Страница:
— Мескаль пью. Саузу пью. Но маргарита[59] — отвратительное пойло.
Рамирес презрительно ухмыльнулся, как, похоже, он делал всегда, когда при нем говорили о чем-то очевидном, и пошел вперед, нетерпеливым жестом предложив Пеллэму следовать за собой. Судя по всему, план на вечер был составлен.
Червя[60] они разделили пополам.
Они устроились в прокуренном кубинско-китайском ресторанчике неподалеку от Колумбус-серкл. Рамирес разрубил бедное существо пополам ножом с выкидным лезвием в стиле «Вест-сайдской истории».
Пеллэм рассказал ему о натурных съемках в Мексике, где ему приходилось часами сидеть в обществе свободных от работы осветителей, костюмеров и каскадеров, которые похвалялись своими психоделическими опытами, поглощая жирных белых червей из мескаля.
— Однако, лично я ничего не чувствовал.
— Ты совершенно прав, — заметил Рамирес. — Эти ребята просто пудрили тебе мозги.
И с этими словами он проглотил свою половину червя.
Съев по две тарелки тамалы[61] каждый, они вышли на улицу. Задержавшись у стойки, Рамирес купил еще одну бутылку мескаля.
По дороге в центр города Рамирес пожаловался:
— Слушай, на дворе суббота, а я без женщины. Задница какая-то!
— А та официантка в ресторане, по-моему, она пыталась с тобой заигрывать.
— Которая?
— Испанка.
— Эта? — презрительно фыркнул Рамирес. Помолчав, он нахмурился. — Слушай, Пеллэм, позволь дать тебе хороший совет. Никогда не говори слово «испанцы».
— Вот как?
— Это плохое слово.
— Ну тогда скажи мне, как будет политкорректно? Мне будет очень любопытно услышать это от человека, который спокойно употребляет такие слова, как «ирландишка» и «ниггер».
— Это совершенно другое дело.
— Неужели.
— Да.
— Это почему?
— Потому, — сказал Рамирес. Затем все же решил объяснить: — Понимаешь, надо называть человека по той стране, откуда он приехал. Доминиканец. Пуэрториканец. Вот я — я кубинец. Если хочешь называть всех одинаково, говори «латиноамериканцы». — Отхлебнув из горлышка, Рамирес начал декларировать: — "Apostol de la independencia de Cuba guia de los pueblos… Americanos y paladin de la dignidad humana.[62]" Ты испанским владеешь?
— Совсем чуть-чуть. Недостаточно для того, чтобы понять ту чертовщину, которую ты только что сказал.
— Эти слова высечены на памятнике Хосе Марти на Шестой авеню. В Центральном парке. Ты его никогда не видел?
— Нет.
— Ха! — презрительно усмехнулся Рамирес. — Как ты мог его пропустить? Он в высоту тридцать футов. Его лошадь стоит на двух ногах, а сам Марти взирает на Шестую авеню. А лицо у него какое-то странное, как будто он никому не доверяет.
— А кто такой этот Марти?
— Ты не знаешь?
Если не брать в счет фильмы по искусству, история в Голливуде ограничивается вестернами, не имеющими ничего общего с исторической правдой, и фильмами о войне.
— Хосе Марти воевал с испанцами, чтобы изгнать их с Кубы. Он был поэтом. Когда ему было пятнадцать или шестнадцать лет, его выслали из страны. Он объездил весь мир, сражаясь за независимость Кубы. Долгое время Марти жил здесь, в Нью-Йорке. Это был великий человек.
— А ты когда-нибудь возвращался на Кубу?
— Возвращался? Да я там никогда не бывал.
— Никогда? Ты шутишь.
— Не шучу. Зачем мне туда ехать? В Гаване транспортные пробки, трущобы и грязь, там есть las muchachas[63] и las cerveza[64]. Там есть hombres embalados в ganja[65]. Сейчас, наверное, там есть и «крэк». Гавана стала совсем как Нью-Йорк. Когда мне хочется отдохнуть, я отправляюсь в Нассо, на Багамы, с красивой девочкой. И играю там в казино «Клуб Мед».
— Но ведь Куба — это твоя родина.
— Куба не моя родина, — строго поправил его Рамирес. — Она была родиной моего деда. А не моя… На складе, которым я время от времени пользуюсь, есть один тип… сеньор… — Рамирес растянул это слово, наполняя свой голос презрением. — Сеньор Буньелло. Этот viejo, он loco[66]. Только посмотрите на него — он хочет, чтобы все обращались к нему «сеньор». "Я временно вынужден жить в Estados Unidos[67], — говорит он. — Но сердцем я cubano. Меня выслали, и мне пришлось покинуть родину." Знаешь, Пеллэм, если он еще раз это повторит, я дам ему в морду. Он твердит как заведенный: «Мы обязательно вернемся домой. Получим назад свои плантации сахарного тростника и снова станем богатыми. Los moyetos — ну, черные, будут на нас работать.» Puto[68]. Черт побери, мой отец думал только о том, как бы поскорее смыться оттуда.
— Твой отец, он был революционером?
— Mi padre[69]? Нет. Он приехал сюда еще в пятьдесят четвертом. Знаешь, как тогда нас здесь называли? Латиноамериканцев, приехавших в Америку? Нас называли «летними людьми в зимней одежде». Отец покинул Кубу еще ребенком. Его родители поселились в Бронксе. Отец тоже был в банде.
— Ты хотел сказать, в клубе?
— В те времена банды были совсем другими. Когда парень попадал в новый район, ему приходилось сойтись в поединке с местным вожаком. Понимаешь, удары выше пояса — драться можно было только одними кулаками. До тех пор парень оставался никем. Так что пока fidelistos[70] жгли плантации и расстреливали batistianos[71], мой отец на Сто восемьдесят шестой улице в кругу таких же парней дрался со здоровенным puto. Ему тогда здорово досталось. Но после этого все отправились пить cerveza и ром. А отцу дали прозвище. Его прозвали «Manomuerto»[72]. В этот день он доказал свою храбрость. Тогда это называлось: «показал свое сердце». Доказал su corazon[73].
— Где сейчас твой отец?
— Пропал лет шесть — семь назад. Однажды утром ушел на работу, прислал домой моего брата Пири с конвертом, в котором лежала половина зарплаты, и попросил передать, что когда-нибудь позвонит. Но он так и не позвонил. — Гектор Рамирес громко рассмеялся. — Как знать, быть может, отец сейчас в Гаване.
