И как раз самоотверженный героизм Брунхильды в корне меняет саму природу дилеммы.
Будучи любимицей Вотана, она воспринимает себя как воплощение его воли. Однако она чувствует горечь, с которой обрекает он на смерть своих отпрысков, и это не может ее не тронуть. А еще больше ее трогает страстная преданность Зигмунда Зиглинде, и в конце концов валькирия решает не помогать Хундингу расправиться с Зигмундом. Более того, она сражается за Зигмунда против Хундинга, прямо нарушив приказ Всеобщего Отца-Вотана.
Вне себя от ярости, Вотан лично убивает обоих – и Зигмунда, и Хундинга, – однако в сумятице схватки валькирия успевает ускользнуть вместе с Зиглиндой. Если Зигмунда уже не вернуть, то, может быть, удастся уберечь его сына. Она помогает Зиглинде скрыться в непроходимом лесу (по чистой случайности, том самом, в котором дракон укрывает свое сокровище), а сама встречается лицом к лицу с разгневанным Вотаном (что дает Зиглинде еще немного времени для бегства).
Поскольку Брунхильда дерзнула противиться ему, Вотан приговаривает ее к вечному сну, пробуждение от которого возможно лишь через позор – лишь в том случае, если ею овладеет смертный мужчина. Но, любя Брунхильду, он не желает ее позора, а потому окружает ложе спящей валькирии пламенем, пройти сквозь которое и приблизиться к ней дано лишь великому герою, совершенно не ведающему страха.
Зиглинда тем временем углубляется все дальше в лес. Уже на волосок от гибели, она натыкается на пещеру, служащую с тех пор, как Альберик лишился власти над гномами, обиталищем Мима, брата Альберика. Мим предоставляет ей убежище, а когда Зиглинда умирает при родах, берет на воспитание ее сына Зигфрида. Гном намеревается вырастить из мальчика не ведающего страха героя, способного сразиться с драконом и отобрать у него кольцо для своего приемного отца.
Как и большая часть других планов в этой истории, замысел Мима оказывается не без изъяна. С одной стороны, и Вотану, и Альберику становится известно, что задумал Мим, к тому же у Альберика имеются на сей счет и свои соображения. Лишь в одном Мим преуспел: Зигфрид и впрямь вырос не ведающим страха. Однако это заставляет его презирать своего трусливого воспитателя и напрочь лишает желания делать для гнома что бы то ни было. Пытаясь обмануть Зигфрида, Мим уверяет его, что при встрече с драконом тот испытает удивительное, неведомое ему чувство (страх), и юный герой, невзирая на отвращение к гному, решает попробовать Однако Миму это не приносит никакой пользы.
Вместо того, чтобы познать страх, Зигфрид (со смехом) убивает дракона, забирает кольцо, а вдобавок прихватывает еще и магический талисман, шлем, позволяющий менять обличье. Мало того, кровь дракона наделяет его способностью понимать речь птиц, благодаря чему Зигфрид узнает, что Мим собирается дать ему яду. В праведном гневе Зигфрид убивает Мима, а когда, опять же от птиц, узнает про Брунхильду, страсть к приключениям побуждает его предпринять попытку ее вызволения.
По пути Зигфрид встречается с Вотаном, запрещающим ему приближаться к магическому пламени. Но Зигфрид не был бы собой, не поступи он наперекор: сломав копье Вотана, юный герой упорно стремится к своей цели – спасти заколдованную женщину.
(Само собой, для Вотана потеря копья означает гибель. Но, по правде сказать, у него были основания догадываться, что его копье едва ли остановит юношу. Его решение испытать отвагу Зигфрида имеет сложную природу. С одной стороны, он знает, что если его копье не сможет остановить Зигфрида, боги будут обречены, поскольку не смогут повлиять на то, как победитель распорядится кольцом. С другой стороны, ему понятно, что пока его копье – и его господство – не сломаны, мир не станет свободным от разрушительного действия его обетов. Он бросает вызов Зигфриду для того, чтобы погубить и одновременно спасти самого себя.)
Можно сказать, что для Брунхильды Зигфрид являет собой воплощенную мечту: он смертный, но несравненная доблесть приравнивает его к богам. Она одаряет героя своей любовью, а в придачу еще и заклятием, делающим его неуязвимым для любого врага, пока он не повернется к этому врагу спиной. Зигфрид отправляется в широкий мир на поиски новых приключений и славы, чтобы Брунхильда могла им гордиться. (Наверное, мне еще раньше следовало отметить, что среди достоинств этого храбреца красота отнюдь не значится.)
