занимаешь здесь кресло, ничегошеньки не знача, так и мы все по твоей милости
абсолютно ни к чему. Заявить вслух ни у кого не хватает смелости, за места
свои дрожим. И выйдем отсюда как и пришли: не нацеленные, а пустые и
оскорбленные..."
Свидерский внутренне поежился от этого невысказанного монолога и
поторопился перевести разговор в другое русло:
-- Может, станок виноват?
-- Проверка на точность отклонений не выявила! -- опередил ответ
Бармина механик, тренированным жестом выхватывая из папки бумажку и потрясая
ею перед собой.
Бармин опять поднял голову и ухмыльнулся, потому что знал цену таким
вот актам, сам не раз их организовывал. Но в данном случае не в точности
дело. И не в том даже, что винт и гайку к нему делают на разных станках,
хотя это и не положено: начальник цеха слушать ничего не желает, приказывает
нарушать технологию, лишь бы поскорее разделаться. И это тоже знают все,
здесь сидящие. Но молчат.
-- Ваше мнение? -- обратился Свидерский к металлургу.
-- Визжит, как поросенок! -- бодро ответил тот, отворачиваясь от окна.
-- В таком виде ставить нельзя, -- сказал заместитель главного
конструктора, чувствуя, что дошла и до него очередь. -- Вы же знаете, Юрий
Петрович, в Ильичевске один кран опрокинулся.
-- Но ведь не нашей конструкции? И не из-за винта?
-- Все равно, -- стоял на своем замглавного.
-- Простите, Юрий Петрович. -- Бармин сунул в зубы незажженную сигарету
и пожевал ее, не решаясь чиркнуть спичку. -- Я консультировался в Доме
техники, у нас неудачная пара: винт плохо принимает закалку, материал гайки
на него наволакивается, вот и идут надиры...
-- Вы в нашу работу не лезьте! -- закричал металлург.-- Такие нам по
кооперации отковали. Целиком в печь не влезают, из-за того и не закалить.
-- Зачем же вы заложили этот металл, если знали, что так получится?
-- А я не знал! -- Металлург обезоруживающе улыбнулся.
Арт на столе беззвучно захохотал.
-- Имейте в виду, Эльдар Антонович, -- поспешил завершить совещание
Свидерский, -- никто не позволит выбрасывать на ветер государственные
средства. Чертежи изменены, в дальнейшем такие винты не пойдут, но эти
придется делать, в них слишком много вложено.
-- Мы только ближние копейки учитываем, Юрий
Петрович, а рубли хороним. Посчитайте, во сколько нам уже обошлись
трехнедельная работа уникального станка, простой двух бригад сборщиков,
штраф за непоставку? Может, дешевле все-таки отправить заготовки в шихту?
-- Новых нам не дадут, и я прошу принять меры...
-- Зря беспокоитесь, Эльдар Антонович, -- добродушно и громко сказал
главный технолог. -- Я только что из цеха, через пару часов винт будет как
стеклышко.
-- В пятый раз, -- горько заметил Бармин.
-- Ничего. Ты с женой каждую ночь спишь -- и не надоедает! -- грубо
пошутил главный технолог.
-- Значит, я могу надеяться, завтра утром винт будет на сборке? --
уточнил Свидерский. Бармин кивнул.
-- Но вообще-то безобразие, Юрий Петрович. -- Молчавший до сих пор
начальник техбюро оторвался от протокола. -- Металлурги поумничали,
поставили не тот металл и не удосужились хотя бы предупредить. Не дело так.
-- Хорошо-хорошо, учтем. -- Свидерский успокаивающе поднял руки. -- Все
свободны.
Ему уже порядком надоело это сборище. Парадокс современности. С
Барминым ругаешься, так он хоть аргументы какие ни на есть выставляет. Умел
бы входить в положение руководства, цены б ему не было. А остальным лишь бы
спихнуть с себя -- и трава не расти!
Свидерский поморщился, видя, что Бармин со всеми вместе не удалился, и
поторопился задать вопрос, пока Арт, обманутый тишиной, не возвратился в
естественный облик:
-- Вы что-нибудь хотели добавить, Эльдар Антонович?
-- По винту ничего. Но я еще раз прошу отпустить меня из цеха. Не могу
больше ходить под начальником, который сам вопросов не решает и другим не
дает.
-- Я уважаю ваше мнение, Эльдар Антонович, но не могу оголить цех. И
вообще -- последнее время начальник вроде вас хвалит?
-- Однако на декадке за меня не вступился... Да и цена этим похвалам!
Спорить я с ним перестал, в ущерб делу, вот и удостоился. Поймите, я ведь не
повышения прошу. Я могу делать в три раза больше, пусть только никто не
мешает.
-- Высокое мнение у вас о своей персоне. Ну-ну, не кипятитесь, я еще
раз подумаю.
-- Вы и раньше то же самое обещали.
-- Пока не было такой возможности.
-- Да вы даже и не вспомнили ни разу о своем обещании. Вы забыли его,
едва произнесли!
Бармин вдруг совсем успокоился, сел, закинул ногу на ногу, закурил.
-- Послушайте, Юрий Петрович, а вы никогда не задумывались, что вы --
вот такой, какой есть, -- доживаете свой век? Как тип руководителя? Как
человек? Вы отдали жизнь заводу. Ни времени, ни сил не жалели. Все, что есть
у нас хорошего, это ваша заслуга. Но недаром говорят, недостатки --
продолжение наших достоинств. В этом смысле все, что только есть на заводе
дурное, тоже создано вашими трудами... Оглянитесь же наконец! Неужели вам
невдомек, что вы стали организатором круговой поруки бездельников? Стоит
зацепить одного, поднимают вой все. Ваши поистине героические усилия по
выполнению программы -- чистая фикция: вы надрываете пуп там, где люди давно
уже научились брать умом. Вы безнадежно отстали от века. Потому что
организация производства -- не правда ли, вы кое-что слышали о ней и даже
внедрили у себя на заводе? -- так вот, она вам нужна не для работы, не для
повседневного пользования, нет, вы создаете ее на бумаге для рапорта
инстанциям. Вы ведь передовой, вы на виду, пусть вам лишний раз воздадут!
Бармин сделал несколько быстрых затяжек, плюнул на сигарету, подождал,
пока она дошипит, без сожаления посмотрел на съежившегося за своим
бесконечным столом Свидерского.
-- О, разумеется, Юрий Петрович, вы незаменимы. Вы создали
искусственный организм, который держится на вашем таланте -- на вашем не по
назначению потраченном таланте. Вы скрепили сие создание своей недюжинной
волей, подобрали бестелесных помощников, которые не мешают проводить
единственно вашу позицию. Пока искусственный организм работает, дышит, дает
продукцию, никого не интересует, что там у него внутри. Политика ваша, Юрий
Петрович, на нервах, на жилах, любой ценой. Вот почему вы незаменимы: с вами
уйдет целая система. Никто вашу линию не продолжит. Она сама отомрет. И
остатки ее надо будет тщательно выпалывать, вытаптывать, разгонять всех тех,
кого вы с великим тщанием выращивали. О вас никто не вспомнит с
благодарностью, несмотря на все ваши заслуги и награды. Не обольщайтесь. Вы
пережили себя, свой талант!
