Дольников Григорий Устинович
Летит стальная эскадрилья
Дольников Григорий Устинович
Летит стальная эскадрилья
{1}Так помечены ссылки на примечания. Примечания в конце текста
Аннотация издательства: Герой Советского Союза, заслуженный военный летчик СССР генерал-полковник авиации Григорий Устинович Дольников всю свою жизнь связал с авиацией. В книге он рассказывает о мужественных людях, с которыми его свела судьба, о боевых делах летчиков-истребителей 100-го гвардейского авиаполка.
Содержание
Схватка над рекой Молочной
"Белый аист летит..."
Летная школа
Война народная
В небе Кубани
Огненные рубежи
Плен
В родном полку
И снова бой...
На земле врага
Назавтра после войны
Примечания
Схватка над рекой Молочной
Быстротечны годы... Сейчас, в октябре жизненного срока, рядом со мной нет многих из тех, кто был в его апреле, и начинаешь разбираться: как да что, почему было то, а не это... И невольно замечаешь, что вся жизнь делится надвое: так - до войны, а этак - после. Многое из того, что было после войны, забывается, теряет четкость очертаний. Особенно - что в прошлом году, прошлым летом. Но вот события, происшедшие без малого сорок лет назад, кажутся вчерашними. И задаешь себе вопрос: неужели все это было, неужели все это можно пережить?
Да; было. Выходит, что можно...
Памятью возвращаясь на огненную полосу нашей жизни, на линию фронта, которая пролегла не столько через поля и леса, сколько через души и сердца людей, вспоминаю - нет, помню! - тот осенний сентябрьский день сорок третьего, тот боевой вылет и воздушный бой над рекой со сказочным названием Молочная...
* * *
"Ни одна фашистская бомба не должна упасть на наши войска. Драться до последнего. Если потребует обстановка - таранить, но враг не должен пройти" такие указания мы получили от командира эскадрильи Героя Советского Союза старшего лейтенанта Николая Лавицкого 30 сентября 1943 года перед очередным боевым вылетом на прикрытие наших войск в районе Большого Токмака.
Перед тем как скомандовать "По самолетам!", Лавицкий уточнил состав вылетающей группы:
- Моим ведомым полетит Дольников, слева - пара Сапьяна, справа - Кшиквы. Разойдись...
И мы торопясь пошли к самолетам.
Как всегда, техник старшина Петров доложил о готовности машины к вылету. Рядом с Петровым стояли мотористка Клава Верещагина и оружейница Тося Ерохина. Девчата, как и Иван Петров, хорошо знали свое дело - летчики доверяли им. А я, помимо основной работы, всякий раз просил их до блеска чистить перед вылетом фонарь кабины.
"Закончится война - обзаведетесь хозяйством, а у хорошей хозяйки первым делом окна в порядке", - пошутил я как-то. И девчата старались. Но вовсе не для шика нужен был мне этот сверкающий фонарь: едва заметное пятнышко на нем, какая-нибудь точка могли в бою ввести в заблуждение, показаться самолетом. А такие ошибки обходились дорого.
В тот раз фонарь сиял по-особому празднично - не придраться самому требовательному, и я, устроившись в кабине истребителя, подал команду на запуск.
- Подождите, командир, - потянулась ко мне Клава Верещагина. - Вот платочек, постирала вам...
Такие мелкие услуги на войне девчата оказывали нам нередко. Но после команды на запуск мне было уже не до платочков. Едва мотор начинал работать, мои чувства, нервы, внимание, словно по команде, отключались от всего земного, и я невольно жил ожиданием боя.
Взлетели и собрались быстро. День был солнечный, ясный. Набрав высоту в заданном районе, Лавицкий доложил на землю:
- Прибыл работать. Прошу информацию.
На войне как на войне. Изо дня в день совершалась эта ее трудная работа. И счет времени мы вели не по календарю, а по боевым вылетам.
После запроса нашего комэска я услышал в наушниках, что противник подходит с запада, и настроился на бой. А Коля Лавицкий только передал нам:
- Усилить осмотрительность. Подготовить оружие...
В воздушном бою увидеть противника первым - это половина победы. Я, признаться, в двадцать-то лет глазастым был, и меня охотно брали к себе ведомым опытные бойцы. Впрочем, некоторый опыт накопился и у меня. В тот день я вылетал на боевое задание пятьдесят шестой раз.
Когда на западе по горизонту обнаружил черные точки, по радио оповестил всех. И вот точки растут... Уже различаю силуэты гитлеровских самолетов. Их очень много. .. Пытаюсь подсчитать: десять... тринадцать... шестнадцать... Заметили гитлеровцев и остальные. Как всегда перед большим боем, в радиообмене некоторая нервозность. Но дело делается. Развернулись противнику в лобовую. У нас преимущество в высоте, а значит, и в скорости. Только вот слишком многовато фашистов. Жарко будет.
Уже ясно вижу: идут "лаптежники". Так мы называли самолеты Ю-87 - лучшие немецкие штурмовики. А "мессершмитты" окрестили "худыми" за их тонкий, будто отощавший волчий живот, фюзеляж. Ме-109 вообще-то были неплохие машины. Как истребители прикрытия они постоянно ходили с "юнкерсами". Но тут что-то не просматривались, и Лавицкий предупредил:
- Горачий, не прозевай "худых"! - Горачий - это был мой позывной. Закрепился не случайно: многие еще слова у меня получались по-белорусски.
В атаку пошли всей шестеркой: противника надо ошеломить сразу, перепутать его строй, разогнать - тогда и работать веселей. Сближаемся. Стрелки с "юнкерсов" не выдерживают, открывают по нас огонь. Дистанция велика - не попадут. Еще несколько секунд, еще... Фашисты сдают: несколько "лаптей" оставляют строй и уходят. И все-таки их много против нашей шестерки. Вокруг, словно на кладбище, одни кресты...
Лавицкий уже нацелился на ведущего группы. Тот, видно, понял его замысел заюлил. Но комэск наш двух атак по одному самолету не делает.
- Бери ведомого... - только передал он мне, и тотчас ведущий "юнкерс" от длинной и точной его очереди как-то сразу сник, закачался и, объятый пламенем, камнем пошел вниз.
Нажал гашетку и я. "Лапоть" летит. Одна очередь, другая... Эх, какая же охватила досада, когда едва не перед самым носом "юнкерс" мелькнул крестами и ушел от меня глубоким переворотом!
Ищу Лавицкого. Тот наблюдал за мной и передал, чтоб работал по ведущему следующей группы.
- Да бей ближе!
Бой нарастал. Сбиты уже три гитлеровские машины. Разговоров стало меньше идет работа. Иногда только раздается знакомый голос:
- Валька, внимательней! Сзади!
- Готов, гад!..
