Страница:
И вот он вернулся снова в Москву.
Первая же встреча показала, что Симка не забыл профессора. Мамаша, наблюдавший эту сцену, был растроган порывом нежности обезьяны. Очень скоро выяснилось, что Симка вообще ничего не забыл. Из кабинета все трое отправились в столовую обедать. Никого из молодежи в этот день не было: рано утром они отправились в какую-то загородную экскурсию. Ридан, конечно, не упустил случая обставить появление Симки с соответствующим эффектом; они уселись за стол в тот момент, когда тетя Паша вышла на кухню. Вскоре она вернулась обратно. Симка сидел справа от профессора. Грудь его была повязана салфеткой, в руке он держал чашку. Бородатая образина, окаймленная торчащими в стороны черными волосами, выжидательно и, казалось, равнодушно смотрела на тетю Пашу, человека еще незнакомого.
Бедная женщина замерла в нескольких шагах от стола.
— Чего это? — тихо пробормотала она, не отрывая взгляда от страшилища, и стала медленно пятиться назад.
Ридан говорил что-то Симке, делая вид, что не замечает испуга тети Паши. Наконец, она нащупала за собой дверь и с необычайным проворством юркнула за нее.
Через минуту дверь чуть-чуть приоткрылась и захлопнулась снова. Ридан, дразня потом тетю Пашу, утверждал, что она, ярая безбожница, в этот момент крестилась за дверью, а потом проверяла, исчезло ли «видение».
Однако, Симка был существом настолько миролюбивым и склонным к дружеским отношениям, что тетя Паша быстро полюбила его. Только она никак не могла привыкнуть к его «человеческим», благоприобретенным замашкам, которые ее глубоко поражали и казались несовместимыми с его обезьяньей природой.
Для Ридана возвращение Симки было событием важным. В любой момент мог произойти решительный перелом в ходе исследований. И тогда ему понадобился бы немедленно представитель животного мира, занимающий предпоследнюю ступеньку на лестнице эволюции.
Наступил, однако, день, когда профессор «выдал себя». По крайней мере, Николай был уверен, что он разгадал тайные замыслы Ридана.
Они были одни в этой глухой, обитой свинцом лаборатории, когда Ридан вдруг спросил инженера:
— Скажите, Николай Арсентьевич, есть какие-нибудь новости с Запада? Немец-то ваш сообщает что-нибудь?
— Нет, он теперь не появляется в эфире. Последнее сообщение вы знаете.
— А что, если он догадался о подвохе? Ведь теперь вас имитирует в эфире Анатолий Васильевич?
Анатолием Васильевичем Ридан по своему обыкновению величал Толю Ныркина, который теперь аккуратно дежурил у Николая в положенные дни и часы. Совсем молодой человек, только что окончивший школу, маленький, вихрастый, до комизма серьезный и безнадежно молчаливый, завоевал симпатии профессора своими удивительными радиотехническими способностями, о которых часто рассказывал Николай.
— Догадаться невозможно, — ответил Николай. — Ныркин артистически подражает мне. Никто из наших любителей не замечает подмены.
Вот и все. Вначале Николай не придал значения этому разговору, но уже ночью, в постели он вспомнил неожиданный вопрос Ридана, и внезапная догадка поразила его. Ридана волнуют аппараты Гросса, «лучи смерти»! Так вот в чем дело! Вот, очевидно, что он ищет в спектре лучей «ГЧ» — смерть! Да, это, действительно, реакция простая и яркая. Мгновенная смерть… И вот почему он так спешит!
Николай вспоминал, суммировал свои наблюдения. Все они теперь подтверждали его догадку. Эти разговоры о торможении! Ну, конечно… Остановить деятельность сердца, например, вот так же мановением луча, как он заставляет собаку мгновенно поднимать лапу. Ах, Ридан! Какая последовательность, какая могучая логика в этой гениальной голове! Все правильно в его действиях, даже тайна, которой он окутал всю работу с самого начала… Но если он ищет «лучи смерти» с такой уверенностью, значит он их найдет! А тогда… нечего медлить. Смертоносные аппараты Гросса в любой момент могут изменить ход событий…
На другой же день Николай вытащил все свои чертежи, относящиеся к «ГЧ», внимательно пересмотрел их, некоторые отобрал, стал что-то исправлять в них, набрасывать новые… Пусть Ридан хранит молчание! Это право большого ученого — молчать до тех пор, пока результаты изысканий не позволят ему говорить. Но ему, Николаю, теперь все ясно, новое открытие профессора не застанет его врасплох. У него все будет готово тогда — и для необходимых полевых испытаний, и для запуска в производство на каком-нибудь оборонном заводе целой серии «боевых» «ГЧ»…
Потянулись дни напряженного ожидания. С каждым днем все дальше двигалась по своему кругу тонкая стрелка «ГЧ», и чем меньше оставалось неисследованных еще делений шкалы, тем заметнее волновался профессор, подходя утром к генератору, тем озабоченнее выходил вечером к чаю.
Молчал, замыкаясь в себя Ридан; молчал Николай, чтобы не выдать профессору своих догадок и подготовки нового сюрприза ему.
На этот раз звук зуммера взволновал Николая. Он быстро вышел. Коридор показался ему несколько длиннее обыкновенного.
Ридан встретил его на пороге, блестя глазами, теребя всклокоченные волосы.
— Эврика! Эврика, дорогой мой, готово!
Николай вошел в лабораторию.
— Смотрите.
В углу большой клетки, стоящей перед «ГЧ», бессильно раскинув в стороны свои длинные руки и опустив голову на грудь, темным безжизненным комком сидел Симка.
— Умер! — воскликнул пораженный Николай. Стремительная смена чувств потрясла его. Жалость охватила сердце: он очень любил этого милого шимпанзе, почти человека. Как же мог Ридан так жестоко торжествовать победу? Вот то, чего добивался профессор! Он нашел, наконец, «волну смерти»!
Холодная дрожь скользнула по спине. Это грандиозно. Ридан прав. Он делал то, что сейчас важнее всего.
Профессор молчал и, улыбаясь, наблюдал за Николаем. Он весело рассмеялся, когда тот взглянул на него, готовый выразить свое мрачное восхищение.
— Вижу все, что вы думаете, дорогой мой. Но погодите, я уверен, что вы сделали правильный вывод из ошибочной предпосылки. Это бывает. Так что, разрешите вас, прежде всего, успокоить: я совсем не такой безнадежный убийца, как вы думаете. Симка жив!
