Дольников Григорий. Летит стальная эскадрилья

   - Если так, как сейчас, у меня ног не хватит...
   - А вы меня поучите, я смышленый!
   - Учить - моя профессия, - загадочно ответила партнерша и тут же остановилась. - Медведь!..
   После танцев разговорились, и неожиданно для обоих выяснилось, что мы уже давно знакомы. Чего только не бывает на войне!
   - Имя у вас красивое, а фамилия? -спросил я в тот вечер Валентину.
   - И фамилия не из худших - Чистова я.
   "Чистова Валентина? Такое совпадение?.." - подумал я, а вслух сказал:
   - Не скажете ли вы, что еще и из Запорожья, да еще и секретарь райкома комсомола?
   - Откуда вам известно обо мне? Я действительно прибыла из Запорожья, где работала секретарем райкома комсомола.
   - Вы писали письма на фронт?
   - Да, подписывалась от имени комсомольцев.
   - А я - Дольников. И тоже от имени комсомольцев отвечал вам!
   - Вы Дольников? Ну, нарочно не придумаешь...
   Наши встречи стали почти ежедневными. Валентина постепенно входила в круг нашей летной жизни. Всей душой она полюбила нравы и обычаи летчиков, наше веселье, шутки. Как свое, принимала и горе при потере боевых друзей.
   Когда отгремели залпы победы, мы справили свадьбу. С тех пор и идем с Валентиной Михайловной рука об руку по нелегким дорогам армейской жизни. Вырастили и воспитали двух дочерей, которые подарили нам по внучке и внуку.
   Хотелось бы больше рассказать о судьбах наших славных девчат: в каждой атаке, в каждом припомнившемся боевом вылете они незримо оставались с нами, наши боевые подруги.
   * * *
   Ранним февральским утром Иван Бабак получил приказ прибыть на беседу к комдиву Александру Ивановичу Покрышкину. Летчиков Александр Иванович редко вызывал к себе, за исключением командиров полков. Зато сам часто бывал в подчиненных частях и знал каждого пилота не только в лицо, но и как воздушного бойца, потому что летал на боевые задания с группами из каждого полка.
   Эту новость мы, конечно, горячо обсуждали. Мнения высказывались самые разные.
   - Что-то не то... - задумчиво сказал Петр Гучек.
   - Чего ж тут не то - все то! Заберут нашего Ильича! - уверенно произнес Василий Сапьян.
   - Ну и провидцы. Да с орденом вернется Иван Ильич, а может, и со второй звездой, - не менее уверенно возразил комэск Пшеничников.
   - Бесполезно судачить! К вечеру узнаем, - спокойно заключил Дмитрий Глинка, и разговор собравшихся на завтрак летчиков умолк.
   В дивизии Иван несколько задержался, это еще более разожгло наше любопытство, опять посыпались догадки. И все-таки уже до возвращения Бабака по никому не известным каналам быстро распространился слух о его переводе. Прав оказался Сапьян. Действительно, уходил от нас гвардии старший лейтенант Бабак. Он получил назначение на должность командира 16-го гвардейского истребительного авиаполка нашей дивизии с одновременным присвоением ему звания капитан.
   Все пилоты восприняли новое сообщение с нескрываемой гордостью, как большую личную радость. Это же наш Ильич, еще два года назад не обстрелянный сержант Бабак, стал во главе одного из лучших гвардейских полков! По мирному времени такое событие, конечно, небывалая редкость. Срок для столь стремительного служебного роста крайне небольшой. Но два суровых года войны, когда за плечами летчика более 300 боевых вылетов да 37 уничтоженных лично в воздушных схватках фашистских самолетов, - это уже качественно другое измерение. Боевые свойства Бабака не ограничивались смелостью и умением наверняка разить врага: он быстрее других сформировался и как организатор боя, и как отличный воспитатель - ведь по профессии Иван был учителем. Поэтому-то назначение столь молодого по возрасту летчика на высокий пост не только в нашем, но и в 16-м авиаполку все восприняли с уверенностью, что командир подобран вполне достойный, способный возглавить гвардейскую часть.