-- Что вы от меня хотите? -- враждебно спросил Свидерский.
Ему не нравилась эта внезапная перемена в Бармине. Он лихорадочно рылся
в памяти, но не мог ничего там найти для возражения. Талант, талант!
Заладили про талант. Да что вы знаете о моем таланте? Вы, которые никогда не
летали, которые если и отрывались от земли, то только в лифте?
-- От вас? -- Бармин рассмеялся. -- От вас, Юрий Петрович, я уже ничего
не хочу. Я счастлив тем, что не так уж много у нас таких. Вы ведь понимаете,
раз я все это вам говорю, значит, подыскал себе место. К сожалению, это тоже
ваш стиль: правду вам можно сказать только имея в запасе другую работу.
Свидерский встал -- маленький, ссохшийся, вежливый, не очень-то задетый
словами Бармина, защищенный от всего мира привычной обстановкой. Он любил
громоздкие вещи -- свой огромный, беспорядочно заваленный бумагами стол,
шкафы с кубками и памятными призами заводу, просторный, как аэродром,
кабинет с закругленными поверху окнами на двух стенах и стульями по
периметру, любил потому, что этот кабинет служил ему уже тридцать лет,
половину жизни! Волосатая пальма и тяжелые шторы лишь подчеркивали рабочий
аскетизм главного инженера и не мешали сосредоточиться.
Бармин тоже встал, покачался с носка на пятку, пошел к двери, но
обернулся:
-- Мне обидно покидать завод из-за того, что пришелся не ко двору. И
что еще обиднее -- покидать, осознавая себя правым -- и бессильным!
Он хлопнул дверью.
Юрий Петрович свирепо выдохнул, стараясь вместе с воздухом выплеснуть
из себя злость. Злость не проходила. Он сел. Закрыл глаза. Расслабился. Дал
себе полный покой. И сразу почувствовал, как тело благодатно всплывает над
сиденьем.
-- Ну, все у вас на сегодня? -- раздался насмешливый голос Шабалова. --
Здорово вы всех в кулаке держите, а?
-- А вы не могли бы уже уйти? -- Юрий Петрович открыл глаза.
Арт стоял перед ним в нормальном облике и радужно мигал вспышкой.
-- Нет-нет, не только с завода, -- поспешно добавил Юрий Петрович. --
Совсем. Туда, в свое будущее.
-- Разве вам станет легче? Каждый из нас стоит перед судом будущего.
Скоро вам заявят такое в глаза и другие, не только Бармин.
-- Мальчишка! -- прошипел Свидерский.
Будь тут один Бармин, он бы с ним справился. С одним Барминым чего не
справиться. Да только много уже таких барминых. В сварочном двое. У
конструкторов один. В ОТК тоже такой непогрешимый-непримиримый. А главбух?
Даром что шестьдесят с хвостиком, войну и культ пережил, а туда же, вечно у
него особое мнение. Великое счастье, разобщены смельчаки, не видны друг
другу, не то что остальные, объединенные трусостью. Нет, стареет, стареет
Свидерский. Раньше ему сам директор был не указ, уже не одного в этом
кабинете пересидел. Теперешний тоже вначале свою линию гнуть пытался,
пришлось тогда всех своих на ноги поднять. Директор на заводе -- горит план
ярким пламенем. Куда-нибудь ненадолго отлучается, оставляет за себя
Свидерского -- и план в кармане. Вот так. Покрутился немного нынешний
директор -- и понял, сдался, к главному инженеру пошел за советом. А как же?
Кому охота, чтобы заметили где надо, кто работе мешает? Не родился еще такой
человек. Жаль, уходят времена. Уже и в парткоме все чаще авторитетом давить
приходится, не так, как прежде, когда по одному взгляду все руки дружно
взлетали вверх. Но не надейтесь, жив еще Свидерский. И система его жива!
-- Мальчишка, говорите? -- прервал мысли Юрия Петровича Шабалов. -- А
ведь ему тридцать три. В его возрасте вы уже этим заводом командовали. Не
странно ли? С буржуазными спецами -- и то сотрудничали. А с нормальным нашим
парнем общего языка не находите. Через десяток лет такие, как вы, от реформ
его отучат. Заставят задуматься о нервочках. О пенсии. Да слава богу,
которого нет, попадет он скоро в хорошие руки.
-- Уйдет все же?
Такая радость была в голосе Свидерского, что Арт рассмеялся:
-- Не рассчитывайте, есть иные пути. И поскольку вы все равно ничего с
будущим не поделаете, раз уж оно состоялось, то я вам оттуда газетку
захватил. Смотрите, кто из него вырастет!
Свидерский небрежно развернул паутинной толщины прочный лист, пошарил
глазами по полосе и вдруг вскочил, стоя посмотрел дату под названием.
-- Да. Никогда бы не подумал.
-- Думать по-настоящему вы отвыкли давно, едва уверовали в свое право
решать за всех, впрочем, тогда же приблизительно вы и решать перестали, --
дерзко заметил Арт с барминскими нотками в голосе.
-- Как-то здорово у вас с Барминым получается: тот ничего не делает,
другой зря хлеб жует... Кто же тогда работает?
-- Так это ж не благодаря вам, а вопреки. Знаете, как вас на заводе
кличут? Свидубский.
-- Слушайте, по какому праву вы мне все это рассказываете?
-- У будущего одно право: оно точно знает, что именно до него доживет.
-- Не слыхал я до сих пор о ваших коллегах в прошлом... Иначе почему
молчат те, кому вы открылись?
-- Предполагаете описать мое появление в мемуарах? Не смешите, Юрий
Петрович. Ну кому вы посмеете выдать меня? Вы, насмерть обокравший себя,
растоптавший свой талант? Достаточно того, что вы изо всех сил придерживаете
прошлое, лепите из него удобное для себя настоящее, не боясь выпасть из
будущего, потому что ваше будущее -- это день нынешний, дальше вам не
заглянуть... Нет, гражданин Свидерский, вы постараетесь забыть меня,
вычеркнуть из сегодняшнего вечера, выбросить из головы. Не было меня. Не
было. Не было -- и все!
Арт обошел Юрия Петровича, снял со шкафа светящийся диск, щелчком
совместил с тем, что уже висел на груди. Отщипнул и выдернул на длину
вытянутой руки паутинку записи. Судя по цвету, заполнение качественное. Этим
кадрам у них там цены не будет. И Эльчик Бармин не один раз хохотнет над
кадрами собственного прадеда в зеленой молодости, на переломе судьбы.
Юрий Петрович стоя следил за сборами Арта, и у него усиливалась тягость
под ложечкой, от которой -- не продохнуть, Он все еще держал в руках газету,
и газета жгла ему руки. Он мял, растягивал паутинный лист, и статья о
Бармине корчилась, разбухала, выпячивала строчки крупных, выпуклых букв.