У Пеллэма в голове копошилась стайка крошечных червячков. Странно, ведь он выпил не так уж и много — рюмок пять или шесть.
Ну хорошо, быть может, больше.
И, наверное, в этих маленьких тварях действительно есть что-то психоделическое.
Они углубились в мрачное сердце Адской кухни. Вдруг до Пеллэма дошло, что Рамирес что-то ему говорит.
— Что?
— Я спросил, какого хрена ты тут делаешь? Только начистоту.
— Какого хрена я тут делаю? Пью текилу с преступником.
— Эй, послушай, ты считаешь меня преступником? Думаешь, что у меня есть судимость?
— Мне рассказали, чем ты занимаешься.
Рамирес задумался.
— И кто же тебе это рассказал?
— Слухами улица полнится, — зловещим тоном пробормотал Пеллэм.
— Ты не ответил на мой вопрос. Что ты здесь делаешь?
— Ищу своего отца, — ответил Пеллэм, сам удивляясь своей откровенности.
— Ищешь своего отца? И где же он? Он здесь живет?
— Больше не живет. — Пеллэм обратил взгляд на север, где мерцало не меньше миллиона огоньков, ярких и не очень. Он забрал у Рамиреса бутылку. — Несколько лет назад я работал над одним фильмом. Он назывался «Сон в неглубокой могиле».
— Никогда о таком не слышал.
— Этот фильм был об одной женщине, которая возвращается домой и узнаёт, что ее отец, возможно, вовсе не ее отец. Сначала я только искал места для натурных съемок, но затем также переписал часть сценария.
— А мать этой женщины, она что, была путаной?
— Нет, просто завела связь на стороне. Ей было одиноко.
Забрав бутылку, Рамирес отпил большой глоток и кивнул, приглашая Пеллэма продолжать.
— Моя мать живет в противоположном конце штата. В маленьком городке, который называется Симмонс. Нет, ты о таком никогда не слышал. Я приехал ее навестить — это случилось два года назад, на Рождество.
— Ты купил ей подарок?
— Конечно, купил. Дай договорить.
— Очень хорошо, что ты не забываешь свою мать. Так держать, парень!
— Дай я закончу. Мы поехали на кладбище на могилу отца, как делаем всегда, когда я приезжаю к матери. — Еще один глоток. И еще. — Мы пришли на могилу, и мать расплакалась.
Они успели углубиться в Кухню и теперь шли по переулку, вымощенному вонючим от нечистот булыжником, который вел к базе Рамиреса.
— Вдруг мать говорит, что должна сделать одно признание, — продолжал Пеллэм. — Как оказалось, она думает, что мой отец мне вовсе не родной отец.
— Ого, вот так сюрприз, твою мать!
— Бенджамин — муж матери, человек, которого я считал своим отцом, — постоянно отсутствовал. Он все время был в разъездах. Они с матерью поругались по этому поводу. Бен снова уехал. Мать завела любовника. Потом они расстались. Бен вернулся домой. Они с матерью помирились. Она к этому времени уже была беременна, но не могла сказать, когда именно это произошло. Сам знаешь, как это бывает. Однако мать сильно сомневалась в том, что это был ребенок Бена. Она ломала голову над этим с тех самых пор, как Бен умер. Я хочу сказать над тем, говорить или не говорить мне. В конце концов мать не выдержала и во всем призналась.
— Представляю, как хреново тебе было, когда ты все это услышал. Но зачем ты все-таки приехал сюда?
— Мне хотелось разузнать больше об этом мужчине. О своем родном отце. Я не собирался с ним встречаться. Но мне хотелось узнать, кто он такой, чем занимается, может быть, раздобыть его фотографию.
— Он до сих пор живет здесь?
— Нет. Уехал давным-давно.
Пеллэм рассказал о том, как ему удалось раздобыть последний адрес этого человека, но, как выяснилось, тот уехал из того дома много лет назад и не оставил никаких следов. Пеллэм связался с архивами всех пяти районов Нью-Йорка, а также всех близлежащих округов штатов Нью-Йорк, Нью-Джерси и Коннектикут. Безрезультатно.
— Значит, смылся? Как и мой папаша.
Пеллэм кивнул.
— Так зачем ты здесь остался?
— Я решил снять фильм об Адской кухне. Том районе, где жил мой отец. Он прожил здесь довольно долго. — Пеллэм забрал бутылку. — Что ж, выпьем за твоего папашу, сукиного сына.
Он отхлебнул из горлышка.
— Выпьем за обоих наших папаш. Где бы они сейчас ни были, мать их.
Не успев передать бутылку, Пеллэм второй раз за последние несколько дней ощутил затылком прикосновение холодного металла. И на этот раз это тоже было дуло пистолета.
Рамирес удостоился трех громил, Пеллэм — лишь одного.
— Твою мать, — только и бросил молодой латиноамериканец, пока двое держали его за руки, а третий тщательно обыскал, забрав пистолет и нож.
Потом он вырвал у него бутылку с мескалем и зашвырнул ее в переулок.
— Только педерасты-латиносы пьют эту мочу!
Бутылка разбилась, упав на булыжник.
Ухмыльнувшись, Рамирес обратился к Пеллэму, кивнув на громилу, сказавшего эти слова:
— Это Шон Маккрей. Понятия не имею, почему он здесь. По субботам вечером он обычно направляется на свидание — к себе домой, со своим членом.
Чем заслужил удар. Кулак врезался ему в челюсть. Рамирес мотнул головой.
Пеллэм вспомнил Маккрея. Он был тогда в баре вместе с Коркораном. Сидел рядом с Джеко Дрю.
— Я его помню, — сказал Пеллэм.
Чем, по какой-то причине, тоже заслужил удар, но только уже в живот. Пеллэм согнулся пополам, задыхаясь. Державший его парень, здоровенный верзила в черном кожаном плаще, как у Дрю, оттащил его вглубь переулка и, швырнув на мостовую, повернулся к Рамиресу.
Молодой латиноамериканец вырвался, попытался ударить одного из нападавших ногой. Но те просто начали методично его избивать. Когда они наконец остановились, Рамирес выдавил:
— Ах вы долбанные ирландские собаки, вашу мать!
Казалось, своим поведением нападавшие вывели его из себя.
— Заткнись!
Маккрей склонился к Рамиресу.
— У меня был небольшой разговор с О'Нилом. Он мне признался, что у вас с ним были дела. Не могу сказать, что это меня сильно удивило.