Появились "мессершмитты". И вот в напряжении схватки послышалось:
- Женьку подожгли, сволочи. Прыгай, Женя, прыгай!
Женя Денисов - мой хороший друг. Перед вылетом мы дулись с ним в "козла" и не доиграли спорную партию. Невольно пробежала тревога: неужели убит?
Атакую ведущего очередной группы. Стало труднее: "худые" прикрывают своих. 500... 400 метров... Стрелок строчит, не жалея снарядов. С 200 метров даю по нему очередь - он замолкает. Следующая очередь - "юнкерс" задымил, но продолжает лететь. Надо добить. Жму на гашетку - и вдруг...
Как часто мне придется перебивать воспоминания этим неожиданным "вдруг"! Впрочем, ведь и вся наша жизнь то и дело прерывается случайностями. А тогда у меня замерли пушки. Я перезарядил их для убедительности - тишина. "Юнкерс" же, плавно развернувшись, пошел на запад. Ну разве можно было упустить!..
И я гонюсь за дымящимся шлейфом. Таранить! Пристраиваюсь снизу, совсем близко. Рассмотрел даже стрелка, уткнувшегося головой в прицел: значит, готов. Оставалось поддернуть самолет - рубануть винтом по стабилизатору. И вот уже беру ручку на себя, жду удара... Но машина вздрогнула всем корпусом, вздыбилась, как сраженный пулей боевой конь, потом, клюнув носом, нырнула вниз.
- Горачий, горишь!.. - слышу голос Лавицкого. И тут же с земли доносится: - Маленькие, молодцы! Продержитесь... - И все смолкло.
Ничего не вижу. Бешено несется по кругу земля. Понял, что в штопоре. Даю рули на вывод - не реагируют. Значит, перебито или уже перегорело управление. Надо быстрее оставлять машину. Огонь уже обжигает руки, лицо, дымится комбинезон. Сбрасываю дверцы кабины и пытаюсь выбраться, но страшная сила вдавливает меня в сиденье. Пока возился в беспорядочно падающей "Кобре", вытяжное кольцо парашюта зацепилось за что-то - купол начал вылезать из-под меня. Еще секунда - и меня словно ветром сдуло. Вылетев из кабины, получил сильный удар. Стало совсем тихо.
Мимо пролетел мой горящий самолет. Чуть в стороне факелом - второй. И тут вижу, как на глазах растет, ширится плоскостями силуэт "худого". Очередь! Эх, сволочи, расстрелять задумали... "Мессершмитт" проскочил. Надо скорее вниз добьет, гад. И я тяну стропы, глубоким скольжением на полупогашенном парашюте лечу вниз. Земля совсем рядом. Отпускаю спасительные шелковые нити из рук - и снова удар.
Был полный штиль. Парашют накрыл меня своим куполом. Вставать не хотелось. В таком полузабытьи услышал чьи-то грубые окрики, неясную речь и от града ударов, жестких, коротких, бросающих кровь к вискам, пришел в себя. Немцы!
В детстве на кулачках не любил я уступать пацанам-сверстникам. С горячностью кидался при случае против двоих и против троих. А тут меня били враги. Когда один из гитлеровцев сорвал с моей гимнастерки погоны, я наотмашь ударил его. Немец упал. И тогда началось избиение. С автоматами в руках, в шортах, в огромных ботинках, с нечеловеческим оскалом - такими запомнил фашистов на всю жизнь.
Кто-то тяжело ударил сзади. Согнувшись, я лежал на земле и пытался защищать лицо и живот, но гитлеровцы методично били ногами до тех пор, пока в глазах уже потемнело.
Вдруг все разом смолкло. Подъехала машина. Когда из нее вышел офицер, двое дюжих немцев подняли меня, поддерживая под руки.
- Фуз капут?
Все это время после покидания самолета я не замечал, что нога моя разбита. В разных местах ее глубоко впились осколки, стоять было тяжело. Но склониться перед врагом?.. Хочу вытереть пот с лица, а это кровь - из носа, ушей, изо рта...
- Большевик? - спросил подкативший на машине офицер.
- Да.
Немец чему-то усмехнулся:
- Ии-юда?
- Нет. Русский я... - ответил, и тут силы покинули меня.
Держа под руки, куда-то поволокли...
"Белый аист летит..."
Бывали вы в клубе какого-нибудь глухого-преглухого села? В больших городах да столицах, где улицы нарядны и тысячами огней сверкают великолепные здания театров, там разряженная публика слушает оперы Чайковского, Вагнера, Берлиоза, внимает драмам Островского, Шекспира. А у нас, в затерянной в белорусских лесах деревушки Сахаровке, в пору моего детства только-только появилось немое кино. Сколько целомудренной грусти, надежд, воспоминаний в этих словах!
Произошло это памятное моим односельчанам событие в начале тридцатых годов. Надо сказать, в то время праздников в деревне поубавилось. Троицы, пасхи, разные там престольные торжества ушли в небытие, и если оставалось еще какое волнующее деревенских жителей мероприятие, к которому готовились заранее, продумывали все до мелочей всей семьей, так разве что "кирмаш" выезд на базар. В город мы везли масло, яйца, яблоки, грибы, ягоды, орехи все, что давали нам земля и леса, а в деревню - керосин, разную домашнюю утварь, косы, грабли, спички.
И вот в привычный деревенский лексикон вошло что-то непонятное и таинственное - немое кино. Больше всех осведомленным в значении двух мудрых слов среди сахаровских мальчишек оказался я. Отец мой видел это чудо еще в Петрограде, так что, когда заговорили о появлении в нашем районе кинопередвижки, он, как мог, поведал нам о диковинном зрелище, а я уже пересказывал все своим сверстникам.
Наконец приехал киномеханик. Ничто не ускользнуло в приготовлении к сеансу от детского любопытства: и как развешивал он белое полотно, и как устанавливал на треногу черный аппарат с большими кругами. Помню, туг же рядом уложил металлические банки с лентами и предупредил: "Не курить - взорвемся!" Дед Влас, в чьей хате собрались тогда односельчане, насторожился. Но вдруг загорелся свет, да такой яркий, что бабы закрестились, начали тесниться от экрана подальше. Молодой механик наладил аппаратуру и попросил в помощники себе мужика, который посильнее, "крутить динаму".
Отважился Лазарь. И крутил он ту "динаму" с таким усердием, что лавка вместе с сидевшими на ней ходила ходуном. А скучившиеся зрители, затаив дыхание, следили за дрожащим на полотне допотопным фильмом.
Я помогал механику. Меня, как магнитом, притягивали железные белые банки с черными лентами, у которых был какой-то особый, ни с чем не схожий, тревоживший мальчишечью душу запах. Во всей деревне уже никто отчаянней меня не крутил рукоятку "динамы". Поэтому, когда пришла пора расстаться со школой, решать - учиться дальше или работать, помогать семье, сомнений в Сахаровке ни у кого не было: Гришка Дольников пойдет на киношника.