Почти сразу же он попадает во владения Гибичунгов, людского племени, отличающегося неудовлетворенным честолюбием и весьма своеобразной нравственностью. Правят этим народом неженатый Гунтер, его незамужняя сестра Гутрун и их сводный брат Хаган (сын и соглядатай Альберика). Гибичунги хотят руками Зигфрида добиться могущества и славы. Хаган жаждет кольца. Чтобы добиться своего, они составляют заговор и опаивают Зигфрида волшебным напитком, заставляющим его позабыть Брунхильду, а затем посылают к ней, чтобы он доставил валькирию Гунтеру. (Проделать это ему следует, выдав себя за Гунтера, то есть приняв облик последнего с помощью волшебного шлема.) Его наградой должна стать рука Гутрун. (Она далеко не красавица, но Зигфрид попросту позабыл, как могут выглядеть иные женщины.)
Оказавшись вырванной из своего пламенного убежища и доставленной к Гюнтеру, Брунхильда, понятное дело, не может не воспылать гневом по поводу столь явного предательства и яростно поносит Зигфрида. Хаган тут же дает Зигфриду другой напиток, отведав которого, тот напрочь забывает Гутрун и вспоминает Брунхильду. А вспомнив, вынужден признать справедливость ее обвинений. Хаган поражает Зигфрида копьем в спину, заявляя, что случившее вполне извиняет подобный поступок.
Однако и в смерти Зигфрид слишком силен для того, чтобы кто-либо смог забрать у него кольцо. А Брунхильда наконец прозревает истинную подоплеку его поступков. Дабы почтить возлюбленного, она приказывает сложить погребальный костер, восходит на него сама и соединяется с Зигфридом в очистительном огне. Кольцо плавится в пламени костра, и как только это происходит, Девы Рейна обретают возможность вернуть свое золото. История заканчивается восстановлением естественного порядка – Валхалла сожжена до фундамента, власти богов пришел конец, а люди, освободившиеся от чуждого деспотического господства, вольны стать наконец хозяевами своих судеб.
(Логика здесь присутствует глубочайшая, хотя и труднообъяснимая. С того момента, как было сломано копье Вотана, жизнь богов поддерживалась силой проклятия Альберика. Они не могли умереть. Хранителя кольца можно было убить, но это означало лишь переход кольца и всех связанных с ним несчастий к другому. Это должно было длиться до тех пор, пока кольцо – а стало быть, и проклятие, – не исчезнут из мира.)
– Ну, – могут спросить меня, – и какое, скажите на милость, отношение все это имеет к космическим пиратам и станциям?
Ответ будет достаточно прост, если только сначала ответить на другой, более конкретный вопрос. Если Энгус Термопайл является пиратом, грабящим рудники и корабли, то кому, интересно, сбывает он свою добычу? В конце концов, руда – это не наличные: при отсутствии возможности переработки она совершенно бесполезна. А переработка руды – процесс промышленный, требующий места, энергии и оборудования. Следовательно, такие пираты, как Энгус или Ник, попросту не могли бы существовать – а Полиция Объединенных Рудодобывающих Компаний не имела бы полномочий охотиться за ними, – не будь у них надежного рынка реализации награбленного. Так в каком же мире разворачивается действие «Подлинной истории»? В мире, где человечество не едино и люди открыто враждуют с себе подобными? Или же они противостоят чему-то еще, чему-то античеловеческому? И не является ли моральной основой выданного полиции мандата на силовые действия против пиратов тот факт, что пираты продают не только руду, но и интересы человечества?
После того, как этот вопрос был задан (в контексте «Кольца Нибелунга»), от «Подлинной истории» до следующей книги, получившей название «Запретное знание», осталось сделать лишь один маленький шажок. Стоило мне начать думать о представителях КОМРУДа как о богах, власти которых угрожает некий научно-фантастический эквивалент способных менять обличье гномов, я уже не мог остановиться, пока Энгус и Мори не уподобились в моем представлении некоей искаженной трактовке Зигмунда и Зиглинды. Ну, а потом, как уже поминалось выше, меня понесло.
Однако сам факт проведения мною параллели между этими образами показывает, насколько не буквальным было мое обращение к «Кольцу». «Кольцо Нибелунга» не есть мое повествование, это одно из семян, из которых мое повествование произросло. По разным причинам я отошел от первоисточника на весьма почтительное расстояние.
