Долгушин Юрий Александрович. ГЧ [Генератор чудес]

   По расчету Ридана, через два часа можно будет приступить к последней, решающей операции.
   Ридан сильно волновался. Через эти два часа или появится надежда на счастье, ни с чем не сравнимое, невероятное, или… будет удар — последний, самый жестокий, после которого уже не останется никакой надежды. Думая о возможности счастливого исхода, Ридан моментами готов был потерять самообладание. Мысли о крахе, наоборот, заставляли его сковывать ускользающие от воли чувства, превращать их энергию в работу. Ридан заметил и понял этот парадокс и уже старался не допускать расслабляющих мыслей о благополучном исходе.
   Он думал о том, что еще надо сделать, чего нельзя упустить из виду. Он мысленно входил внутрь тела, вращавшегося в «компасе», осматривал, ощупывал каждый орган, проверял его цвет, консистенцию, его работоспособность. Иногда в каком-нибудь уголке этого сложного хозяйства возникала неясность. Тогда он звал на помощь Ивана Лукича или Викентия Сергеевича, с самого начала посвященных во все тайны происходящего. И вот они вместе разбирали по мельчайшим сдвигам, по неуловимым химическим реакциям ускользающий от ясного анализа участок, спорили, сообща устанавливали, как он должен вести себя сейчас.
   Эти три человека и Николай, еще трепещущий при виде страшного сооружения Ридана, теперь почти не выходили из операционной, и никто, кроме них, не входил в нее.
   В этот вечер совершенно новые, никому не знакомые люди пришли в дом, под руководством Мамаши заняли посты у всех входов и выходов в особняке.
   Наступила ночь.
   Последние минуты проходили в сосредоточенных, осторожных мыслях, в напряженной работе. Установили операционный стол. Вокруг него, как молчаливые свидетели, насторожились внимательные, чуткие приборы. Они были готовы уловить и зафиксировать каждое движение, вздох, биение пульса и теплоту, которые могут возникнуть в теле. Они могли услужливо подать в любой момент все, что понадобится организму: готовую кровь, кислород, лекарственные жидкости.
   Боковая стена операционной оделась квадратным свинцовым листом. У противоположной стены Николай установил «ГЧ» на треноге.
   В полночь были сделаны последние анализы. Ридан просмотрел их.
   — Все в порядке, — сказал он, сдерживая волнение. — Начнем… Викентий Сергеевич, включайте подогревание крови в термостате.
   Консервированная кровь в шестилитровом термостате была приготовлена на тот случай, если в сосудах тела окажутся сгустки свернувшейся крови. Они могли закупорить сердце, начавшее биться. План Ридана — избежать сложной операции рассечения груди — тогда срывался. В действие вступал второй план. Ридан на время выключает сердце. В этом случае во вскрытые артерии по трубкам хлынет согретая, уже насыщенная кислородом кровь из автожектора — изумительного прибора, который стоял тут же поодаль. Плод гениальной мысли советского ученого, этот прибор мог заменить человеку его собственное сердце и легкие на то время, пока хирург обнажит эти органы, устранит их пороки и снова включит в работу.
   Ридан подошел к «компасу». Сбоку, на небольшом распределительном щитке, он повернул какие-то краники и сказал:
   — Выключаю охлаждение и жидкость.
   Цилиндр продолжал вращаться еще с минуту.
   — Довольно, — сказал Ридан. — Прекратите вращение. Отнимите все шланги… провода… Снимаем цилиндр.
   Люди в белых халатах взяли тяжелый футляр, быстро вынесли его в соседнюю комнату и осторожно положили на неподвижный конвейер «консерватора», прямо под его рефлектор. Николай стал к пульту.
   — Консервирующие условия не нужны, — сказал ему Ридан. — Дайте слабую волну для нагревания тела, потом плавно повышайте мощность потока.
   Красная линия на ленте термографа, регистрирующего температуру тела, быстро полезла вверх.
   Поверхность цилиндра стала проясняться. Через три минуты термограф показал тридцать девять градусов.
   По знаку Ридана Николай выключил генератор. Цилиндр снова внесли в операционную, сняли с него крышку.
   Вспыхнувшая было надежда вновь померкла в душе Николая, когда он увидел близко перед собой это лицо с полуоткрытыми глазами, подернутыми мутной свинцовой дымкой. Это было странно похожее, но чужое лицо, не то, которое он так знал и любил. И он не нашел в этом лице ничего, обещавшего жизнь.