— Жив?! — обрадовался Николай.
— Жив, каналья… Но зато… — Ридан многозначительно и торжественно закончил: — он спит.
Все переживания Николая пронеслись в нем снова — в обратном порядке: Симка жив, профессор не совершил убийства, но… тогда, значит, и «волны смерти» не существует. И уже почти равнодушно он протянул:
— Спи-ит?
Ридан поднял руку к «ГЧ» и погасил генерацию.
Симка вздохнул, покачнулся на бок и поднял голову, сонно моргая глазами. Потом встал, подошел к решетке, высоко поднял руки и взялся за прутья, спокойно рассматривая знакомых людей.
— Симка! — Николай хотел было подойти и приласкать животное.
— Погодите, Николай Арсентьевич… Смотрите еще. — Он изменил настройку генератора и снова дал ток. — Я вижу, вы еще не поняли, в чем дело.
Веки Симки опять стали закрываться, одна рука скользнула вниз по пруту, потом другая… Он сел, повалился на бок и снова заснул. Все это произошло в течение четырех-пяти секунд.
Ридан выключил генератор.
— Теперь откройте дверцу и попробуйте разбудить его.
Николай вошел в клетку и склонился над беднягой шимпанзе.
Звал его, гладил, тормошил, перевертывал… Наконец, взял на руки и вынес из клетки. Симка сопел, сердце спокойно, ритмично ударяло в маленькой, совсем детской грудной клетке. Но он не просыпался.
Внезапно Николай понял все.
Он бросился в клетку, положил Симку и захлопнул дверцу. Все-таки Ридан нашел именно то, что нужно! «Лучей смерти» нет, но есть «лучи сна». Это — то же самое, нет, это гораздо лучше! Вот для чего ему понадобилось торможение!
— Константин Александрович, сколько времени продлится этот сон?
Ридан вместо ответа переменил волну, дал ток. Симка моментально проснулся.
— Сколько угодно, Николай Арсентьевич. Как видите, лучом можно разбудить, когда хотите. Естественное же пробуждение наступает тем позднее, чем большую частоту на этом участке сна я даю. В данном случае Симка проснулся бы через несколько часов, может быть через сутки. Если еще увеличить частоту, наступит беспробудный, патологический сон, нечто вроде летаргии. Но «ГЧ» всегда может вывести и из такого состояния. Я уже проверил все это. Теперь вы, надеюсь, поняли, чем тут пахнет? Говорю, «эврика»!
— Это исключительно, — шептал Николай, восторженно глядя на Ридана. В его воображении мгновенно возникли картины будущей удивительной войны. Враг наступает. Его армия, вооруженная новейшей истребительной техникой, страшными машинами Гросса на грузовиках, приближается к нашей границе… Луч «ГЧ» издалека, из укрытия, которое невозможно обнаружить, или с самолета, спокойно скользит по фронту, углубляется в тыл… Люди падают, объятые внезапным, непреодолимым сном… Вражеская техника молчит, она мертва. Не рвутся снаряды артиллерии. Никто не убит. Смерти нет в этой войне… Разрушения нет… Наши войска выходят вперед, разоружают спящих врагов, отбирают всю их смертоносную технику и на вражеских машинах увозят к себе в тыл… Снова скользит по спящей армии луч «ГЧ» — уже другой… Безоружные солдаты просыпаются, строятся и под конвоем уходят — тоже в наш тыл. Это — уже пленные… Авиация не сможет даже приблизиться к месту «боя», пилоты заснут, как только их самолеты покажутся на горизонте. Тут не обойтись без гибели. Но — несколько таких, непонятных для врага катастроф, и авиация противника будет парализована…
— …Это победа… грандиозного… исторического значения, — шептал Николай.
— Да, по-видимому, так. — Ридан довольно потер руки. — Остается сделать только один последний шаг — перевести все это на язык человеческого мозга. Но это уже пустяки, техника. Главное решено.
— Вы же уже определили величину поправки для человека!
Профессор замялся.
— Да, но… поправки эти только теоретические, экспериментально не проверенные… Проверить надо! А вот как это сделать, я пока и сам не знаю.
Николай забеспокоился. Он представил себе эту «проверку» в обычном стиле Ридана, как новую длительную, кропотливую работу, вроде «градуировки „ГЧ“. Но теперь уж он сам не допускал промедления. Если машины Гросса появятся раньше, чем Ридан проверит свои поправки, это будет непростительной оплошностью!..
— Позвольте, Константин Александрович, очевидно, я опять чего-то не понимаю. Вы сами говорили, что ваши поправки оказались верными.
— На животных, Николай Арсентьевич, только на животных, начиная от рептилий и кончая Симкой. И к тому же то были двигательные центры, сердце, дыхание… Получилось, правда, здорово… Вы помните, какая обнаружилась закономерность: элементарные функции оказались в начале шкалы, на более низких частотах. Очевидно, мозг в своем историческом развитии овладевал все более высокими частотами. Функции организма и управляющие ими частоты мозговых клеток возникали и развивались параллельно. Ведь у высших организмов функции очень осложнены, а многих из них совсем нет у низших. Поэтому поправки на наиболее сложно организованный мозг человека могут оказаться иными… К тому же тут тормозной процесс. Особый, своеобразный.
— В общем, прогрессия ваших поправок уже определилась на всех классах животных. Почему же для человека она должна сломаться?!
Ридан развел руками.
— Не должна, но может…
Николай видел, что только педантизм мешает ему сделать последний, решающий опыт. Ридан сам не верил в возможность ошибки, это было ясно. А Николай верил Ридану — ученому…
— Слушайте, Константин Александрович, — сказал он, взяв его за руки, — не стоит медлить. Проверка может затянуться надолго…
— Что же вы предлагаете?
Николай вместо ответа решительно подошел к клетке с Симкой, резким движением откатил ее в сторону и, схватив стул, сел перед свинцовым экраном.
— Действуйте, Константин Александрович! Давайте луч. Сейчас же мы проверим волну, и все будет ясно…
С минуту Ридан стоял неподвижно, как бы борясь с самим собой. Потом медленно отошел к стене, поднял руку к главному рубильнику и выключил его.
— Нет, — сказал он, — я этого не сделаю… Не надо горячиться, Николай Арсентьевич, так толку не будет. Вставайте, и пойдем к нашим девчатам праздновать победу и ужинать. Завтра придумаем что-нибудь менее рискованное. А Симка пусть спит… это не вредно.