   Только для Ивана это назначение оказалось совсем неожиданным. Когда он вернулся от комдива, мы заметили, что Бабак невесел, даже как-то смущен. И он откровенно поделился с боевыми друзьями серьезными сомнениями - сможет ли стать полноценным командиром полка?..
   Перед уходом на новую должность Иван Ильич Бабак подошел ко мне и проникновенно сказал:
   - Ну, Грицко, воевать до полной победы будем вместе, а вот самолет мой командование полка приказало передать тебе. Я рад этому. Знаю, что отдаю его в надежные руки.
   Меня это сильно взволновало, и я ответил:
   - Иван Ильич, действительно большая радость и великая честь летать на твоем истребителе. Но в полку, конечно, есть пилоты не менее достойные.
   - Ты продолжишь боевой счет!
   - Благодарю. Даю слово коммуниста: доверие оправдаю...
   Самолет, о котором идет речь, был необычным. Его подарили нам школьники Мариуполя, которые в тяжелые годы войны собрали сбережения и обратились с просьбой лично к Сталину - вручить боевой истребитель лучшему летчику фронта. Решением командования этот самолет был вручен Ивану Бабаку. В составе делегации вместе с Николаем Лавицким и начальником политотдела нашей 9-й Мариупольской истребительной авиадивизии полковником Мачневым Иван ездил в освобожденный Мариуполь, где и состоялась торжественная передача боевой машины. Много интересного рассказали тогда Бабак и Лавицкий о незабываемых торжествах, встречах с рабочими, которые днем и ночью восстанавливали разрушенные врагом заводы и фабрики освобожденного города.
   У самолета с надписью: "От школьников Мариуполя" - оказалась счастливая судьба - на нем мы с Иваном сбили 20 фашистских стервятников.
   Но не только самолет получил я в наследство от Бабака: сразу после его ухода на повышение меня назначили на должность помощника командира полка по воздушно-стрелковой службе. Такую должность в истребительных авиаполках обычно занимали лучшие воздушные бойцы, тактически грамотные, разившие врага с первой атаки.
   Передо мной встал вопрос: справлюсь ли?
   Как всегда, лучшим другом и советчиком во всех моих делах и думах был Петя Гучек. Он расценил мое назначение как вполне закономерное:
   - А что ты волнуешься? Вон Сашка Румм в сто четвертом или Андрей Труд в шестнадцатом - тоже вчерашние сержанты, а раньше тебя на стрелковой службе!
   - Так ведь они почти на год раньше воевать-то стали. А это, сам знаешь, как много... - пытался возразить я.
   - 3ато ты горя хлебнул посолонее. Да и сбитых у тебя не меньше! горячился Гучек.
   - А ты-то как, Петро? У тебя ведь сбитых больше, а вверх я пошел? - не унимался я.
   - Ну если руки не станешь подавать или в отдельный домик жить переберешься - будет тяжеловато. Но переживем! - шуткой попытался отговориться Петр, когда зашла речь о нем.
   Я знал, Гучек прав. Он всегда говорил то, что думал. Он был верным и честным товарищем...
   В конце марта 1945 года мы перебазировались на новый аэродром Аслау, расположенный ближе к Берлину. Летное поле здесь было грунтовым, уже по-весеннему раскисло, но к утру подмораживало, и первую половину дня мы летали без особых осложнений. Зато после полудня на взлете и посадке самолет так обдавало грязью, что нашим техникам работы прибавлялось вдвойне. А совсем плохо было в воздухе, когда на взлете весенней жижей забивало фонарь кабины. Тогда полет проходил как в облаках - приходилось выбирать чистое место и приспосабливаться осматривать горизонт именно сквозь него.