Второй ирландец сказал:
— Расскажи ему, что с ним произошло, с этим О'Нилом.
— А, про то, как он отправился купаться? — спросил тот, что присматривал за Пеллэмом.
— Да.
— О'Нил решил искупаться в Гудзоне, мать его, — ухмыльнулся Маккрей. — Неподалеку от второго причала. И до сих пор не всплыл.
Рамирес покачал головой.
— О, просто замечательно. Вы замочили единственного торговца оружием в Кухне… А ведь Джимми тоже покупал у него товар. А теперь всем нам придется покупать разное дерьмо в Гарлеме и в Восточном Нью-Йорке у черномазых, которые будут стараться обчистить нас до нитки. О, ребята, как же мудро вы поступили! Готов поспорить, Джимми еще не знает о ваших подвигах. Твою мать, здорово же вы напортачили.
Он харкнул кровью.
Громилы растерянно застыли. Один из них с тревогой посмотрел на Маккрея.
— Твою мать, — выругался Рамирес, — вы знаете, что будет, если вы меня прикончите? Мое место займет Санчес, и вас выметут отсюда, мать вашу. У нас есть автоматы МАК-10 и «узи». У нас есть «дезерт иглы», такими воюет спецназ.
— О, нам уже страшно, твою мать.
— А когда Коркоран прознает о том, что именно вы развязали войну, — если к тому времени вас еще не пришьет Санчес, это обязательно сделает Джонни. Так что убирайтесь отсюда к такой-то матери, пока ноги целы!
— Слушай, Рамирес, мать твою, полегче на поворотах!
— Ступай к такой-то…
Маккрей выбросил с размаха кулак и попал Рамиресу в скулу. Пеллэм попытался встать, но получил в живот удар ногой в массивном ботинке. Зажимая руками пах, он с громким стоном упал на землю.
Ирландцы презрительно рассмеялись.
— Гектор, твоя подружка — ей стало плохо.
Тот громила, что присматривал за Пеллэмом, крепко схватил его за шиворот. Остальные трое потащили Рамиреса в темноту переулка.
— Почему бы нам на него не помочиться? — предложил кто-то.
— Заткнись! — рявкнул Маккрей. — Мы не в игрушки играем.
Пеллэм, пытаясь откашляться, поднялся на четвереньки.
— Сейчас он сблюет, — со смехом бросил громила, присматривающий за ним.
Однако остальные, потеряв к Пеллэму всяческий интерес, принялись сосредоточенно избивать Рамиреса. Тот дрался отчаянно, но справиться с тремя здоровенными ирландцами ему было не под силу, и в конце концов молодой латиноамериканец повалился на колени. Осмотревшись по сторонам, Маккрей кивнул своему подручному, и тот, взведя курок, направил пистолет на Рамиреса. Остальные двое отступили назад. Стрелок прищурился, целясь.
Вздохнув, Рамирес прекратил сопротивляться. Спокойно взглянув на убийцу, он покачал головой.
— Матерь божья… Ладно, не тяни, кончай.
Презрительно усмехнувшись, Рамирес посмотрел на Маккрея.
«Выбора нет, — подумал Пеллэм, успокаивая себя. — Выбора совсем нет.» Перестав притворяться, что его тошнит, он стряхнул с себя руку громилы и поднялся на ноги, выхватывая сзади из-за пояса «кольт» и взводя курок большим пальцем. Пеллэм выстрелил громиле с пистолетом в ногу. От удара массивной пули тот не устоял и, выронив оружие, повалился на брусчатку, корчась и вопя от боли.
Громила, державший Пеллэма, потянулся за своим пистолетом, но рукоятка «кольта» с громким хрустом врезалась ему в переносицу. Пеллэм выдернул из пальцев завопившего ирландца «глок», а тот, подняв руки, попятился назад, испуганно причитая: «Не надо, пожалуйста, не надо!»
Маккрей, молниеносно оглянувшись по сторонам в поисках укрытия, нырнул за мусорный бак. Четвертый ирландец, стоявший рядом с Рамиресом, начал было разворачиваться, но молодой латиноамериканец расправился с ним своими мощными кулаками: три быстрых удара в солнечное сплетение. Сдавленно вскрикнув, громила повалился навзничь, жадно ловя ртом воздух. Его тотчас же вырвало.
Отскочив за угол, Пеллэм выстрелил еще раз — в сторону Маккрея, но не в него самого, целясь в булыжник под ногами ирландца, обеспокоенный тем, сколько бед может наделать в таком густонаселенном районе отрикошетившая пуля. Маккрей забился еще дальше за мусорные баки.
Раненый громила продолжал вопить:
— О господи, о черт, моя нога, моя нога!
Никто не обращал на него внимание. Громила, присматривавший за Пеллэмом, юркнул в какой-то закуток. Маккрей и четвертый ирландец палили вслепую в Рамиреса, а тот, прижатый к земле, пытался как мог укрыться за кучей мешков с мусором.
— Эй! — окликнул его Пеллэм.
Как раз в этот момент совсем рядом просвистела пуля, выпущенная Маккреем. Пеллэм швырнул отобранный пистолет Рамиресу. Тот поймал его одной рукой, передернул затвор и быстро выстрелил навскидку. Раненый, не переставая всхлипывать, закрывал лицо руками и дюйм за дюймом переползал к своим приятелям.
Издав торжествующий клич, Рамирес громко расхохотался. Он оказался великолепным стрелком, и ирландцам оставалось лишь высовываться на пару секунд, палить наугад и тотчас же снова нырять за укрытие.
Перестрелка продолжалась не больше тридцати секунд. Пеллэм больше не сделал ни выстрела. Он был уверен, что вот-вот ночь разорвет вой полицейских сирен и красно-синие мигалки. Такая пальба соберет не меньше сотни фараонов. Однако на соседних улицах царила полная тишина.
Разумеется, это была Адская кухня. Подумаешь, кто-то немного пострелял?
Появившаяся из-за кирпичной стены рука схватила раненого и утащила его. Через пару минут двое ирландцев выбежали из переулка, таща третьего. Взвыл двигатель, машина рванула с места.
Пеллэм поднялся с брусчатки, все еще не в силах отдышаться. Рамирес тоже встал, смеясь. Проверив обойму чужого «глока», он сунул пистолет в карман, затем подобрал с земли свой пистолет.
— Сукин сын, — пробормотал Рамирес.
— Давай…
Выстрел прозвучал оглушительно громко. Пеллэм почувствовал щекой жаркую, обжигающую боль.