Несколько смущенный своим порывом, Николай вслед за Риданом вышел из лаборатории.
В такие утра, если позволяло время, Анна запиралась в гостиной и с упоением отдавалась музыке; разучивала новые вещи, отделывала, шлифовала старые, чтобы в ближайший вечер, когда отец потребует «концерта», преподнести ему свои находки. Да и не только ему, конечно…
В последнее время Николай стал проявлять самый неподдельный интерес к ее игре.
После одного из таких «концертов», когда они на минуту оказались одни в комнате, он с плохо скрытым волнением сказал ей:
— Спасибо вам, Анна Константиновна. Раньше я просто любил музыку, а вы научили меня понимать ее. Теперь я знаю, что она такое: это — способ выражения тех сложных и тонких эмоций, которые нельзя передать никакими другими средствами. Есть такие… Ведь никакой язык, никакая литература не могут так полно выразить сразу всю сумму чувств, мыслей с их характером, степенью напряженности, глубиной, искренностью, — как музыка… как песня, даже самая простенькая, какой-нибудь напев… Это — язык души. Я начинаю понимать его… А вы, очевидно, прекрасно владеете им.
Анна очень смутилась и не столько от похвалы, сколько от опасения, что Николай действительно понял ее. Она тогда импровизировала на темы из Оффенбаха и любовные терзания Гофмана неудержимо и странно сливались в ее музыкальной фантазии с образом Николая… Неужели он почувствовал это? Но тогда, значит, она в самом деле овладевает «языком души» — самой трудной вершиной искусства!
После этого инцидента работа над своим мастерством приобрела для Анны особый смысл и еще сильнее увлекала ее… Сегодня, в это чудесное утро она поработает! Наташа сладко спала, разметавшись, по обыкновению, на своей кровати и Анна решила не будить ее так рано.
Она быстро оделась, умылась и вышла в столовую. Тетя Паша орудовала около парящего самовара. Это была ее затея. Тетя Паша глубоко презирала электрический чайник, утверждала, что в нем «никакого вкусу нет» и что чай из него — «вредный». Ридан в свое время восторженно поддержал хозяйку и все ее аргументы, для которых, со своим обычным серьезным юмором, чуть не ежедневно за столом изобретал невероятнейшие «научные» обоснования. Самовар «ставился» по всем правилам, освященным веками — углями с лучинками; для него на кухне было сооружено специальное устройство с железной трубой во двор, и только один Мамаша, на которого пали, кроме всего прочего и сношения с органами пожарной охраны, знал, чего стоило осуществить эту чудную стариковскую затею…
Впрочем и молодежь, вначале скептически встретившая самоварную реформу, со временем стала обнаруживать в ней то одни то другие достоинства. И накрытый стол с самоваром оказался куда более уютным и красивым, и чай был дольше горячим, и пар все же немного увлажнял слишком сухой при центральном отоплении воздух… А главное — воспоминания детства, то и дело вспыхивавшие у них под тихий рокот кипящей под крышкой воды или под ни с чем не сравнимые «разговоры», мелодичное пение, птичий щебет, «колокольцы», «серебряные молоточки» — все те удивительные звуки, что издавал, как живое домашнее существо, медленно остывающий самовар, и для которых у тёти Паши всегда находилось готовое название.
Вот и сейчас он стоял на сверкающем подносе, рокотал обиженно и нетерпеливо, будто сердясь, что люди не идут к столу. Анна улыбнулась ему, хозяйке… В комнате приятно попахивало древним самоварным дымком.
— Доброе утро, тетя Паша!.. Неужели все еще спят?
— Мужчины-то, небось, встали давно… А вот чай пить не идут. Зови-ка… Да и Наталью буди.
Анна позвонила к отцу в лабораторию. Ответа не было. В кабинете его тоже не оказалось.
Увидев его постель, Анна поняла, что он и не ложился. Встревоженная, она позвонила вниз, Николаю.
— Отец у вас, Николай Арсентьевич?
— Нет, я его еще не видел сегодня.
— Он не ложился спать!.. Может быть, он уехал ночью?
— Вы, кажется, волнуетесь, Анна Константиновна? Успокойтесь, сейчас я все выясню и приду.
Спокойный тон удался Николаю, но волнение охватило его мгновенно. Он быстро сунул руку в карман. Так! Вот ключ от лаборатории, который Ридан зачем-то дал ему вчера расставаясь. «На всякий случай, у меня есть другой», — сказал он тогда.
Николай выскочил в коридор и побежал.
Лаборатория профессора была заперта. Он постучал, прислушался; ответа не было, но слух уловил какое-то движение. Он вставил ключ, распахнул дверь и на момент застыл на пороге.
Прямо перед «ГЧ» глубоко в кожаном кресле, очевидно принесенном из кабинета, лежал Ридан. Голова его бессильно склонилась набок, левая рука, посиневшая и набухшая, безжизненно свисала к полу. Немного правее, в клетке, отодвинутой вчера Николаем, стоял Симка, высоко охватив руками прутья решетки, и едва слышно поскуливал.
— Папа! — в ужасе крикнула Анна за спиной Николая, бросаясь вперед.
Николай успел схватить ее и удержать.
— Туда нельзя, видите — аппарат работает. И успокойтесь, он спит.
В самом деле, «ГЧ» смотрел на них сбоку большим круглым глазом светящейся шкалы.
Николай все понял сразу: профессор на себе решил проверить «волну сна». И вот…
— Что же делать? — тревожно спросила Анна.
— Сейчас сообразим…
Николай подошел к «ГЧ». На листе бумаги, прикрепленном к аппарату, крупными буквами было написано:
«Осторожно! „ГЧ“ включен! Внимание!».
Рядом на столе, куда указывала стрелка, нарисованная внизу листка, лежала записка, написанная ясным почерком Ридана:
«Ник. Арс.!
У меня что-то не вышло. Но не волнуйтесь, я сплю. Будите так:
1. Выключите «ГЧ» и ждите пять минут. Если не проснусь сам, попробуйте растолкать.
2. Если и это не поможет, оставьте ту же настройку (проверьте, должно быть 959, 8 — это «легкий сон»), включите снова ток, направьте луч прямо в голову и сведите настройку назад, до 959, 6. Тогда уж обязательно проснусь!
К. Рид.»
Николай быстро выключил входной рубильник, взглянул на часы и, подойдя к Ридану, осторожно поправил ему голову; поднял и уложил удобно его руку, снял с пальца привязанный к нему обрывок какого-то тонкого шнурка.