   В этот период и появилась идея использовать как аэродромную площадку прекрасную автостраду, идущую на Берлин. Но прежде чем пришла мысль летать с автострады, мы пытались приспособить для этой же цели проходившую рядом с аэродромом узенькую шоссейную дорогу. Работали несколько дней, расширяя ее за счет тротуарных плит, кирпича разрушенных зданий, но, как оказалось, впустую. Аэродрома для надежного взлета и посадки не получилось. Даже вырулить на него было очень сложно.
   Вот тогда-то и зародился у нашего комдива А. И. Покрышкина интересный замысел - приспособить для полетов автостраду. Александр Иванович первый со своим ведомым произвел посадку на хорошо выбранный и подготовленный аэродромной командой участок автострады. В тот же день на этот "аэродром" перебазировались два полка нашей дивизии, откуда и начали вести успешные боевые действия по поддержанию наступающих войск фронта.
   Наш полк продолжал летать с грунтового аэродрома. Правда, мне однажды пришлось приземлиться и на автостраду. Надо сказать, летать с нее было гораздо приятнее, чем с раскисшего летного поля.
   Боевые задания в этот период состояли главным образом из полетов на разведку, прикрытия автострады, барражирования над своими войсками. Немцы в воздухе если и встречались, то от боя, как правило, уходили.
   В один из тех дней пара лейтенанта Синюты облетывала мотор после его замены на самолете. Для прикрытия ее в воздух поднялась пара майора Петрова. В это время в районе, где находилась наша четверка, появилась необычная неопознанная цель, на которую и указала майору Петрову станция наведения.
   Когда Михаил Петров увидел цель, он не поверил собственным глазам. Да и не мог летчик разобраться сразу, что же это такое. Летели вместе два сцепленных самолета: один, тот, что снизу, - бомбардировщик Ю-88, другой, сверху, истребитель ФВ-190. Об увиденном Петров доложил по радио: "Что делать? Сбивать? Но с какой дистанции? Какие меры предосторожности?" Советов было много - самых разных и противоречивых. Тогда майор Петров, опытный пилот, зашел на эту диковинную цель и несколькими точными очередями с дистанции 300-400 метров уничтожил ее.
   Долго потом думали, как доносить о результатах воздушного боя. Сколько же сбитых? Ведь на землю упало два самолета. И только после доклада с места их падения все сомнения отпали.
   Этой "новинкой" гитлеровцы пытались если не спасти трагичное положение, то хотя бы оттянуть свой бесславный конец. Самолет Ю-88, начиненный взрывчатым веществом большой силы, управлялся летчиком, находившимся в кабине истребителя. На определенном расстоянии до цели истребитель отделялся от Ю-88, и самолет-бомба падал в расчетном месте.
   Таких попыток ошеломить наши стремительно наступающие войска было несколько, но все они оказались безуспешными.
   А 16 марта мы получили печальную весть: не вернулся с боевого задания Иван Ильич Бабак. Совсем недолго пришлось командовать ему полком, но и за то короткое время всем стало ясно, что в новом командире не ошиблись. Иван Ильич быстро завоевал авторитет у своих подчиненных - в него верили, без страха и сомнений за ним шли в бой.
   ...В тот злополучный день полку было поставлено сложное задание на разведку особо важной цели. Иван Ильич решил его выполнить сам. Ведомым к себе он взял молодого, совсем недавно прибывшего в полк летчика - младшего лейтенанта Козлова. И вот, когда боевая задача практически была уже решена и пара обратным курсом возвращалась на свой аэродром, недалеко от линии фронта Бабак увидел вражеский железнодорожный эшелон с войсками и техникой. Ну разве можно пройти мимо?..
   - Козлов, видишь внизу эшелон с фрицами и боевой техникой? - спросил Иван Ильич.
   - Вижу! - отозвался ведомый.
   - Поработаем. В воздухе спокойно.
   И надо же случиться такому: в последнем заходе при выводе из атаки, когда от метких очередей Бабака и Козлова один за другим загорались вагоны, выпущенная откуда-то зенитная очередь прошила самолет Бабака - он загорелся.
