть отряда проникнет в здание. Сначала нужно захватить центральную лестницу, занять коридоры и нейтрализовать вооруженных людей на крыше, потом начать поиски.
Боже, какая это была дыра! Я занял позицию на четвертом этаже, просматривая длинный коридор. Все лампочки там перегорели, а окно в его конце было разбито. Пара дверей выломана. Трудно сказать когда. Стены разрисованы граффити, и на одной из них — красно-бело-синий флаг Панамы. Один из его концов оторвался, и ткань раздувалась и хлопала на сквозняке. Еще одна дверь сделана из железных решеток. Место напоминало тюрьму, только решетки предназначались для того, чтобы удерживать людей снаружи, а не внутри. Стоя около лестницы, я не видел квартир и не знал, что там творится. До меня доносились разные запахи: дерьма и моря, мочи и вареной кукурузы, и все это одновременно. Люди готовили. Наверное, собирались есть. Я бы и сам не отказался от еды.
Одна из решетчатых дверей в коридоре налево открылась в десяти ярдах от меня, и, прежде чем я смог что-либо предпринять, передо мной возник маленький мальчик в грязной полосатой рубашке и без штанишек. В руках он сжимал тарелку кукурузной каши. Красный огонек моего лазерного прицела дрожал у него на лбу. Мне показалось, что он не понимал, кто перед ним находится. Потом он начал плакать. Как странно звучал детский плач среди всего этого шума. Несмотря на пальбу на улице и на крыше, плач заполнил коридор и отдавался эхом у меня в голове.
— Заткнись, парень! — прикрикнул я. — Заткнись!
Лазер плясал по его лицу, а мальчик продолжал плакать.
Справа в коридор вышел взрослый человек, но тут же спрятался, когда я выстрелил в потолок.
Теперь ребенок уже не плакал, а орал. Но при этом он даже не сдвинулся с места.
Сначала один проблеск света, затем — другой промелькнули перед глазами. Фонари, с помощью которых люди прокладывали путь в темноте. Теперь они садились в джип «чероки» и по-прежнему не видели нас. Их было четверо, одетых в форму цвета хаки вооруженных сил Панамы и державших в руках винтовки «М-16». Трое — довольно крупные мужчины, один из них — тучный. Четвертый — худой и стройный, если не считать небольшого животика, — мы видели их в профиль. Я обернулся и посмотрел на нашего капитана — рука вытянута, кулак сжат. Мы застыли, глядя на его руку и пальцы. Он подавал нам знаки, как глухонемой, на понятном только нам языке. Дженкинс пройдет вдоль левой стены и возьмет на себя человека, который собирался сесть на водительское сиденье. Капитан возьмет того, кто хотел устроиться рядом с ним. Толстяк был моим.
Гром битвы наверху заглушал выстрелы наших винтовок и крики жертв. Помню, как меня охватило жуткое восхищение, когда я выпустил три пули, а потом и еще три в тело толстяка. Они подбрасывали его, как тряпичную куклу, из которой лилась кровь. Одна из пуль попала ему в бедренную артерию в паху, и в зеленом свете приборов ночного видения черная жидкость растекалась по нему, словно он помочился себе в штаны.
Я оказался ближе всех к машине. Маленький человек уже сидел внутри. Он бросил винтовку, но у него остался пистолет, похоже, девятимиллиметровый, который он пытался вытащить из твердой кожаной кобуры. Я подсел к нему прежде, чем он заметил меня, и дуло моей винтовки уставилось ему в затылок над правым ухом. «Не двигайся!» — закричал я, мои губы почти касались его уха.
«Отключить приборы ночного видения!» — раздался приказ капитана, и я снял очки. Я светил фонарем в лицо пленнику. Оно было грязным от пороховой гари и пыли, но мне удалось хорошо его рассмотреть. Очень хорошо. Перед нами сидел человек с грубой кожей, как кожура ананаса. «Отставить», — велел капитан. Я коснулся рукой лица пленника, он пытался сбежать и вцепился в дверь. Потом в окне «чероки» появилось небольшое пулевое отверстие, и кусочки костей и мозга разлетелись по салону.
Не время прохлаждаться. Мы снова надели приборы ночного видения и погрузились в наш призрачный туннель, направляясь к дверям в конце парковки. Они были толстыми, как телефонная книга, и сделаны из пуленепробиваемого стекла. Два небольших взрыва устранили их с нашей дороги. Но через три фута мы наткнулись на новые двери, такие же прочные. Двойные двери, как в банке, но мы уже ничему не удивлялись. На этот раз мне предстояло выполнять работу одному. Помещение оказалось таким маленьким, что здесь не могло уместиться больше одного человека, поэтому прикрывать меня было некому. Я держал похожее на кусок теста взрывное устройство и детонатор.