Почти в тот же момент профессор вздохнул. По мышцам пробежало движение, тяжело поднялись и снова опустились веки. Потом улыбка шевельнула усы. Потянувшись, он сонно пробурчал, почти не раскрывая губ:
— Ч-черт… рука затекла…
Минуты через две он поднялся. Анна бросилась целовать отца. Глаза ее наполнились слезами. Ридан улыбнулся.
— Ну чего ты, глупырь! Видишь, как все просто?
— Да, просто!.. А ведь все-таки «что-то не вышло»? Еще хорошо, что так…
— Шнурок подвел? — спросил Николай, догадываясь, какую механику соорудил профессор.
— Да нет, шнурок достаточно крепкий. Это все Симка, каналья! Вот послушайте, как было дело. Я привязал один конец шнурка к рычажку выключателя, а другой — к пальцу. Рассчитал длину так, чтобы можно было сесть в кресло с вытянутой рукой. Как засну, рука опустится, потянет и выключит генератор; я и проснусь. Раз десять репетировал без тока. Симка с интересом следил за мной, я даже обратил внимание на это… Наконец я пустил ток, включил генератор, нацелился в кресло с вытянутой рукой и быстро вскочил в зону луча. В тот же момент я увидел, что Симка решив, очевидно, по моему примеру щелкнуть выключателем, вдруг далеко просунул руку из клетки и на лету перехватил шнурок около самой моей руки. Я по инерции дернул, шнурок оборвался, но Симка выпустил его и уж не мог достать с пола. Я это все сообразил сразу, но уже было поздно. Луч действовал. Плюхнувшись в кресло, я так захотел спать, что не мог не то, что встать, но даже принять надлежащую позу…
Ну, друзья мои, это был сон! Самый настоящий, нормальный, но искусственно вызванный! Я даже видел какие-то сны. Моя прогрессия оказалась правильной, Николай Арсентьевич, как я и думал. Все оказалось правильным! Даже сомнение в надежности моей хитрой механики со шнурком, почему я и написал записку на всякий случай. Вы как будили меня, просто выключили генератор?
— Только выключил. Через минуту вы уже начали двигаться.
— Так, так. Так и должно быть. Это был градус нормального легкого сна… Однако, я здорово голоден. Сколько сейчас времени?
— Да мы только что встали и собрались чай пить. Идем скорей!
— Вот и прекрасно. Я только умоюсь. Этого троглодита тоже покормить надо. Молодец все-таки, он свою миссию выполнил даже с превышением. Пойдем, Симка, чай пить, давай руку! — добавил Ридан, открывая клетку.
Шимпанзе проворно выкатился и, серьезно взглянув на профессора, протянул ему свою волосатую лапу.
За столом Николай так уморительно рассказывал о случившемся Наташе и тете Паше, что все покатывались со смеху. Даже Симка пронзительно пищал и скалил зубы, подражая людям. Но еще громче смеялся Ридан, будто он впервые слышал эту удивительную историю.
К концу завтрака Ридан вдруг замолчал, стал серьезным, как в лаборатории перед опытом. Через несколько минут он встал.
— Теперь слушайте внимательно, друзья мои. Сегодняшний инцидент случайно, вопреки моим намерениям сделал для вас явным то, что должно было оставаться тайным. Надеюсь, вы понимаете, что без очень серьезных оснований мы с Николаем Арсентьевичем не стали бы скрывать что-либо от вас… Итак, запомните хорошенько: ни одна живая душа не должна знать ничего об этом! Ну, вот. А теперь — кто куда, а мы — ко мне…
Пропустив Николая в кабинет, Ридан плотно запер за собой дверь.
— Ну, Николай Арсентьевич, давайте руку. Вот так… Теперь, когда не осталось уже никаких сомнений, мы можем поздравить друг друга. Не будем скромничать, наша с вами победа… Как вы сказали вчера? «Исторического значения»? Может быть это слишком торжественно сказано… но по существу, пожалуй, так и есть. Благодаря вашему удивительному генератору, мы получили, наконец, власть над собственным, человеческим мозгом, а значит и организмом! Над человеком, Николай Арсентьевич!.. А кроме того, мы обрели средство защиты нашей страны от любой военной угрозы.
Ридан сжимал руку инженера, и Николай чувствовал в этом пожатии, плотном, энергичном, нечто большее, чем только удовлетворение учёного победой.
Он был смущён. Сегодня он уже не разделял так безоговорочно, как вчера, этой уверенности Ридана. Вчера, после эпизода с Симкой, поражённый неожиданной для него идеей профессора о «лучах сна», он весь ушёл в мечты о могуществе этой новой силы, обретённой советским человеком. Он воевал, отражал атаки, переходил в наступление, создавал и совершенствовал новую тактику «боя»; он изобрёл способ насильственной посадки вражеских самолётов. Для этого служит волна «лёгкого сна»: Николай ловит попавшийся самолёт в окуляр видоискателя и даёт эту волну на две-три секунды, — столько нужно, чтобы пилот на миг потерял управление машиной. Ручка настройки «ГЧ» поворачивается, пилот овладевает собой, и выравнивает самолёт. Он лишь слегка обескуражен. Но тут снова луч бросает его на несколько секунд в непонятный сон. Пилот убеждается, что он не в состоянии продолжать полёт: это грозит гибелью. И если он не сажает машину ту же, Николай повторяет свой манёвр в третий, в четвёртый раз… А когда он сел, Николай усыпляет его «крепким сном», надолго, до прихода наших… Этот манёвр годен и для целой эскадрильи, даже если место для посадки вне поля зрения! Экипажи идут в плен, машины целёхонькими переходят к нам…
Первая же встреча показала, что Симка не забыл профессора. Мамаша, наблюдавший эту сцену, был растроган порывом нежности обезьяны. Очень скоро выяснилось, что Симка вообще ничего не забыл. Из кабинета все трое отправились в столовую обедать. Никого из молодежи в этот день не было: рано утром они отправились в какую-то загородную экскурсию. Ридан, конечно, не упустил случая обставить появление Симки с соответствующим эффектом; они уселись за стол в тот момент, когда тетя Паша вышла на кухню. Вскоре она вернулась обратно. Симка сидел справа от профессора. Грудь его была повязана салфеткой, в руке он держал чашку. Бородатая образина, окаймленная торчащими в стороны черными волосами, выжидательно и, казалось, равнодушно смотрела на тетю Пашу, человека еще незнакомого.