   - Горишь, Бабак! Как же я домой попаду? - растерялся молодой летчик.
   Иван Ильич передал ведомому, каким курсом лететь на аэродром, а сам, обжигаемый пламенем, тянул и тянул к линии фронта. Самолет стал неуправляемым. "Успею выпрыгнуть!.." - пронеслось в голове у командира полка, но до линии фронта он не дотянул. Произошло самое страшное, чего Иван Ильич боялся всегда больше самой смерти.
   Мы долго не верили, что Ивана Бабака нет. Для меня это была неизмеримая утрата. И все-таки Вася Ковальчук на фюзеляже нашего с Бабаком самолета написал: "За Ваню Бабака". Я смотрел сквозь пелену слез на эти буквы и клялся жестоко отомстить фашистам за своего боевого друга...
   Но Иван Ильич Бабак остался жив. Живет этот светлый человек и по сей день. А тогда, после прыжка из горящего самолета, его схватили немцы и бросили в концлагерь. Пытки, злостные издевательства над советским летчиком... Бабак не сдавался - объявлял голодовки. Товарищи по беде, как могли, лечили его, поддерживали, стараясь облегчить страдания. Нет, Ивана Бабака немцы не сломили даже тогда, когда приговорили к расстрелу. К счастью, приговор привести в исполнение враги не успели.
   Сразу после войны, когда стало известно, что Бабак все еще в одном из концлагерей, Александр Иванович Покрышкин лично отыскал и привез командира полка. Трудно передать радость той встречи: пилоты крепко обнимались, тискали, не выпуская из дружеских рук, обгоревшего, изможденного Бабака. Выбрав свободную минуту, я попросил Ивана Ильича пойти со мной и привел к нашему самолету, где его уже ждал механик Иван Петров. Увидев на истребителе слова "За Ваню Бабака", Иван Ильич, до того с твердостью переживавший счастье возвращения в родной полк, не выдержал, и обнявшись, мы зарыдали.
   Полковые фотографы запечатлели тогда всех нас. Теперь, встречаясь с Бабаком, мы долго и молча смотрим на пожелтевшие снимки нашей опаленной огнем молодости...
   Апрель 1945 года по погодным условиям выдался благоприятным: много дней солнечных, мало - нелетных. Казалось бы, открывался простор для активных действий авиации. Но война и тут внесла свои коррективы. Над линией фронта мощной стеной стояла плотная пелена, образованная многочисленными пожарами и техническими дымами, а за передовой все это как-то разом обрывалось, и видимость становилась отличной.
   После выполнения задания, возвращаясь на свой аэродром, мы должны были проходить через эту кромешную мглу, в которой летчики, даже летящие плотным строем, теряли ориентировку. Строй неминуемо рассыпался, и тогда в эфир летели, перебивая друг друга, просьбы к незримому "Дунаю", чтобы тот дал "море". "Дунай" - это был позывной фронтового радиопеленгатора. По запросу он устанавливал местонахождение самолета и давал курс и время полета до своих аэродромов. Пилоты всегда с благодарностью вспоминают умелых мастеров, работавших на радиопеленгаторах в сложных условиях боевой обстановки. Многим из нас они спасли жизнь.
   Не забыть один почти анекдотичный случай. Мы базировались на аэродроме Хермсдорф, расположенном совсем недалеко от Берлина. Вылетев восьмеркой на прикрытие войск и выполнив задание, возвращались на свой аэродром. Перед входом в "муру" (так мы окрестили ту густую прифронтовую дымку) я предупредил всех: "Принять боевой порядок "сомкнутый строй". Когда летчики подтянулись, мы смело нырнули в мглистую пелену и, видимо, попали в самую гущу завесы, потому что я сразу же потерял из виду идущее справа звено и видел лишь прижавшегося слева - крыло в крыло - ведомого Костю Щепочкина. Пришлось подать команду:
   - Разомкнуться! На аэродром выходить самостоятельно!