Учиться, не останавливаясь на школьной программе, не только стать грамотным человеком, но и добиться хорошей рабочей профессии - таково было желание моего отца, его завещание. В семье не стали бы противиться этому: отца уважали при жизни, волю его исполнили бы и после смерти, но документы в Витебский кинотехникум я отправил все-таки втайне от матери. Не хотелось лишний раз тревожить, расстраивать ее.
А первые мои воспоминания об отце связаны с его рассказами о революционном Петрограде. Солдат, потом рабочий Путиловского завода, Устин Дольников оказался одним из тех счастливых людей, которым довелось решать судьбу России, открывать новую главу ее истории.
В 19-м году отец вернулся в Сахаровку. Здесь крестьяне избрали его председателем сельсовета. Во время коллективизации кулаки не раз стреляли в представителей новой власти из обрезов, запугивали их семьи. Однако колесо истории остановить уже было невозможно.
Когда я подрос, запомнились мне маршруты с отцом по нашим белорусским лесам - в то время он перешел на работу объездчиком лесничества.
...Протяжно завывает за окном сторожки февральский ветер. Весело трещат в печке, растопленной отцом, сухие дрова. А я с замиранием жду: вот раскроет он сейчас книгу, прибавит керосиновой лампой свету, и польется дивный рассказ о том, как в суровом краю белого безмолвия, измученные голодом, ползли человек и волк, как, умирая, человек не сдавался: бросил вызов самой смерти и победил.
Отец любил книги, особенно рассказы Джека Лондона, и эту любовь передавал нам, детям.
Наступил 1936 год. В дружной нашей семье никто, конечно, и не предполагал, что он принесет нам большое горе: косил по белорусским деревням людей неукротимый тиф. Сначала эпидемия унесла любимицу семьи - шестнадцатилетнюю сестру Лиду. А через месяц умер и отец, Устин Савельевич, чья жизнь была образцом не только для нас, детей, но и для многих, кто его знал.
Впервые по-мужски я понял, что за старшего в семье теперь оставаться мне. Возможно, потому и мать, узнав, что пришел вызов из кинотехникума, как ни печалилась, сказала:
- Езжай, сынок, учись. Так хотел твой папа. Знать, не судьба нам быть вместе...
Утром одного дня провожали меня в Витебск всей деревней. Чуточку торжественный, гордый - в город еду, на киношника выучусь, - я шел в отцовских сапогах с высокими каблуками. Младший братишка Володька, с завистью посматривая на меня, помогал нести крепко сбитый деревянный сундучок. Мать уложила в дорогу сало, колбасу, свежеиспеченные домашние булки. Деньги - 68 рублей - она аккуратно завернула в носовой платок я вручила мне, неоднократно инструктируя, где и как их хранить, как расходовать, чтобы хватило до Нового года. Соседский дед Алексей, бывалый солдат (в империалистическую в плену был, по всей Германии кочевал), напутствовал, как вести себя в большом городе: никому не доверять, рассчитывать только на свою голову. А дядя Яким, наоборот, советовал прислушиваться ко всем и учиться у людей: "Не суши мозги, Гришка. Будь что будет! С богом в путь большой..."
* * *
И вот Витебск. Выйдя из вагона, я сориентировался по надписям на стенах вокзала и стал в хвост очереди - напротив слова "Кассы". Добросовестно простоял больше часа, передвигая за собой деревянный сундучок с харчами. А очередь еще длинная, и кто-то сзади посоветовал:
"Чего маешься, парень? Сдал бы сундук-то в камеру хранения". "Что за камера? Где такая? - прикинул про себя. - Ничего мне дядя Яким не говорил об этом".
Ближе к окошку достал отдельно лежавший рубль. Попросил билет до улицы Дмитрова, где находился мой заветный кинотехникум. Молодая полная кассирша на мгновение оторопела. Потом вдруг высунулась из окошка и закричала:
- Марш отсюда, шпана! Без вас тошно!
В очереди кто-то захихикал. Я отошел в сторонку, недоумевая, чем вызвал гнев и смех. Но тут стоявший неподалеку в старой солдатской гимнастерке человек, разобравшись, в чем дело, объяснил, что билеты для передвижения по городу продаются прямо в трамвае, и показал, где трамвайная остановка. Однако препятствия на пути к кинотехникуму на этом не кончились. Войдя в трамвай с передней площадки, я стал искать кассу, чтобы все-таки купить билет. Ее не оказалось.
Весело бежал по городу красный вагончик с пассажирами, позванивал беззаботно. А в моей голове роились тревожные мысли: "Выходит, еду безбилетным - зайцем. Значит, опять посмеялись надо мной. А ведь, чего доброго, оштрафуют..." "Граждане, кто еще без билета?" - вдруг услышал голос. И тогда, расталкивая стоявших рядом, я радостно кинулся с сундучком куда-то в противоположный угол трамвая.
Подав кондуктору рубль, дважды сообщил ей, что мне ехать надо до улицы Дмитрова. Получил сдачу, пересчитал - все правильно. И все же брали сомнения: "Почему за разные расстояния цена билетов одинакова? Ведь этак можно до вечера кататься!" Рассуждая про себя о странностях городских порядков, я вдруг заметил, что трое парней как-то подозрительно крутятся возле женщины с ридикюлем. Еще мгновение - и вот один из них ловко вытащил из сумочки кошелек, и все трое быстро направились к выходу. "У вас украли..." - только успел сказать я, а общий шум, крик, негодование пассажиров выразили разве что сопереживание - воришек и след простыл. Горько было мне, что не смог вовремя помочь женщине, однако после драки кулаками не машут.
Через два часа, когда я снова катил трамваем уже в поисках общежития, перед выходом почувствовал вдруг сильный толчок в спину и вместе с сундучком вывалился из вагона на грязную улицу. Место оказалось безлюдное, окружили меня те трое. Дрались недолго: силы были неравные. После тумаков и дележки содержимого моего сундучка получил предупреждение:
- Будь здоров, деревня! Язык прикуси покрепче - длинный он у тебя не в меру.
Целую неделю сдавал экзамены в кинотехникум. Конкурс оказался большой: десять человек на место. Но я не сомневался, что выдержу, - в школе был отличником. И как же удивился, когда не попал в списки зачисленных на учебу!
Неудачники собрались вместе - искали выход, строили планы, по домам не разъезжались. А я? Мог ли я вернуться в деревню? Остался. Спали уже не в общежитии - на вокзале. Деньги на жизнь зарабатывали разгрузкой угля на товарной станции. Здесь как-то случайно прочитал объявление о наборе в Минскую школу ФЗО, где готовили токарей, слесарей, маляров. "Прощай кино. Иду учиться на слесаря!" - решил одним махом и вскоре уже оказался в белорусской столице.