Прежде всего, у Вагнера присутствуют темы, которые мне не хотелось разрабатывать. Присущий его творению вариант структурного сексизма оставляет меня холодным. (Девы Рейна вызывают в моей памяти сцену из «Монти Питона и Святого Грааля», когда крестьянин кричит Артуру: «Ты не вправе прибрать к рукам верховную власть только потому, что подводная шлюха подсунула тебе меч!») И я не отвечаю за персонажи, чья сила проистекает из «невинности»: по мне, Зигфрид не ведает страха не потому, что «невинен», а потому, что слишком туп для восприятия реальности. Идея Вагнера, заключающаяся в том, что знание парализует, представляется мне неверной, и мой подход к этой проблеме отражен, в частности, в каждой из книг «Хроник Томаса Ковенанта».
Кроме того, «Энгус Термопайл» меняет все термины и понятия «Рихарда Вагнера». По самому своему построению история является скорее научно-фантастической, нежели мифопоэтической. Конфликты имеют природу политическую, а не архетипическую. По необходимости каждая валентность «Кольца» претерпела трансформацию, наиболее явственным результатом каковой является перекладывание ответственности с богов и гномов на плечи человеческих существ. Если жизнь людей в космосе следует охранять, делать это должны не Всеобщие Отцы или валькирии, а наследники Гибичунгов.
Последствия этой трансформации сказываются во всем – позволю себе лишь несколько примеров. Сила моих «богов» не в бессмертии, а в контроле над информацией. С точки зрения того порядка, который призвана охранять полицейская служба КОМРУД, инцест не является тяжким преступлением, а значит, мне не было надобности делать Энгуса и Мори родственниками. И я не использовал прямых аналогий с жезлом Вотана или кольцом Альберика – хотя в этом смысле способность Энгуса редактировать базы данных заслуживает внимания.
Однако так или иначе, «Кольцо Нибелунга» присутствует в каждой из четырех новелл, следующих за «Подлинной историей». Когда на сцену выступают такие персонажи, как Уорден Диос, Мин Доннер, Годсен Фрик и Хэши Лебуол, они, как можно было бы выразиться, «влекут за собой облачную тень славы» своих вагнеровских прототипов. И кто мог бы послужить лучшим воплощением гнома, чем Амнион, жаждущий, ни много ни мало, покончить с естественным существованием человечества? Могут ли Энгус и Мори сохранить в себе человеческое начало (не говоря уж о полноте своей личности), – это вопрос, который мог возникнуть лишь на почве пересечения «Подлинной истории» с «Кольцом Нибелунга».
Будучи любимицей Вотана, она воспринимает себя как воплощение его воли. Однако она чувствует горечь, с которой обрекает он на смерть своих отпрысков, и это не может ее не тронуть. А еще больше ее трогает страстная преданность Зигмунда Зиглинде, и в конце концов валькирия решает не помогать Хундингу расправиться с Зигмундом. Более того, она сражается за Зигмунда против Хундинга, прямо нарушив приказ Всеобщего Отца-Вотана.
Вне себя от ярости, Вотан лично убивает обоих – и Зигмунда, и Хундинга, – однако в сумятице схватки валькирия успевает ускользнуть вместе с Зиглиндой. Если Зигмунда уже не вернуть, то, может быть, удастся уберечь его сына. Она помогает Зиглинде скрыться в непроходимом лесу (по чистой случайности, том самом, в котором дракон укрывает свое сокровище), а сама встречается лицом к лицу с разгневанным Вотаном (что дает Зиглинде еще немного времени для бегства).
Поскольку Брунхильда дерзнула противиться ему, Вотан приговаривает ее к вечному сну, пробуждение от которого возможно лишь через позор – лишь в том случае, если ею овладеет смертный мужчина. Но, любя Брунхильду, он не желает ее позора, а потому окружает ложе спящей валькирии пламенем, пройти сквозь которое и приблизиться к ней дано лишь великому герою, совершенно не ведающему страха.
Зигфрид
Зиглинда тем временем углубляется все дальше в лес. Уже на волосок от гибели, она натыкается на пещеру, служащую с тех пор, как Альберик лишился власти над гномами, обиталищем Мима, брата Альберика. Мим предоставляет ей убежище, а когда Зиглинда умирает при родах, берет на воспитание ее сына Зигфрида. Гном намеревается вырастить из мальчика не ведающего страха героя, способного сразиться с драконом и отобрать у него кольцо для своего приемного отца.
Как и большая часть других планов в этой истории, замысел Мима оказывается не без изъяна. С одной стороны, и Вотану, и Альберику становится известно, что задумал Мим, к тому же у Альберика имеются на сей счет и свои соображения. Лишь в одном Мим преуспел: Зигфрид и впрямь вырос не ведающим страха. Однако это заставляет его презирать своего трусливого воспитателя и напрочь лишает желания делать для гнома что бы то ни было. Пытаясь обмануть Зигфрида, Мим уверяет его, что при встрече с драконом тот испытает удивительное, неведомое ему чувство (страх), и юный герой, невзирая на отвращение к гному, решает попробовать Однако Миму это не приносит никакой пользы.