   Визуальная ориентировка была потеряна даже мной - ведущим группы, и тут все, чуть ли не в один голос, начали запрашивать:
   - "Дунай", дай "море"!
   Я молчал, не мешая запросам, терпеливо ожидая, когда эфир освободится. Время от времени посматривал на бензиномер, памятуя, что у ведомых расход бензина всегда выше. На радиопеленгаторе заволновались - это чувствовалось по голосу, который в шуме запросов уже не мог четко определить, кто где, и дать каждому конкретный курс. Я уже хотел было вмешаться и приготовился скомандовать, чтобы пилоты не перебивали друг друга - иначе толку не будет. Но вдруг радио разразилось крепкой, с тяжелым ругательством, тирадой, идущей, несомненно, из радиопеленгатора:
   - Маленькие! Вашу мать... Выведу всех - запрашивайте не торопясь, по очереди. Я - "Дунай"!..
   Это всех сразу ошеломило, и какое-то время никто не решался запросить первым, а затем в считанные минуты нашей группе был выдан курс, запросы прекратились, чего я и ожидал.
   Но тут слышу, кто-то неуверенно спросил:
   - "Кобра", ты кто?..
   Я несказанно обрадовался, думая, что меня в этой кромешной дымке кто-то увидел с земли и сориентирует, поэтому лаконично ответил:
   - Это - я, Борода. Сообщите, где нахожусь?
   - Сам не знаю, где находимся. Это я - Щепочкин. Справа сзади!
   - Где же ты был? - удивился я.
   - Потерялся на время. А теперь увидел самолет, да не уверен, что это ты, Борода. Бензин вот на исходе...
   - Держись, сейчас придем! - подбодрил я Щепочкина и запросил "Дунай".
   Тот по предыдущему радиообмену уже установил наше точное местонахождение и дал курс на аэродром. Через несколько минут мы благополучно произвели посадку, все остальные летчики группы приземлились раньше нас.
   Конечно, этот случай подробно разобрали на земле, критически оценивая общую растерянность, мои действия как командира. Погоду мы знали и при хорошей подготовке обязаны были даже в сложных метеоусловиях выйти на аэродром без особой тревоги. Только благодаря помощи наземных средств полет тот для всех нас окончился благополучно. Летчики просили командование возбудить ходатайство о награждении наших радиоспасителей. Потом стало известно, что всех товарищей, обеспечивавших службу радиопеленгации, отметили высокими правительственными наградами.
   И вот памятное для меня утро 18 апреля 1945 года. Мы встали, как обычно, и пошли на завтрак. С Петром Гучеком, как я уже говорил, мы были неразлучны. Он руководил нашим общим хозяйством: хранил в походной сумке нехитрые, но нужные солдатские принадлежности - мыло, подворотнички, иголки с нитками, бритвы и другие необходимые мелочи, которые у него всегда содержались в образцовом порядке. Я, как бесхозяйственный, доверием в таких делах не пользовался, о чем, правда, не очень-то и сокрушался - знал: все, что нужно, у Петра всегда есть.
   В то утро я заметил некоторую суетливость и поспешность у Гучека, что с ним случалось весьма редко. По дороге в столовую обратил внимание, что Петр беспрестанно роется в своих карманах:
   - Ты что ищешь?
   - Кажется, "пятерку" забыл из комбинезона переложить, - ответил он с озабоченностью.
   "Пятерка" - это талисман Гучека. Обыкновенная цифра 5 небольшого размера такие прибивают на дверях квартир. Когда и как эта пятерка попала к нему, даже я не знал, но хранил ее Петр бережно, всегда носил с собой - на земле и в воздухе. Говорят, что есть предчувствие у человека перед бедой. Не верю я в это до сих пор. Но вот тот день запомнился мне на всю жизнь.
   - Так, может, не летать мне сегодня? - неожиданно спросил тогда Гучек.