   — Переносим на стол. Берем все четверо… Николай Арсентьевич, держите себя в руках, или я вас удалю отсюда.
   Анну положили на стол, на толстый слой ваты, покрытый простыней.
   Регистрационные приборы быстро протянули свои гибкие щупальцы к телу и как бы присосались к нему.
   — Включите «ГЧ», Николай Арсентьевич, и проверьте. Так… Микрофоны, усилитель, репродукторы? Все, кажется, Иван Лукич?
   — Все, — ответил хирург.
   — Все, — тихо повторил Викентий Сергеевич.
   — Пускайте кимограф. — Ридан подошел к «ГЧ» и стал настраивать его.
   Широкая лента кимографа, между тем пришла в движение, и несколько тонких рычажков начали чертить на ней линии. Две из них сразу ожили: линия, фиксировавшая время в секундах, и линия температуры, которая медленно понижалась. Остальные рычажки должны были отмечать на ленте пульс, дыхание, давление крови. Они были неподвижны и оставляли за собой ровные горизонтальные линии.
   Ридан медлил. Ему оставалось теперь сделать одно только маленькое движение: повернуть выключатель «ГЧ», настроенный на ту волну мозга, которая возбуждала деятельность сердца. Немало труда и изобретательности стоило профессору найти эту волну, и Симка едва не стал жертвой поисков. Ведь для того, чтобы проверить действие волны на мозг высшего млекопитающего, нужно было предварительно остановить его сердце. Впрочем, и сейчас еще Ридан не был вполне уверен, что волна найдена правильно: на человеке он еще не проверял ее.
   И вот он стоял у генератора, касался пальцами рычажка выключателя… и не решался его нажать. Еще и еще раз он склонялся к видоискателю, проверяя, точно ли направится луч на голову и грудь Анны.
   Наконец, усилием воли он подавил сомнения.
   — Даю волну сердца, — сказал он глухо и нажал рычажок. Мертвая тишина разлилась в комнате. Было слышно лишь поскребывание тонких штифтиков по ленте кимографа, на которую все устремили взоры.
   Прошла минута. Медленно протянулась другая. Линия сердца ползла по-прежнему ровно.
   До боли в груди сдерживая дыхание, смотрел Николай на такое дорогое и уже совсем чужое лицо. Почему-то всплыло воспоминание о первом испытании «ГЧ», когда он ждал, направив луч на медный брусок, что медь перестанет быть медью… Еще мучительнее проползла третья минута.
   Ридан резко нарушил неподвижность, пригнувшись к генератору, и все повернули к нему головы. Он прибавил мощность излучения, снова выпрямился и застыл, как изваянье.
   Еще два минутных интервала протянулась мертвенно ровная линия сердца, и опять на столько же делений Ридан повернул регулятор мощности.
   И вдруг рычажок сердца едва заметно дрогнул, и начал приподниматься… Осторожный шорох возник в репродукторе. Все вздрогнули от звенящего голоса Ридана:
   — Началось сжатие!
   Рычажок кимографа упал и снова замер: по ленте от него медленно отодвигалась одна неровная волна…
   Опять томительное ожидание: что это было — первый удар с трудом пробуждающегося сердца или… Нет, это пробуждение! Вот опять поднялся рычажок, уже быстрее и выше, потом еще раз, еще… Напряжение застыло на лицах людей: они еще боялись поверить… Нет, это пробуждение! Все более ровные волны шли по ленте…
   — Погодите, генератор еще не выключен, — проговорил Ридан, сам не веря своим сомнениям. Он громко щелкнул выключателем, а рычажок продолжал свои веселые взмахи вверх и вниз, вверх и вниз!
   Сердце Анны начало биться!..
   Вдруг громкий шипящий, булькающий шум, будто каскад воды, низвергающийся по скале, хлынул из репродуктора, и уже не нужно было следить за линиями кимографа, потому что все увидели, как шевельнулся блестящий кружок микрофона, прильнувший к груди Анны.
   Первый короткий, трудный вздох…
   — Сухой воздух! — почти крикнул Ридан, подскакивая к столу.
   Но уже Викентий Сергеевич пригнул раструб респиратора на гибком штативе вплотную ко рту Анны. Больше двух минут прошло, прежде чем снова, второй раз тяжело поднялась грудь. Обезвоженный воздух быстро вбирал в себя избыточную влагу в легких и выносил ее наружу…
   — Кислород, — сказал Ридан.
