древовидной конопли ему наплевать, и на юннатский кротовый заповедник тоже.
А особенно жаль рябинку, посвященную геройски погибшему гвардии рядовому
Кузьминичеву, и ту березку-трехстволку, которую мы еще мальками сажали с
Машей Тениной и Горькой Коноваловым. Но самое главное, бетон начнет почву
выжимать, деревья и кусты заоблачут, оголят корни и пожухнут. Председателево
сердце не болит по всякому растению и летучести. А они тоже для красоты
настроены...
Остаюсь ваш Дроботов Петр Иванович, звеньевой".
И снова -- в который раз! -- Арсен разозлился. Ох уж эти неуемные
общественники, вечно суют нос куда не просят! Хорошо еще, планы председателя
не затронули личных соток защитника природы. Так и представлялись коренастый
чистенький дядька с тяпкой и ведром навоза в руках, тропинка, протоптанная
им с лукошком собственных овощей из огорода до базара, бетонная сетка
поперек этой тропинки. Ох, шуму б было!
Председателя Громова Арсен знал отлично. Громадный, громкий, подвижный,
несмотря на необъятную толщину и выдающийся живот, пройдоха и умница,
потомственный руководитель богатого хозяйства, он своей выгоды нигде не
упускал. Странная купеческая жилка помогала ему разглядеть то новое, что
приносило колхозу немедленный безошибочный доход. Он шумно ввалился в
кабинет Арсена и по обыкновению не сразу приступил к делу:
-- Премию получил для поддержания штанов. Три оклада. -- Олег
Михайлович расстегнул пиджак, поправил тщательно замаскированные подтяжки и
плюхнулся в кресло. -- Ездил за подарком сыну, решил и к тебе заглянуть.
Между прочим, интересную штуковину раскопал. Глянешь? Новый побег
эволюционной мысли.
Громов расстелил на столе свой "побег": проект перевода колхозной
техники на воздушный мини-транспорт. По ватману красиво порхали крылатые
потомки мотороллеров: портативные тракторы, планирующие тележки, гусиные
клинышки дельта-комбайнов. Поля были разлинеены росчерками взлетных дорожек,
будто тетрадь в клеточку. Столбики черных и красных цифр освещали затраты и
выгоды, при этом красные горделиво выпячивались, черные стыдливо тушевались
из-за своей незначительности. .. .
-- Заманчиво...
-- Еще бы! Визируй, -- пропыхтел председатель. -- Все уже одобрили.
Это значило, подпись референта последняя, договора заключены, поставки
налажены, не сегодня-завтра можно форсировать строительство, и вообще визит
Громова -- лишь дань вежливой формальности.
Арсен на уловку не поддался. Внимательно всмотрелся в проект,
вопросительно постучал ногтем по двойным серым линиям бетонных меж.
Экономическое обоснование преимуществ винтовой кавалерии выглядело на
редкость изящно и убедительно. В свете предстоящих удобств не пугали и межи
на посевных землях. Впрочем, другого ожидать не приходилось: бухгалтер у
Громова мужик дотошный, считать умеет, зря на ветер средств не выбросит.
Одна его фамилия Хапугин наводит страх на прожектеров. Поэтому проект
Громова был, что называется, чистенький, выгодный и перспективный. Не найдя
особых выпадов против природы, Арсен размашисто подписался в верхнем правом
углу...
Письмо Дроботова ставило все с ног на голову, рождало смутное
беспокойство. Настораживали даже не наивные аргументы, а
фальшиво-агрессивный тон. Арсен подумал-подумал. И махнул в колхоз. Чуть ли
не впервые он ехал не расследовать жалобу, а убеждать жалобщика в
правильности собственного решения. "Если, конечно, оно правильно", --
выскочила исподтишка ехидная мысль.
За Оредежем сушилось присобранное в копешки сено. Тот берег был высок и
обрывист, в слоистых узорах багровых глин, с темными провалами пещер,
уходящими под воду. А здесь жили осина, коза, крохотный жучишко
неопределенного от изумрудных переливов цвета раскачивался на тоненькой
былинке. В общем, ненаблюдаемая из окна кабинета природа!
Арсен подогнул руку и тихонько повалился на бок. У самых глаз раскинула
круглые, с зубчиками, листья пастушья манжетка. На Украине ее называют
калачиком. В детстве они дожидались, когда зеленые колокольчики отцветут, и
поедали безвкусные лепешечки. Чем только в те годы ни набивали рты! И не от
голода, упаси боже! От слитности с природой. Жевали цветы акации. Сосали
головки молоденького клевера -- кашку. Скусывали прямо с вишневых стволов
потеки солнечно-золотистого клея. Ели даже дудки молочая, если долго крутить
их между ладонями и приговаривать;
Молочай, молочай! На меня ты не серчай! Горький вкус--корням! Сладкий
сок -- друзьям!
Арсен пощекотал губы узким мохнато-бархатистым листком, растер его
между пальцами, побил ими друг о дружку -- склеятся или нет? И поднял глаза.
Солнце с гребня на гребень скакало по волнам Оредежа, растекалось поперек
течения, тонуло под мостом... Осина изнемогала от зноя или страха. Коза, не
заинтересовавшись его личностью, отвернулась и обметала горизонт
грязно-белым хвостом.
И на все это с казематной беспощадностью ляжет непробиваемая для жизни
бетонная броня!
Загипнотизированный ожиданием чего-то нового, еще более непривычного,
Арсен без сопротивления перекатился на спину, встретил немигающий,
мраморно-слепой зрачок огромного неба. Осиновая крона просеивала солнце.
Тени листьев, выпукло-объемные против света, сбегались и в падении
склевывали теплые золотые пятнышки, тут же просыпали их бархатными лучами.
Лопатки -- из-под земли, сквозь рубашку -- тоже жег чей-то мудрый и
загадочный взгляд. Тягучий ветер отогнул ветку. В лицо обрушился ослепляющий
веер зноя, пробился искрами под сомкнутые веки, слился в черный круг,
окаймленный переменчивыми радужными полосами, круг разделился на два -- по
одному на каждый зажмуренный глаз -- и поплыл-закачался парой медленных
черных солнц. Тяжелый шепот отделился от земли...
Арсен внезапно осознал, что стоит перед широким приземистым дотом с
незрячими бойницами и тонким налетом мха по бетонному козырьку. У ж как там
оно получалось, но он ясно различал надписи внутри дота. На осклизлой стене
виднелось процарапанное острым: "Мы из Архангельска. 1966". Ниже, не под
строчкой, а в толще бетона, словно утонув в нем, торопливым огрызком
химического карандаша: "Осталось 3 патрона. Вася Цыбин". От дота с
неодушевленной правильностью стелились во все стороны щупальца взлетных
дорожек, глубоко врезанные в тело земли как нити капронового невода на
обнаженном, со вздутыми мускулами человеческом торсе. По дорожкам, животами
в руль, мчались на крылатых винтороллерах десятки Громовых -- мимо вставшей
на цыпочки древовидной конопли, мимо березок-тройняшек, мимо исхудалой
женской руки, которая оползала по осклизлой стене, впиваясь в бетон
побелевшими ногтями: неровные светлые крапинки на них почти пропали, лишь
кое-где едва угадывались. "К счастью, -- подумал Арсен. -- Говорят, ногти
цветут -- к счастью..."