-- Оставьте мне газету, -- внезапно попросил Свидерский, не глядя на
Шабалова.
-- Что вы, это невозможно! -- возразил Арт.
-- Боитесь наследить в прошлом? Получить взыскание? А если вот так?
Свидерский скомкал лист, сунул в ящик стола, повернул ключ, вынул его и
спрятал в карман.
Арт покачал головой:
-- Напрасно вы... Едва я исчезну, растает все, что меня сопровождает...
Хронозащита...
Свидерский вцепился в край стола, словно побоялся вдруг очутиться вне
времени. Неимоверно хотелось взлететь. Полетать хоть немного. Хоть от стены
до стены. В полуботинки, похоже, кто-то насыпал раскаленного песку. Тускнел
воздух. Но у Юрия Петровича не было сил дойти до выключателя и зажечь свет.
Он устало опустился в кресло, повис над сиденьем, подвигал над полом
ступнями ног.
-- Позвольте поинтересоваться, товарищ Шабалов, а чем особенным
отличаются там у вас люди?
-- Да я ведь тут неподалеку, из следующего века, многого не знаю.
Рассказывают, у некоторых появляется способность летать.
-- Летать? -- вскинулся Свидерский. И сразу же, скрывая изумление,
низко наклонил голову. -- Но ведь Бармин не летает, я знаю, -- пробормотал
он, обращаясь к столешнице. -- Я этих, которые летают, сразу чую...
-- Вы правы насчет Бармина. И характер у человека так себе. И
приспосабливаться не умеет. Ни тебе гибкости, ни уступчивости, одна
принципиальность и прямизна. Другой бы среди таких, как вы, легче своего
добивался, без столкновений. Бармин -- работник, не ловчила. И в этом смысле
-- человек будущего. Хомо Футурус! А то, чего он не умеет, вряд ли
понадобится ему в будущем, оттого и не дано при рождении.
-- Не дано... А что бы вы сказали, если б я вам сейчас предъявил Хомо
Авиенса? Человека Летающего?
-- Постойте, уж не на себя ли намекаете? -- догадался Арт.
Так вот в чем дело! А они-то с правнуком Эльдара Бармина головы ломали,
что случилось как раз в эту ночь со Свидерским-Свидубским. Какая жалость --
ни предостеречь человека, ни за руку удержать. Иметь бы право рассказать
ему, что он сегодня даже ночевать домой не явится. Запрется здесь изнутри,
когда все на заводе утихнет. Опустит шторы. И только наутро найдут его,
взломав дверь, лежащим лицом вниз посреди ковра в такой позе, точно его
сбросили с большой высоты, хотя больше чем со стула или со стола упасть он
не мог, а в этом случае как объяснить, что его так распластало по полу? И
следователь, вдоволь поломав голову, закроет дело, заставит себя поверить в
инфаркт... Потому что криминалистика окажется бессильной перед загадкой его
смерти. Это в будущем, во времена Арта классифицируют странную болезнь:
атавистически пробуждающийся в полете страх падения, страх, убивающий прямо
в воздухе, так что летун с размаху грохается оземь, уже мертвый от сознания,
что разучился летать! Но откуда вдруг этой болезни ни с того ни с сего
проявиться в кабинете железобетонного, неуязвимого для логики и человеческих
чувств Свидубского?
Теперь понятно, в чем не смог разобраться его
современник-криминалист...
-- Что ж, покажите, -- согласился Арт, не скрывая снисходительного
тона: не верилось, что здесь (здесь!) обитает чудо последующих веков.
Снисходительность гостя возмутила Юрия Петровича. Он хоть и стеснялся
Шабалова, но не преминул бы утереть нос отточенному молодчику, явившемуся
сюда из готовенького, чистенького, заложенного их руками будущего.
Инспектор! Заглянул мимоходом, ни в чем не сомневающийся, заранее во всем
уверенный, и считает для себя унизительным признать ростки будущего в нем,
Свидерском.
Юрий Петрович притиснул к бокам локти. Отодвинул горизонтально кисти
рук. Что было силы надавил подошвами в пол. И взмыл из-за стола. Под
потолком сделал кувырок, напряг грудь, следя за тем, чтоб из кармашка не
выпала авторучка. Потом, лежа в воздухе на спине, расслабился, заложил руки
за голову.
-- Юрий Петрович, шторы! -- укоризненно заметил Арт.
Волна стыда залила щеки Свидерского, и он юркнул в кресло. Вот будет
номер, если кто-нибудь, проходя мимо окон, увидит парящего под потолком
главного инженера! Он закурил. Подровнял и сложил бумаги в стопку. Шабалов,
смущенно кашлянув, вынужден был прервать молчание:
-- Я недооценил вас, простите. Но тогда мне тем более непонятно, как
может в вас сочетаться это... И это... -- Арт плавно махнул рукой вверх,
потом широким жестом обвел кабинет. -- Всю жизнь бороться с таким
талантищем!
Он сокрушенно вздохнул и повернулся к двери.
-- Постойте, -- позвал Свидерский. -- Передайте в вашем времени, что мы
здесь тоже стараемся, хоть и не все умеем. И давайте я вам пропуск отмечу.
-- Да что вы, какой пропуск? -- Арт пожал плечами и вышел из кабинета
через запертую дверь.
Свидерский прислушался, поглядел ему вслед, нервно потушил сигарету.
Где же знать тому, кто сегодня еще не родился, что у главного инженера почти
атрофировалось умение летать? Это здесь, в кабинете, фокус пока удается.
Привык к стенам. Как птица к клетке. Как белка к колесу. А на природе,
сколько ни пробовал, ничего больше не получается, только ахиллесовы
сухожилия растянул. Потому что кончился Свидерский. Отлетался! Шестьдесят
три годика как-никак, из коих добрых полсотни лет отдано заводу.
Судите-рядите, люди, а и впрямь сгорел на работе...
Юрий Петрович пригладил прилипшие к темечку волосы -- блеснула под
люстрой известная по портретам всему району чуть асимметричная, но вполне
добропорядочная лысина. Нажал кнопку связи.
-- Слушаю, Юрий Петрович, -- немедленно отозвалась секретарша.
Вот. Еще слушают. Еще заглядывают в рот. А тайком уже присматриваются к
работникам с иными задатками. Уже, наверное, и пальто надела, ждет не
дождется убежать...
-- Сегодняшнюю почту завтра подпишу. Можете быть свободны.
И совсем тихо, уже отпустив кнопку:
-- Устал...
Он нащупал в кармане ключ, открыл замок, выдвинул ящик, тупо уставился
на шевелящийся, едва различимый комок паутины, истекающий терпким сизым
дымком. Вместе с газетой испарялся почему-то и текст главковского письма, по
которому катался комок.
К своему удивлению, Юрий Петрович не кинулся спасать письмо из главка.
Он вяло уставился на выцветающие буквы, дождался полного побеления листа, с
треском захлопнул ящик. Потом обошел кабинет, плотно задраил шторы, запер
дверь. Хотел тут же взмыть, вытянулся в струнку, но передумал.