   Анна дышала слабо и редко, но уже ровно.
   Николай видел все, но страшное чувство недоверия ко всем этим признакам жизни, казавшимся ему искусственными, не покидало его. Да, сердце бьется, легкие дышат. Но значит ли это, что Анна живет? Вот она лежит перед ним, едва прикрытая краем простыни, из-под которой все еще выходят шланги и провода, неподвижная, с по-прежнему невидящими глазами… Где же жизнь? Настоящая, живая, а не эта лабораторная жизнь — с приборами, шлангами, проводами… Не рано ли радуется Ридан?
   Медленно, стараясь не обращать на себя внимания, Николая вышел в соседнюю комнату, потом в коридор. Там сел на подоконник и закурил.
   До него доносился торжествующий голос профессора, и он старался представить себе, что теперь делается в этой комнате, наполненной машинами, аппаратами, приборами. Это они, машины, заставляли тело дышать. Может быть, они же заставят его видеть, слышать, думать, смеяться… Что же это значит?
   Вывода Николай сделать не мог. Он почувствовал снова усталость, голова отказывалась от всего сложного.
   — Зрачок — два, товарищи! — звенело в операционной. — Кофеин в вену… Роговичный рефлекс!..
   Николай вернулся.
   Подойдя к столу, он вздрогнул и остановился. Что это? Уже не та Анна лежит перед ним, что-то изменилось. Ее грудь трепещет от наполняющих ее ударов сердца! Как порозовела кожа!
   — Смотрите!
   Ридан направил в глаз луч операционного рефлектора. Николай склонился к самому лицу Анны. Сквозь блещущую влагой роговицу, будто в улыбке, узился зрачок, и вокруг него играли золотые искорки…
   — Живет! — вырвалось у Николая.
   Радость вскипела в нем. Он бросился к Ридану, обхватил его медвежьими своими лапами…

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
КРИВАЯ ВЗМЫВАЕТ ВВЕРХ

   Среди приборов, участвовавших в оживлении Анны, был один, работа которого стала понятной Николаю только спустя некоторое время. Это был обыкновенный электрокардиоскоп — прибор, улавливающий токи сердца. Небольшой ящичек, в передней стенке его — круглый глазок, светящийся зеленым светом, и в нем темная тень, формой своей напоминающая бабочку. По движениям «бабочки», по трепетанию ее крыльев можно было следить за тем, что Ридан назвал «токами действия» сердца.
   Сам по себе этот аппарат не представлял для Николая никакой загадки; его конструкция, основанная на принципе катодного осциллографа, была ясна: токи сердца подводились к нему по проводничкам от электродов, прилаженных с двух сторон грудной клетки.
   Прибор был включен, как только Анну вынули из цилиндра и положили на операционный стол. К этому времени прошло уже больше трех суток с момента смерти девушки. И тотчас же «бабочка» кардиоскопа начала складывать и расправлять свои трепещущие крылышки. В мертвом, неподвижном сердце шла напряженная электрическая жизнь. Значит, не совсем мертвым было сердце! Значит, какая-то жизнь еще теплилась в нем!
   Теперь Николай начал понимать ридановские рассуждения о «настоящей» и «ненастоящей» смерти. То, что принято называть смертью, — не смерть. Это — остановка. Прав был замечательный ученый Бахметьев, работавший над анабиозом: целый организм, пораженный смертью, подобен часам, маятник которых остановили рукой. Толкнуть маятник — и часы пойдут снова. Ридан шел дальше.
   — Настоящая, необратимая смерть наступает тогда, когда распадутся белки живой ткани, — повторял он. — Если это еще не произошло, жизнь может быть восстановлена. И если причина смерти — уничтожение какого-нибудь органа, пусть это будут легкие, сердце или желудок, то этот орган можно удалить, заменить новым, здоровым, во многих случаях взятым от животного, — и снова организм будет жить. Такова теория. И мы уже подошли к ее практическому использованию. Эту возможность нам дал ваш «консерватор». Скоро наступит время, когда смерть от «случайных причин», от болезней отдельных органов перестанет существовать. Мы будем создавать запасы готовых, работоспособных, живых органов и пользоваться ими в нужных случаях совершенно так же, как сейчас пользуемся консервированной трупной кровью для переливания ее живым. Больше того, Николай Арсентьевич, я убежден, что эту самую остановку, которая до сих пор называлась смертью, и во время которой мы торопились человека похоронить или сжечь, мы будем применять как одно из могущественнейших лечебных средств.