Мы, будущие рабочие вагоноремонтного завода или железнодорожного депо, жили дружно, весело. Все в нашем общежитии сообща. А самые светлые дни получение стипендии да посылок от родных. Специальность свою осваиваем под руководством опытных мастеров, о которых в народе говорят: "Золотые руки". И когда нам доверили отремонтировать самостоятельно двухосный пассажирский вагон пригородного сообщения, радости не было предела. В этот день я наконец сообщил в Сахаровку, что стану не чудо-киномехаником, а рабочим.
Но вот однажды в нашу школу явились два пилота из местного аэроклуба. Как только увидел их - перехватило дыхание. Хромовые, до блеска начищенные - и в гармошку! - сапоги, синяя со звездочкой пилотка и эмблема крыльев на рукаве гимнастерки. А главное, что в этих бравых парнях понравилось больше всего, просто сразило наповал, - кожаный летный реглан!
Пилоты-инструкторы аэроклуба выступали. Выразительно жестикулировали, чтобы нам было понятнее, как летают, сыпали мудреными словами: иммельман, ранверсман, виражи, "мертвая петля"... Словно завороженные сидели фабзайцы, слушая о небе, а я, признаться, смотрел только на красивую форму летчиков, и поскрипывание их регланов, похоже, тревожило больше самых увлекательных историй.
После беседы летчики пригласили нас наведаться в аэроклуб: мол, если понравится, сможете летать и вы без отрыва от производства.
С этого дня мы потеряли покой. Наши преподаватели-методисты недоумевали: с чего это вдруг все их ученики заговорили не своими голосами - врастяжку и с хрипотцой? Откуда было им догадаться, что добрая половина фабзайцев работают под пилотов из аэроклуба. Я же по ночам летал. Крутил "мертвые петли", пикировал, проваливался в воздушные ямы. Летаешь во сне - говорят, растешь. Так оно, судя по всему, и было. А в решении научиться летать по-настоящему окончательно утвердился после встречи с одной из героинь прославленного экипажа Полины Осипенко - Верой Ломако.
Как-то в один из сентябрьских дней 1938 года, узнав, что в аэроклубе состоится встреча с летчицей-героиней, направился туда и весь вечер опять был под впечатлением от рассказов о мужественной и романтической профессии. Когда встреча закончилась, Вера Ломако направилась к выходу из клуба. Она шутила. В окружении пилотов в непринужденной обстановке героиня показалась мне вполне доступным человеком. И, оказавшись рядом, я несколько своеобразно решил убедиться в этом: в толпе протянул руку к ее новехонькому кожаному реглану и замер. Дотронуться до летного реглана мне удалось, да получилось как-то грубовато. Вера оглянулась, встретилась с моим растерянным взглядом и укоризненно покачала головой. Чуть не провалился я тогда от стыда и смущения. Однако именно эта встреча круто изменила мою судьбу: в тот же день я подал заявление в аэроклуб.
Пройдет немало лет. На 20-летие освобождения Минска правительство и Центральный Комитет Компартии Белоруссии пригласят ветеранов войны, бывалых воздушных бойцов. Приглашение на торжество пришло и мне, командиру авиационного соединения. В гостинице "Беларусь", где мы остановились, в соседнем номере оказались Валентина Гризодубова и Вера Ломако. Конечно, познакомились. Людям одной профессии всегда есть о чем поговорить. А у пилотов на каждом аэродроме найдутся общие знакомые или знакомые их знакомых. И вот тогда, припомнив далекие тридцатые годы, инструкторов минского аэроклуба имени Молокова, я рассказал про свое первое знакомство с Верой. Долго смеялись летчицы над непосредственностью рабочего паренька Гришки Дольникова.
А мне в те памятные годы частенько было не до смеха. Предстояло еще пройти испытание характера, на деле доказать, что готов преодолеть себя. К примеру, среди желающих подняться в небо распространились слухи о строгости отбора медицинской комиссии. Говорили о каких-то ямах, незаметно закрытых, в которые попадаешь неожиданно, идя по коридору. Будто там со всех сторон на тебя налетают врачи и разделывают под орех: давят, щупают, измеряют... Выдерживает такое не каждый - иного будто прямо в яме от страха кондрашка хватает. Когда ребята являлись на комиссию, естественно, волновались, и многие действительно сразу же отправлялись, несолоно хлебавши.
Ну а я, несмотря на высокую требовательность медицины, все-таки прошел все преграды с первого захода и вскоре был зачислен мандатной комиссией в наш аэроклуб, что удостоверила соответствующая справка для предъявления по месту работы. Все по закону, в строгих административно-организационных рамках, хотя речь шла о романтике, о возвышенной стихии пятого океана.
Друзья-однокашники откровенно и по-хорошему завидовали мне: "Везет Гришке!.." А у меня и в самом-то деле все хорошо шло. Учеба в школе ФЗО заканчивалась, по теории и практике при выпуске получил отличные оценки, за что сразу же присвоили высший и редкий для фабзайцев 4-й разряд. За месяц до окончания учебы произошло другое важное для меня событие - приняли в комсомол. От этого прибавилось веры в свои силы, появилось стремление быть полезным обществу, людям. И вот не без гордости за свое рабочее предназначение слесарь-вагонщик Григорий Устинович Дольников явился на завод имени Мясникова. Не было мне тогда и шестнадцати лет.
В рабочем коллективе приняли нас, как старых знакомых, но торжественно и с уважением. Мастер пассажирского цеха Виктор Носов провел по всем цехам, распределил по бригадам. Комитет заводского комсомола предложил создать одну комсомольско-молодежную бригаду слесарей, и, к моему удивлению, бригадиром ее назначили меня.
Откровенно говоря, не все из "стариков" отнеслись к инициативе доброжелательно. "Посмотрим, что получится из этой затеи..." - посмеивались между собой.
А получалось поначалу и в самом-то доле не лучшим образом. Преодолеть неуверенность, справиться с трудностями в работе помогали нам многие рабочие, мастер цеха Виктор Носов, товарищи из комитета комсомола. Через полгода о молодежной бригаде заговорили по-другому. Нас уже хвалили: отмечали в заводской многотиражке, листках-молниях. Я, как бригадир, стал появляться перед народом в президиумах торжественных собраний, что, конечно, по тем-то годкам головы вскружить не могло.
Запомнилась первая получка. Она оказалась весомой, я в тот же день половину заработанного я отослал матери (знал, что в деревне по этому поводу будет немало разговоров), а вскоре и сам появился в Сахаровке. Что скрывать, вырядился, словно на коронование: новехонький костюм, пикейная рубашка, модные полуботинки и даже галстук с булавкой.