   - Ты что, плохо чувствуешь себя, не спал, что ли? - вопросом на вопрос ответил я.
   До обеда ни он, ни я на задания не поднимались. Когда подошло обеденное время, я где-то замешкался и опоздал, хотя помнил, что наш вылет по графику к вечеру. Вдруг слышу: взлетают - пара, вторая, третья...
   Прибежав на КП, узнал, что срочно, вне плана потребовали прикрыть войска и группу в составе десяти самолетов повел майор Калачев. Гучек полетел ведущим пары. Какое-то тягостное предчувствие невыразимо томило меня - никогда еще не ждал я возвращения группы с таким нетерпением.
   Когда самолеты Калачева появились над аэродромом и пошли на посадку, я быстро пересчитал их - одной машины недоставало. После приземления стало ясно: потеряли Гучека...
   В сознании у меня это никак не укладывалось, казалось, что говорят о гибели кого-то другого, но не Петра. За годы войны Гучек ни разу не был ни сбит, ни ранен, и только однажды какая-то шальная пуля, прошив фюзеляж и кабину самолета, задела каблук кирзового сапога летчика. Мы тогда долго шутили:
   - Фрицы подковать на ходу захотели!..
   И вот, когда мы уже в небе Берлина, когда мы в воздухе безраздельные хозяева, когда война вот-вот закончится, гибель бесстрашного истребителя, друга... Поверить в такое я никак не мог.
   ...Это был 242-й боевой вылет Петра. 21 фашистский самолет превратился в груду металла от его разящих атак. Почерк Петра в бою узнавали все. У него учились, к нему прислушивались не только молодые летчики.
   Раньше мне казалось, что старая поговорка "пока человек не умер, не узнать, каким он был" неверна. Считал, наоборот, когда не станет человека, уже невозможно узнать, каким он был: каждый вспоминает о нем по-своему, у каждого в памяти отпечатался другой человек. К сожалению, потеря за потерей убеждали меня в оправданности старой поговорки. Даже у людей, которых знал близко, смерть открывала такие стороны жизни, о которых и не подозревал раньше. Так было с Петром Гучеком. Знал и не знал, смотрел и не видел...
   На земле Гучек был крайне застенчив, до предела скромен. Когда его наградили вторым орденом Красного Знамени, а затем и орденом Отечественной войны, он искренне смущался - ведь у других орденов меньше...
   О чем бы мы с Петром ни говорили, помню, любой разговор неизменно заканчивали тем, кто увидит победу, вернется на родину, встретит родных, близких... Суровость военных будней не убила в нас любви к земному, молодой увлеченности, мечтательности, чистоты, самозабвения. Совсем незадолго до своего последнего вылета Петр влюбился в девушку - робко и незаметно для других. Это была официантка Зина, юная белокурая красавица, - они были чем-то даже похожи друг на друга. Но молодые люди так и не успели признаться друг другу в своем первом чувстве.
   Любовь и война... Самое светлое, самое нежное человеческое чувство и самое жестокое, что могут делать люди. Можно ли совместить два эти понятия? Может ли, способен ли человек, взявший в руки оружие, видевший ежедневно вокруг смерть, кровь и страдания, сохранить в себе во всей нерастраченности высокое чувство любви?
   Может. В дни тяжких испытаний и лишений, когда, кажется, забывали о своей принадлежности к роду человеческому, любовь помогала нам превозмочь боль и страдания, наполняла все существо жаждой жизни. Именно благодаря любви люди не ожесточались, не черствели. Любовь помогала всегда и всюду оставаться людьми.
   Таким и был до конца своих дней Петр Гучек. Он умел дружить, ценя дружбу, был верен ей. Более преданного и верного товарища найти, мне кажется, невозможно. Когда человек уходит из жизни, обычно коришь себя за то, что мало общался с ним, недоговорил, недослушал. Так-то оно так, но в том-то, наверное, и чувство утраты, и любовь, что всегда было этого человека недостаточно и ныне недостает...