Блики черного солнца протиснулись под потолком, серыми полотнищами
выстроили невесомые тени. Грустное и неподвижное, неслось навстречу
прозрачное Ольгино лицо. Тяжелые зеленые волосы слегка шевелились -- как
пугливые листья на ветру.
Арсен сделал шаг вперед, чтобы подхватить женщину. Он прекрасно
осознавал, что Ольга давно умерла, что эта женщина, зябко кутающаяся в
длинный, до земли, балахон, просто выдумка, удар взбесившегося воображения.
Но ока вполне реально потянулась к нему.
-- Ты очень сильно просил меня. Вот я и пришла.
Он не взял ее временно оживленных рук, отшатнулся. Всеми чувствами, не
поверившими зрению, он хорошо представлял себе, что именно за эти годы могло
от нее остаться... Она укоризненно вздохнула:
-- Ты всегда твердо знал, когда и что надо делать.
Арсен глянул на ее ноги. Прямо сквозь балахон. Как во сне. И увидел
босые, зябко потирающие один другой корни. На одном из них снеговым
пятнышком застрял белый клочок облака.
...В Никитском Ботаническом саду, среди араукарий и бородатого тисса
Ольга тосковала по тихим северным полянам, где колючий для взгляда вереск
выстилает подступы к березам и валунам. Она хваталась за простертые к ней
руки агав -- и натыкалась на толстокожие, равнодушные, глянцево-жирные
листья. Врачи прописали ей юг, а она карабкалась в горы, бросалась в щедрые
травы альпийского луга -- и не могла отыскать среди пышных
труднопроизносимых рододендронов щемяще-неприметные, такие пушистые на слух
горечавку, яснотку, кровохлебку, чьи названия сами просились на язык и,
произнесенные, оставляли во рту вкус песетой радости и детства...
Ольга мужественно переносила море и пальмы. И все же таяла на глазах --
взвинченная и всепрощающая. Это было особенно больно в ней. И обезоруживало.
Только однажды она не упрекнула, нет, -- просто между прочим обронила:
-- Зачем ты привез меня к этим фикусам? Здешнему лесу плевать на
человека. Он за меня не заступится.
И, высвободив ногу из больничного шлепанца, потерла ее о другую
движением неуловимо-обыденным и в то же время самым-самым своим...
Арсен в обратном порядке повел глаза от босых корней к Ольгиному лицу,
к зеленым с проседью волосам. И это лицо, живые нити волос показались ему
знакомыми. Не той давней памятью, привычной к каждой Ольгиной черточке, а
как-то еще, по-другому, что примешивалось и добавлялось к ее образу чем-то
неувиденным после ее ухода, недосказанным, чуть ли не чужим. Понимая, до
чего это глупо, не вкладывая в свои действия ничего мистического и тем не
менее стараясь быть последовательным в своей галлюцинации, он перекрестил
призрак раз, другой, третий, так по-сказочному доверчиво и сокрушительно,
как заклинают нечистую силу. Ольга не стаяла, не исчезла. Он судорожно
положил еще два креста, за сухую жесткую руку рванул ее в дот, навалился на
дверь, задвинул щеколду. И дот стал не совсем дот, а комната с окнами, к
которым приникли снаружи жалобные ветви-руки. Странные существа призрачного
сине-зеленого оттенка жадно стучались в стекла. И Арсен узнавал их:
загубленные людьми деревья, что минуя волю, подсознательно мучают нас
беспричинной тоской... Они пытались спастись от загустевшего неба. От
движущейся толчками по циферблату пшеничного поля,заточенной под секундную
стрелку авторучки: кончик пера натягивал врезающиеся в тело земли шершавые
бетонные нити и выжимал из почвы зябкие неловкие корни. Разбрызгивая шлемами
блики черного солнца, осыпая животами листья с трепещущих осин, по лучам
взлетных дорожек к доту со всех сторон приближались Громовы, Громовы,
Громовы... Арсен плавно отодвинул щеколду -- и глухая бетонная симметрия
сломалась. Он долго-долго падал навзничь, пока не коснулся спиной живого
ковра из пастушьих манжеток и горечавки. Ритмичная лунная медлительность
пронизала его насквозь, перетекла через лопатки в землю. Свисающая над щекой
ромашка защекотала ресницы, ослепила нестерпимой желтизной...
Арсен открыл глаза, зажмурился от выпрыгнувшего из-под листа солнечного
зайчика. Круг черного огня над головой успел вызолотиться и расплавить
половину неба. Вторую его половину, опираясь на край косогора, неторопливо
обметал грязно-белый козий хвост. Лес подобрался и притих. Все как-то
изменилось -- в характере, а не во времени. Потому что кадры воображения,
спровоцированные лесом, привиделись Арсену мгновенно и непоследовательно,
как тепловой удар"-- даже секундная стрелка на часах, нечаянно подсунутых к
уху, не обежала циферблат и на четверть...
И все сразу стало на свои места. И не существовало больше общественника
с тяпкой и ведром навоза, а был заботливый пионерский звеньевой Петя
Дроботов, певец древовидной конопли и березки-трехстволки. Надобно заметить,
Петя, никудышный ты, по нынешним меркам, полевод: что тебе экономика, ежели
от этого страдает кротовый заповедник?! Потому, видать, и истерика в письме:
взросло рассудительный и детски агрессивный тон. Спасибо, брат, за науку. И
не обижайся, что не доехал, из города я быстрее твоего председателя
остановлю. В другой раз непременно встретимся. Извини.
А нам с тобой, Олег Михайлович, придется покумекать. И как это я сразу
не разглядел? Ведь были уже на Земле такие "мечтатели" -- распахать сушу,
свести леса, застроить плавучими домами и нивами океаны. Чтоб быстрее,
сытнее, урожайнее... Будто главное для человека -- дешевая жратва. Шалишь,
председатель. Вон юному поколению и березку подай. И почву оно глубже нас
понимает. И красоту наверняка иначе чувствует, не приемлет простора в
бетонную клетку... Пусть будут винтороллеры, летающие тракторы, подоблачные
комбайны, только без бетонных меж. Без непробиваемой для жизни брони.
Придется, Олег Михайлович, поломать голову, ты сумеешь. И без дураков -- не
каждый день скуды терпят аварии. Хотя что ж, откажет или не откажет вовремя
мотор, неважно: всегда найдутся осина, изумрудный жучок и обеспокоенные
люди. Мы, сегодняшние, в ответе и перед старыми и перед юными. За живность.