-- Хватит на сегодня. Поберечь себя надо. На самый последний в жизни
полет.
На миг показалось, великое умение иссякло, он разучился летать, никогда
не оторвется от земли. Минут пять Юрий Петрович не шевелился, прислушиваясь
к себе. Вспомнит тело или не вспомнит? Поднимется или останется прикованным
к зеркалу паркета, к ковру? Панический холодок бежал по жилам, и жжение под
ложечкой разрасталось до катастрофы.
Неужели? Никогда? Никогда-никогда? Не полетит?!!
Как это говорила бабка Стешиха? Умение летать -- как совесть. Либо
есть. Либо нет. И с этим уже ничего не поделаешь.
Может, тысячи людей рождаются, чтобы летать. И умея летать. Но им никто
пока этого не сказал.
А человеку ох как хочется летать!
А она уходила...
И близость далью обернется,
И даль нас вновь соединит.
(Р.-М. Рильке)
Она сидела перед ним пружинисто, не горбясь, сцепив руки на столе и
смотря ему прямо в глаза. И все же чувствовалось, что тело ее сегодня ровнее
и напряженнее, чем всегда, что смотрит она не совсем уж точно из зрачка в
зрачок, а чуточку влево, в край брови, что сцепленные пальцы не прикрывают,
а нарочно подставляют под взгляд обручальное кольцо.
-- У тебя кольцо? -- спросил он, уловив, как жаждет она этого вопроса.
-- Да.
-- Фамилию не сменила? Она покачала головой.
-- Наше знакомство тоже начиналось с кольца, помнишь?
Он-то помнил. Тогда как раз встречали космонавтов. Народ еще не привык
к полетам, приезд героев в Москву, после благополучной посадки, собирал
ликующие демонстрации. Командированный на столичный завод, Радик с
удовольствием присоединился к заводским ребятам. Заводчан при выходе
предупредили: "Держитесь плотно, чтоб никто не примазывался. Посторонних
сдавайте старшим групп". И хотя улицы были полны, посторонних не было.
Колонна внезапно останавливалась, так же внезапно прибавляла шаг,
растягивалась, чтобы тут же сгуститься, то и дело перемешивалась, от души
изображая бурное ликование.
Кроме ближайших соседей, Рад почти никого не знал. Его самого едва не
выставили, хорошо, начальник сварочного цеха улучил минутку, вступился, а
мог бы и не поспеть: девушки из конструкторского отдела окружили его и
заставили плясать лезгинку. Рад прибился к двум девушкам, болтал, пел,
расспрашивал о Москве. Пока одна из них не заметила вдруг на его пиджаке
институтский значок:
-- Ой, наше Адмиралтейство!
-- Положим, не ваше, а мое, -- возразил Рад. -- Я из Ленинграда.
-- Так я тоже.
-- Разве вы не заводская?
-- Говорю же нет. Я при подружке, она с завода. А мне очень хочется
посмотреть.
-- Ну, ленинградцам можно, -- милостиво разрешил начальник сварочного,
вовремя оказавшись там, где в нем больше всего нуждались, и нечаянно сыграв
таким образом роль провидения.
-- Что ж, давайте знакомиться. Рад.
-- Я тоже рада.
-- Нет, мое имя Рад. Или Радик, Радий. Но так я не люблю.
-- Инка. Или Инна. Я по-всякому люблю, -- представилась Инна.
Рад пожал девушке руку. И обратил внимание на кольцо.
-- Что делать? -- Всевидящий начальник сварочного снова оказался тут
как тут и картинно пожал плечами. -- Опоздал, брат.
Инна странно посмотрела на Рада и ничего не сказала. Вдвоем отправились
гулять по столице, смотрели салют. Честно говоря, оба разочаровались:
ленинградцы привыкли к подсвеченному контуру Петропавловки, к припудренным
расплывающимся ракетным дымом мостам, к двум пышно расцветающим сполохам --
в небе и в Неве. Красная площадь, со всех сторон уставленная домами,
подобного эффекта не давала. Салюту не хватает простора: букеты разноцветных
огней готовенькими взмывают из-за зданий и, не дожив, опускаются и сгорают
где-то ниже крыш...
Инка с Радом сбежали с площади, долго бесцельно бродили по каким-то
улочкам с цепочками дремлющих троллейбусов, по тупикам, по горбатым
переулкам. Подъемы и спуски были опять-таки непривычны -- мостовые
Ленинграда лежат в одном уровне, лишь лестницы, взломав парапеты, шагают под
воду, да разнообразят городские плоскости дуги мостов...
-- У нас на каждом шагу каналы да набережные, -- причитала Инка. --
Хоть бы пруд какой. Или фонтан.
Спросили дорогу к Москве-реке. Трое прохожих показали три разных
направления. Решили пробираться наугад, ни к кому не обращаясь. К мосту
выбрались под утро. Ровная крытая линия конструкций подмяла берег, далеко
отступила от воды. Тяжелые на взгляд фермы сходились в сплошной туннель.
-- Обратил внимание, Рад? Женщина в метро приняла нас за молодоженов.
-- Инка счастливо рассмеялась. -- Ты держал меня за руку, а она сидела
напротив и ух как завидовала! Но знаешь, зависть добрая, теплая, я всей
кожей ощущала...
-- Ей, конечно, невдомек, что ты чужая жена?
-- Естественно... Когда чужая, все гораздо быстрее и проще...
Как, еще быстрее? -- подумал Рад. Суток не прошло. Проще -- куда ни
шло, это я согласен. Но быстрее...
Он догадался, что не временем меряется та быстрота, с которой люди
находят друг друга, а чем-то неведомым, новым для него, ломающим все
преграды и условности. Они с Инкой заглянули в иной мир, со своими
масштабами и ценностями, и теперь осторожно и храбро обходили все, что могло
снова отнять у них зыбкий, необходимый обоим союз. Это не походило на
фатальность внезапно вспыхивающей связи чужих супругов. Он и сам однажды в
электричке заглянул случайно в глаза молодой женщине и увидел в них такое
огромное и естественное "да" -- только сегодня и только для него одного! --
что понял: пути их скрестились, еще до вечера они будут близки. Двадцать
минут до города как раз хватило для знакомства, он не ошибся. Да и
невозможно было ошибиться в том единственном случае, когда наперед знаешь,
как все будет просто, легко и необременительно. Они сошлись и разошлись, не
задев друг друга, не оказав никакого взаимного влияния, и больше никогда не
встретились. Но в тот день не могли не быть вместе.
По закону соприкосновения, который Рад только что придумал и вывел, их
взаимопроникновение с Инкой было идеальным. Оно даже испугало его своей
неожиданностью и полнотой. Вот жили до сих пор два человека порознь, один не
подозревал о существовании другого. Однако случайность выбора, случайность
встречи была предопределена заранее. Не какой-то там сомнительной судьбой, в
которую все же все мы украдкой верим. А созвучием, сонастроенностью, особого
рода обнаженностью, которая и проявиться-то может только от короткого
абсолютно ни к чему. Заявить вслух ни у кого не хватает смелости, за места
свои дрожим. И выйдем отсюда как и пришли: не нацеленные, а пустые и
оскорбленные..."