Летит стальная эскадрилья
{1}Так помечены ссылки на примечания. Примечания в конце текста
Аннотация издательства: Герой Советского Союза, заслуженный военный летчик СССР генерал-полковник авиации Григорий Устинович Дольников всю свою жизнь связал с авиацией. В книге он рассказывает о мужественных людях, с которыми его свела судьба, о боевых делах летчиков-истребителей 100-го гвардейского авиаполка.
Содержание
Схватка над рекой Молочной
"Белый аист летит..."
Летная школа
Война народная
В небе Кубани
Огненные рубежи
Плен
В родном полку
И снова бой...
На земле врага
Назавтра после войны
Примечания
Схватка над рекой Молочной
Быстротечны годы... Сейчас, в октябре жизненного срока, рядом со мной нет многих из тех, кто был в его апреле, и начинаешь разбираться: как да что, почему было то, а не это... И невольно замечаешь, что вся жизнь делится надвое: так - до войны, а этак - после. Многое из того, что было после войны, забывается, теряет четкость очертаний. Особенно - что в прошлом году, прошлым летом. Но вот события, происшедшие без малого сорок лет назад, кажутся вчерашними. И задаешь себе вопрос: неужели все это было, неужели все это можно пережить?
Да; было. Выходит, что можно...
Памятью возвращаясь на огненную полосу нашей жизни, на линию фронта, которая пролегла не столько через поля и леса, сколько через души и сердца людей, вспоминаю - нет, помню! - тот осенний сентябрьский день сорок третьего, тот боевой вылет и воздушный бой над рекой со сказочным названием Молочная...
* * *
"Ни одна фашистская бомба не должна упасть на наши войска. Драться до последнего. Если потребует обстановка - таранить, но враг не должен пройти" такие указания мы получили от командира эскадрильи Героя Советского Союза старшего лейтенанта Николая Лавицкого 30 сентября 1943 года перед очередным боевым вылетом на прикрытие наших войск в районе Большого Токмака.
Перед тем как скомандовать "По самолетам!", Лавицкий уточнил состав вылетающей группы:
- Моим ведомым полетит Дольников, слева - пара Сапьяна, справа - Кшиквы. Разойдись...
И мы торопясь пошли к самолетам.
Как всегда, техник старшина Петров доложил о готовности машины к вылету. Рядом с Петровым стояли мотористка Клава Верещагина и оружейница Тося Ерохина. Девчата, как и Иван Петров, хорошо знали свое дело - летчики доверяли им. А я, помимо основной работы, всякий раз просил их до блеска чистить перед вылетом фонарь кабины.
"Закончится война - обзаведетесь хозяйством, а у хорошей хозяйки первым делом окна в порядке", - пошутил я как-то. И девчата старались. Но вовсе не для шика нужен был мне этот сверкающий фонарь: едва заметное пятнышко на нем, какая-нибудь точка могли в бою ввести в заблуждение, показаться самолетом. А такие ошибки обходились дорого.
В тот раз фонарь сиял по-особому празднично - не придраться самому требовательному, и я, устроившись в кабине истребителя, подал команду на запуск.
- Подождите, командир, - потянулась ко мне Клава Верещагина. - Вот платочек, постирала вам...
Такие мелкие услуги на войне девчата оказывали нам нередко. Но после команды на запуск мне было уже не до платочков. Едва мотор начинал работать, мои чувства, нервы, внимание, словно по команде, отключались от всего земного, и я невольно жил ожиданием боя.
Взлетели и собрались быстро. День был солнечный, ясный. Набрав высоту в заданном районе, Лавицкий доложил на землю:
- Прибыл работать. Прошу информацию.
На войне как на войне. Изо дня в день совершалась эта ее трудная работа. И счет времени мы вели не по календарю, а по боевым вылетам.
После запроса нашего комэска я услышал в наушниках, что противник подходит с запада, и настроился на бой. А Коля Лавицкий только передал нам:
- Усилить осмотрительность. Подготовить оружие...
В воздушном бою увидеть противника первым - это половина победы. Я, признаться, в двадцать-то лет глазастым был, и меня охотно брали к себе ведомым опытные бойцы. Впрочем, некоторый опыт накопился и у меня. В тот день я вылетал на боевое задание пятьдесят шестой раз.
Когда на западе по горизонту обнаружил черные точки, по радио оповестил всех. И вот точки растут... Уже различаю силуэты гитлеровских самолетов. Их очень много. .. Пытаюсь подсчитать: десять... тринадцать... шестнадцать... Заметили гитлеровцев и остальные. Как всегда перед большим боем, в радиообмене некоторая нервозность. Но дело делается. Развернулись противнику в лобовую. У нас преимущество в высоте, а значит, и в скорости. Только вот слишком многовато фашистов. Жарко будет.
Уже ясно вижу: идут "лаптежники". Так мы называли самолеты Ю-87 - лучшие немецкие штурмовики. А "мессершмитты" окрестили "худыми" за их тонкий, будто отощавший волчий живот, фюзеляж. Ме-109 вообще-то были неплохие машины. Как истребители прикрытия они постоянно ходили с "юнкерсами". Но тут что-то не просматривались, и Лавицкий предупредил:
- Горачий, не прозевай "худых"! - Горачий - это был мой позывной. Закрепился не случайно: многие еще слова у меня получались по-белорусски.
В атаку пошли всей шестеркой: противника надо ошеломить сразу, перепутать его строй, разогнать - тогда и работать веселей. Сближаемся. Стрелки с "юнкерсов" не выдерживают, открывают по нас огонь. Дистанция велика - не попадут. Еще несколько секунд, еще... Фашисты сдают: несколько "лаптей" оставляют строй и уходят. И все-таки их много против нашей шестерки. Вокруг, словно на кладбище, одни кресты...
Лавицкий уже нацелился на ведущего группы. Тот, видно, понял его замысел заюлил. Но комэск наш двух атак по одному самолету не делает.
- Бери ведомого... - только передал он мне, и тотчас ведущий "юнкерс" от длинной и точной его очереди как-то сразу сник, закачался и, объятый пламенем, камнем пошел вниз.
Нажал гашетку и я. "Лапоть" летит. Одна очередь, другая... Эх, какая же охватила досада, когда едва не перед самым носом "юнкерс" мелькнул крестами и ушел от меня глубоким переворотом!
Ищу Лавицкого. Тот наблюдал за мной и передал, чтоб работал по ведущему следующей группы.
- Да бей ближе!
Бой нарастал. Сбиты уже три гитлеровские машины. Разговоров стало меньше идет работа. Иногда только раздается знакомый голос:
- Валька, внимательней! Сзади!
- Готов, гад!..