За летучесть. За все, что на красоту настроено.
Как порою немного надо, чтобы это понять.
Арсен достал письмо, аккуратно разорвал, пустил по ветру обрывки и
вскочил так резко, что коза удивленно проблеяла:
-- Мне-э-ээ?
-- Останется и тебе-э-ээ! -- озорно предразнил ее референт Ее
Величества ПРИРОДЫ.
Он погладил теплый ствол осины. И решительно вышел на шоссе. Не
принимающий солнечного жара глазурованный асфальт жался к лесу. К тому
самому лесу, который мог за себя заступиться. Пахло хорошей хлорофилльной
краской и совсем немножко -- речным песком.
Арсен подхватил босоножки, пристукнул каблуками по перилам моста и
неторопливо зашлепал к Ленинграду.
Коза натянула веревку, вырвала колышек и затрусила следом.
Я+Я
-- Извините, что я перед вами в натуре...
(Н. В. Гоголь. Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном
Никифоровичем)
Самое сложное, пожалуй, было пройти Киву -- Кибервахтера, блокирующего
вход после двадцати трех ноль-ноль. Училищное начальство так верило в Кивину
непогрешимость, что начисто исключало возможность курсантских "самоволок".
Разумеется, мы их не разубеждали.
Я поставил указательный палец против кнопки звонка и скосил глаза на
Толика, распластавшегося вдоль ящика с аппаратурой, -- лишь невообразимый
Толькин рост и талант экспериментатора помогали нам использовать каприз
электронной схемы.
-- Готов! -- сказал Толик, и я позвонил.
Отсчитав одному ему известный такт, Толик трахнул ногой так, что
загудело все Кивино металлическое нутро, и тотчас нежно шлепнул ладонью. Под
кожухом застрекотало, как у старинных часов перед боем, раздался двойной
щелчок, и створки раздвинулись. Фотоопознаватель -- гроза нарушителей режима
-- сработал вхолостую.
-- Очень чувствительное реле! -- самодовольно воскликнул Толик,
переступая невысокий комингс. -- Опять завтра богу электроники Церу
Сергеевичу бегать взад-вперед по вестибюлю, раскладывать платы Кивиных
потрохов и причитать: "Диод его знает, отчего все время белые сигналы
выдаются!"
Обнявшись, мы двинулись вверх по лестнице, импровизируя на ходу:
Говорят, говорят,
Что у Кивы решительный взгляд.
Говорят, говорят,
Что попасть легче в ад,
Чем сбежать на свидание в сад.
На четвертом этаже мы ткнули по разу друг друга кулаком в плечо и уже
на цыпочках зашагали каждый к своему блоку: в училище придавали такое
значение режиму, словно из нас готовили космопилотов, а не психоматематиков
для связи с иными цивилизациями. Дойдя до своей двери, я осторожно нажал
ручку с бронзовым набалдашником, В тамбур блока выходили три индивидуальные
курсантские каюты и ванная комната. Я просочился к себе, не зажигая света,
дабы не включить ненароком сигнализации на пульте ночного диспетчера.
Холодная рубиновая точка с веселым тиканьем бежала по циферблату хронометра,
показывающего 0 часов 39 минут -- целый час уже я нарушаю режим
третьекурсников. Расстегивая на ходу форменную куртку, пересек каюту. У
стены подвигал рукой, чтоб опустить койку, -- скобы не нашел. Забыл, когда и
постель приготовил, подумал я, присаживаясь на тираклоновое ложе. Во всяком
случае, поступил вполне... Добавить слово "разумно" не успел: тираклон
затрепетал, и чей-то сонный голос проговорил:
-- Но-но, полегче!
Наступило тягостное молчание.
Цифру 23 на косяке -- номер моего блока -- я помнил отлично. Дверь
каюты тоже не мог перепутать. Неужели ухитрился забраться не в свой корпус?
Тогда не только меня надо признать идиотом, но и Толика? Да и здешнего Киву
впридачу?
-- Кто тут? -- прозвучало из темноты.
Я зашарил по стене в поисках выключателя, но бра у койки зажглось
раньше: на моем месте, полуприкрытый простыней, помаргивал со сна дюжий
парень, бессмысленно мотал головой, щурился от внезапного света. Плечи его и
торс можно было моделировать для статуи Геракла. А вот лицо мне не
понравилось. Широкий вздернутый нос, недвусмысленно говорящий о добродушии.
Небольшие беспокойные глаза. Крупный рот с узкими язвительными губами. Круто
срубленный, с ямочкой посредине, подбородок. Разрезанный волнистой русой
прядью на две неравные части лоб. По всем правилам физиогномики, не лишенный
благородных черт злодей.
Пока я беззастенчиво разглядывал неожиданного гостя, во мне родилось и
продолжало усиливаться впечатление чего-то знакомого. Не хватало
решительного толчка, краешка воспоминания. Вот эта, например, не то
царапина, не то складка на скуле. У кого-то я видел точно такую же. Правда,
не над правой щекой, а над левой... Я машинально поднял руку, потрогал
пальцем скулу.
-- Шрам на роже, шрам на роже для мужчин всего дороже! -- пропел
незнакомец.
С недоумением и укором посмотрел я на наглеца. Забрался ночью в чужую
каюту, занял чужую постель, а теперь еще чужую песню распевает. В его устах
она потеряла все свое остроумие. Нет, самозванца следовало проучить. И без
промедления. Я сжал кулаки и сделал шаг вперед.
-- Всякое действие равно противодействию, -- знакомым голосом сказал
незнакомец. -- Второй закон Ньютона. Физика пятого класса, страница...
-- Не надо страниц. Не люблю фокусов с угадыванием мыслей...
-- Но это единственный способ узнать, о чем человек думает!
-- ...как сказала одна бабушка, разглядывая на свет цереброграмму
спящего супруга.
-- Внимание, детки! Передаем для вас юмор в коротких штанишках!
Это тоже попахивало плагиатом. Еще пытаясь балансировать на грани
шутки, я торжественно продекламировал:
-- Бить или не бить? Вот в чем вопрос!
-- Попробуй! -- хладнокровно предложил гость. Впрочем, гостем он себя
не чувствовал. -- Гипотезы проверяются экспериментом.
Одним движением он вымахнул на середину каюты. Койка мягко
защелкнулась, прищемив между ложем и стеной край отброшенной простыни.
-- Заранее белый флаг вывесил? -- преувеличенно буднично спросил я.
-- Отнюдь. Видали мы уже борцов невольного стиля!
Я чуть не споткнулся на ровном полу -- он бьет меня моими собственными
афоризмами. Неужели добрался до старенького карманного мнемографа, который
последнее время валялся у меня где-то в нижнем ящике тумбочки? Принесло же
гостенька на мою голову, а? И хоть бы мускул на лице дрогнул.