Бедная женщина замерла в нескольких шагах от стола.
— Чего это? — тихо пробормотала она, не отрывая взгляда от страшилища, и стала медленно пятиться назад.
Ридан говорил что-то Симке, делая вид, что не замечает испуга тети Паши. Наконец, она нащупала за собой дверь и с необычайным проворством юркнула за нее.
Через минуту дверь чуть-чуть приоткрылась и захлопнулась снова. Ридан, дразня потом тетю Пашу, утверждал, что она, ярая безбожница, в этот момент крестилась за дверью, а потом проверяла, исчезло ли «видение».
Однако, Симка был существом настолько миролюбивым и склонным к дружеским отношениям, что тетя Паша быстро полюбила его. Только она никак не могла привыкнуть к его «человеческим», благоприобретенным замашкам, которые ее глубоко поражали и казались несовместимыми с его обезьяньей природой.
Для Ридана возвращение Симки было событием важным. В любой момент мог произойти решительный перелом в ходе исследований. И тогда ему понадобился бы немедленно представитель животного мира, занимающий предпоследнюю ступеньку на лестнице эволюции.
* * *
Разговор с Риданом не прошел бесследно для Николая. То и дело он мысленно возвращался к нему, и, чем дальше, тем меньше его удовлетворяли аргументы профессора. Все рассуждения о тормозных процессах, конечно, были правильны; загадка, возникшая перед Риданом, представлялась значительной, и все же Николай воспринимал всю эту логику, как ширму, которая позволяла профессору что-то не договаривать. Во всяком случае в его аргументах Николай никак не видел оснований для той спешки, с какой сейчас работал Ридан.Наступил, однако, день, когда профессор «выдал себя». По крайней мере, Николай был уверен, что он разгадал тайные замыслы Ридана.
Они были одни в этой глухой, обитой свинцом лаборатории, когда Ридан вдруг спросил инженера:
— Скажите, Николай Арсентьевич, есть какие-нибудь новости с Запада? Немец-то ваш сообщает что-нибудь?
— Нет, он теперь не появляется в эфире. Последнее сообщение вы знаете.
— А что, если он догадался о подвохе? Ведь теперь вас имитирует в эфире Анатолий Васильевич?
Анатолием Васильевичем Ридан по своему обыкновению величал Толю Ныркина, который теперь аккуратно дежурил у Николая в положенные дни и часы. Совсем молодой человек, только что окончивший школу, маленький, вихрастый, до комизма серьезный и безнадежно молчаливый, завоевал симпатии профессора своими удивительными радиотехническими способностями, о которых часто рассказывал Николай.
— Догадаться невозможно, — ответил Николай. — Ныркин артистически подражает мне. Никто из наших любителей не замечает подмены.
Вот и все. Вначале Николай не придал значения этому разговору, но уже ночью, в постели он вспомнил неожиданный вопрос Ридана, и внезапная догадка поразила его. Ридана волнуют аппараты Гросса, «лучи смерти»! Так вот в чем дело! Вот, очевидно, что он ищет в спектре лучей «ГЧ» — смерть! Да, это, действительно, реакция простая и яркая. Мгновенная смерть… И вот почему он так спешит!
Николай вспоминал, суммировал свои наблюдения. Все они теперь подтверждали его догадку. Эти разговоры о торможении! Ну, конечно… Остановить деятельность сердца, например, вот так же мановением луча, как он заставляет собаку мгновенно поднимать лапу. Ах, Ридан! Какая последовательность, какая могучая логика в этой гениальной голове! Все правильно в его действиях, даже тайна, которой он окутал всю работу с самого начала… Но если он ищет «лучи смерти» с такой уверенностью, значит он их найдет! А тогда… нечего медлить. Смертоносные аппараты Гросса в любой момент могут изменить ход событий…
На другой же день Николай вытащил все свои чертежи, относящиеся к «ГЧ», внимательно пересмотрел их, некоторые отобрал, стал что-то исправлять в них, набрасывать новые… Пусть Ридан хранит молчание! Это право большого ученого — молчать до тех пор, пока результаты изысканий не позволят ему говорить. Но ему, Николаю, теперь все ясно, новое открытие профессора не застанет его врасплох. У него все будет готово тогда — и для необходимых полевых испытаний, и для запуска в производство на каком-нибудь оборонном заводе целой серии «боевых» «ГЧ»…
Потянулись дни напряженного ожидания. С каждым днем все дальше двигалась по своему кругу тонкая стрелка «ГЧ», и чем меньше оставалось неисследованных еще делений шкалы, тем заметнее волновался профессор, подходя утром к генератору, тем озабоченнее выходил вечером к чаю.
Молчал, замыкаясь в себя Ридан; молчал Николай, чтобы не выдать профессору своих догадок и подготовки нового сюрприза ему.
* * *
Два отрывистых жужжащих сигнала заставили Николая вздрогнуть, хотя ничего необычного не было в том, что Ридан вызывал инженера в свою лабораторию. Часто профессор показывал ему новые интересные реакции животных или просил проверить работу «ГЧ».На этот раз звук зуммера взволновал Николая. Он быстро вышел. Коридор показался ему несколько длиннее обыкновенного.
Ридан встретил его на пороге, блестя глазами, теребя всклокоченные волосы.
— Эврика! Эврика, дорогой мой, готово!
Николай вошел в лабораторию.
— Смотрите.
В углу большой клетки, стоящей перед «ГЧ», бессильно раскинув в стороны свои длинные руки и опустив голову на грудь, темным безжизненным комком сидел Симка.
— Умер! — воскликнул пораженный Николай. Стремительная смена чувств потрясла его. Жалость охватила сердце: он очень любил этого милого шимпанзе, почти человека. Как же мог Ридан так жестоко торжествовать победу? Вот то, чего добивался профессор! Он нашел, наконец, «волну смерти»!
Холодная дрожь скользнула по спине. Это грандиозно. Ридан прав. Он делал то, что сейчас важнее всего.
Профессор молчал и, улыбаясь, наблюдал за Николаем. Он весело рассмеялся, когда тот взглянул на него, готовый выразить свое мрачное восхищение.
— Вижу все, что вы думаете, дорогой мой. Но погодите, я уверен, что вы сделали правильный вывод из ошибочной предпосылки. Это бывает. Так что, разрешите вас, прежде всего, успокоить: я совсем не такой безнадежный убийца, как вы думаете. Симка жив!