Стремительно развернувшись, Рамирес выстрелил с бедра — три, четыре раза, попав в громилу — того, который присматривал за Пеллэмом, а затем вернулся и выстрелил, укрываясь в тени. Ирландец отлетел назад.
Подергавшись немного на земле, он застыл. Пеллэм поймал себя на том, что у него трясутся руки.
— Господи, с тобой все в порядке? — встревоженно спросил Рамирес.
Пеллэм поднес ладонь к щеке. Нащупал обнажившиеся ткани. Отняв руку, увидел на пальцах кровь.
Рана жгла адским огнем. Но это было хорошо. По своей работе каскадером Пеллэм помнил, что боль это хорошо, а вот онемение — это плохо. Если трюк заканчивался неудачно и каскадер начинал жаловаться на онемение, постановщик трюков пугался не на шутку.
Вдалеке наконец завыла первая сирена.
— Слушай, — в отчаянии произнес Пеллэм, — нельзя, чтобы меня застали здесь.
— Черт побери, это же была самооборона.
— Нет, ты не понял. Нельзя, чтобы меня застали с оружием.
Нахмурившись, Рамирес понимающе кивнул. Затем посмотрел в сторону Девятой авеню.
— Сейчас ты сделаешь вот что. Просто выходи на улицу и иди медленно. Как будто ты собираешься за покупками. Только закрой это. — Рамирес указал на окровавленную щеку. — Перевяжи, зажми чем-нибудь. Оставайся на Восьмой или Девятой авеню и иди на север. Запомни: ты должен идти не спеша. Будешь идти медленно — останешься невидимым. Давай свой ствол. Я его припрячу. У нас есть надежное место.
Пеллэм протянул ему «кольт».
— Кажется, ты говорил, что не носишь с собой «железо», — усмехнулся Рамирес.
— Ложь белого человека, — прошептал Пеллэм, скрываясь в переулке.
19
Рамирес презрительно ухмыльнулся, как, похоже, он делал всегда, когда при нем говорили о чем-то очевидном, и пошел вперед, нетерпеливым жестом предложив Пеллэму следовать за собой. Судя по всему, план на вечер был составлен.
Червя[60] они разделили пополам.
Они устроились в прокуренном кубинско-китайском ресторанчике неподалеку от Колумбус-серкл. Рамирес разрубил бедное существо пополам ножом с выкидным лезвием в стиле «Вест-сайдской истории».
Пеллэм рассказал ему о натурных съемках в Мексике, где ему приходилось часами сидеть в обществе свободных от работы осветителей, костюмеров и каскадеров, которые похвалялись своими психоделическими опытами, поглощая жирных белых червей из мескаля.
— Однако, лично я ничего не чувствовал.
— Ты совершенно прав, — заметил Рамирес. — Эти ребята просто пудрили тебе мозги.
И с этими словами он проглотил свою половину червя.
Съев по две тарелки тамалы[61] каждый, они вышли на улицу. Задержавшись у стойки, Рамирес купил еще одну бутылку мескаля.
По дороге в центр города Рамирес пожаловался:
— Слушай, на дворе суббота, а я без женщины. Задница какая-то!
— А та официантка в ресторане, по-моему, она пыталась с тобой заигрывать.
— Которая?
— Испанка.
— Эта? — презрительно фыркнул Рамирес. Помолчав, он нахмурился. — Слушай, Пеллэм, позволь дать тебе хороший совет. Никогда не говори слово «испанцы».
— Вот как?
— Это плохое слово.
— Ну тогда скажи мне, как будет политкорректно? Мне будет очень любопытно услышать это от человека, который спокойно употребляет такие слова, как «ирландишка» и «ниггер».
— Это совершенно другое дело.
— Неужели.
— Да.
— Это почему?
— Потому, — сказал Рамирес. Затем все же решил объяснить: — Понимаешь, надо называть человека по той стране, откуда он приехал. Доминиканец. Пуэрториканец. Вот я — я кубинец. Если хочешь называть всех одинаково, говори «латиноамериканцы». — Отхлебнув из горлышка, Рамирес начал декларировать: — "Apostol de la independencia de Cuba guia de los pueblos… Americanos y paladin de la dignidad humana.[62]" Ты испанским владеешь?
— Совсем чуть-чуть. Недостаточно для того, чтобы понять ту чертовщину, которую ты только что сказал.
— Эти слова высечены на памятнике Хосе Марти на Шестой авеню. В Центральном парке. Ты его никогда не видел?
— Нет.
— Ха! — презрительно усмехнулся Рамирес. — Как ты мог его пропустить? Он в высоту тридцать футов. Его лошадь стоит на двух ногах, а сам Марти взирает на Шестую авеню. А лицо у него какое-то странное, как будто он никому не доверяет.
— А кто такой этот Марти?
— Ты не знаешь?
Если не брать в счет фильмы по искусству, история в Голливуде ограничивается вестернами, не имеющими ничего общего с исторической правдой, и фильмами о войне.
— Хосе Марти воевал с испанцами, чтобы изгнать их с Кубы. Он был поэтом. Когда ему было пятнадцать или шестнадцать лет, его выслали из страны. Он объездил весь мир, сражаясь за независимость Кубы. Долгое время Марти жил здесь, в Нью-Йорке. Это был великий человек.
— А ты когда-нибудь возвращался на Кубу?
— Возвращался? Да я там никогда не бывал.
— Никогда? Ты шутишь.
— Не шучу. Зачем мне туда ехать? В Гаване транспортные пробки, трущобы и грязь, там есть las muchachas[63] и las cerveza[64]. Там есть hombres embalados в ganja[65]. Сейчас, наверное, там есть и «крэк». Гавана стала совсем как Нью-Йорк. Когда мне хочется отдохнуть, я отправляюсь в Нассо, на Багамы, с красивой девочкой. И играю там в казино «Клуб Мед».
— Но ведь Куба — это твоя родина.
— Куба не моя родина, — строго поправил его Рамирес. — Она была родиной моего деда. А не моя… На складе, которым я время от времени пользуюсь, есть один тип… сеньор… — Рамирес растянул это слово, наполняя свой голос презрением. — Сеньор Буньелло. Этот viejo, он loco[66]. Только посмотрите на него — он хочет, чтобы все обращались к нему «сеньор». "Я временно вынужден жить в Estados Unidos[67], — говорит он. — Но сердцем я cubano. Меня выслали, и мне пришлось покинуть родину." Знаешь, Пеллэм, если он еще раз это повторит, я дам ему в морду. Он твердит как заведенный: «Мы обязательно вернемся домой. Получим назад свои плантации сахарного тростника и снова станем богатыми. Los moyetos — ну, черные, будут на нас работать.» Puto[68]. Черт побери, мой отец думал только о том, как бы поскорее смыться оттуда.