Зло меня, понимаешь, берет, еле сдерживаюсь при виде его обнаженного,
пружинисто пригнутого, с плотным загаром тела -- кстати, такой оттенок коже
европейца придает только солнце экваториальной Африки, где и сам я провел
последний месяц каникул. Окончательно же меня сразила набедренная повязка,
которую я своими руками самоотверженно сплел из искусственной соломки на
таитянский манер -- да я ее с закрытыми глазами узнаю! Ну, держись, парень!
Я не из тех, кто позволяет всякому врываться в каюту и напяливать на себя
мои плавки!
Короткой мысленной волной прогреваю себя сверху донизу, разминаю и
настораживаю мышцы. Стянутая с плеч куртка порхнула на экран, туфли улетели
к дверям. Рывок мой стремителен и точен, но безрезультатен. Парень с
безошибочной грацией делает полуверонику и, когда я проношусь мимо,
захватывает болевым приемом кисть левой руки. Освобождаюсь падением через
плечо и голову, перебрасываю его через себя. Он из мостика в двойном изгибе
-- "штопоре" -- ловит мое бедро. Реагирую молниеносным поворотом на
противника. И, сходу уйдя в задний кувырок, опрокидываю его в туше. Он
выжимает стойку с захватом меня в ножницы ног. Отвечаю прыжком через него с
опорой на руки. Ничья.
Современная борьба резка и изящна. Все мои выпады партнер парировал
надежными контрприемами, будто заранее их предугадывал. Впрочем,
убийственная интуиция выручала и меня: я атаковал из самых неожиданных
позиций, мышцы стали всевидящими, подчинялись какому-то сигналу вне моего
сознания, сами принимали решение в нужный момент!
Уклонившись вероникой от броска, делаю глубокий подкат. И медленно
сгруппировавшись, выстреливаюсь параллельно полу. Лишь на миг тело остается
без опоры. И именно в этот миг эффектным обратным сальто за секунду до моей
коронной двойной подсечки незваный спарринг-партнер косым поворотом ног
выбрасывает меня из равновесия. Мои лопатки сами собой припечатываются к
ковру.
Ничего не понимая, не поворачивая головы, пристыженной собачонкой
слежу, как парень снова опускает койку, забирается под простыню, подтягивает
колени к подбородку. Он предвосхитил прием, о котором не должен подозревать!
Ведь я сам его изобрел, на самом себе отрабатывал. Я был так самоуверен, что
даже не помышлял о защите: не могли же мои мышцы и мозг разболтать то, чем
кроме них никто не владел?!
-- Не пора вставать? -- ехидно спрашивает мой противник.
Нехотя сажусь. Нос к носу раскрасневшаяся знакомая физиономия. Где же я
мог ее видеть?
-- Не узнаешь? Вот уж поистине, если боги хотят наказать человека, они
отнимают у него разум.
Он по-прежнему, не стесняясь, отделывается фразочками из моего
лексикона. Неужели все мои остроты ограничены этим дешевым набором?
-- Как ты сюда попал?
-- Ножками, детка. Ведь и ты предпочитаешь сей способ передвижения,
особенно после отбоя?
-- Вот что! Шутка зашла слишком далеко. С какого ты факультета? Я не
видел тебя раньше...
-- Не смеши, приглядись внимательнее. Ну, пожалуйста...
-- Да пропади ты пропадом, чтоб я смотрел на тебя!
-- Иными словами, сгинь, фантом, явись, фотон! -- пропел парень,
игнорируя мою вспышку.
-- Боюсь, мне придется доложить о происшествии. -- Я прошел в угол,
сдернул куртку с экрана видеофона.
-- Давай-давай. Диспетчера безусловно заинтересует, почему Кива по
временам вздрагивает как от щекотки и выдает белый сигнал. Кстати, за
пультом сегодня Цер. Лично.
-- Чего ты наконец добиваешься? -- Я начинал уставать от бессмысленного
кружения в порочном логическом лабиринте.
-- О, совсем немногого, -- резвился незнакомец. -- Хочу, чтоб ты узнал
меня. Где еще такого найдешь? Сорок тысяч километров надо вокруг шарика
проехать, пока снова наткнешься. Или два метра преодолеть. Выбирай!
Пятерня его с растопыренными пальцами автоматически скользнула к
затылку, звонко пошлепала по налитой шее.
На миг мне стало страшно. Мрачная логика его шуток дошла до меня. А
жест окончательно раскрыл глаза. Парень вправе издеваться. Потому что я
встречался с ним очень часто. В зеркале. Всю жизнь. И складка-царапина
напрасно сбивала с толку: у него она и в самом деле справа, хотя я привык
видеть ее во время бритья с другой стороны. Зато совершенно безошибочно
нащупал ее на собственной скуле. Каким-то чудом мне удалось вдруг наблюдать
со стороны самого себя. Да-да, я не оговорился: именно самого себя,
собственной персоной, с моим лицом, моими жестами и моими выражениями. Сижу,
значит, на своей койке в индивидуальной каюте и спорю с нахалом, который ко
мне ворвался и требует эту самую каюту ему вернуть. Но нахал-то тоже я!
Потому что если я -- не я, то кто тогда моей мыслью думает? В конце концов,
я могу поднести к носу ладонь, пошевелить большим пальцем ноги. Могу
подпрыгнуть или наклониться... Мой разум все еще в моем теле!
-- Не правда ли, процесс самопознания труден и недоказуем? --
Сочувствуя мне, парень одобрительно склонил голову к плечу.
Вот еще, недоказуем! Если я -- внутри себя, то тот, что напротив, --
посторонний. Ребята сговорились разыграть? Так совсем не просто достать
артиста с бицепсами, которыми весь курс гордится. Да и стоило ли добиваться
такого подобия? Вон даже родинку на руке не забыли. Грим, скажете? Так в
нашей потасовке грим давно бы размазался. Я сунулся к зеркалу. На койке я. И
тут тоже я. Вылитый. Одинаковые космы. Вздернутый нос. И глаза, оказывается,
туда-сюда бегают. В общем, по всем правилам физиогномики, злодей с
благородными чертами...
-- Расщепление личности прошло без душевной травмы! -- прокомментировал
мои упражнения гость. Вернее, тот я, напротив. Так сказать, Я-визави. И
добавил: -- А зря. Стоило бы все-таки ущипнуть себя. Или об стенку головой
треснуться. Проверить реакцию на боль, а?
Я смолчал. Ведь если на нем мое лицо, значит, он -- это я и нужно
отвечать самому себе, размещенному одновременно в двух точках пространства.
Цирк да и только. Или я сошел с ума.