   Через час после гибели Петра, еще не веря в эту трагическую весть, мы вылетели на прикрытие войск в тот район, где погиб Гучек, в окрестности Шпремберга. Командовал группой Дмитрий Глинка, ведомым он взял Николая Белоконя, во второй паре шли Антоньев и Жарин. Я с Симковским составили группу прикрытия.
   Мне страстно хотелось найти место, где упал самолет друга, поэтому в полете я больше смотрел на землю. Вдруг раздалась, как всегда, резкая и четкая команда Дмитрия Глинки:
   - Впереди "фоккеры"! Приготовиться к атаке. Борода, свяжи "худых"!..
   Сначала я увидел четверку "мессеров", а затем большую группу - не менее десятка - "фоккеров", которые заходили на штурмовку наших войск. Дмитрий в присущей только ему манере - всей четверкой, открыто, решительно, без маскировки - пошел в атаку. "Фоккеры" дрогнули и, не приняв боя, развернулись на запад, не досчитавшись одного самолета, сбитого Глинкой.
   Четверка "мессеров" пыталась было помочь своим, но атака нашей пары преградила им путь. Через несколько минут один "мессер", объятый пламенем, пошел вниз.
   Мы дрались молча, жестко сжав челюсти, до смерти ненавидя врага. И наши смертельные трассы были местью за Петра Гучека...
   После посадки я попросил Василия Ковальчука написать на моем самолете: "За Петю Гучека". Некоторые тогда говорили, что не нужно делать такие надписи: это, мол, будет демаскировать в воздухе, и фашистские асы станут особенно преследовать самолет с подобным девизом. Но я считал, что врагов нечего бояться, внушать страх должны мы, а не они.
   Когда Ковальчук писал на фюзеляже: "За Петю Гучека", я верил и надеялся, что мой боевой друг жив, что он вернется. По решению комдива Покрышкина над местом гибели Гучека уже несколько раз летали группы истребителей - от пары до звена, пытаясь с воздуха найти хотя бы следы падения машины. И только на пятый день, когда район Шпремберга был занят нашими войсками, удалось отыскать и следы катастрофы, и могилу Гучека. Немцы в спешке зарыли его в землю неглубоко - тут же, рядом с местом падения.
   Останки летчика мы перевезли на аэродром, где состоялся траурный митинг. Полк прощался с мужественным воином, верным сыном Родины. Вздрагивали плечи рыдавших женщин, не стесняясь, плакали боевые пилоты...
   Но вот отгремели пушечные салюты в воздухе, оружейные залпы на земле. Бережно подняв гроб с телом Петра, однополчане медленно пронесли его мимо склоненного гвардейского знамени и погрузили в транспортный самолет. Сделав прощальный круг над аэродромом, он взял курс на Ченстохову. В этом польском городке и похоронили Гучека, летчика-истребителя теперь уже и Ченстоховского авиаполка.
   Мой друг прожил всего 21 год. Вскоре после смерти ему было присвоено звание Героя Советскою Союза. И в глубокой безграничной горечи утраты Петра я чувствовал и радость: он прожил славную жизнь...
   На второй день после гибели Гучека мы услышали радостное известие: дальнобойная артиллерия открыла огонь по Берлину.
   А еще с того времени запомнилось партийное собрание полка, которое состоялось накануне Берлинской операции. Оживленное, чуточку торжественное, оно проходило прямо у самолетов на аэродроме. С докладом тогда выступил дважды Герой Советского Союза Дмитрий Глинка. Меня избрали в президиум, и я, как молодой коммунист, очень гордился этим. Собрание отличалось от других тем, что на нем было необычайно много желавших выступить. Летчики, техники, мотористы горели желанием хотя бы в нескольких словах выразить перед лицом боевых друзей-однополчан свою несокрушимую готовность отдать все силы, а если потребуется, то и жизнь в последнем ударе по врагу.