— Твой отец, он был революционером?
— Mi padre[69]? Нет. Он приехал сюда еще в пятьдесят четвертом. Знаешь, как тогда нас здесь называли? Латиноамериканцев, приехавших в Америку? Нас называли «летними людьми в зимней одежде». Отец покинул Кубу еще ребенком. Его родители поселились в Бронксе. Отец тоже был в банде.
— Ты хотел сказать, в клубе?
— В те времена банды были совсем другими. Когда парень попадал в новый район, ему приходилось сойтись в поединке с местным вожаком. Понимаешь, удары выше пояса — драться можно было только одними кулаками. До тех пор парень оставался никем. Так что пока fidelistos[70] жгли плантации и расстреливали batistianos[71], мой отец на Сто восемьдесят шестой улице в кругу таких же парней дрался со здоровенным puto. Ему тогда здорово досталось. Но после этого все отправились пить cerveza и ром. А отцу дали прозвище. Его прозвали «Manomuerto»[72]. В этот день он доказал свою храбрость. Тогда это называлось: «показал свое сердце». Доказал su corazon[73].
— Где сейчас твой отец?
— Пропал лет шесть — семь назад. Однажды утром ушел на работу, прислал домой моего брата Пири с конвертом, в котором лежала половина зарплаты, и попросил передать, что когда-нибудь позвонит. Но он так и не позвонил. — Гектор Рамирес громко рассмеялся. — Как знать, быть может, отец сейчас в Гаване.
У Пеллэма в голове копошилась стайка крошечных червячков. Странно, ведь он выпил не так уж и много — рюмок пять или шесть.
Ну хорошо, быть может, больше.
И, наверное, в этих маленьких тварях действительно есть что-то психоделическое.
Они углубились в мрачное сердце Адской кухни. Вдруг до Пеллэма дошло, что Рамирес что-то ему говорит.
— Что?
— Я спросил, какого хрена ты тут делаешь? Только начистоту.
— Какого хрена я тут делаю? Пью текилу с преступником.
— Эй, послушай, ты считаешь меня преступником? Думаешь, что у меня есть судимость?
— Мне рассказали, чем ты занимаешься.
Рамирес задумался.
— И кто же тебе это рассказал?
— Слухами улица полнится, — зловещим тоном пробормотал Пеллэм.
— Ты не ответил на мой вопрос. Что ты здесь делаешь?
— Ищу своего отца, — ответил Пеллэм, сам удивляясь своей откровенности.
— Ищешь своего отца? И где же он? Он здесь живет?
— Больше не живет. — Пеллэм обратил взгляд на север, где мерцало не меньше миллиона огоньков, ярких и не очень. Он забрал у Рамиреса бутылку. — Несколько лет назад я работал над одним фильмом. Он назывался «Сон в неглубокой могиле».
— Никогда о таком не слышал.
— Этот фильм был об одной женщине, которая возвращается домой и узнаёт, что ее отец, возможно, вовсе не ее отец. Сначала я только искал места для натурных съемок, но затем также переписал часть сценария.
— А мать этой женщины, она что, была путаной?
— Нет, просто завела связь на стороне. Ей было одиноко.
Забрав бутылку, Рамирес отпил большой глоток и кивнул, приглашая Пеллэма продолжать.
— Моя мать живет в противоположном конце штата. В маленьком городке, который называется Симмонс. Нет, ты о таком никогда не слышал. Я приехал ее навестить — это случилось два года назад, на Рождество.
— Ты купил ей подарок?
— Конечно, купил. Дай договорить.
— Очень хорошо, что ты не забываешь свою мать. Так держать, парень!
— Дай я закончу. Мы поехали на кладбище на могилу отца, как делаем всегда, когда я приезжаю к матери. — Еще один глоток. И еще. — Мы пришли на могилу, и мать расплакалась.
Они успели углубиться в Кухню и теперь шли по переулку, вымощенному вонючим от нечистот булыжником, который вел к базе Рамиреса.
— Вдруг мать говорит, что должна сделать одно признание, — продолжал Пеллэм. — Как оказалось, она думает, что мой отец мне вовсе не родной отец.
— Ого, вот так сюрприз, твою мать!
— Бенджамин — муж матери, человек, которого я считал своим отцом, — постоянно отсутствовал. Он все время был в разъездах. Они с матерью поругались по этому поводу. Бен снова уехал. Мать завела любовника. Потом они расстались. Бен вернулся домой. Они с матерью помирились. Она к этому времени уже была беременна, но не могла сказать, когда именно это произошло. Сам знаешь, как это бывает. Однако мать сильно сомневалась в том, что это был ребенок Бена. Она ломала голову над этим с тех самых пор, как Бен умер. Я хочу сказать над тем, говорить или не говорить мне. В конце концов мать не выдержала и во всем призналась.
— Представляю, как хреново тебе было, когда ты все это услышал. Но зачем ты все-таки приехал сюда?
— Мне хотелось разузнать больше об этом мужчине. О своем родном отце. Я не собирался с ним встречаться. Но мне хотелось узнать, кто он такой, чем занимается, может быть, раздобыть его фотографию.
— Он до сих пор живет здесь?
— Нет. Уехал давным-давно.
Пеллэм рассказал о том, как ему удалось раздобыть последний адрес этого человека, но, как выяснилось, тот уехал из того дома много лет назад и не оставил никаких следов. Пеллэм связался с архивами всех пяти районов Нью-Йорка, а также всех близлежащих округов штатов Нью-Йорк, Нью-Джерси и Коннектикут. Безрезультатно.
— Значит, смылся? Как и мой папаша.
Пеллэм кивнул.
— Так зачем ты здесь остался?
— Я решил снять фильм об Адской кухне. Том районе, где жил мой отец. Он прожил здесь довольно долго. — Пеллэм забрал бутылку. — Что ж, выпьем за твоего папашу, сукиного сына.
Он отхлебнул из горлышка.
— Выпьем за обоих наших папаш. Где бы они сейчас ни были, мать их.
Не успев передать бутылку, Пеллэм второй раз за последние несколько дней ощутил затылком прикосновение холодного металла. И на этот раз это тоже было дуло пистолета.