— Жив?! — обрадовался Николай.
— Жив, каналья… Но зато… — Ридан многозначительно и торжественно закончил: — он спит.
Все переживания Николая пронеслись в нем снова — в обратном порядке: Симка жив, профессор не совершил убийства, но… тогда, значит, и «волны смерти» не существует. И уже почти равнодушно он протянул:
— Спи-ит?
Ридан поднял руку к «ГЧ» и погасил генерацию.
Симка вздохнул, покачнулся на бок и поднял голову, сонно моргая глазами. Потом встал, подошел к решетке, высоко поднял руки и взялся за прутья, спокойно рассматривая знакомых людей.
— Симка! — Николай хотел было подойти и приласкать животное.
— Погодите, Николай Арсентьевич… Смотрите еще. — Он изменил настройку генератора и снова дал ток. — Я вижу, вы еще не поняли, в чем дело.
Веки Симки опять стали закрываться, одна рука скользнула вниз по пруту, потом другая… Он сел, повалился на бок и снова заснул. Все это произошло в течение четырех-пяти секунд.
Ридан выключил генератор.
— Теперь откройте дверцу и попробуйте разбудить его.
Николай вошел в клетку и склонился над беднягой шимпанзе.
Звал его, гладил, тормошил, перевертывал… Наконец, взял на руки и вынес из клетки. Симка сопел, сердце спокойно, ритмично ударяло в маленькой, совсем детской грудной клетке. Но он не просыпался.
Внезапно Николай понял все.
Он бросился в клетку, положил Симку и захлопнул дверцу. Все-таки Ридан нашел именно то, что нужно! «Лучей смерти» нет, но есть «лучи сна». Это — то же самое, нет, это гораздо лучше! Вот для чего ему понадобилось торможение!
— Константин Александрович, сколько времени продлится этот сон?
Ридан вместо ответа переменил волну, дал ток. Симка моментально проснулся.
— Сколько угодно, Николай Арсентьевич. Как видите, лучом можно разбудить, когда хотите. Естественное же пробуждение наступает тем позднее, чем большую частоту на этом участке сна я даю. В данном случае Симка проснулся бы через несколько часов, может быть через сутки. Если еще увеличить частоту, наступит беспробудный, патологический сон, нечто вроде летаргии. Но «ГЧ» всегда может вывести и из такого состояния. Я уже проверил все это. Теперь вы, надеюсь, поняли, чем тут пахнет? Говорю, «эврика»!
— Это исключительно, — шептал Николай, восторженно глядя на Ридана. В его воображении мгновенно возникли картины будущей удивительной войны. Враг наступает. Его армия, вооруженная новейшей истребительной техникой, страшными машинами Гросса на грузовиках, приближается к нашей границе… Луч «ГЧ» издалека, из укрытия, которое невозможно обнаружить, или с самолета, спокойно скользит по фронту, углубляется в тыл… Люди падают, объятые внезапным, непреодолимым сном… Вражеская техника молчит, она мертва. Не рвутся снаряды артиллерии. Никто не убит. Смерти нет в этой войне… Разрушения нет… Наши войска выходят вперед, разоружают спящих врагов, отбирают всю их смертоносную технику и на вражеских машинах увозят к себе в тыл… Снова скользит по спящей армии луч «ГЧ» — уже другой… Безоружные солдаты просыпаются, строятся и под конвоем уходят — тоже в наш тыл. Это — уже пленные… Авиация не сможет даже приблизиться к месту «боя», пилоты заснут, как только их самолеты покажутся на горизонте. Тут не обойтись без гибели. Но — несколько таких, непонятных для врага катастроф, и авиация противника будет парализована…
— …Это победа… грандиозного… исторического значения, — шептал Николай.
— Да, по-видимому, так. — Ридан довольно потер руки. — Остается сделать только один последний шаг — перевести все это на язык человеческого мозга. Но это уже пустяки, техника. Главное решено.
— Вы же уже определили величину поправки для человека!
Профессор замялся.
— Да, но… поправки эти только теоретические, экспериментально не проверенные… Проверить надо! А вот как это сделать, я пока и сам не знаю.
Николай забеспокоился. Он представил себе эту «проверку» в обычном стиле Ридана, как новую длительную, кропотливую работу, вроде «градуировки „ГЧ“. Но теперь уж он сам не допускал промедления. Если машины Гросса появятся раньше, чем Ридан проверит свои поправки, это будет непростительной оплошностью!..
— Позвольте, Константин Александрович, очевидно, я опять чего-то не понимаю. Вы сами говорили, что ваши поправки оказались верными.
— На животных, Николай Арсентьевич, только на животных, начиная от рептилий и кончая Симкой. И к тому же то были двигательные центры, сердце, дыхание… Получилось, правда, здорово… Вы помните, какая обнаружилась закономерность: элементарные функции оказались в начале шкалы, на более низких частотах. Очевидно, мозг в своем историческом развитии овладевал все более высокими частотами. Функции организма и управляющие ими частоты мозговых клеток возникали и развивались параллельно. Ведь у высших организмов функции очень осложнены, а многих из них совсем нет у низших. Поэтому поправки на наиболее сложно организованный мозг человека могут оказаться иными… К тому же тут тормозной процесс. Особый, своеобразный.
— В общем, прогрессия ваших поправок уже определилась на всех классах животных. Почему же для человека она должна сломаться?!
Ридан развел руками.
— Не должна, но может…
Николай видел, что только педантизм мешает ему сделать последний, решающий опыт. Ридан сам не верил в возможность ошибки, это было ясно. А Николай верил Ридану — ученому…
— Слушайте, Константин Александрович, — сказал он, взяв его за руки, — не стоит медлить. Проверка может затянуться надолго…
— Что же вы предлагаете?
Николай вместо ответа решительно подошел к клетке с Симкой, резким движением откатил ее в сторону и, схватив стул, сел перед свинцовым экраном.
— Действуйте, Константин Александрович! Давайте луч. Сейчас же мы проверим волну, и все будет ясно…
С минуту Ридан стоял неподвижно, как бы борясь с самим собой. Потом медленно отошел к стене, поднял руку к главному рубильнику и выключил его.
— Нет, — сказал он, — я этого не сделаю… Не надо горячиться, Николай Арсентьевич, так толку не будет. Вставайте, и пойдем к нашим девчатам праздновать победу и ужинать. Завтра придумаем что-нибудь менее рискованное. А Симка пусть спит… это не вредно.