Свидерский внутренне поежился от этого невысказанного монолога и
поторопился перевести разговор в другое русло:
-- Может, станок виноват?
-- Проверка на точность отклонений не выявила! -- опередил ответ
Бармина механик, тренированным жестом выхватывая из папки бумажку и потрясая
ею перед собой.
Бармин опять поднял голову и ухмыльнулся, потому что знал цену таким
вот актам, сам не раз их организовывал. Но в данном случае не в точности
дело. И не в том даже, что винт и гайку к нему делают на разных станках,
хотя это и не положено: начальник цеха слушать ничего не желает, приказывает
нарушать технологию, лишь бы поскорее разделаться. И это тоже знают все,
здесь сидящие. Но молчат.
-- Ваше мнение? -- обратился Свидерский к металлургу.
-- Визжит, как поросенок! -- бодро ответил тот, отворачиваясь от окна.
-- В таком виде ставить нельзя, -- сказал заместитель главного
конструктора, чувствуя, что дошла и до него очередь. -- Вы же знаете, Юрий
Петрович, в Ильичевске один кран опрокинулся.
-- Но ведь не нашей конструкции? И не из-за винта?
-- Все равно, -- стоял на своем замглавного.
-- Простите, Юрий Петрович. -- Бармин сунул в зубы незажженную сигарету
и пожевал ее, не решаясь чиркнуть спичку. -- Я консультировался в Доме
техники, у нас неудачная пара: винт плохо принимает закалку, материал гайки
на него наволакивается, вот и идут надиры...
-- Вы в нашу работу не лезьте! -- закричал металлург.-- Такие нам по
кооперации отковали. Целиком в печь не влезают, из-за того и не закалить.
-- Зачем же вы заложили этот металл, если знали, что так получится?
-- А я не знал! -- Металлург обезоруживающе улыбнулся.
Арт на столе беззвучно захохотал.
-- Имейте в виду, Эльдар Антонович, -- поспешил завершить совещание
Свидерский, -- никто не позволит выбрасывать на ветер государственные
средства. Чертежи изменены, в дальнейшем такие винты не пойдут, но эти
придется делать, в них слишком много вложено.
-- Мы только ближние копейки учитываем, Юрий
Петрович, а рубли хороним. Посчитайте, во сколько нам уже обошлись
трехнедельная работа уникального станка, простой двух бригад сборщиков,
штраф за непоставку? Может, дешевле все-таки отправить заготовки в шихту?
-- Новых нам не дадут, и я прошу принять меры...
-- Зря беспокоитесь, Эльдар Антонович, -- добродушно и громко сказал
главный технолог. -- Я только что из цеха, через пару часов винт будет как
стеклышко.
-- В пятый раз, -- горько заметил Бармин.
-- Ничего. Ты с женой каждую ночь спишь -- и не надоедает! -- грубо
пошутил главный технолог.
-- Значит, я могу надеяться, завтра утром винт будет на сборке? --
уточнил Свидерский. Бармин кивнул.
-- Но вообще-то безобразие, Юрий Петрович. -- Молчавший до сих пор
начальник техбюро оторвался от протокола. -- Металлурги поумничали,
поставили не тот металл и не удосужились хотя бы предупредить. Не дело так.
-- Хорошо-хорошо, учтем. -- Свидерский успокаивающе поднял руки. -- Все
свободны.
Ему уже порядком надоело это сборище. Парадокс современности. С
Барминым ругаешься, так он хоть аргументы какие ни на есть выставляет. Умел
бы входить в положение руководства, цены б ему не было. А остальным лишь бы
спихнуть с себя -- и трава не расти!
Свидерский поморщился, видя, что Бармин со всеми вместе не удалился, и
поторопился задать вопрос, пока Арт, обманутый тишиной, не возвратился в
естественный облик:
-- Вы что-нибудь хотели добавить, Эльдар Антонович?
-- По винту ничего. Но я еще раз прошу отпустить меня из цеха. Не могу
больше ходить под начальником, который сам вопросов не решает и другим не
дает.
-- Я уважаю ваше мнение, Эльдар Антонович, но не могу оголить цех. И
вообще -- последнее время начальник вроде вас хвалит?
-- Однако на декадке за меня не вступился... Да и цена этим похвалам!
Спорить я с ним перестал, в ущерб делу, вот и удостоился. Поймите, я ведь не
повышения прошу. Я могу делать в три раза больше, пусть только никто не
мешает.
-- Высокое мнение у вас о своей персоне. Ну-ну, не кипятитесь, я еще
раз подумаю.
-- Вы и раньше то же самое обещали.
-- Пока не было такой возможности.
-- Да вы даже и не вспомнили ни разу о своем обещании. Вы забыли его,
едва произнесли!
Бармин вдруг совсем успокоился, сел, закинул ногу на ногу, закурил.
-- Послушайте, Юрий Петрович, а вы никогда не задумывались, что вы --
вот такой, какой есть, -- доживаете свой век? Как тип руководителя? Как
человек? Вы отдали жизнь заводу. Ни времени, ни сил не жалели. Все, что есть
у нас хорошего, это ваша заслуга. Но недаром говорят, недостатки --
продолжение наших достоинств. В этом смысле все, что только есть на заводе
дурное, тоже создано вашими трудами... Оглянитесь же наконец! Неужели вам
невдомек, что вы стали организатором круговой поруки бездельников? Стоит
зацепить одного, поднимают вой все. Ваши поистине героические усилия по
выполнению программы -- чистая фикция: вы надрываете пуп там, где люди давно
уже научились брать умом. Вы безнадежно отстали от века. Потому что
организация производства -- не правда ли, вы кое-что слышали о ней и даже
внедрили у себя на заводе? -- так вот, она вам нужна не для работы, не для
повседневного пользования, нет, вы создаете ее на бумаге для рапорта
инстанциям. Вы ведь передовой, вы на виду, пусть вам лишний раз воздадут!
Бармин сделал несколько быстрых затяжек, плюнул на сигарету, подождал,
пока она дошипит, без сожаления посмотрел на съежившегося за своим
бесконечным столом Свидерского.
-- О, разумеется, Юрий Петрович, вы незаменимы. Вы создали
искусственный организм, который держится на вашем таланте -- на вашем не по
назначению потраченном таланте. Вы скрепили сие создание своей недюжинной
волей, подобрали бестелесных помощников, которые не мешают проводить
единственно вашу позицию. Пока искусственный организм работает, дышит, дает
продукцию, никого не интересует, что там у него внутри. Политика ваша, Юрий
Петрович, на нервах, на жилах, любой ценой. Вот почему вы незаменимы: с вами
уйдет целая система. Никто вашу линию не продолжит. Она сама отомрет. И
остатки ее надо будет тщательно выпалывать, вытаптывать, разгонять всех тех,
кого вы с великим тщанием выращивали. О вас никто не вспомнит с
благодарностью, несмотря на все ваши заслуги и награды. Не обольщайтесь. Вы
пережили себя, свой талант!