Мне нравилась бомба С-4, такая простая и непредсказуемая. На нее не действуют ни вода, ни пот, а в случае взрыва остается гораздо меньше дыма, чем после динамита или ТНТ. Но я все равно задержал дыхание, стоя в этом закутке, наполненном крупными, как гравий, осколками стекла. Сосредоточился, насколько это было возможно, когда на тебе прибор ночного видения. Неожиданно дверь задрожала, и послышался грохот. Тонкая хрустальная паутина возникла на стекле против моего лица. Кто-то стрелял из пистолета, но пули не смогли пробить дверь.
Я отошел назад за угол и взорвал бомбу. Вторая дверь разлетелась на куски, и наш отряд проник в комнату, но там никого не было.
— Дерьмо, — услышал я свой шепот. — Дерьмо, дерьмо, дерьмо.
Меня никто не слышал, так же как я не слышал остальных, даже если они и говорили что-то. Здание задрожало, как во время землетрясения, только источник колебаний находился наверху.
Место, куда мы вошли, напоминало приемную дантиста. Я увидел столик для кофе и маленький диванчик, разбитый и изрешеченный пулями. Почти все картины попадали со стен, но некоторые еще висели на местах, похожие на полотна в «Уол-март». На всех были изображены дети, какие-то девочки и мальчики с большими глазами, полными слез.
Справа от нас находилась еще одна дверь, но уже не стеклянная. Около нее лежал опрокинутый шкафчик, его содержимое рассыпалось по пушистому ковру. Повсюду валялись игрушечные жабы разных форм и размеров. Они, как гремлины, таращили на нас свои маленькие, злые глазки. Я отшвырнул ящик в сторону и взорвал дверь. Дженкинс вошел в комнату и сразу же пригнулся. Пуля просвистела у него над головой. Он снова пригнулся. Затем слегка выпрямился и кивнул мне. К стене прислонилась женщина с вытянутыми вперед руками, она смотрела в темноту, не зная, кто оттуда появится. Больше в помещении никого не было.
— Не надо! — кричала она. — Не надо! Не стреляйте!
Ее лицо было испуганным, и мерцающий зеленый свет искажал ее так, что она становилась похожей на сказочную ведьму. На мгновение я подумал, что на голове у нее шлем, но потом понял, что это платок, повязанный поверх бигуди.
Дженкинс схватил ее и прижал к стене. Она не видела, кто ее держит, и кричала, пытаясь вырваться. А он просто выполнял свою работу, сковывая ее руки пластиковыми наручниками.
— Твой шеф! — орал Дженкинс. — Где твой шеф?
Она сказала, что ее начальник сбежал, и она не знает, где он.
— Его здесь нет! Я не знаю! Не знаю!
— Уходим! — скомандовал капитан. — Пошли! Живее!
Страшный взрыв прогремел этажом выше. Для нас это не предвещало ничего хорошего. Повсюду осыпалась штукатурка. Дженкинс потащил женщину в темноту, толкая ее впереди. По его сигналу я стал отступать и установил на выходе мину, закрепив на детонаторе проволоку. Если кто-нибудь попытается войти или выйти отсюда, полная большеглазых детей комната станет его последним пристанищем.
Около выхода из подземного гаража капитан остановил нас и выстроил вдоль стены. Странные огоньки вспыхивали в темноте. Несколько человек шли сквозь мрак, освещая дорогу зажигалками. Двое из них — без рубашек, на остальных — только нижнее белье. Мы проследили за ними, держа их на мушке, но позволили им пройти в глубь здания. Затем стали медленно подниматься вверх, навстречу свету. Выключили приборы ночного видения и перезарядили ружья.
Я слышал, что женщина в бигуди кричала, но не разбирал ничего, кроме шума битвы. Около выхода горели три машины, а чуть поодаль панамцы установили пулемет, около которого никого не было. Мальчик, совсем еще ребенок, сидел у стены, рядом с входом, обняв руками колени, с опушенной головой. Неожиданно он поднял ее и снова опустил, видимо, решая, что ему делать дальше. Мы по-прежнему оставались в тени, и он пока нас не видел. Но обязательно заметил бы, если бы мы продвинулись немного вперед. Я подумал, что он в любой момент может погибнуть. Мы остановились.