Вместо того, чтобы познать страх, Зигфрид (со смехом) убивает дракона, забирает кольцо, а вдобавок прихватывает еще и магический талисман, шлем, позволяющий менять обличье. Мало того, кровь дракона наделяет его способностью понимать речь птиц, благодаря чему Зигфрид узнает, что Мим собирается дать ему яду. В праведном гневе Зигфрид убивает Мима, а когда, опять же от птиц, узнает про Брунхильду, страсть к приключениям побуждает его предпринять попытку ее вызволения.
По пути Зигфрид встречается с Вотаном, запрещающим ему приближаться к магическому пламени. Но Зигфрид не был бы собой, не поступи он наперекор: сломав копье Вотана, юный герой упорно стремится к своей цели – спасти заколдованную женщину.
(Само собой, для Вотана потеря копья означает гибель. Но, по правде сказать, у него были основания догадываться, что его копье едва ли остановит юношу. Его решение испытать отвагу Зигфрида имеет сложную природу. С одной стороны, он знает, что если его копье не сможет остановить Зигфрида, боги будут обречены, поскольку не смогут повлиять на то, как победитель распорядится кольцом. С другой стороны, ему понятно, что пока его копье – и его господство – не сломаны, мир не станет свободным от разрушительного действия его обетов. Он бросает вызов Зигфриду для того, чтобы погубить и одновременно спасти самого себя.)
Сумерки богов
Можно сказать, что для Брунхильды Зигфрид являет собой воплощенную мечту: он смертный, но несравненная доблесть приравнивает его к богам. Она одаряет героя своей любовью, а в придачу еще и заклятием, делающим его неуязвимым для любого врага, пока он не повернется к этому врагу спиной. Зигфрид отправляется в широкий мир на поиски новых приключений и славы, чтобы Брунхильда могла им гордиться. (Наверное, мне еще раньше следовало отметить, что среди достоинств этого храбреца красота отнюдь не значится.)
Почти сразу же он попадает во владения Гибичунгов, людского племени, отличающегося неудовлетворенным честолюбием и весьма своеобразной нравственностью. Правят этим народом неженатый Гунтер, его незамужняя сестра Гутрун и их сводный брат Хаган (сын и соглядатай Альберика). Гибичунги хотят руками Зигфрида добиться могущества и славы. Хаган жаждет кольца. Чтобы добиться своего, они составляют заговор и опаивают Зигфрида волшебным напитком, заставляющим его позабыть Брунхильду, а затем посылают к ней, чтобы он доставил валькирию Гунтеру. (Проделать это ему следует, выдав себя за Гунтера, то есть приняв облик последнего с помощью волшебного шлема.) Его наградой должна стать рука Гутрун. (Она далеко не красавица, но Зигфрид попросту позабыл, как могут выглядеть иные женщины.)
Оказавшись вырванной из своего пламенного убежища и доставленной к Гюнтеру, Брунхильда, понятное дело, не может не воспылать гневом по поводу столь явного предательства и яростно поносит Зигфрида. Хаган тут же дает Зигфриду другой напиток, отведав которого, тот напрочь забывает Гутрун и вспоминает Брунхильду. А вспомнив, вынужден признать справедливость ее обвинений. Хаган поражает Зигфрида копьем в спину, заявляя, что случившее вполне извиняет подобный поступок.
Однако и в смерти Зигфрид слишком силен для того, чтобы кто-либо смог забрать у него кольцо. А Брунхильда наконец прозревает истинную подоплеку его поступков. Дабы почтить возлюбленного, она приказывает сложить погребальный костер, восходит на него сама и соединяется с Зигфридом в очистительном огне. Кольцо плавится в пламени костра, и как только это происходит, Девы Рейна обретают возможность вернуть свое золото. История заканчивается восстановлением естественного порядка – Валхалла сожжена до фундамента, власти богов пришел конец, а люди, освободившиеся от чуждого деспотического господства, вольны стать наконец хозяевами своих судеб.
(Логика здесь присутствует глубочайшая, хотя и труднообъяснимая. С того момента, как было сломано копье Вотана, жизнь богов поддерживалась силой проклятия Альберика. Они не могли умереть. Хранителя кольца можно было убить, но это означало лишь переход кольца и всех связанных с ним несчастий к другому. Это должно было длиться до тех пор, пока кольцо – а стало быть, и проклятие, – не исчезнут из мира.)