Рамирес удостоился трех громил, Пеллэм — лишь одного.
— Твою мать, — только и бросил молодой латиноамериканец, пока двое держали его за руки, а третий тщательно обыскал, забрав пистолет и нож.
Потом он вырвал у него бутылку с мескалем и зашвырнул ее в переулок.
— Только педерасты-латиносы пьют эту мочу!
Бутылка разбилась, упав на булыжник.
Ухмыльнувшись, Рамирес обратился к Пеллэму, кивнув на громилу, сказавшего эти слова:
— Это Шон Маккрей. Понятия не имею, почему он здесь. По субботам вечером он обычно направляется на свидание — к себе домой, со своим членом.
Чем заслужил удар. Кулак врезался ему в челюсть. Рамирес мотнул головой.
Пеллэм вспомнил Маккрея. Он был тогда в баре вместе с Коркораном. Сидел рядом с Джеко Дрю.
— Я его помню, — сказал Пеллэм.
Чем, по какой-то причине, тоже заслужил удар, но только уже в живот. Пеллэм согнулся пополам, задыхаясь. Державший его парень, здоровенный верзила в черном кожаном плаще, как у Дрю, оттащил его вглубь переулка и, швырнув на мостовую, повернулся к Рамиресу.
Молодой латиноамериканец вырвался, попытался ударить одного из нападавших ногой. Но те просто начали методично его избивать. Когда они наконец остановились, Рамирес выдавил:
— Ах вы долбанные ирландские собаки, вашу мать!
Казалось, своим поведением нападавшие вывели его из себя.
— Заткнись!
Маккрей склонился к Рамиресу.
— У меня был небольшой разговор с О'Нилом. Он мне признался, что у вас с ним были дела. Не могу сказать, что это меня сильно удивило.
Второй ирландец сказал:
— Расскажи ему, что с ним произошло, с этим О'Нилом.
— А, про то, как он отправился купаться? — спросил тот, что присматривал за Пеллэмом.
— Да.
— О'Нил решил искупаться в Гудзоне, мать его, — ухмыльнулся Маккрей. — Неподалеку от второго причала. И до сих пор не всплыл.
Рамирес покачал головой.
— О, просто замечательно. Вы замочили единственного торговца оружием в Кухне… А ведь Джимми тоже покупал у него товар. А теперь всем нам придется покупать разное дерьмо в Гарлеме и в Восточном Нью-Йорке у черномазых, которые будут стараться обчистить нас до нитки. О, ребята, как же мудро вы поступили! Готов поспорить, Джимми еще не знает о ваших подвигах. Твою мать, здорово же вы напортачили.
Он харкнул кровью.
Громилы растерянно застыли. Один из них с тревогой посмотрел на Маккрея.
— Твою мать, — выругался Рамирес, — вы знаете, что будет, если вы меня прикончите? Мое место займет Санчес, и вас выметут отсюда, мать вашу. У нас есть автоматы МАК-10 и «узи». У нас есть «дезерт иглы», такими воюет спецназ.
— О, нам уже страшно, твою мать.
— А когда Коркоран прознает о том, что именно вы развязали войну, — если к тому времени вас еще не пришьет Санчес, это обязательно сделает Джонни. Так что убирайтесь отсюда к такой-то матери, пока ноги целы!
— Слушай, Рамирес, мать твою, полегче на поворотах!
— Ступай к такой-то…
Маккрей выбросил с размаха кулак и попал Рамиресу в скулу. Пеллэм попытался встать, но получил в живот удар ногой в массивном ботинке. Зажимая руками пах, он с громким стоном упал на землю.
Ирландцы презрительно рассмеялись.
— Гектор, твоя подружка — ей стало плохо.
Тот громила, что присматривал за Пеллэмом, крепко схватил его за шиворот. Остальные трое потащили Рамиреса в темноту переулка.
— Почему бы нам на него не помочиться? — предложил кто-то.
— Заткнись! — рявкнул Маккрей. — Мы не в игрушки играем.
Пеллэм, пытаясь откашляться, поднялся на четвереньки.
— Сейчас он сблюет, — со смехом бросил громила, присматривающий за ним.
Однако остальные, потеряв к Пеллэму всяческий интерес, принялись сосредоточенно избивать Рамиреса. Тот дрался отчаянно, но справиться с тремя здоровенными ирландцами ему было не под силу, и в конце концов молодой латиноамериканец повалился на колени. Осмотревшись по сторонам, Маккрей кивнул своему подручному, и тот, взведя курок, направил пистолет на Рамиреса. Остальные двое отступили назад. Стрелок прищурился, целясь.
Вздохнув, Рамирес прекратил сопротивляться. Спокойно взглянув на убийцу, он покачал головой.
— Матерь божья… Ладно, не тяни, кончай.
Презрительно усмехнувшись, Рамирес посмотрел на Маккрея.
«Выбора нет, — подумал Пеллэм, успокаивая себя. — Выбора совсем нет.» Перестав притворяться, что его тошнит, он стряхнул с себя руку громилы и поднялся на ноги, выхватывая сзади из-за пояса «кольт» и взводя курок большим пальцем. Пеллэм выстрелил громиле с пистолетом в ногу. От удара массивной пули тот не устоял и, выронив оружие, повалился на брусчатку, корчась и вопя от боли.
Громила, державший Пеллэма, потянулся за своим пистолетом, но рукоятка «кольта» с громким хрустом врезалась ему в переносицу. Пеллэм выдернул из пальцев завопившего ирландца «глок», а тот, подняв руки, попятился назад, испуганно причитая: «Не надо, пожалуйста, не надо!»
Маккрей, молниеносно оглянувшись по сторонам в поисках укрытия, нырнул за мусорный бак. Четвертый ирландец, стоявший рядом с Рамиресом, начал было разворачиваться, но молодой латиноамериканец расправился с ним своими мощными кулаками: три быстрых удара в солнечное сплетение. Сдавленно вскрикнув, громила повалился навзничь, жадно ловя ртом воздух. Его тотчас же вырвало.
Отскочив за угол, Пеллэм выстрелил еще раз — в сторону Маккрея, но не в него самого, целясь в булыжник под ногами ирландца, обеспокоенный тем, сколько бед может наделать в таком густонаселенном районе отрикошетившая пуля. Маккрей забился еще дальше за мусорные баки.
Раненый громила продолжал вопить:
— О господи, о черт, моя нога, моя нога!