Капитан разговаривал по рации. Кивком головы он приказал Дженкинсу приглядывать за женщиной. Она перестала кричать и сопротивляться, видимо, находясь в состоянии шока. Она закинула голову назад, пытаясь обратить наше внимание на ее руки, которые начали распухать. Дженкинс достал нож, она замерла. Но он лишь разрезал пластиковые наручники. Затем надел новые. Я заметил, что он смотрит на ее пальцы. Дженкинс улыбнулся и показал мне ее ногти, отполированные и украшенные узором в виде красной паутины.
Позади нас прогремел яростный взрыв. Сработала моя мина.
Капитан приказал занять позицию. Мы приготовились ждать. Я никогда не любил ожидания, когда начинаешь дрожать от нервного напряжения. Но никто больше не появился.
Мы расположились в той части гаража, откуда был виден лишь кусочек неба около выхода, сиявший оранжевым светом. Лучи прожектора пробивались сквозь дым. Заградительный огонь с вертолетов и танков, которые пригнали из зоны Панамского канала, стал утихать. Раздавались лишь одиночные выстрелы, а иногда можно было услышать ответный залп из танка «Абрамс».
Делать было особенно нечего, главное — оставаться начеку. Я наблюдал за ребенком, сидящим около выхода из гаража. Мне казалось, что он хочет жить. Все, что ему нужно было сделать, это сдаться. Затем случилось нечто странное — он стал похлопывать себя по лицу. Я не мог понять зачем. Неожиданно он встал.
Стоп, подумал я. Стой. Нужно подождать еще немного, и ситуация прояснится. Все это время он собирался с духом. Мальчик помедлил, затем подполз к пулемету и улегся за ним, но, прежде чем он успел нажать на курок, я выпустил в него сзади три пули. Женщина в бигуди, стоявшая все это время с закрытыми глазами, вдруг их открыла, увидела ребенка, который извивался и корчился в агонии, как червяк на крючке, задыхаясь и хрипя, и снова начала кричать.
На этот раз мы ее услышали. Тогда Дженкинс сложил свои пальцы, изобразив дуло пистолета, и направил их на нее. Она замолчала.
Через пару часов после восхода солнца войска Вооруженных сил США подошли к штабу панамских вооруженных сил и обнаружили там нас.
* * *
Телефон разрывался в доме Джози, но никто не брал трубку. Я позвонил ее родителям. Там было занято.Другие солдаты ждали, когда я освобожу телефон. Я принял душ и пошел завтракать.
Странная была эта война. Операция «Правое дело». Больше похожа на учения, только с настоящими убийствами. Мы выполнили свое задание в чужой стране рано утром, а затем вернулись на базу. Здесь все напоминало Америку. Точно так же подстриженные газоны. Позади домов — площадки для барбекю. Можно купить розовый лимонад в пластиковых бутылках. Только растения другие: более высокие и густые. И еще здесь водились стервятники, которые постоянно кружили над головой. Сначала я принял их за чаек, только очень больших и черных. Они собирались большими стаями над Анкон-Хилл. В первый день я подумал, что они прилетели сюда из-за войны. Теперь, пока я шел по улице, эта мысль снова пришла мне в голову.
Кофе не успокоил меня. Я снова попытался дозвониться Джози. И ее родителям, но никого не застал. Я знал, что она переживала, и думал немного успокоить ее. Операция в Рио-Хато провалилась, восемьсот пятьдесят рейнджеров попали под обстрел. Позже я слышал историю, как два новых, сверхсекретных бомбардировщика «Стилт», которые должны были расчищать путь для наших войск, бросили бомбы в открытом поле, вместо того чтобы разбомбить две главные панамские казармы. Когда рейнджеры готовились к десанту, в воздухе носилось так много свинца, что один из них получил пулю в лоб, даже не успев выпрыгнуть из вертолета. Отдали команду прыгать с небольшой высоты, так что парашюты едва успевали раскрыться, прежде чем рейнджеры падали на землю. Их всех схватили на земле. Четверых убили. Я не знал, слышала ли Джози обо всем этом в своем Хайнсвилле, но мне хотелось сообщить ей, что со мной все порядке.
Наконец ее мать сняла трубку.
— Миссис Ранкин?
— Курт? Как у тебя дела, малыш? Там у вас какой-то ужас творится! А по телевизору все время крутят один и тот же репортаж.
— Со мной все хорошо. Утром была небольшая заварушка, но я в норме. Просто хотел сказать, чтобы вы не волновались. Особенно Джози. Как она?
— Отлично, Курт. Но ее нет дома и не будет все утро. Куда ей позвонить, когда она вернется?