Появились "мессершмитты". И вот в напряжении схватки послышалось:
- Женьку подожгли, сволочи. Прыгай, Женя, прыгай!
Женя Денисов - мой хороший друг. Перед вылетом мы дулись с ним в "козла" и не доиграли спорную партию. Невольно пробежала тревога: неужели убит?
Атакую ведущего очередной группы. Стало труднее: "худые" прикрывают своих. 500... 400 метров... Стрелок строчит, не жалея снарядов. С 200 метров даю по нему очередь - он замолкает. Следующая очередь - "юнкерс" задымил, но продолжает лететь. Надо добить. Жму на гашетку - и вдруг...
Как часто мне придется перебивать воспоминания этим неожиданным "вдруг"! Впрочем, ведь и вся наша жизнь то и дело прерывается случайностями. А тогда у меня замерли пушки. Я перезарядил их для убедительности - тишина. "Юнкерс" же, плавно развернувшись, пошел на запад. Ну разве можно было упустить!..
И я гонюсь за дымящимся шлейфом. Таранить! Пристраиваюсь снизу, совсем близко. Рассмотрел даже стрелка, уткнувшегося головой в прицел: значит, готов. Оставалось поддернуть самолет - рубануть винтом по стабилизатору. И вот уже беру ручку на себя, жду удара... Но машина вздрогнула всем корпусом, вздыбилась, как сраженный пулей боевой конь, потом, клюнув носом, нырнула вниз.
- Горачий, горишь!.. - слышу голос Лавицкого. И тут же с земли доносится: - Маленькие, молодцы! Продержитесь... - И все смолкло.
Ничего не вижу. Бешено несется по кругу земля. Понял, что в штопоре. Даю рули на вывод - не реагируют. Значит, перебито или уже перегорело управление. Надо быстрее оставлять машину. Огонь уже обжигает руки, лицо, дымится комбинезон. Сбрасываю дверцы кабины и пытаюсь выбраться, но страшная сила вдавливает меня в сиденье. Пока возился в беспорядочно падающей "Кобре", вытяжное кольцо парашюта зацепилось за что-то - купол начал вылезать из-под меня. Еще секунда - и меня словно ветром сдуло. Вылетев из кабины, получил сильный удар. Стало совсем тихо.
Мимо пролетел мой горящий самолет. Чуть в стороне факелом - второй. И тут вижу, как на глазах растет, ширится плоскостями силуэт "худого". Очередь! Эх, сволочи, расстрелять задумали... "Мессершмитт" проскочил. Надо скорее вниз добьет, гад. И я тяну стропы, глубоким скольжением на полупогашенном парашюте лечу вниз. Земля совсем рядом. Отпускаю спасительные шелковые нити из рук - и снова удар.
Был полный штиль. Парашют накрыл меня своим куполом. Вставать не хотелось. В таком полузабытьи услышал чьи-то грубые окрики, неясную речь и от града ударов, жестких, коротких, бросающих кровь к вискам, пришел в себя. Немцы!
В детстве на кулачках не любил я уступать пацанам-сверстникам. С горячностью кидался при случае против двоих и против троих. А тут меня били враги. Когда один из гитлеровцев сорвал с моей гимнастерки погоны, я наотмашь ударил его. Немец упал. И тогда началось избиение. С автоматами в руках, в шортах, в огромных ботинках, с нечеловеческим оскалом - такими запомнил фашистов на всю жизнь.
Кто-то тяжело ударил сзади. Согнувшись, я лежал на земле и пытался защищать лицо и живот, но гитлеровцы методично били ногами до тех пор, пока в глазах уже потемнело.
Вдруг все разом смолкло. Подъехала машина. Когда из нее вышел офицер, двое дюжих немцев подняли меня, поддерживая под руки.
- Фуз капут?
Все это время после покидания самолета я не замечал, что нога моя разбита. В разных местах ее глубоко впились осколки, стоять было тяжело. Но склониться перед врагом?.. Хочу вытереть пот с лица, а это кровь - из носа, ушей, изо рта...
- Большевик? - спросил подкативший на машине офицер.
- Да.
Немец чему-то усмехнулся:
- Ии-юда?
- Нет. Русский я... - ответил, и тут силы покинули меня.
Держа под руки, куда-то поволокли...
"Белый аист летит..."
Бывали вы в клубе какого-нибудь глухого-преглухого села? В больших городах да столицах, где улицы нарядны и тысячами огней сверкают великолепные здания театров, там разряженная публика слушает оперы Чайковского, Вагнера, Берлиоза, внимает драмам Островского, Шекспира. А у нас, в затерянной в белорусских лесах деревушки Сахаровке, в пору моего детства только-только появилось немое кино. Сколько целомудренной грусти, надежд, воспоминаний в этих словах!
Произошло это памятное моим односельчанам событие в начале тридцатых годов. Надо сказать, в то время праздников в деревне поубавилось. Троицы, пасхи, разные там престольные торжества ушли в небытие, и если оставалось еще какое волнующее деревенских жителей мероприятие, к которому готовились заранее, продумывали все до мелочей всей семьей, так разве что "кирмаш" выезд на базар. В город мы везли масло, яйца, яблоки, грибы, ягоды, орехи все, что давали нам земля и леса, а в деревню - керосин, разную домашнюю утварь, косы, грабли, спички.
И вот в привычный деревенский лексикон вошло что-то непонятное и таинственное - немое кино. Больше всех осведомленным в значении двух мудрых слов среди сахаровских мальчишек оказался я. Отец мой видел это чудо еще в Петрограде, так что, когда заговорили о появлении в нашем районе кинопередвижки, он, как мог, поведал нам о диковинном зрелище, а я уже пересказывал все своим сверстникам.
Наконец приехал киномеханик. Ничто не ускользнуло в приготовлении к сеансу от детского любопытства: и как развешивал он белое полотно, и как устанавливал на треногу черный аппарат с большими кругами. Помню, туг же рядом уложил металлические банки с лентами и предупредил: "Не курить - взорвемся!" Дед Влас, в чьей хате собрались тогда односельчане, насторожился. Но вдруг загорелся свет, да такой яркий, что бабы закрестились, начали тесниться от экрана подальше. Молодой механик наладил аппаратуру и попросил в помощники себе мужика, который посильнее, "крутить динаму".
Отважился Лазарь. И крутил он ту "динаму" с таким усердием, что лавка вместе с сидевшими на ней ходила ходуном. А скучившиеся зрители, затаив дыхание, следили за дрожащим на полотне допотопным фильмом.
Я помогал механику. Меня, как магнитом, притягивали железные белые банки с черными лентами, у которых был какой-то особый, ни с чем не схожий, тревоживший мальчишечью душу запах. Во всей деревне уже никто отчаянней меня не крутил рукоятку "динамы". Поэтому, когда пришла пора расстаться со школой, решать - учиться дальше или работать, помогать семье, сомнений в Сахаровке ни у кого не было: Гришка Дольников пойдет на киношника.