Никто не обращал на него внимание. Громила, присматривавший за Пеллэмом, юркнул в какой-то закуток. Маккрей и четвертый ирландец палили вслепую в Рамиреса, а тот, прижатый к земле, пытался как мог укрыться за кучей мешков с мусором.
— Эй! — окликнул его Пеллэм.
Как раз в этот момент совсем рядом просвистела пуля, выпущенная Маккреем. Пеллэм швырнул отобранный пистолет Рамиресу. Тот поймал его одной рукой, передернул затвор и быстро выстрелил навскидку. Раненый, не переставая всхлипывать, закрывал лицо руками и дюйм за дюймом переползал к своим приятелям.
Издав торжествующий клич, Рамирес громко расхохотался. Он оказался великолепным стрелком, и ирландцам оставалось лишь высовываться на пару секунд, палить наугад и тотчас же снова нырять за укрытие.
Перестрелка продолжалась не больше тридцати секунд. Пеллэм больше не сделал ни выстрела. Он был уверен, что вот-вот ночь разорвет вой полицейских сирен и красно-синие мигалки. Такая пальба соберет не меньше сотни фараонов. Однако на соседних улицах царила полная тишина.
Разумеется, это была Адская кухня. Подумаешь, кто-то немного пострелял?
Появившаяся из-за кирпичной стены рука схватила раненого и утащила его. Через пару минут двое ирландцев выбежали из переулка, таща третьего. Взвыл двигатель, машина рванула с места.
Пеллэм поднялся с брусчатки, все еще не в силах отдышаться. Рамирес тоже встал, смеясь. Проверив обойму чужого «глока», он сунул пистолет в карман, затем подобрал с земли свой пистолет.
— Сукин сын, — пробормотал Рамирес.
— Давай…
Выстрел прозвучал оглушительно громко. Пеллэм почувствовал щекой жаркую, обжигающую боль.
Стремительно развернувшись, Рамирес выстрелил с бедра — три, четыре раза, попав в громилу — того, который присматривал за Пеллэмом, а затем вернулся и выстрелил, укрываясь в тени. Ирландец отлетел назад.
Подергавшись немного на земле, он застыл. Пеллэм поймал себя на том, что у него трясутся руки.
— Господи, с тобой все в порядке? — встревоженно спросил Рамирес.
Пеллэм поднес ладонь к щеке. Нащупал обнажившиеся ткани. Отняв руку, увидел на пальцах кровь.
Рана жгла адским огнем. Но это было хорошо. По своей работе каскадером Пеллэм помнил, что боль это хорошо, а вот онемение — это плохо. Если трюк заканчивался неудачно и каскадер начинал жаловаться на онемение, постановщик трюков пугался не на шутку.
Вдалеке наконец завыла первая сирена.
— Слушай, — в отчаянии произнес Пеллэм, — нельзя, чтобы меня застали здесь.
— Черт побери, это же была самооборона.
— Нет, ты не понял. Нельзя, чтобы меня застали с оружием.
Нахмурившись, Рамирес понимающе кивнул. Затем посмотрел в сторону Девятой авеню.
— Сейчас ты сделаешь вот что. Просто выходи на улицу и иди медленно. Как будто ты собираешься за покупками. Только закрой это. — Рамирес указал на окровавленную щеку. — Перевяжи, зажми чем-нибудь. Оставайся на Восьмой или Девятой авеню и иди на север. Запомни: ты должен идти не спеша. Будешь идти медленно — останешься невидимым. Давай свой ствол. Я его припрячу. У нас есть надежное место.
Пеллэм протянул ему «кольт».
— Кажется, ты говорил, что не носишь с собой «железо», — усмехнулся Рамирес.
— Ложь белого человека, — прошептал Пеллэм, скрываясь в переулке.
19
— Луис, — начал Пеллэм, не успев войти в контору, — у меня есть кое-что такое, что вам обязательно понравится.
Было всего около десяти часов утра, и Бейли еще не успел превратиться в скорее трезвого, чем пьяного адвоката, оставаясь скорее пьяным, чем трезвым жильцом квартиры. В помещении, служившем конторой, свет не горел; Бейли вышел, шаркая, из спальни в халате и непарных шлепанцах на босу ногу.
— Что у вас с лицом?
— Обрезался, когда брился, — ответил Пеллэм.
— В следующий раз попробуйте воспользоваться бритвой. С ней получается лучше, чем с мачете.
Помолчав, адвокат добавил:
— Я слышал, вчера вечером у нас была перестрелка. Убили одного парня из банды Джимми Коркорана.
— Вот как?
— Пеллэм…
— Луис, я об этом ничего не знаю.
— Говорят, в этом были замешаны двое. Один белый, один испанец.
— Латиноамериканец, — поправил его Пеллэм. — Не употребляйте слово «испанец». — Он бросил на стол снимок, сделанный «Поляроидом». — Взгляните.
Адвокат задержал взгляд на его лице.
— Вчера я показал этот снимок Фло Эпштейн. Сотруднице страховой фирмы. — Пеллэм поднял руки. — Не запугивал, не упрашивал. Просто показал снимок.
Бейли перевел взгляд на фотокарточку.
— Вина хотите? Нет? Точно не хотите?
Пеллэм продолжал:
— Я сфотографировал Этти в центре предварительного содержания под стражей. Показал снимок этой Эпштейн и спросил, узнаёт ли она ту женщину, которая оформляла у нее страховку.
— И?
— Она ответила, что узнаёт.
— Так. Бейли внимательно посмотрел на фотографию. Прищурился. Взял ее в руки и рассмеялся. — Слушайте, отлично сработано. Как вам это удалось?
— Чудеса компьютерной графики.
Это был тот самый снимок, который Пеллэм сделал в центре предварительного содержания под стражей, — тело, волосы, руки, одежда. Однако лицо было позаимствовано у Эллы Фитцджеральд. Пеллэм совместил два изображения на компьютере и результат сфотографировал на «Поляроид».
— Обнадеживающее известие, — заметил адвокат.
Однако Пеллэму показалось, что Бейли отнесся к истории с фотографией без особого энтузиазма.
Пеллэм открыл крохотный холодильник. Бутыли с вином. Ни минеральной воды, ни газированных напитков, ни соков. Он поднял взгляд.
— Луис, что вас гложет?
— Помните про игру в покер, о которой я вам говорил? С брандмейстером?
— Она не состоялась?
— О нет, состоялась.
Пеллэм взял листок бумаги, который протянул ему трясущейся рукой Бейли.