-- Что вы от меня хотите? -- враждебно спросил Свидерский.
Ему не нравилась эта внезапная перемена в Бармине. Он лихорадочно рылся
в памяти, но не мог ничего там найти для возражения. Талант, талант!
Заладили про талант. Да что вы знаете о моем таланте? Вы, которые никогда не
летали, которые если и отрывались от земли, то только в лифте?
-- От вас? -- Бармин рассмеялся. -- От вас, Юрий Петрович, я уже ничего
не хочу. Я счастлив тем, что не так уж много у нас таких. Вы ведь понимаете,
раз я все это вам говорю, значит, подыскал себе место. К сожалению, это тоже
ваш стиль: правду вам можно сказать только имея в запасе другую работу.
Свидерский встал -- маленький, ссохшийся, вежливый, не очень-то задетый
словами Бармина, защищенный от всего мира привычной обстановкой. Он любил
громоздкие вещи -- свой огромный, беспорядочно заваленный бумагами стол,
шкафы с кубками и памятными призами заводу, просторный, как аэродром,
кабинет с закругленными поверху окнами на двух стенах и стульями по
периметру, любил потому, что этот кабинет служил ему уже тридцать лет,
половину жизни! Волосатая пальма и тяжелые шторы лишь подчеркивали рабочий
аскетизм главного инженера и не мешали сосредоточиться.
Бармин тоже встал, покачался с носка на пятку, пошел к двери, но
обернулся:
-- Мне обидно покидать завод из-за того, что пришелся не ко двору. И
что еще обиднее -- покидать, осознавая себя правым -- и бессильным!
Он хлопнул дверью.
Юрий Петрович свирепо выдохнул, стараясь вместе с воздухом выплеснуть
из себя злость. Злость не проходила. Он сел. Закрыл глаза. Расслабился. Дал
себе полный покой. И сразу почувствовал, как тело благодатно всплывает над
сиденьем.
-- Ну, все у вас на сегодня? -- раздался насмешливый голос Шабалова. --
Здорово вы всех в кулаке держите, а?
-- А вы не могли бы уже уйти? -- Юрий Петрович открыл глаза.
Арт стоял перед ним в нормальном облике и радужно мигал вспышкой.
-- Нет-нет, не только с завода, -- поспешно добавил Юрий Петрович. --
Совсем. Туда, в свое будущее.
-- Разве вам станет легче? Каждый из нас стоит перед судом будущего.
Скоро вам заявят такое в глаза и другие, не только Бармин.
-- Мальчишка! -- прошипел Свидерский.
Будь тут один Бармин, он бы с ним справился. С одним Барминым чего не
справиться. Да только много уже таких барминых. В сварочном двое. У
конструкторов один. В ОТК тоже такой непогрешимый-непримиримый. А главбух?
Даром что шестьдесят с хвостиком, войну и культ пережил, а туда же, вечно у
него особое мнение. Великое счастье, разобщены смельчаки, не видны друг
другу, не то что остальные, объединенные трусостью. Нет, стареет, стареет
Свидерский. Раньше ему сам директор был не указ, уже не одного в этом
кабинете пересидел. Теперешний тоже вначале свою линию гнуть пытался,
пришлось тогда всех своих на ноги поднять. Директор на заводе -- горит план
ярким пламенем. Куда-нибудь ненадолго отлучается, оставляет за себя
Свидерского -- и план в кармане. Вот так. Покрутился немного нынешний
директор -- и понял, сдался, к главному инженеру пошел за советом. А как же?
Кому охота, чтобы заметили где надо, кто работе мешает? Не родился еще такой
человек. Жаль, уходят времена. Уже и в парткоме все чаще авторитетом давить
приходится, не так, как прежде, когда по одному взгляду все руки дружно
взлетали вверх. Но не надейтесь, жив еще Свидерский. И система его жива!
-- Мальчишка, говорите? -- прервал мысли Юрия Петровича Шабалов. -- А
ведь ему тридцать три. В его возрасте вы уже этим заводом командовали. Не
странно ли? С буржуазными спецами -- и то сотрудничали. А с нормальным нашим
парнем общего языка не находите. Через десяток лет такие, как вы, от реформ
его отучат. Заставят задуматься о нервочках. О пенсии. Да слава богу,
которого нет, попадет он скоро в хорошие руки.
-- Уйдет все же?
Такая радость была в голосе Свидерского, что Арт рассмеялся:
-- Не рассчитывайте, есть иные пути. И поскольку вы все равно ничего с
будущим не поделаете, раз уж оно состоялось, то я вам оттуда газетку
захватил. Смотрите, кто из него вырастет!
Свидерский небрежно развернул паутинной толщины прочный лист, пошарил
глазами по полосе и вдруг вскочил, стоя посмотрел дату под названием.
-- Да. Никогда бы не подумал.
-- Думать по-настоящему вы отвыкли давно, едва уверовали в свое право
решать за всех, впрочем, тогда же приблизительно вы и решать перестали, --
дерзко заметил Арт с барминскими нотками в голосе.
-- Как-то здорово у вас с Барминым получается: тот ничего не делает,
другой зря хлеб жует... Кто же тогда работает?
-- Так это ж не благодаря вам, а вопреки. Знаете, как вас на заводе
кличут? Свидубский.
-- Слушайте, по какому праву вы мне все это рассказываете?
-- У будущего одно право: оно точно знает, что именно до него доживет.
-- Не слыхал я до сих пор о ваших коллегах в прошлом... Иначе почему
молчат те, кому вы открылись?
-- Предполагаете описать мое появление в мемуарах? Не смешите, Юрий
Петрович. Ну кому вы посмеете выдать меня? Вы, насмерть обокравший себя,
растоптавший свой талант? Достаточно того, что вы изо всех сил придерживаете
прошлое, лепите из него удобное для себя настоящее, не боясь выпасть из
будущего, потому что ваше будущее -- это день нынешний, дальше вам не
заглянуть... Нет, гражданин Свидерский, вы постараетесь забыть меня,
вычеркнуть из сегодняшнего вечера, выбросить из головы. Не было меня. Не
было. Не было -- и все!
Арт обошел Юрия Петровича, снял со шкафа светящийся диск, щелчком
совместил с тем, что уже висел на груди. Отщипнул и выдернул на длину
вытянутой руки паутинку записи. Судя по цвету, заполнение качественное. Этим
кадрам у них там цены не будет. И Эльчик Бармин не один раз хохотнет над
кадрами собственного прадеда в зеленой молодости, на переломе судьбы.
Юрий Петрович стоя следил за сборами Арта, и у него усиливалась тягость
под ложечкой, от которой -- не продохнуть, Он все еще держал в руках газету,
и газета жгла ему руки. Он мял, растягивал паутинный лист, и статья о
Бармине корчилась, разбухала, выпячивала строчки крупных, выпуклых букв.