Учиться, не останавливаясь на школьной программе, не только стать грамотным человеком, но и добиться хорошей рабочей профессии - таково было желание моего отца, его завещание. В семье не стали бы противиться этому: отца уважали при жизни, волю его исполнили бы и после смерти, но документы в Витебский кинотехникум я отправил все-таки втайне от матери. Не хотелось лишний раз тревожить, расстраивать ее.
А первые мои воспоминания об отце связаны с его рассказами о революционном Петрограде. Солдат, потом рабочий Путиловского завода, Устин Дольников оказался одним из тех счастливых людей, которым довелось решать судьбу России, открывать новую главу ее истории.
В 19-м году отец вернулся в Сахаровку. Здесь крестьяне избрали его председателем сельсовета. Во время коллективизации кулаки не раз стреляли в представителей новой власти из обрезов, запугивали их семьи. Однако колесо истории остановить уже было невозможно.
Когда я подрос, запомнились мне маршруты с отцом по нашим белорусским лесам - в то время он перешел на работу объездчиком лесничества.
...Протяжно завывает за окном сторожки февральский ветер. Весело трещат в печке, растопленной отцом, сухие дрова. А я с замиранием жду: вот раскроет он сейчас книгу, прибавит керосиновой лампой свету, и польется дивный рассказ о том, как в суровом краю белого безмолвия, измученные голодом, ползли человек и волк, как, умирая, человек не сдавался: бросил вызов самой смерти и победил.
Отец любил книги, особенно рассказы Джека Лондона, и эту любовь передавал нам, детям.
Наступил 1936 год. В дружной нашей семье никто, конечно, и не предполагал, что он принесет нам большое горе: косил по белорусским деревням людей неукротимый тиф. Сначала эпидемия унесла любимицу семьи - шестнадцатилетнюю сестру Лиду. А через месяц умер и отец, Устин Савельевич, чья жизнь была образцом не только для нас, детей, но и для многих, кто его знал.
Впервые по-мужски я понял, что за старшего в семье теперь оставаться мне. Возможно, потому и мать, узнав, что пришел вызов из кинотехникума, как ни печалилась, сказала:
- Езжай, сынок, учись. Так хотел твой папа. Знать, не судьба нам быть вместе...
Утром одного дня провожали меня в Витебск всей деревней. Чуточку торжественный, гордый - в город еду, на киношника выучусь, - я шел в отцовских сапогах с высокими каблуками. Младший братишка Володька, с завистью посматривая на меня, помогал нести крепко сбитый деревянный сундучок. Мать уложила в дорогу сало, колбасу, свежеиспеченные домашние булки. Деньги - 68 рублей - она аккуратно завернула в носовой платок я вручила мне, неоднократно инструктируя, где и как их хранить, как расходовать, чтобы хватило до Нового года. Соседский дед Алексей, бывалый солдат (в империалистическую в плену был, по всей Германии кочевал), напутствовал, как вести себя в большом городе: никому не доверять, рассчитывать только на свою голову. А дядя Яким, наоборот, советовал прислушиваться ко всем и учиться у людей: "Не суши мозги, Гришка. Будь что будет! С богом в путь большой..."
* * *
И вот Витебск. Выйдя из вагона, я сориентировался по надписям на стенах вокзала и стал в хвост очереди - напротив слова "Кассы". Добросовестно простоял больше часа, передвигая за собой деревянный сундучок с харчами. А очередь еще длинная, и кто-то сзади посоветовал:
"Чего маешься, парень? Сдал бы сундук-то в камеру хранения". "Что за камера? Где такая? - прикинул про себя. - Ничего мне дядя Яким не говорил об этом".
Ближе к окошку достал отдельно лежавший рубль. Попросил билет до улицы Дмитрова, где находился мой заветный кинотехникум. Молодая полная кассирша на мгновение оторопела. Потом вдруг высунулась из окошка и закричала:
- Марш отсюда, шпана! Без вас тошно!
В очереди кто-то захихикал. Я отошел в сторонку, недоумевая, чем вызвал гнев и смех. Но тут стоявший неподалеку в старой солдатской гимнастерке человек, разобравшись, в чем дело, объяснил, что билеты для передвижения по городу продаются прямо в трамвае, и показал, где трамвайная остановка. Однако препятствия на пути к кинотехникуму на этом не кончились. Войдя в трамвай с передней площадки, я стал искать кассу, чтобы все-таки купить билет. Ее не оказалось.
Весело бежал по городу красный вагончик с пассажирами, позванивал беззаботно. А в моей голове роились тревожные мысли: "Выходит, еду безбилетным - зайцем. Значит, опять посмеялись надо мной. А ведь, чего доброго, оштрафуют..." "Граждане, кто еще без билета?" - вдруг услышал голос. И тогда, расталкивая стоявших рядом, я радостно кинулся с сундучком куда-то в противоположный угол трамвая.
Подав кондуктору рубль, дважды сообщил ей, что мне ехать надо до улицы Дмитрова. Получил сдачу, пересчитал - все правильно. И все же брали сомнения: "Почему за разные расстояния цена билетов одинакова? Ведь этак можно до вечера кататься!" Рассуждая про себя о странностях городских порядков, я вдруг заметил, что трое парней как-то подозрительно крутятся возле женщины с ридикюлем. Еще мгновение - и вот один из них ловко вытащил из сумочки кошелек, и все трое быстро направились к выходу. "У вас украли..." - только успел сказать я, а общий шум, крик, негодование пассажиров выразили разве что сопереживание - воришек и след простыл. Горько было мне, что не смог вовремя помочь женщине, однако после драки кулаками не машут.
Через два часа, когда я снова катил трамваем уже в поисках общежития, перед выходом почувствовал вдруг сильный толчок в спину и вместе с сундучком вывалился из вагона на грязную улицу. Место оказалось безлюдное, окружили меня те трое. Дрались недолго: силы были неравные. После тумаков и дележки содержимого моего сундучка получил предупреждение:
- Будь здоров, деревня! Язык прикуси покрепче - длинный он у тебя не в меру.
Целую неделю сдавал экзамены в кинотехникум. Конкурс оказался большой: десять человек на место. Но я не сомневался, что выдержу, - в школе был отличником. И как же удивился, когда не попал в списки зачисленных на учебу!
Неудачники собрались вместе - искали выход, строили планы, по домам не разъезжались. А я? Мог ли я вернуться в деревню? Остался. Спали уже не в общежитии - на вокзале. Деньги на жизнь зарабатывали разгрузкой угля на товарной станции. Здесь как-то случайно прочитал объявление о наборе в Минскую школу ФЗО, где готовили токарей, слесарей, маляров. "Прощай кино. Иду учиться на слесаря!" - решил одним махом и вскоре уже оказался в белорусской столице.