Минуточку. Подходящая версия в качестве рабочей. Я сел у порога,
скрестил ноги. Итак, помешательство. Скажем, на почве несчастной любви. Или
из ревности. Но черт возьми, не из ревности же к самому себе? Да и не такая
А особенно жаль рябинку, посвященную геройски погибшему гвардии рядовому
Кузьминичеву, и ту березку-трехстволку, которую мы еще мальками сажали с
Машей Тениной и Горькой Коноваловым. Но самое главное, бетон начнет почву
выжимать, деревья и кусты заоблачут, оголят корни и пожухнут. Председателево
сердце не болит по всякому растению и летучести. А они тоже для красоты
настроены...
Остаюсь ваш Дроботов Петр Иванович, звеньевой".
И снова -- в который раз! -- Арсен разозлился. Ох уж эти неуемные
общественники, вечно суют нос куда не просят! Хорошо еще, планы председателя
не затронули личных соток защитника природы. Так и представлялись коренастый
чистенький дядька с тяпкой и ведром навоза в руках, тропинка, протоптанная
им с лукошком собственных овощей из огорода до базара, бетонная сетка
поперек этой тропинки. Ох, шуму б было!
Председателя Громова Арсен знал отлично. Громадный, громкий, подвижный,
несмотря на необъятную толщину и выдающийся живот, пройдоха и умница,
потомственный руководитель богатого хозяйства, он своей выгоды нигде не
упускал. Странная купеческая жилка помогала ему разглядеть то новое, что
приносило колхозу немедленный безошибочный доход. Он шумно ввалился в
кабинет Арсена и по обыкновению не сразу приступил к делу:
-- Премию получил для поддержания штанов. Три оклада. -- Олег
Михайлович расстегнул пиджак, поправил тщательно замаскированные подтяжки и
плюхнулся в кресло. -- Ездил за подарком сыну, решил и к тебе заглянуть.
Между прочим, интересную штуковину раскопал. Глянешь? Новый побег
эволюционной мысли.
Громов расстелил на столе свой "побег": проект перевода колхозной
техники на воздушный мини-транспорт. По ватману красиво порхали крылатые
потомки мотороллеров: портативные тракторы, планирующие тележки, гусиные
клинышки дельта-комбайнов. Поля были разлинеены росчерками взлетных дорожек,
будто тетрадь в клеточку. Столбики черных и красных цифр освещали затраты и
выгоды, при этом красные горделиво выпячивались, черные стыдливо тушевались
из-за своей незначительности. .. .
-- Заманчиво...
-- Еще бы! Визируй, -- пропыхтел председатель. -- Все уже одобрили.
Это значило, подпись референта последняя, договора заключены, поставки
налажены, не сегодня-завтра можно форсировать строительство, и вообще визит
Громова -- лишь дань вежливой формальности.
Арсен на уловку не поддался. Внимательно всмотрелся в проект,
вопросительно постучал ногтем по двойным серым линиям бетонных меж.
Экономическое обоснование преимуществ винтовой кавалерии выглядело на
редкость изящно и убедительно. В свете предстоящих удобств не пугали и межи
на посевных землях. Впрочем, другого ожидать не приходилось: бухгалтер у
Громова мужик дотошный, считать умеет, зря на ветер средств не выбросит.
Одна его фамилия Хапугин наводит страх на прожектеров. Поэтому проект
Громова был, что называется, чистенький, выгодный и перспективный. Не найдя
особых выпадов против природы, Арсен размашисто подписался в верхнем правом
углу...
Письмо Дроботова ставило все с ног на голову, рождало смутное
беспокойство. Настораживали даже не наивные аргументы, а
фальшиво-агрессивный тон. Арсен подумал-подумал. И махнул в колхоз. Чуть ли
не впервые он ехал не расследовать жалобу, а убеждать жалобщика в
правильности собственного решения. "Если, конечно, оно правильно", --
выскочила исподтишка ехидная мысль.
За Оредежем сушилось присобранное в копешки сено. Тот берег был высок и
обрывист, в слоистых узорах багровых глин, с темными провалами пещер,
уходящими под воду. А здесь жили осина, коза, крохотный жучишко
неопределенного от изумрудных переливов цвета раскачивался на тоненькой
былинке. В общем, ненаблюдаемая из окна кабинета природа!
Арсен подогнул руку и тихонько повалился на бок. У самых глаз раскинула
круглые, с зубчиками, листья пастушья манжетка. На Украине ее называют
калачиком. В детстве они дожидались, когда зеленые колокольчики отцветут, и
поедали безвкусные лепешечки. Чем только в те годы ни набивали рты! И не от
голода, упаси боже! От слитности с природой. Жевали цветы акации. Сосали
головки молоденького клевера -- кашку. Скусывали прямо с вишневых стволов
потеки солнечно-золотистого клея. Ели даже дудки молочая, если долго крутить
их между ладонями и приговаривать;
Молочай, молочай! На меня ты не серчай! Горький вкус--корням! Сладкий
сок -- друзьям!
Арсен пощекотал губы узким мохнато-бархатистым листком, растер его
между пальцами, побил ими друг о дружку -- склеятся или нет? И поднял глаза.
Солнце с гребня на гребень скакало по волнам Оредежа, растекалось поперек
течения, тонуло под мостом... Осина изнемогала от зноя или страха. Коза, не
заинтересовавшись его личностью, отвернулась и обметала горизонт
грязно-белым хвостом.
И на все это с казематной беспощадностью ляжет непробиваемая для жизни
бетонная броня!
Загипнотизированный ожиданием чего-то нового, еще более непривычного,
Арсен без сопротивления перекатился на спину, встретил немигающий,
мраморно-слепой зрачок огромного неба. Осиновая крона просеивала солнце.
Тени листьев, выпукло-объемные против света, сбегались и в падении
склевывали теплые золотые пятнышки, тут же просыпали их бархатными лучами.
Лопатки -- из-под земли, сквозь рубашку -- тоже жег чей-то мудрый и
загадочный взгляд. Тягучий ветер отогнул ветку. В лицо обрушился ослепляющий
веер зноя, пробился искрами под сомкнутые веки, слился в черный круг,
окаймленный переменчивыми радужными полосами, круг разделился на два -- по
одному на каждый зажмуренный глаз -- и поплыл-закачался парой медленных
черных солнц. Тяжелый шепот отделился от земли...
Арсен внезапно осознал, что стоит перед широким приземистым дотом с
незрячими бойницами и тонким налетом мха по бетонному козырьку. У ж как там
оно получалось, но он ясно различал надписи внутри дота. На осклизлой стене
виднелось процарапанное острым: "Мы из Архангельска. 1966". Ниже, не под
строчкой, а в толще бетона, словно утонув в нем, торопливым огрызком
химического карандаша: "Осталось 3 патрона. Вася Цыбин". От дота с
неодушевленной правильностью стелились во все стороны щупальца взлетных
дорожек, глубоко врезанные в тело земли как нити капронового невода на
обнаженном, со вздутыми мускулами человеческом торсе. По дорожкам, животами
в руль, мчались на крылатых винтороллерах десятки Громовых -- мимо вставшей
на цыпочки древовидной конопли, мимо березок-тройняшек, мимо исхудалой
женской руки, которая оползала по осклизлой стене, впиваясь в бетон
побелевшими ногтями: неровные светлые крапинки на них почти пропали, лишь
кое-где едва угадывались. "К счастью, -- подумал Арсен. -- Говорят, ногти
цветут -- к счастью..."