-- Оставьте мне газету, -- внезапно попросил Свидерский, не глядя на
Шабалова.
-- Что вы, это невозможно! -- возразил Арт.
-- Боитесь наследить в прошлом? Получить взыскание? А если вот так?
Свидерский скомкал лист, сунул в ящик стола, повернул ключ, вынул его и
спрятал в карман.
Арт покачал головой:
-- Напрасно вы... Едва я исчезну, растает все, что меня сопровождает...
Хронозащита...
Свидерский вцепился в край стола, словно побоялся вдруг очутиться вне
времени. Неимоверно хотелось взлететь. Полетать хоть немного. Хоть от стены
до стены. В полуботинки, похоже, кто-то насыпал раскаленного песку. Тускнел
воздух. Но у Юрия Петровича не было сил дойти до выключателя и зажечь свет.
Он устало опустился в кресло, повис над сиденьем, подвигал над полом
ступнями ног.
-- Позвольте поинтересоваться, товарищ Шабалов, а чем особенным
отличаются там у вас люди?
-- Да я ведь тут неподалеку, из следующего века, многого не знаю.
Рассказывают, у некоторых появляется способность летать.
-- Летать? -- вскинулся Свидерский. И сразу же, скрывая изумление,
низко наклонил голову. -- Но ведь Бармин не летает, я знаю, -- пробормотал
он, обращаясь к столешнице. -- Я этих, которые летают, сразу чую...
-- Вы правы насчет Бармина. И характер у человека так себе. И
приспосабливаться не умеет. Ни тебе гибкости, ни уступчивости, одна
принципиальность и прямизна. Другой бы среди таких, как вы, легче своего
добивался, без столкновений. Бармин -- работник, не ловчила. И в этом смысле
-- человек будущего. Хомо Футурус! А то, чего он не умеет, вряд ли
понадобится ему в будущем, оттого и не дано при рождении.
-- Не дано... А что бы вы сказали, если б я вам сейчас предъявил Хомо
Авиенса? Человека Летающего?
-- Постойте, уж не на себя ли намекаете? -- догадался Арт.
Так вот в чем дело! А они-то с правнуком Эльдара Бармина головы ломали,
что случилось как раз в эту ночь со Свидерским-Свидубским. Какая жалость --
ни предостеречь человека, ни за руку удержать. Иметь бы право рассказать
ему, что он сегодня даже ночевать домой не явится. Запрется здесь изнутри,
когда все на заводе утихнет. Опустит шторы. И только наутро найдут его,
взломав дверь, лежащим лицом вниз посреди ковра в такой позе, точно его
сбросили с большой высоты, хотя больше чем со стула или со стола упасть он
не мог, а в этом случае как объяснить, что его так распластало по полу? И
следователь, вдоволь поломав голову, закроет дело, заставит себя поверить в
инфаркт... Потому что криминалистика окажется бессильной перед загадкой его
смерти. Это в будущем, во времена Арта классифицируют странную болезнь:
атавистически пробуждающийся в полете страх падения, страх, убивающий прямо
в воздухе, так что летун с размаху грохается оземь, уже мертвый от сознания,
что разучился летать! Но откуда вдруг этой болезни ни с того ни с сего
проявиться в кабинете железобетонного, неуязвимого для логики и человеческих
чувств Свидубского?
Теперь понятно, в чем не смог разобраться его
современник-криминалист...
-- Что ж, покажите, -- согласился Арт, не скрывая снисходительного
тона: не верилось, что здесь (здесь!) обитает чудо последующих веков.
Снисходительность гостя возмутила Юрия Петровича. Он хоть и стеснялся
Шабалова, но не преминул бы утереть нос отточенному молодчику, явившемуся
сюда из готовенького, чистенького, заложенного их руками будущего.
Инспектор! Заглянул мимоходом, ни в чем не сомневающийся, заранее во всем
уверенный, и считает для себя унизительным признать ростки будущего в нем,
Свидерском.
Юрий Петрович притиснул к бокам локти. Отодвинул горизонтально кисти
рук. Что было силы надавил подошвами в пол. И взмыл из-за стола. Под
потолком сделал кувырок, напряг грудь, следя за тем, чтоб из кармашка не
выпала авторучка. Потом, лежа в воздухе на спине, расслабился, заложил руки
за голову.
-- Юрий Петрович, шторы! -- укоризненно заметил Арт.
Волна стыда залила щеки Свидерского, и он юркнул в кресло. Вот будет
номер, если кто-нибудь, проходя мимо окон, увидит парящего под потолком
главного инженера! Он закурил. Подровнял и сложил бумаги в стопку. Шабалов,
смущенно кашлянув, вынужден был прервать молчание:
-- Я недооценил вас, простите. Но тогда мне тем более непонятно, как
может в вас сочетаться это... И это... -- Арт плавно махнул рукой вверх,
потом широким жестом обвел кабинет. -- Всю жизнь бороться с таким
талантищем!
Он сокрушенно вздохнул и повернулся к двери.
-- Постойте, -- позвал Свидерский. -- Передайте в вашем времени, что мы
здесь тоже стараемся, хоть и не все умеем. И давайте я вам пропуск отмечу.
-- Да что вы, какой пропуск? -- Арт пожал плечами и вышел из кабинета
через запертую дверь.
Свидерский прислушался, поглядел ему вслед, нервно потушил сигарету.
Где же знать тому, кто сегодня еще не родился, что у главного инженера почти
атрофировалось умение летать? Это здесь, в кабинете, фокус пока удается.
Привык к стенам. Как птица к клетке. Как белка к колесу. А на природе,
сколько ни пробовал, ничего больше не получается, только ахиллесовы
сухожилия растянул. Потому что кончился Свидерский. Отлетался! Шестьдесят
три годика как-никак, из коих добрых полсотни лет отдано заводу.
Судите-рядите, люди, а и впрямь сгорел на работе...
Юрий Петрович пригладил прилипшие к темечку волосы -- блеснула под
люстрой известная по портретам всему району чуть асимметричная, но вполне
добропорядочная лысина. Нажал кнопку связи.
-- Слушаю, Юрий Петрович, -- немедленно отозвалась секретарша.
Вот. Еще слушают. Еще заглядывают в рот. А тайком уже присматриваются к
работникам с иными задатками. Уже, наверное, и пальто надела, ждет не
дождется убежать...
-- Сегодняшнюю почту завтра подпишу. Можете быть свободны.
И совсем тихо, уже отпустив кнопку:
-- Устал...
Он нащупал в кармане ключ, открыл замок, выдвинул ящик, тупо уставился
на шевелящийся, едва различимый комок паутины, истекающий терпким сизым
дымком. Вместе с газетой испарялся почему-то и текст главковского письма, по
которому катался комок.
К своему удивлению, Юрий Петрович не кинулся спасать письмо из главка.
Он вяло уставился на выцветающие буквы, дождался полного побеления листа, с
треском захлопнул ящик. Потом обошел кабинет, плотно задраил шторы, запер
дверь. Хотел тут же взмыть, вытянулся в струнку, но передумал.