— Я сам ей позвоню. Послушайте, когда увидите ее, пожалуйста, скажите, пусть сегодня в пять она остается дома. Я обязательно позвоню.
— Я скажу ей, Курт. Мы все очень за тебя переживаем. Береги себя.
— Не волнуйтесь. Еще один день, и я вернусь, — успокоил я.
Но я ошибался.
* * *
Охота за панамским диктатором Манюэлем Норьего оказалась не особенно удачной. Мы упустили его из штаба панамских вооруженных сил. Возможно, его там просто не было. С наступлением дня мы укрепились в своем подозрении, что ему удалось уйти. Возможно, на Кубу. Думаю, некоторые из наших командиров чувствовали свою вину.Капитан ударил ногой по моей койке. Было около трех часов дня, но я спал только часа два. Я покрылся испариной, глаза резало, как будто их засыпали песком. «У нас новое задание», — сообщил капитан.
Наша часть должна была осуществлять прикрытие для других спецотрядов, спецназа, «Дельты». Перед рейнджерами редко ставились подобные задачи, и мы знали, что в любой момент должны быть готовы ко всему. Мы умели импровизировать, поэтому нас приглашали в тех случаях, когда командование просто не знало, что ему нужно. Как, например, в данном случае. Кто-то наверху понял, что если мы продолжим сносить танками дома всякий раз, когда панамский снайпер выпустит пару патронов, то скоро в Панаме просто некого будет спасать. Дощатые домики и магазины вокруг штаба панамских вооруженных сил в районе Чориллио сгорели, как хворост. Никто не знал точное число погибших. Но думаю, их было очень много. Теперь командование беспокоил участок под названием Чолула, где находились большие жилые дома, в которых спрятали много оружия. Один из этих домов был длинным, как отель «Аламо». Рейнджерам поручили захватить его и проверить, не скрывается ли там Норьего.
— Я вступал в рейнджеры, — возмутился Дженкинс, — а не в гребаный спецназ. Меня не обучали арестовывать людей и зачитывать им права.
— Послушай, — сказал капитан, — сейчас я объясню тебе цель нашей миссии. Мы проникнем в здание, осмотрим его, разоружим и нейтрализуем всех, кого нужно, и вернемся оттуда живыми. Последнее — самое важное: вернуться живыми.
Здание было двенадцатиэтажным, жилой массив. Некоторые окна заколочены досками, в других висело белье, развевающееся по ветру. Краска на стенах дома облезла. Бетонная основа прогнила из-за сильной влажности. И над всем этим летали пули пятидесятого калибра. Создавалось впечатление, что основные боевые действия разворачивались на крыше.
План был прост. Основная часть отряда проникнет в здание. Сначала нужно захватить центральную лестницу, занять коридоры и нейтрализовать вооруженных людей на крыше, потом начать поиски.
Боже, какая это была дыра! Я занял позицию на четвертом этаже, просматривая длинный коридор. Все лампочки там перегорели, а окно в его конце было разбито. Пара дверей выломана. Трудно сказать когда. Стены разрисованы граффити, и на одной из них — красно-бело-синий флаг Панамы. Один из его концов оторвался, и ткань раздувалась и хлопала на сквозняке. Еще одна дверь сделана из железных решеток. Место напоминало тюрьму, только решетки предназначались для того, чтобы удерживать людей снаружи, а не внутри. Стоя около лестницы, я не видел квартир и не знал, что там творится. До меня доносились разные запахи: дерьма и моря, мочи и вареной кукурузы, и все это одновременно. Люди готовили. Наверное, собирались есть. Я бы и сам не отказался от еды.
Одна из решетчатых дверей в коридоре налево открылась в десяти ярдах от меня, и, прежде чем я смог что-либо предпринять, передо мной возник маленький мальчик в грязной полосатой рубашке и без штанишек. В руках он сжимал тарелку кукурузной каши. Красный огонек моего лазерного прицела дрожал у него на лбу. Мне показалось, что он не понимал, кто перед ним находится. Потом он начал плакать. Как странно звучал детский плач среди всего этого шума. Несмотря на пальбу на улице и на крыше, плач заполнил коридор и отдавался эхом у меня в голове.
— Заткнись, парень! — прикрикнул я. — Заткнись!
Лазер плясал по его лицу, а мальчик продолжал плакать.
Справа в коридор вышел взрослый человек, но тут же спрятался, когда я выстрелил в потолок.
Теперь ребенок уже не плакал, а орал. Но при этом он даже не сдвинулся с места.