Блики черного солнца протиснулись под потолком, серыми полотнищами
выстроили невесомые тени. Грустное и неподвижное, неслось навстречу
прозрачное Ольгино лицо. Тяжелые зеленые волосы слегка шевелились -- как
пугливые листья на ветру.
Арсен сделал шаг вперед, чтобы подхватить женщину. Он прекрасно
осознавал, что Ольга давно умерла, что эта женщина, зябко кутающаяся в
длинный, до земли, балахон, просто выдумка, удар взбесившегося воображения.
Но ока вполне реально потянулась к нему.
-- Ты очень сильно просил меня. Вот я и пришла.
Он не взял ее временно оживленных рук, отшатнулся. Всеми чувствами, не
поверившими зрению, он хорошо представлял себе, что именно за эти годы могло
от нее остаться... Она укоризненно вздохнула:
-- Ты всегда твердо знал, когда и что надо делать.
Арсен глянул на ее ноги. Прямо сквозь балахон. Как во сне. И увидел
босые, зябко потирающие один другой корни. На одном из них снеговым
пятнышком застрял белый клочок облака.
...В Никитском Ботаническом саду, среди араукарий и бородатого тисса
Ольга тосковала по тихим северным полянам, где колючий для взгляда вереск
выстилает подступы к березам и валунам. Она хваталась за простертые к ней
руки агав -- и натыкалась на толстокожие, равнодушные, глянцево-жирные
листья. Врачи прописали ей юг, а она карабкалась в горы, бросалась в щедрые
травы альпийского луга -- и не могла отыскать среди пышных
труднопроизносимых рододендронов щемяще-неприметные, такие пушистые на слух
горечавку, яснотку, кровохлебку, чьи названия сами просились на язык и,
произнесенные, оставляли во рту вкус песетой радости и детства...
Ольга мужественно переносила море и пальмы. И все же таяла на глазах --
взвинченная и всепрощающая. Это было особенно больно в ней. И обезоруживало.
Только однажды она не упрекнула, нет, -- просто между прочим обронила:
-- Зачем ты привез меня к этим фикусам? Здешнему лесу плевать на
человека. Он за меня не заступится.
И, высвободив ногу из больничного шлепанца, потерла ее о другую
движением неуловимо-обыденным и в то же время самым-самым своим...
Арсен в обратном порядке повел глаза от босых корней к Ольгиному лицу,
к зеленым с проседью волосам. И это лицо, живые нити волос показались ему
знакомыми. Не той давней памятью, привычной к каждой Ольгиной черточке, а
как-то еще, по-другому, что примешивалось и добавлялось к ее образу чем-то
неувиденным после ее ухода, недосказанным, чуть ли не чужим. Понимая, до
чего это глупо, не вкладывая в свои действия ничего мистического и тем не
менее стараясь быть последовательным в своей галлюцинации, он перекрестил
призрак раз, другой, третий, так по-сказочному доверчиво и сокрушительно,
как заклинают нечистую силу. Ольга не стаяла, не исчезла. Он судорожно
положил еще два креста, за сухую жесткую руку рванул ее в дот, навалился на
дверь, задвинул щеколду. И дот стал не совсем дот, а комната с окнами, к
которым приникли снаружи жалобные ветви-руки. Странные существа призрачного
сине-зеленого оттенка жадно стучались в стекла. И Арсен узнавал их:
загубленные людьми деревья, что минуя волю, подсознательно мучают нас
беспричинной тоской... Они пытались спастись от загустевшего неба. От
движущейся толчками по циферблату пшеничного поля,заточенной под секундную
стрелку авторучки: кончик пера натягивал врезающиеся в тело земли шершавые
бетонные нити и выжимал из почвы зябкие неловкие корни. Разбрызгивая шлемами
блики черного солнца, осыпая животами листья с трепещущих осин, по лучам
взлетных дорожек к доту со всех сторон приближались Громовы, Громовы,
Громовы... Арсен плавно отодвинул щеколду -- и глухая бетонная симметрия
сломалась. Он долго-долго падал навзничь, пока не коснулся спиной живого
ковра из пастушьих манжеток и горечавки. Ритмичная лунная медлительность
пронизала его насквозь, перетекла через лопатки в землю. Свисающая над щекой
ромашка защекотала ресницы, ослепила нестерпимой желтизной...
Арсен открыл глаза, зажмурился от выпрыгнувшего из-под листа солнечного
зайчика. Круг черного огня над головой успел вызолотиться и расплавить
половину неба. Вторую его половину, опираясь на край косогора, неторопливо
обметал грязно-белый козий хвост. Лес подобрался и притих. Все как-то
изменилось -- в характере, а не во времени. Потому что кадры воображения,
спровоцированные лесом, привиделись Арсену мгновенно и непоследовательно,
как тепловой удар"-- даже секундная стрелка на часах, нечаянно подсунутых к
уху, не обежала циферблат и на четверть...
И все сразу стало на свои места. И не существовало больше общественника
с тяпкой и ведром навоза, а был заботливый пионерский звеньевой Петя
Дроботов, певец древовидной конопли и березки-трехстволки. Надобно заметить,
Петя, никудышный ты, по нынешним меркам, полевод: что тебе экономика, ежели
от этого страдает кротовый заповедник?! Потому, видать, и истерика в письме:
взросло рассудительный и детски агрессивный тон. Спасибо, брат, за науку. И
не обижайся, что не доехал, из города я быстрее твоего председателя
остановлю. В другой раз непременно встретимся. Извини.
А нам с тобой, Олег Михайлович, придется покумекать. И как это я сразу
не разглядел? Ведь были уже на Земле такие "мечтатели" -- распахать сушу,
свести леса, застроить плавучими домами и нивами океаны. Чтоб быстрее,
сытнее, урожайнее... Будто главное для человека -- дешевая жратва. Шалишь,
председатель. Вон юному поколению и березку подай. И почву оно глубже нас
понимает. И красоту наверняка иначе чувствует, не приемлет простора в
бетонную клетку... Пусть будут винтороллеры, летающие тракторы, подоблачные
комбайны, только без бетонных меж. Без непробиваемой для жизни брони.
Придется, Олег Михайлович, поломать голову, ты сумеешь. И без дураков -- не
каждый день скуды терпят аварии. Хотя что ж, откажет или не откажет вовремя
мотор, неважно: всегда найдутся осина, изумрудный жучок и обеспокоенные
люди. Мы, сегодняшние, в ответе и перед старыми и перед юными. За живность.