-- Хватит на сегодня. Поберечь себя надо. На самый последний в жизни
полет.
На миг показалось, великое умение иссякло, он разучился летать, никогда
не оторвется от земли. Минут пять Юрий Петрович не шевелился, прислушиваясь
к себе. Вспомнит тело или не вспомнит? Поднимется или останется прикованным
к зеркалу паркета, к ковру? Панический холодок бежал по жилам, и жжение под
ложечкой разрасталось до катастрофы.
Неужели? Никогда? Никогда-никогда? Не полетит?!!
Как это говорила бабка Стешиха? Умение летать -- как совесть. Либо
есть. Либо нет. И с этим уже ничего не поделаешь.
Может, тысячи людей рождаются, чтобы летать. И умея летать. Но им никто
пока этого не сказал.
А человеку ох как хочется летать!
А она уходила...
И близость далью обернется,
И даль нас вновь соединит.
(Р.-М. Рильке)
Она сидела перед ним пружинисто, не горбясь, сцепив руки на столе и
смотря ему прямо в глаза. И все же чувствовалось, что тело ее сегодня ровнее
и напряженнее, чем всегда, что смотрит она не совсем уж точно из зрачка в
зрачок, а чуточку влево, в край брови, что сцепленные пальцы не прикрывают,
а нарочно подставляют под взгляд обручальное кольцо.
-- У тебя кольцо? -- спросил он, уловив, как жаждет она этого вопроса.
-- Да.
-- Фамилию не сменила? Она покачала головой.
-- Наше знакомство тоже начиналось с кольца, помнишь?
Он-то помнил. Тогда как раз встречали космонавтов. Народ еще не привык
к полетам, приезд героев в Москву, после благополучной посадки, собирал
ликующие демонстрации. Командированный на столичный завод, Радик с
удовольствием присоединился к заводским ребятам. Заводчан при выходе
предупредили: "Держитесь плотно, чтоб никто не примазывался. Посторонних
сдавайте старшим групп". И хотя улицы были полны, посторонних не было.
Колонна внезапно останавливалась, так же внезапно прибавляла шаг,
растягивалась, чтобы тут же сгуститься, то и дело перемешивалась, от души
изображая бурное ликование.
Кроме ближайших соседей, Рад почти никого не знал. Его самого едва не
выставили, хорошо, начальник сварочного цеха улучил минутку, вступился, а
мог бы и не поспеть: девушки из конструкторского отдела окружили его и
заставили плясать лезгинку. Рад прибился к двум девушкам, болтал, пел,
расспрашивал о Москве. Пока одна из них не заметила вдруг на его пиджаке
институтский значок:
-- Ой, наше Адмиралтейство!
-- Положим, не ваше, а мое, -- возразил Рад. -- Я из Ленинграда.
-- Так я тоже.
-- Разве вы не заводская?
-- Говорю же нет. Я при подружке, она с завода. А мне очень хочется
посмотреть.
-- Ну, ленинградцам можно, -- милостиво разрешил начальник сварочного,
вовремя оказавшись там, где в нем больше всего нуждались, и нечаянно сыграв
таким образом роль провидения.
-- Что ж, давайте знакомиться. Рад.
-- Я тоже рада.
-- Нет, мое имя Рад. Или Радик, Радий. Но так я не люблю.
-- Инка. Или Инна. Я по-всякому люблю, -- представилась Инна.
Рад пожал девушке руку. И обратил внимание на кольцо.
-- Что делать? -- Всевидящий начальник сварочного снова оказался тут
как тут и картинно пожал плечами. -- Опоздал, брат.
Инна странно посмотрела на Рада и ничего не сказала. Вдвоем отправились
гулять по столице, смотрели салют. Честно говоря, оба разочаровались:
ленинградцы привыкли к подсвеченному контуру Петропавловки, к припудренным
расплывающимся ракетным дымом мостам, к двум пышно расцветающим сполохам --
в небе и в Неве. Красная площадь, со всех сторон уставленная домами,
подобного эффекта не давала. Салюту не хватает простора: букеты разноцветных
огней готовенькими взмывают из-за зданий и, не дожив, опускаются и сгорают
где-то ниже крыш...
Инка с Радом сбежали с площади, долго бесцельно бродили по каким-то
улочкам с цепочками дремлющих троллейбусов, по тупикам, по горбатым
переулкам. Подъемы и спуски были опять-таки непривычны -- мостовые
Ленинграда лежат в одном уровне, лишь лестницы, взломав парапеты, шагают под
воду, да разнообразят городские плоскости дуги мостов...
-- У нас на каждом шагу каналы да набережные, -- причитала Инка. --
Хоть бы пруд какой. Или фонтан.
Спросили дорогу к Москве-реке. Трое прохожих показали три разных
направления. Решили пробираться наугад, ни к кому не обращаясь. К мосту
выбрались под утро. Ровная крытая линия конструкций подмяла берег, далеко
отступила от воды. Тяжелые на взгляд фермы сходились в сплошной туннель.
-- Обратил внимание, Рад? Женщина в метро приняла нас за молодоженов.
-- Инка счастливо рассмеялась. -- Ты держал меня за руку, а она сидела
напротив и ух как завидовала! Но знаешь, зависть добрая, теплая, я всей
кожей ощущала...
-- Ей, конечно, невдомек, что ты чужая жена?
-- Естественно... Когда чужая, все гораздо быстрее и проще...
Как, еще быстрее? -- подумал Рад. Суток не прошло. Проще -- куда ни
шло, это я согласен. Но быстрее...
Он догадался, что не временем меряется та быстрота, с которой люди
находят друг друга, а чем-то неведомым, новым для него, ломающим все
преграды и условности. Они с Инкой заглянули в иной мир, со своими
масштабами и ценностями, и теперь осторожно и храбро обходили все, что могло
снова отнять у них зыбкий, необходимый обоим союз. Это не походило на
фатальность внезапно вспыхивающей связи чужих супругов. Он и сам однажды в
электричке заглянул случайно в глаза молодой женщине и увидел в них такое
огромное и естественное "да" -- только сегодня и только для него одного! --
что понял: пути их скрестились, еще до вечера они будут близки. Двадцать
минут до города как раз хватило для знакомства, он не ошибся. Да и
невозможно было ошибиться в том единственном случае, когда наперед знаешь,
как все будет просто, легко и необременительно. Они сошлись и разошлись, не
задев друг друга, не оказав никакого взаимного влияния, и больше никогда не
встретились. Но в тот день не могли не быть вместе.
По закону соприкосновения, который Рад только что придумал и вывел, их
взаимопроникновение с Инкой было идеальным. Оно даже испугало его своей
неожиданностью и полнотой. Вот жили до сих пор два человека порознь, один не
подозревал о существовании другого. Однако случайность выбора, случайность
встречи была предопределена заранее. Не какой-то там сомнительной судьбой, в
которую все же все мы украдкой верим. А созвучием, сонастроенностью, особого
рода обнаженностью, которая и проявиться-то может только от короткого