   — Как?! — удивлялся Николай, ошеломленный этим градом ридановских прогнозов. — Лечить смертью?
   — Да, лечить смертью. Мертвый не может болеть. Все болезни питаются функциями живого организма. Временная смерть, остановив, за очень немногим исключением, все его функции, прекратит и питание болезненного процесса и тем самым прервет его.
   — А когда человек оживет, функции восстановятся, и болезнь снова найдет себе почву?
   — Нет. Если болезненный процесс действительно прервался, то необходимо снова воздействие внешней причины, чтобы его восстановить, ибо сами по себе функции только поддерживают и ведут процесс, но не могут начать его.
   Разговоры эти всегда глубоко поражали Николая новизной идей Ридана, заражали его фанатической верой в могущество человеческого разума. Эта бодрящая вера нужна была теперь Николаю, как никогда, потому что, оставаясь наедине с самим собой, он готов был снова предаться тревоге и, может быть, снова потерять надежду.
   Прошла ночь, прошел день после того, как знакомые золотые лучики брызнули счастьем прямо в сердце омраченного сомнениями Николая. Он ждал тогда, что вот еще немного — и Анна посмотрит на него, улыбнется, узнает о его любви, которую он так глубоко и так долго таил от нее и от самого себя…
   Ничего этого не произошло. Вот уже сутки Анна лежала на операционном столе с бьющимся сердцем и ровно дышащей грудью, но так же неподвижно, так же безжизненно. По-прежнему были чуть приоткрыты ее веки, вздрагивающие только от прикосновения к ним. Никаких признаков сознания не было.
   — Что же это? — спрашивал Николай, с тоской глядя на Ридана.
   — Ничего, — отвечал тот, и Николай угадывал ту же тревогу в его голосе. — Будем ждать… — Ридан рад был возможности отвлечься от непрерывно одолевавших его сомнений и говорил, говорил… — У животных, которых я оживлял после десятиминутной смерти, мозг восстанавливал свои функции через семь-восемь часов. Симка был мертв тоже десять минут и пришел в сознание только через двадцать часов. Думаю, что чем сложнее организован мозг, тем глубже поражаются его клетки, отравленные углекислотой. Ведь смерть наступила от прекращения доступа кислорода, который кровь приносит из легких к клеткам мозга. Очень возможно, что мозг человека восстанавливает свои функции гораздо медленнее. Будем ждать…
   В девять вечера Наташа по телефону сообщила в операционную, что явился Виклинг.
   — А, Виклинг! — ответил Ридан. — Проводи его в столовую, я сейчас приду.
   Николай ждал этого звонка и следил за профессором.
   — Вы в самом деле думаете пойти к нему? — спросил он.
   — Конечно.
   — Нет, Константин Александрович, вы туда не пойдете. Уж простите, эта операция поручена мне. Там все готово, и ваше появление в программу не входит. Было бы безумием подвергать вас опасности. Ведь Виклинг прекрасно понимает, что жизнь Анны в ваших руках, и в последний момент, увидев, что ему уже не спастись, может предпринять что-нибудь неожиданное.
   — Что ж, пожалуй, — пожал плечами Ридан, — свидание с ним меня вовсе не прельщает…
   Между тем в столовой уже начинался этот немногословный акт.
   Еще накануне Наташа была посвящена, наконец, во все таинственные события. К этому времени она уже почти перестала плакать, но была еще более мрачна. Ее горе осложнялось чувством обиды: почему Ридан скрывает от нее то, что он делает с Аней?..
   Когда Николай объяснил ей все и рассказал, что Анна уже дышит, она недоверчиво вскинула на него свои темные, испытующие глаза, поверила, засмеялась, бросилась к Николаю и разрыдалась у него на груди. Это была радость, и с этого момента горя не стало для нее. Без всяких колебаний и сомнений она сразу поверила, что Аня вернется к жизни, и все будет, как прежде.
   Так же бурно вскипело в ней возмущение, когда Николай рассказал о Виклинге.
   — Я чувствовала это! Я всегда, с самого начала ненавидела его! И как вы все могли верить, ведь в каждом его движении, в каждом слове была фальшь!..
   Она торжественно поклялась Николаю, что ни единым жестом не выдаст себя, принимая Виклинга. И вот она привела его в столовую.