За летучесть. За все, что на красоту настроено.
Как порою немного надо, чтобы это понять.
Арсен достал письмо, аккуратно разорвал, пустил по ветру обрывки и
вскочил так резко, что коза удивленно проблеяла:
-- Мне-э-ээ?
-- Останется и тебе-э-ээ! -- озорно предразнил ее референт Ее
Величества ПРИРОДЫ.
Он погладил теплый ствол осины. И решительно вышел на шоссе. Не
принимающий солнечного жара глазурованный асфальт жался к лесу. К тому
самому лесу, который мог за себя заступиться. Пахло хорошей хлорофилльной
краской и совсем немножко -- речным песком.
Арсен подхватил босоножки, пристукнул каблуками по перилам моста и
неторопливо зашлепал к Ленинграду.
Коза натянула веревку, вырвала колышек и затрусила следом.
Я+Я
-- Извините, что я перед вами в натуре...
(Н. В. Гоголь. Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном
Никифоровичем)
Самое сложное, пожалуй, было пройти Киву -- Кибервахтера, блокирующего
вход после двадцати трех ноль-ноль. Училищное начальство так верило в Кивину
непогрешимость, что начисто исключало возможность курсантских "самоволок".
Разумеется, мы их не разубеждали.
Я поставил указательный палец против кнопки звонка и скосил глаза на
Толика, распластавшегося вдоль ящика с аппаратурой, -- лишь невообразимый
Толькин рост и талант экспериментатора помогали нам использовать каприз
электронной схемы.
-- Готов! -- сказал Толик, и я позвонил.
Отсчитав одному ему известный такт, Толик трахнул ногой так, что
загудело все Кивино металлическое нутро, и тотчас нежно шлепнул ладонью. Под
кожухом застрекотало, как у старинных часов перед боем, раздался двойной
щелчок, и створки раздвинулись. Фотоопознаватель -- гроза нарушителей режима
-- сработал вхолостую.
-- Очень чувствительное реле! -- самодовольно воскликнул Толик,
переступая невысокий комингс. -- Опять завтра богу электроники Церу
Сергеевичу бегать взад-вперед по вестибюлю, раскладывать платы Кивиных
потрохов и причитать: "Диод его знает, отчего все время белые сигналы
выдаются!"
Обнявшись, мы двинулись вверх по лестнице, импровизируя на ходу:
Говорят, говорят,
Что у Кивы решительный взгляд.
Говорят, говорят,
Что попасть легче в ад,
Чем сбежать на свидание в сад.
На четвертом этаже мы ткнули по разу друг друга кулаком в плечо и уже
на цыпочках зашагали каждый к своему блоку: в училище придавали такое
значение режиму, словно из нас готовили космопилотов, а не психоматематиков
для связи с иными цивилизациями. Дойдя до своей двери, я осторожно нажал
ручку с бронзовым набалдашником, В тамбур блока выходили три индивидуальные
курсантские каюты и ванная комната. Я просочился к себе, не зажигая света,
дабы не включить ненароком сигнализации на пульте ночного диспетчера.
Холодная рубиновая точка с веселым тиканьем бежала по циферблату хронометра,
показывающего 0 часов 39 минут -- целый час уже я нарушаю режим
третьекурсников. Расстегивая на ходу форменную куртку, пересек каюту. У
стены подвигал рукой, чтоб опустить койку, -- скобы не нашел. Забыл, когда и
постель приготовил, подумал я, присаживаясь на тираклоновое ложе. Во всяком
случае, поступил вполне... Добавить слово "разумно" не успел: тираклон
затрепетал, и чей-то сонный голос проговорил:
-- Но-но, полегче!
Наступило тягостное молчание.
Цифру 23 на косяке -- номер моего блока -- я помнил отлично. Дверь
каюты тоже не мог перепутать. Неужели ухитрился забраться не в свой корпус?
Тогда не только меня надо признать идиотом, но и Толика? Да и здешнего Киву
впридачу?
-- Кто тут? -- прозвучало из темноты.
Я зашарил по стене в поисках выключателя, но бра у койки зажглось
раньше: на моем месте, полуприкрытый простыней, помаргивал со сна дюжий
парень, бессмысленно мотал головой, щурился от внезапного света. Плечи его и
торс можно было моделировать для статуи Геракла. А вот лицо мне не
понравилось. Широкий вздернутый нос, недвусмысленно говорящий о добродушии.
Небольшие беспокойные глаза. Крупный рот с узкими язвительными губами. Круто
срубленный, с ямочкой посредине, подбородок. Разрезанный волнистой русой
прядью на две неравные части лоб. По всем правилам физиогномики, не лишенный
благородных черт злодей.
Пока я беззастенчиво разглядывал неожиданного гостя, во мне родилось и
продолжало усиливаться впечатление чего-то знакомого. Не хватало
решительного толчка, краешка воспоминания. Вот эта, например, не то
царапина, не то складка на скуле. У кого-то я видел точно такую же. Правда,
не над правой щекой, а над левой... Я машинально поднял руку, потрогал
пальцем скулу.
-- Шрам на роже, шрам на роже для мужчин всего дороже! -- пропел
незнакомец.
С недоумением и укором посмотрел я на наглеца. Забрался ночью в чужую
каюту, занял чужую постель, а теперь еще чужую песню распевает. В его устах
она потеряла все свое остроумие. Нет, самозванца следовало проучить. И без
промедления. Я сжал кулаки и сделал шаг вперед.
-- Всякое действие равно противодействию, -- знакомым голосом сказал
незнакомец. -- Второй закон Ньютона. Физика пятого класса, страница...
-- Не надо страниц. Не люблю фокусов с угадыванием мыслей...
-- Но это единственный способ узнать, о чем человек думает!
-- ...как сказала одна бабушка, разглядывая на свет цереброграмму
спящего супруга.
-- Внимание, детки! Передаем для вас юмор в коротких штанишках!
Это тоже попахивало плагиатом. Еще пытаясь балансировать на грани
шутки, я торжественно продекламировал:
-- Бить или не бить? Вот в чем вопрос!
-- Попробуй! -- хладнокровно предложил гость. Впрочем, гостем он себя
не чувствовал. -- Гипотезы проверяются экспериментом.
Одним движением он вымахнул на середину каюты. Койка мягко
защелкнулась, прищемив между ложем и стеной край отброшенной простыни.
-- Заранее белый флаг вывесил? -- преувеличенно буднично спросил я.
-- Отнюдь. Видали мы уже борцов невольного стиля!
Я чуть не споткнулся на ровном полу -- он бьет меня моими собственными
афоризмами. Неужели добрался до старенького карманного мнемографа, который
последнее время валялся у меня где-то в нижнем ящике тумбочки? Принесло же
гостенька на мою голову, а? И хоть бы мускул на лице дрогнул.