Несколько смущенный своим порывом, Николай вслед за Риданом вышел из лаборатории.
* * *
Анна проснулась раньше обычного. Яркое июньское утро врывалось сквозь щели между занавесками, и пламенеющими полосами освещало комнату. Солнечное пламя это и разбудило Анну. Она беспредельно любила солнце, называла себя «солнцепоклонницей» и считала преступлением спать в такие вот яркие, ясные утра, наполнявшие ее какой-то особой бодрой энергией, восприимчивостью; в такие утра вдруг становились проще, доступнее все учебные предметы, нужные клавиши рояля будто сами подскакивали под ее тонкими пальцами, а в старых, давно, казалось, изученных и до конца понятых вещах композиторов вдруг обнаруживались новые оттенки чувств, новые образы, новый смысл.В такие утра, если позволяло время, Анна запиралась в гостиной и с упоением отдавалась музыке; разучивала новые вещи, отделывала, шлифовала старые, чтобы в ближайший вечер, когда отец потребует «концерта», преподнести ему свои находки. Да и не только ему, конечно…
В последнее время Николай стал проявлять самый неподдельный интерес к ее игре.
После одного из таких «концертов», когда они на минуту оказались одни в комнате, он с плохо скрытым волнением сказал ей:
— Спасибо вам, Анна Константиновна. Раньше я просто любил музыку, а вы научили меня понимать ее. Теперь я знаю, что она такое: это — способ выражения тех сложных и тонких эмоций, которые нельзя передать никакими другими средствами. Есть такие… Ведь никакой язык, никакая литература не могут так полно выразить сразу всю сумму чувств, мыслей с их характером, степенью напряженности, глубиной, искренностью, — как музыка… как песня, даже самая простенькая, какой-нибудь напев… Это — язык души. Я начинаю понимать его… А вы, очевидно, прекрасно владеете им.
Анна очень смутилась и не столько от похвалы, сколько от опасения, что Николай действительно понял ее. Она тогда импровизировала на темы из Оффенбаха и любовные терзания Гофмана неудержимо и странно сливались в ее музыкальной фантазии с образом Николая… Неужели он почувствовал это? Но тогда, значит, она в самом деле овладевает «языком души» — самой трудной вершиной искусства!
После этого инцидента работа над своим мастерством приобрела для Анны особый смысл и еще сильнее увлекала ее… Сегодня, в это чудесное утро она поработает! Наташа сладко спала, разметавшись, по обыкновению, на своей кровати и Анна решила не будить ее так рано.
Она быстро оделась, умылась и вышла в столовую. Тетя Паша орудовала около парящего самовара. Это была ее затея. Тетя Паша глубоко презирала электрический чайник, утверждала, что в нем «никакого вкусу нет» и что чай из него — «вредный». Ридан в свое время восторженно поддержал хозяйку и все ее аргументы, для которых, со своим обычным серьезным юмором, чуть не ежедневно за столом изобретал невероятнейшие «научные» обоснования. Самовар «ставился» по всем правилам, освященным веками — углями с лучинками; для него на кухне было сооружено специальное устройство с железной трубой во двор, и только один Мамаша, на которого пали, кроме всего прочего и сношения с органами пожарной охраны, знал, чего стоило осуществить эту чудную стариковскую затею…
Впрочем и молодежь, вначале скептически встретившая самоварную реформу, со временем стала обнаруживать в ней то одни то другие достоинства. И накрытый стол с самоваром оказался куда более уютным и красивым, и чай был дольше горячим, и пар все же немного увлажнял слишком сухой при центральном отоплении воздух… А главное — воспоминания детства, то и дело вспыхивавшие у них под тихий рокот кипящей под крышкой воды или под ни с чем не сравнимые «разговоры», мелодичное пение, птичий щебет, «колокольцы», «серебряные молоточки» — все те удивительные звуки, что издавал, как живое домашнее существо, медленно остывающий самовар, и для которых у тёти Паши всегда находилось готовое название.
Вот и сейчас он стоял на сверкающем подносе, рокотал обиженно и нетерпеливо, будто сердясь, что люди не идут к столу. Анна улыбнулась ему, хозяйке… В комнате приятно попахивало древним самоварным дымком.
— Доброе утро, тетя Паша!.. Неужели все еще спят?
— Мужчины-то, небось, встали давно… А вот чай пить не идут. Зови-ка… Да и Наталью буди.
Анна позвонила к отцу в лабораторию. Ответа не было. В кабинете его тоже не оказалось.
Увидев его постель, Анна поняла, что он и не ложился. Встревоженная, она позвонила вниз, Николаю.
— Отец у вас, Николай Арсентьевич?
— Нет, я его еще не видел сегодня.
— Он не ложился спать!.. Может быть, он уехал ночью?
— Вы, кажется, волнуетесь, Анна Константиновна? Успокойтесь, сейчас я все выясню и приду.
Спокойный тон удался Николаю, но волнение охватило его мгновенно. Он быстро сунул руку в карман. Так! Вот ключ от лаборатории, который Ридан зачем-то дал ему вчера расставаясь. «На всякий случай, у меня есть другой», — сказал он тогда.
Николай выскочил в коридор и побежал.
Лаборатория профессора была заперта. Он постучал, прислушался; ответа не было, но слух уловил какое-то движение. Он вставил ключ, распахнул дверь и на момент застыл на пороге.
Прямо перед «ГЧ» глубоко в кожаном кресле, очевидно принесенном из кабинета, лежал Ридан. Голова его бессильно склонилась набок, левая рука, посиневшая и набухшая, безжизненно свисала к полу. Немного правее, в клетке, отодвинутой вчера Николаем, стоял Симка, высоко охватив руками прутья решетки, и едва слышно поскуливал.
— Папа! — в ужасе крикнула Анна за спиной Николая, бросаясь вперед.
Николай успел схватить ее и удержать.
— Туда нельзя, видите — аппарат работает. И успокойтесь, он спит.
В самом деле, «ГЧ» смотрел на них сбоку большим круглым глазом светящейся шкалы.
Николай все понял сразу: профессор на себе решил проверить «волну сна». И вот…
— Что же делать? — тревожно спросила Анна.
— Сейчас сообразим…
Николай подошел к «ГЧ». На листе бумаги, прикрепленном к аппарату, крупными буквами было написано:
«Осторожно! „ГЧ“ включен! Внимание!».