   — Садитесь, Альфред.
   Он сел, все так же подавленный печалью, настороженно заглядывая Наташе в глаза.
   — Как Анни, Наташа? Вы, верно, уже знаете что-нибудь…
   Ах, как трудно удержаться от соблазна! Желание помучить этого ненавистного человека, поиграть с ним, как кошка с мышью, было очень велико; начать бы с ним разговор, полный невинных, но страшных для него намеков!.. Ведь так легко заставить его сейчас почуять собственную гибель, отомстить ему за обман, за преступление, за все… Нет, она не имела права, она обещала.
   — Ничего не знаю, — неожиданно громко ответила она.
   Это было сигналом. Виклинг вдруг увидел, как открылась прямо перед ним дверь в комнату девушек, и из нее быстро вышел и стал у стены человек в гимнастерке защитного цвета с малиновыми петлицами. Виклинг узнал их, и его бросило в холод. Потом он заметил револьвер в руке…
   Виклинг быстро оглянулся. В комнате было три двери. У каждой стоял вооруженный человек. Потом из комнаты Николая вышел еще один и направился прямо к Виклингу, спокойно и уверенно.
   — Альфред Виклинг, если не ошибаюсь? — спросил он вежливо.
   — Да, это я! Что за глупая мистификация?! — вызывающе крикнул Виклинг, бледнея.
   — Я из оперативного отдела Наркомата государственной безопасности. Имею распоряжение арестовать вас. Будьте добры поднять руки… Обыщите, — приказал человек.
   — Позвольте! — продолжал кипятиться Виклинг. — Это какая-то ошибка. На каком основании?..
   — На каком основании, могу сообщить. Вы обвиняетесь в покушении на убийство Анны Ридан.
   — Какая чепуха! Наташа, вы знаете, как было дело. Позовите профессора…
   — Профессор занят, — сказал Николай, входя в столовую, — и он просил меня передать, что ничем не может быть вам полезен. Он сам поддерживает обвинение на основании сведений, полученных непосредственно от Анны Константиновны.
   Последние слова Николая поразили Виклинга, как удар молнии. Глаза его расширились, ноги согнулись в коленях, и было видно, каких громадных усилий стоило ему сделать первый шаг по направлению к двери…

* * *

   Прошло еще три дня тревожного ожидания. Анна лежала в том же состоянии — так, по крайней мере, казалось Николаю — и снова его надежды сменились отчаянием.
   Ридан, между тем, продолжал свои наблюдения, анализы, исследования и каждый день улавливал все новые признаки пробуждающейся жизни в организме дочери. Вегетативная система уже восстановилась. Органы пищеварения начали действовать и снабжали кровь продуктами таинственных превращений белков, углеводов, жиров, которые Ридан в сложных растворах вводил в желудок. Полуоткрытые веки Анны, больше всего пугавшие Николая, наконец, сомкнулись. Все тело было готово к движению. Отдельные периферические мускулы начинали самопроизвольно подергиваться, как бы пробуя свои силы перед более значительными сокращениями.
   Но никаких «распоряжений» из высших органов управления не поступало. Сложнейшие отделы мозга, скрывающие в себе тайну мысли, загадку сознания, молчали. Это был глубокий, беспамятный сон.
   — Ничего, ничего, Николай Арсентьевич, будем ждать, надеяться, будем действовать дальше, — только и говорил Ридан, по обыкновению не слишком обнадеживая измученного Николая.
   Несколько освободившийся от острого ощущения горя, Николай, наконец, вспомнил о связи с немцем, о последней шифрованной радиограмме, пересланной на Уфу. Разобрав текст, Николай убедился, что «эфирная охрана» поставлена у фашистов образцово. Правда, засечь немецкого друга они еще не сумели, не так это просто; опытный «ом», зная, что за ним охотятся, всегда может сбить с толку своих преследователей. Но передачу его снова заглушили почти в самом начале. Он успел только повторить с тревожной уверенностью свое предупреждение о готовящемся нападении фашистов на Советский Союз и передать несколько слов, продолжающих начатое раньше изложение метода Гросса. Ясности все еще не было. О восстановлении фашистскими инженерами машины Гросса немец не сообщал ни слова, и Николай начинал проникаться уверенностью, что мюнхенский взрыв достиг цели.