Зло меня, понимаешь, берет, еле сдерживаюсь при виде его обнаженного,
пружинисто пригнутого, с плотным загаром тела -- кстати, такой оттенок коже
европейца придает только солнце экваториальной Африки, где и сам я провел
последний месяц каникул. Окончательно же меня сразила набедренная повязка,
которую я своими руками самоотверженно сплел из искусственной соломки на
таитянский манер -- да я ее с закрытыми глазами узнаю! Ну, держись, парень!
Я не из тех, кто позволяет всякому врываться в каюту и напяливать на себя
мои плавки!
Короткой мысленной волной прогреваю себя сверху донизу, разминаю и
настораживаю мышцы. Стянутая с плеч куртка порхнула на экран, туфли улетели
к дверям. Рывок мой стремителен и точен, но безрезультатен. Парень с
безошибочной грацией делает полуверонику и, когда я проношусь мимо,
захватывает болевым приемом кисть левой руки. Освобождаюсь падением через
плечо и голову, перебрасываю его через себя. Он из мостика в двойном изгибе
-- "штопоре" -- ловит мое бедро. Реагирую молниеносным поворотом на
противника. И, сходу уйдя в задний кувырок, опрокидываю его в туше. Он
выжимает стойку с захватом меня в ножницы ног. Отвечаю прыжком через него с
опорой на руки. Ничья.
Современная борьба резка и изящна. Все мои выпады партнер парировал
надежными контрприемами, будто заранее их предугадывал. Впрочем,
убийственная интуиция выручала и меня: я атаковал из самых неожиданных
позиций, мышцы стали всевидящими, подчинялись какому-то сигналу вне моего
сознания, сами принимали решение в нужный момент!
Уклонившись вероникой от броска, делаю глубокий подкат. И медленно
сгруппировавшись, выстреливаюсь параллельно полу. Лишь на миг тело остается
без опоры. И именно в этот миг эффектным обратным сальто за секунду до моей
коронной двойной подсечки незваный спарринг-партнер косым поворотом ног
выбрасывает меня из равновесия. Мои лопатки сами собой припечатываются к
ковру.
Ничего не понимая, не поворачивая головы, пристыженной собачонкой
слежу, как парень снова опускает койку, забирается под простыню, подтягивает
колени к подбородку. Он предвосхитил прием, о котором не должен подозревать!
Ведь я сам его изобрел, на самом себе отрабатывал. Я был так самоуверен, что
даже не помышлял о защите: не могли же мои мышцы и мозг разболтать то, чем
кроме них никто не владел?!
-- Не пора вставать? -- ехидно спрашивает мой противник.
Нехотя сажусь. Нос к носу раскрасневшаяся знакомая физиономия. Где же я
мог ее видеть?
-- Не узнаешь? Вот уж поистине, если боги хотят наказать человека, они
отнимают у него разум.
Он по-прежнему, не стесняясь, отделывается фразочками из моего
лексикона. Неужели все мои остроты ограничены этим дешевым набором?
-- Как ты сюда попал?
-- Ножками, детка. Ведь и ты предпочитаешь сей способ передвижения,
особенно после отбоя?
-- Вот что! Шутка зашла слишком далеко. С какого ты факультета? Я не
видел тебя раньше...
-- Не смеши, приглядись внимательнее. Ну, пожалуйста...
-- Да пропади ты пропадом, чтоб я смотрел на тебя!
-- Иными словами, сгинь, фантом, явись, фотон! -- пропел парень,
игнорируя мою вспышку.
-- Боюсь, мне придется доложить о происшествии. -- Я прошел в угол,
сдернул куртку с экрана видеофона.
-- Давай-давай. Диспетчера безусловно заинтересует, почему Кива по
временам вздрагивает как от щекотки и выдает белый сигнал. Кстати, за
пультом сегодня Цер. Лично.
-- Чего ты наконец добиваешься? -- Я начинал уставать от бессмысленного
кружения в порочном логическом лабиринте.
-- О, совсем немногого, -- резвился незнакомец. -- Хочу, чтоб ты узнал
меня. Где еще такого найдешь? Сорок тысяч километров надо вокруг шарика
проехать, пока снова наткнешься. Или два метра преодолеть. Выбирай!
Пятерня его с растопыренными пальцами автоматически скользнула к
затылку, звонко пошлепала по налитой шее.
На миг мне стало страшно. Мрачная логика его шуток дошла до меня. А
жест окончательно раскрыл глаза. Парень вправе издеваться. Потому что я
встречался с ним очень часто. В зеркале. Всю жизнь. И складка-царапина
напрасно сбивала с толку: у него она и в самом деле справа, хотя я привык
видеть ее во время бритья с другой стороны. Зато совершенно безошибочно
нащупал ее на собственной скуле. Каким-то чудом мне удалось вдруг наблюдать
со стороны самого себя. Да-да, я не оговорился: именно самого себя,
собственной персоной, с моим лицом, моими жестами и моими выражениями. Сижу,
значит, на своей койке в индивидуальной каюте и спорю с нахалом, который ко
мне ворвался и требует эту самую каюту ему вернуть. Но нахал-то тоже я!
Потому что если я -- не я, то кто тогда моей мыслью думает? В конце концов,
я могу поднести к носу ладонь, пошевелить большим пальцем ноги. Могу
подпрыгнуть или наклониться... Мой разум все еще в моем теле!
-- Не правда ли, процесс самопознания труден и недоказуем? --
Сочувствуя мне, парень одобрительно склонил голову к плечу.
Вот еще, недоказуем! Если я -- внутри себя, то тот, что напротив, --
посторонний. Ребята сговорились разыграть? Так совсем не просто достать
артиста с бицепсами, которыми весь курс гордится. Да и стоило ли добиваться
такого подобия? Вон даже родинку на руке не забыли. Грим, скажете? Так в
нашей потасовке грим давно бы размазался. Я сунулся к зеркалу. На койке я. И
тут тоже я. Вылитый. Одинаковые космы. Вздернутый нос. И глаза, оказывается,
туда-сюда бегают. В общем, по всем правилам физиогномики, злодей с
благородными чертами...
-- Расщепление личности прошло без душевной травмы! -- прокомментировал
мои упражнения гость. Вернее, тот я, напротив. Так сказать, Я-визави. И
добавил: -- А зря. Стоило бы все-таки ущипнуть себя. Или об стенку головой
треснуться. Проверить реакцию на боль, а?
Я смолчал. Ведь если на нем мое лицо, значит, он -- это я и нужно
отвечать самому себе, размещенному одновременно в двух точках пространства.
Цирк да и только. Или я сошел с ума.
Минуточку. Подходящая версия в качестве рабочей. Я сел у порога,
скрестил ноги. Итак, помешательство. Скажем, на почве несчастной любви. Или
из ревности. Но черт возьми, не из ревности же к самому себе? Да и не такая