Рядом на столе, куда указывала стрелка, нарисованная внизу листка, лежала записка, написанная ясным почерком Ридана:
«Ник. Арс.!
У меня что-то не вышло. Но не волнуйтесь, я сплю. Будите так:
1. Выключите «ГЧ» и ждите пять минут. Если не проснусь сам, попробуйте растолкать.
2. Если и это не поможет, оставьте ту же настройку (проверьте, должно быть 959, 8 — это «легкий сон»), включите снова ток, направьте луч прямо в голову и сведите настройку назад, до 959, 6. Тогда уж обязательно проснусь!
К. Рид.»
Николай быстро выключил входной рубильник, взглянул на часы и, подойдя к Ридану, осторожно поправил ему голову; поднял и уложил удобно его руку, снял с пальца привязанный к нему обрывок какого-то тонкого шнурка.
Почти в тот же момент профессор вздохнул. По мышцам пробежало движение, тяжело поднялись и снова опустились веки. Потом улыбка шевельнула усы. Потянувшись, он сонно пробурчал, почти не раскрывая губ:
— Ч-черт… рука затекла…
Минуты через две он поднялся. Анна бросилась целовать отца. Глаза ее наполнились слезами. Ридан улыбнулся.
— Ну чего ты, глупырь! Видишь, как все просто?
— Да, просто!.. А ведь все-таки «что-то не вышло»? Еще хорошо, что так…
— Шнурок подвел? — спросил Николай, догадываясь, какую механику соорудил профессор.
— Да нет, шнурок достаточно крепкий. Это все Симка, каналья! Вот послушайте, как было дело. Я привязал один конец шнурка к рычажку выключателя, а другой — к пальцу. Рассчитал длину так, чтобы можно было сесть в кресло с вытянутой рукой. Как засну, рука опустится, потянет и выключит генератор; я и проснусь. Раз десять репетировал без тока. Симка с интересом следил за мной, я даже обратил внимание на это… Наконец я пустил ток, включил генератор, нацелился в кресло с вытянутой рукой и быстро вскочил в зону луча. В тот же момент я увидел, что Симка решив, очевидно, по моему примеру щелкнуть выключателем, вдруг далеко просунул руку из клетки и на лету перехватил шнурок около самой моей руки. Я по инерции дернул, шнурок оборвался, но Симка выпустил его и уж не мог достать с пола. Я это все сообразил сразу, но уже было поздно. Луч действовал. Плюхнувшись в кресло, я так захотел спать, что не мог не то, что встать, но даже принять надлежащую позу…
Ну, друзья мои, это был сон! Самый настоящий, нормальный, но искусственно вызванный! Я даже видел какие-то сны. Моя прогрессия оказалась правильной, Николай Арсентьевич, как я и думал. Все оказалось правильным! Даже сомнение в надежности моей хитрой механики со шнурком, почему я и написал записку на всякий случай. Вы как будили меня, просто выключили генератор?
— Только выключил. Через минуту вы уже начали двигаться.
— Так, так. Так и должно быть. Это был градус нормального легкого сна… Однако, я здорово голоден. Сколько сейчас времени?
— Да мы только что встали и собрались чай пить. Идем скорей!
— Вот и прекрасно. Я только умоюсь. Этого троглодита тоже покормить надо. Молодец все-таки, он свою миссию выполнил даже с превышением. Пойдем, Симка, чай пить, давай руку! — добавил Ридан, открывая клетку.
Шимпанзе проворно выкатился и, серьезно взглянув на профессора, протянул ему свою волосатую лапу.
За столом Николай так уморительно рассказывал о случившемся Наташе и тете Паше, что все покатывались со смеху. Даже Симка пронзительно пищал и скалил зубы, подражая людям. Но еще громче смеялся Ридан, будто он впервые слышал эту удивительную историю.
К концу завтрака Ридан вдруг замолчал, стал серьезным, как в лаборатории перед опытом. Через несколько минут он встал.
— Теперь слушайте внимательно, друзья мои. Сегодняшний инцидент случайно, вопреки моим намерениям сделал для вас явным то, что должно было оставаться тайным. Надеюсь, вы понимаете, что без очень серьезных оснований мы с Николаем Арсентьевичем не стали бы скрывать что-либо от вас… Итак, запомните хорошенько: ни одна живая душа не должна знать ничего об этом! Ну, вот. А теперь — кто куда, а мы — ко мне…
Пропустив Николая в кабинет, Ридан плотно запер за собой дверь.
— Ну, Николай Арсентьевич, давайте руку. Вот так… Теперь, когда не осталось уже никаких сомнений, мы можем поздравить друг друга. Не будем скромничать, наша с вами победа… Как вы сказали вчера? «Исторического значения»? Может быть это слишком торжественно сказано… но по существу, пожалуй, так и есть. Благодаря вашему удивительному генератору, мы получили, наконец, власть над собственным, человеческим мозгом, а значит и организмом! Над человеком, Николай Арсентьевич!.. А кроме того, мы обрели средство защиты нашей страны от любой военной угрозы.
Ридан сжимал руку инженера, и Николай чувствовал в этом пожатии, плотном, энергичном, нечто большее, чем только удовлетворение учёного победой.
Он был смущён. Сегодня он уже не разделял так безоговорочно, как вчера, этой уверенности Ридана. Вчера, после эпизода с Симкой, поражённый неожиданной для него идеей профессора о «лучах сна», он весь ушёл в мечты о могуществе этой новой силы, обретённой советским человеком. Он воевал, отражал атаки, переходил в наступление, создавал и совершенствовал новую тактику «боя»; он изобрёл способ насильственной посадки вражеских самолётов. Для этого служит волна «лёгкого сна»: Николай ловит попавшийся самолёт в окуляр видоискателя и даёт эту волну на две-три секунды, — столько нужно, чтобы пилот на миг потерял управление машиной. Ручка настройки «ГЧ» поворачивается, пилот овладевает собой, и выравнивает самолёт. Он лишь слегка обескуражен. Но тут снова луч бросает его на несколько секунд в непонятный сон. Пилот убеждается, что он не в состоянии продолжать полёт: это грозит гибелью. И если он не сажает машину ту же, Николай повторяет свой манёвр в третий, в четвёртый раз… А когда он сел, Николай усыпляет его «крепким сном», надолго, до прихода наших… Этот манёвр годен и для целой эскадрильи, даже если место для посадки вне поля зрения! Экипажи идут в плен, машины целёхонькими переходят к нам…