   Виклинг знал об этом не больше того, что сообщалось в печати. Он должен был только добыть ключ к шифрованным сообщениям из Мюнхена. Как выяснилось из разговора со следователем, которому Николай давал показания, Виклинг, по-видимому, сраженный мыслью о воскрешении Анны, потерял надежду выйти сухим из воды. Он, конечно, не поверил бы в это чудесное воскрешение, если бы оно не подтверждалось осторожно пущенными в ход при первом же допросе ридановскими сведениями, полученными через «ГЧ». Никто не мог знать этих фактов, кроме его самого и Анны!
   У следователя сложилось впечатление, что Виклинг искренне раскаивался в своей шпионской и диверсантской работе, — так охотно он разоблачил и себя, и всех, кто был замешан в ней — и в Москве, и на уральском заводе.
   Он оказался сыном крупного московского финансиста, эмигрировавшего в первые дни революции. Маскировка под немца «Альфреда Виклинга» помогла ему без особого труда «бежать» в Советский Союз из Германии еще в 1936 году. Это был трюк гестапо: настоящий Альфред Виклинг, довольно известный тогда в кругах немецкой интеллигенции молодой антифашист, был тайно схвачен и, вероятно, уничтожен. Раскрыть этот трюк разведки было почти невозможно, тем более, что настоящий и фальшивый Виклинги обладали одной и той же специальностью и редким внешним сходством. Так что в документах настоящего Виклинга, переданных разведчику, гестаповцам даже не пришлось менять фотографии. К тому же «Виклингу» предназначалась роль резидента «замедленного действия», поэтому он в течение ряда лет никаких разведывательных функций не выполнял, и единственная его задача состояла в том, чтобы укрепиться в советском обществе, завоевать надлежащее положение и доверие, в чем он и преуспел.
   Да, он намерен был «завоевать» и Анну Ридан. И не только по деловым соображениям…
   Участие в организации диверсии на уральском заводе и слежка за радиосвязью Тунгусова были первыми заданиями хозяев. Пали они на далеко не благоприятную почву. «Виклинг» был уже не тот, действовал он неохотно; его первоначальные антисоветские убеждения сильно потускнели за время жизни на родине. Но страх смерти был сильнее. Убийство Анны, совершенное в припадке этого безумного страха, а затем разоблачение и арест оказались для него слишком тяжелым грузом. Он «сдался» и откровенно выложил все, что только могло быть полезным тем, кто охранял безопасность советского государства.
   Ничего этого Николай не рассказал профессору, чтобы не отвлекать его от напряженной работы. Не узнала об этом и Наташа. Зачем стал бы Николай омрачать страшными воспоминаниями эту беспредельную, ясную радость, сразу сменившую ее глубокое горе, когда она увидела свою милую, единственную сестру уже спящей, а не мертвой! Счастливая натура! Наташа умела просто любить, просто страдать и так же просто радоваться, не искажая своих чувств ненужными сомнениями. Теперь она просто верила, что Анна будет жить и стала самым ревностным помощником Ридана.
   Зато Николай… Бедный Николай! Очень трудно приходилось этому сильному сдержанному человеку, впервые обласканному любовью и так трагически лишенному ее. В какой страшный водоворот переживаний втянула его судьба и трепала, швыряла из стороны в сторону, то обманывала близкой радостью, то наносила гибельный удар…
   Он вовсе выбился из колеи. Шли дни — долгие, пустые и мрачные. Никогда еще он не чувствовал себя таким ненужным, опустошенным. Работать он не мог. Никакой помощи Ридану, кроме дежурств около Анны, когда он сменял Наташу или самого профессора, не требовалось. Он пробовал читать. Добросовестно прочитывал страницу и убеждался, что не может даже вспомнить, о чем там говорилось…
   Иногда он начинал думать о самом себе, о своем поведении и не мог понять, что с ним происходит. Почему он не в состоянии был заняться ничем, что не относилось к Анне? Почему могла Наташа, сидя тут же, работать над своими учебниками, что-то решать, усваивать, или читать, или шить? Почему тетя Паша взвалила на себя все заботы о семье и выполняла их, ничего не забывая, всегда точно, всегда вовремя? Лишь несколько минут, ежедневно убирая комнату, она позволяла себе молча постоять около Анны, подперев рукой подбородок, внимательно глядя в ее лицо, все еще скованное мертвым покоем… Николай замечал иногда, как скатывались слезы, прячась в морщинах широких щек тети Паши…