Мы, будущие рабочие вагоноремонтного завода или железнодорожного депо, жили дружно, весело. Все в нашем общежитии сообща. А самые светлые дни получение стипендии да посылок от родных. Специальность свою осваиваем под руководством опытных мастеров, о которых в народе говорят: "Золотые руки". И когда нам доверили отремонтировать самостоятельно двухосный пассажирский вагон пригородного сообщения, радости не было предела. В этот день я наконец сообщил в Сахаровку, что стану не чудо-киномехаником, а рабочим.
Но вот однажды в нашу школу явились два пилота из местного аэроклуба. Как только увидел их - перехватило дыхание. Хромовые, до блеска начищенные - и в гармошку! - сапоги, синяя со звездочкой пилотка и эмблема крыльев на рукаве гимнастерки. А главное, что в этих бравых парнях понравилось больше всего, просто сразило наповал, - кожаный летный реглан!
Пилоты-инструкторы аэроклуба выступали. Выразительно жестикулировали, чтобы нам было понятнее, как летают, сыпали мудреными словами: иммельман, ранверсман, виражи, "мертвая петля"... Словно завороженные сидели фабзайцы, слушая о небе, а я, признаться, смотрел только на красивую форму летчиков, и поскрипывание их регланов, похоже, тревожило больше самых увлекательных историй.
После беседы летчики пригласили нас наведаться в аэроклуб: мол, если понравится, сможете летать и вы без отрыва от производства.
С этого дня мы потеряли покой. Наши преподаватели-методисты недоумевали: с чего это вдруг все их ученики заговорили не своими голосами - врастяжку и с хрипотцой? Откуда было им догадаться, что добрая половина фабзайцев работают под пилотов из аэроклуба. Я же по ночам летал. Крутил "мертвые петли", пикировал, проваливался в воздушные ямы. Летаешь во сне - говорят, растешь. Так оно, судя по всему, и было. А в решении научиться летать по-настоящему окончательно утвердился после встречи с одной из героинь прославленного экипажа Полины Осипенко - Верой Ломако.
Как-то в один из сентябрьских дней 1938 года, узнав, что в аэроклубе состоится встреча с летчицей-героиней, направился туда и весь вечер опять был под впечатлением от рассказов о мужественной и романтической профессии. Когда встреча закончилась, Вера Ломако направилась к выходу из клуба. Она шутила. В окружении пилотов в непринужденной обстановке героиня показалась мне вполне доступным человеком. И, оказавшись рядом, я несколько своеобразно решил убедиться в этом: в толпе протянул руку к ее новехонькому кожаному реглану и замер. Дотронуться до летного реглана мне удалось, да получилось как-то грубовато. Вера оглянулась, встретилась с моим растерянным взглядом и укоризненно покачала головой. Чуть не провалился я тогда от стыда и смущения. Однако именно эта встреча круто изменила мою судьбу: в тот же день я подал заявление в аэроклуб.
Пройдет немало лет. На 20-летие освобождения Минска правительство и Центральный Комитет Компартии Белоруссии пригласят ветеранов войны, бывалых воздушных бойцов. Приглашение на торжество пришло и мне, командиру авиационного соединения. В гостинице "Беларусь", где мы остановились, в соседнем номере оказались Валентина Гризодубова и Вера Ломако. Конечно, познакомились. Людям одной профессии всегда есть о чем поговорить. А у пилотов на каждом аэродроме найдутся общие знакомые или знакомые их знакомых. И вот тогда, припомнив далекие тридцатые годы, инструкторов минского аэроклуба имени Молокова, я рассказал про свое первое знакомство с Верой. Долго смеялись летчицы над непосредственностью рабочего паренька Гришки Дольникова.
А мне в те памятные годы частенько было не до смеха. Предстояло еще пройти испытание характера, на деле доказать, что готов преодолеть себя. К примеру, среди желающих подняться в небо распространились слухи о строгости отбора медицинской комиссии. Говорили о каких-то ямах, незаметно закрытых, в которые попадаешь неожиданно, идя по коридору. Будто там со всех сторон на тебя налетают врачи и разделывают под орех: давят, щупают, измеряют... Выдерживает такое не каждый - иного будто прямо в яме от страха кондрашка хватает. Когда ребята являлись на комиссию, естественно, волновались, и многие действительно сразу же отправлялись, несолоно хлебавши.
Ну а я, несмотря на высокую требовательность медицины, все-таки прошел все преграды с первого захода и вскоре был зачислен мандатной комиссией в наш аэроклуб, что удостоверила соответствующая справка для предъявления по месту работы. Все по закону, в строгих административно-организационных рамках, хотя речь шла о романтике, о возвышенной стихии пятого океана.
Друзья-однокашники откровенно и по-хорошему завидовали мне: "Везет Гришке!.." А у меня и в самом-то деле все хорошо шло. Учеба в школе ФЗО заканчивалась, по теории и практике при выпуске получил отличные оценки, за что сразу же присвоили высший и редкий для фабзайцев 4-й разряд. За месяц до окончания учебы произошло другое важное для меня событие - приняли в комсомол. От этого прибавилось веры в свои силы, появилось стремление быть полезным обществу, людям. И вот не без гордости за свое рабочее предназначение слесарь-вагонщик Григорий Устинович Дольников явился на завод имени Мясникова. Не было мне тогда и шестнадцати лет.
В рабочем коллективе приняли нас, как старых знакомых, но торжественно и с уважением. Мастер пассажирского цеха Виктор Носов провел по всем цехам, распределил по бригадам. Комитет заводского комсомола предложил создать одну комсомольско-молодежную бригаду слесарей, и, к моему удивлению, бригадиром ее назначили меня.
Откровенно говоря, не все из "стариков" отнеслись к инициативе доброжелательно. "Посмотрим, что получится из этой затеи..." - посмеивались между собой.
А получалось поначалу и в самом-то доле не лучшим образом. Преодолеть неуверенность, справиться с трудностями в работе помогали нам многие рабочие, мастер цеха Виктор Носов, товарищи из комитета комсомола. Через полгода о молодежной бригаде заговорили по-другому. Нас уже хвалили: отмечали в заводской многотиражке, листках-молниях. Я, как бригадир, стал появляться перед народом в президиумах торжественных собраний, что, конечно, по тем-то годкам головы вскружить не могло.
Запомнилась первая получка. Она оказалась весомой, я в тот же день половину заработанного я отослал матери (знал, что в деревне по этому поводу будет немало разговоров), а вскоре и сам появился в Сахаровке. Что скрывать, вырядился, словно на коронование: новехонький костюм, пикейная рубашка, модные полуботинки и даже галстук с булавкой.