* * *
– Ну, – могут спросить меня, – и какое, скажите на милость, отношение все это имеет к космическим пиратам и станциям?
Ответ будет достаточно прост, если только сначала ответить на другой, более конкретный вопрос. Если Энгус Термопайл является пиратом, грабящим рудники и корабли, то кому, интересно, сбывает он свою добычу? В конце концов, руда – это не наличные: при отсутствии возможности переработки она совершенно бесполезна. А переработка руды – процесс промышленный, требующий места, энергии и оборудования. Следовательно, такие пираты, как Энгус или Ник, попросту не могли бы существовать – а Полиция Объединенных Рудодобывающих Компаний не имела бы полномочий охотиться за ними, – не будь у них надежного рынка реализации награбленного. Так в каком же мире разворачивается действие «Подлинной истории»? В мире, где человечество не едино и люди открыто враждуют с себе подобными? Или же они противостоят чему-то еще, чему-то античеловеческому? И не является ли моральной основой выданного полиции мандата на силовые действия против пиратов тот факт, что пираты продают не только руду, но и интересы человечества?
После того, как этот вопрос был задан (в контексте «Кольца Нибелунга»), от «Подлинной истории» до следующей книги, получившей название «Запретное знание», осталось сделать лишь один маленький шажок. Стоило мне начать думать о представителях КОМРУДа как о богах, власти которых угрожает некий научно-фантастический эквивалент способных менять обличье гномов, я уже не мог остановиться, пока Энгус и Мори не уподобились в моем представлении некоей искаженной трактовке Зигмунда и Зиглинды. Ну, а потом, как уже поминалось выше, меня понесло.
* * *
Однако сам факт проведения мною параллели между этими образами показывает, насколько не буквальным было мое обращение к «Кольцу». «Кольцо Нибелунга» не есть мое повествование, это одно из семян, из которых мое повествование произросло. По разным причинам я отошел от первоисточника на весьма почтительное расстояние.
Прежде всего, у Вагнера присутствуют темы, которые мне не хотелось разрабатывать. Присущий его творению вариант структурного сексизма оставляет меня холодным. (Девы Рейна вызывают в моей памяти сцену из «Монти Питона и Святого Грааля», когда крестьянин кричит Артуру: «Ты не вправе прибрать к рукам верховную власть только потому, что подводная шлюха подсунула тебе меч!») И я не отвечаю за персонажи, чья сила проистекает из «невинности»: по мне, Зигфрид не ведает страха не потому, что «невинен», а потому, что слишком туп для восприятия реальности. Идея Вагнера, заключающаяся в том, что знание парализует, представляется мне неверной, и мой подход к этой проблеме отражен, в частности, в каждой из книг «Хроник Томаса Ковенанта».
Кроме того, «Энгус Термопайл» меняет все термины и понятия «Рихарда Вагнера». По самому своему построению история является скорее научно-фантастической, нежели мифопоэтической. Конфликты имеют природу политическую, а не архетипическую. По необходимости каждая валентность «Кольца» претерпела трансформацию, наиболее явственным результатом каковой является перекладывание ответственности с богов и гномов на плечи человеческих существ. Если жизнь людей в космосе следует охранять, делать это должны не Всеобщие Отцы или валькирии, а наследники Гибичунгов.
Последствия этой трансформации сказываются во всем – позволю себе лишь несколько примеров. Сила моих «богов» не в бессмертии, а в контроле над информацией. С точки зрения того порядка, который призвана охранять полицейская служба КОМРУД, инцест не является тяжким преступлением, а значит, мне не было надобности делать Энгуса и Мори родственниками. И я не использовал прямых аналогий с жезлом Вотана или кольцом Альберика – хотя в этом смысле способность Энгуса редактировать базы данных заслуживает внимания.
Однако так или иначе, «Кольцо Нибелунга» присутствует в каждой из четырех новелл, следующих за «Подлинной историей». Когда на сцену выступают такие персонажи, как Уорден Диос, Мин Доннер, Годсен Фрик и Хэши Лебуол, они, как можно было бы выразиться, «влекут за собой облачную тень славы» своих вагнеровских прототипов. И кто мог бы послужить лучшим воплощением гнома, чем Амнион, жаждущий, ни много ни мало, покончить с естественным существованием человечества? Могут ли Энгус и Мори сохранить в себе человеческое начало (не говоря уж о полноте своей личности), – это вопрос, который мог возникнуть лишь на почве пересечения «Подлинной истории» с «Кольцом Нибелунга».