Пеллэм был ошарашен. Во имя всего святого, где Этти раздобыла такую огромную сумму? В разговорах с ним она ни словом не обмолвилась о том, что у нее есть какие-то сбережения. На вопрос Бейли о том, сколько она может заплатить поручителю, Этти ответила: восемьсот, максимум, девятьсот долларов, но это уже предел. Она утверждала, что не могла купить страховку у Фло Эпштейн просто потому, что у нее не было на это денег.
Выглянув в окно, Пеллэм увидел, как бульдозер разрушает то, что осталось от здания, в котором жила Этти. Рабочий зубилом и кувалдой пытался расколоть на куски перепачканного копотью каменного бульдога.
Пеллэм услышал голос Этти:
— Как полиция узнала об этом счете?
— Понятия не имею.
— Кассир в банке опознал в Этти ту самую женщину, которая снимала наличные?
— Чтобы это выяснить, мне надо будет связаться с одним человеком в управлении полиции. А пока что счет заморожен.
Было всего около десяти часов утра, и Бейли еще не успел превратиться в скорее трезвого, чем пьяного адвоката, оставаясь скорее пьяным, чем трезвым жильцом квартиры. В помещении, служившем конторой, свет не горел; Бейли вышел, шаркая, из спальни в халате и непарных шлепанцах на босу ногу.
— Что у вас с лицом?
— Обрезался, когда брился, — ответил Пеллэм.
— В следующий раз попробуйте воспользоваться бритвой. С ней получается лучше, чем с мачете.
Помолчав, адвокат добавил:
— Я слышал, вчера вечером у нас была перестрелка. Убили одного парня из банды Джимми Коркорана.
— Вот как?
— Пеллэм…
— Луис, я об этом ничего не знаю.
— Говорят, в этом были замешаны двое. Один белый, один испанец.
— Латиноамериканец, — поправил его Пеллэм. — Не употребляйте слово «испанец». — Он бросил на стол снимок, сделанный «Поляроидом». — Взгляните.
Адвокат задержал взгляд на его лице.
— Вчера я показал этот снимок Фло Эпштейн. Сотруднице страховой фирмы. — Пеллэм поднял руки. — Не запугивал, не упрашивал. Просто показал снимок.
Бейли перевел взгляд на фотокарточку.
— Вина хотите? Нет? Точно не хотите?
Пеллэм продолжал:
— Я сфотографировал Этти в центре предварительного содержания под стражей. Показал снимок этой Эпштейн и спросил, узнаёт ли она ту женщину, которая оформляла у нее страховку.
— И?
— Она ответила, что узнаёт.
— Так. Бейли внимательно посмотрел на фотографию. Прищурился. Взял ее в руки и рассмеялся. — Слушайте, отлично сработано. Как вам это удалось?
— Чудеса компьютерной графики.
Это был тот самый снимок, который Пеллэм сделал в центре предварительного содержания под стражей, — тело, волосы, руки, одежда. Однако лицо было позаимствовано у Эллы Фитцджеральд. Пеллэм совместил два изображения на компьютере и результат сфотографировал на «Поляроид».
— Обнадеживающее известие, — заметил адвокат.
Однако Пеллэму показалось, что Бейли отнесся к истории с фотографией без особого энтузиазма.
Пеллэм открыл крохотный холодильник. Бутыли с вином. Ни минеральной воды, ни газированных напитков, ни соков. Он поднял взгляд.
— Луис, что вас гложет?
— Помните про игру в покер, о которой я вам говорил? С брандмейстером?
— Она не состоялась?
— О нет, состоялась.
Пеллэм взял листок бумаги, который протянул ему трясущейся рукой Бейли.
Дорогой Луис!Десять тысяч?
Я сделал то, о чем мы говорили, и сыграл в карты со Стэном, Соби, Фредом и Мышонком, ты его помнишь? Мы с ним столько лет не виделись. Я проиграл твои шестьдесят долларов, но Стэн разрешил мне забрать бутылку «Дьюара», почти полную, так что я как-нибудь занесу ее тебе, когда она станет уже не такой полной.
Вот что мне удалось выяснить, и, думаю, тебе это не понравится. Ломакс отыскал банковскую расчетную книжку Вашингтон, о которой та не говорила ни душе. Общая сумма свыше десяти тысяч. И знаешь еще что? Две «штуки» старушка сняла со счета за день до пожара. Так что тебя обозвали нехорошим словом за то, что ты не указал эти доллары в заявлении о финансовом положении своей подзащитной, когда подавал ходатайство об освобождении под залог. Но в остальном все только рады, поскольку это еще больше подкрепляет обвинение.
Твой Джои.
Пеллэм был ошарашен. Во имя всего святого, где Этти раздобыла такую огромную сумму? В разговорах с ним она ни словом не обмолвилась о том, что у нее есть какие-то сбережения. На вопрос Бейли о том, сколько она может заплатить поручителю, Этти ответила: восемьсот, максимум, девятьсот долларов, но это уже предел. Она утверждала, что не могла купить страховку у Фло Эпштейн просто потому, что у нее не было на это денег.
Выглянув в окно, Пеллэм увидел, как бульдозер разрушает то, что осталось от здания, в котором жила Этти. Рабочий зубилом и кувалдой пытался расколоть на куски перепачканного копотью каменного бульдога.
Пеллэм услышал голос Этти:
«…Я пытаюсь вспомнить, сколько же зданий было в этом квартале. Точно не могу сказать. Все они были жилые дома, как вот это. Но сейчас от них почти ничего не осталось. Вот этот дом построил в 1876 году один иммигрант. Генрих Дейтер. Немец. Ты обратил внимание на каменных бульдогов у подъезда? На тех, что стоят по обе стороны от парадной лестницы? Этот Дейтер специально пригласил резчика по камню, чтобы тот высек этих бульдогов, потому что когда он еще маленьким ребенком жил в Германии, у него был бульдог. Многие жалеют о том, что эти старые здания рушат и на их месте строят новые. А знаешь, что я на это скажу? Сто лет назад рушили другие старые здания, чтобы построить вот эти, так? Все приходит и уходит. Как и люди, с которыми мы общаемся. Так устроен мир.»Пеллэм долго молчал. Взяв с письменного стола старый латунный ключ, он некоторое время разглядывал его, затем положил на место.
— Как полиция узнала об этом счете?
— Понятия не имею.
— Кассир в банке опознал в Этти ту самую женщину, которая снимала наличные?
— Чтобы это выяснить, мне надо будет связаться с одним человеком в управлении полиции. А пока что счет заморожен.