Она слегка подняла голову: над коленными чашечками поднялись черные от муки глаза.
– Неужели ты не можешь придумать ничего лучше? – спросила она прерывающимся, дрожащим как у безумной голосом.
Энгус небрежно пожевал губу, ощущая чуть ли не приступ великодушия. Спятила она или нет, но чувство собственника тешило его душу.
– Ладно, – неожиданно сказал он. – Пожалуй, я расскажу кое-что о себе. Одну маленькую историю, чтобы тебе легче было меня понять… – Энгус усмехнулся. – Когда-то у меня был сосед по комнате… – Мори подняла ничего не выражающий взгляд, и он пояснил: – На Земле, в исправительной школе для малолетних преступников. Я тогда был сопливым мальчишкой и еще не на учился воровать не попадаясь. Паскудные копы сцапали меня за кражу из продуктовой лавки: захотелось мальчонке угоститься. Я залез туда, потому что был голоден, но им, ясное дело, было на это плевать. Им хотелось одного – «исправить» меня. Сделать «полноценным членом общества». Сломить. Вот они и упекли меня в эту школу. Я ее ненавидел. И еще тогда, мальчишкой, дал себе обещание: никто и никогда не посадит меня под замок снова…
Тут Энгус осекся, потому что не хотел допускать даже мысли о возможности своего ареста. Одна эта мысль могла свести на нет благодушное настроение и ввергнуть его в ярость. Ему не раз случалось совершать отчаянные поступки, которые со стороны могли показаться свидетельством безрассудной смелости. Но в действительности смелость не имела к этому ни малейшего отношения. Он просто делал все возможное, чтобы не попасть в тюрьму.
– Так вот, там у меня был сосед по комнате, – вернулся к своему рассказу Энгус. – Только один: мне говорили, будто это большое везение. Куда чаще в одну каморку запихивали троих-четверых. Меня поместили с этим придурком, потому что решили, будто он сможет хорошо на меня влиять. Там всем распоряжались одни копы… – Воспоминание об их власти над ним вызвало у него желание сплюнуть. – Копы, вроде тебя. Несли всякую чушь насчет перевоспитания, хотя все их перевоспитание сводилось к грубой силе. Ничего другого у них и на уме не было, вроде как у тебя. Они хотели убить меня – или сломать, что одно и то же. Я был для них уличной крысой, пойманной на краже. Я был беззащитен. Они думали, будто могут делать со мной что угодно. Мой сосед должен был служить для меня хорошим примером, потому как являлся живым свидетельством успеха их воспитательной методы. Этот малый попался на краже купюр из бумажника собственного напаши и, отмотав в исправительной школе пять лет, твердо встал на путь добродетели. Они хотели, чтобы он помог мне исправиться. Звали его Скарл. Он был первостатейной мразью: из тех козлов, что будут тебе жрать дерьмо и улыбаться. Белозубой улыбочкой. Ему хотелось помочь мне исправиться, это точно. Хотелось прогнуться перед ними, показать себя с такой стороны, чтобы они лучше к нему относились. И уж как он старался, как сопли с сахаром мешал, чтобы я поверил в его дружеское расположение. Всячески выказывал свою дерьмовую заботу. Познакомил меня с внутренней жизнью школы. Не позволял старшим ребятам меня дубасить. Учил тому, как получать поблажки, как разжиться на кухне добавкой, как попасть в список на поощрение. После проведенного рядом с ним дня меня тянуло блевать. Но я проучил этого придурка. Каждому воспитаннику разрешалось иметь личный шкафчик, который запирался на ключ. У него тоже такой был, да только ключик свой он прятал дерьмово. Ну, я его и спер. Потом я наведался в комнатенки некоторых копов и прибрал там, что плохо лежало, – многоцветные ручки, наркоту и все такое… Кстати, у одного вашего нашлась чудненькая подборка порнографических картинок… – Энгус осклабился. – И некоторые мои нынешние идеи почерпнуты как раз оттуда.
Мори промолчала.
– … так вот, кое-что из своей добычи я взял да и засунул в шкафчик Скарла. А шкафчик запер. А ключ положил на место: он, болван, так и не заметил пропажи. А на следующее утро копы как с цепи сорвались. Устроили общий шмон. Врывались во все комнаты подряд. Заставляли нас раздеваться и стоять голыми, пока они обшаривали шкафчики. А когда старина Скарл увидел, что обнаружилось в его шкафчике, он хлопнулся в обморок. – Энгус расхохотался, однако смех получился натужным и фальшивым. Непонятно почему, но воспоминание о той ловкой проделке утратило аромат удовольствия. Откуда-то появился привкус горечи, словно кто-то его надул.
Силясь снова сделать воспоминание приятным, он продолжил:
– Но добили его те порнографические картинки. Их сочли слишком забавными для исправительной школы, и бедолагу куда-то спровадили. Наверное, перевели и колонию для старших. – Увы, почувствовать удовольствие Энгусу так и не удалось. – Ну, а меня поселили в комнате с целой компанией подонков, очень любивших от нечего делать меня трахать. Так я и жил, пока не выпал случай оттуда смыться.
Некоторое время Мори молчала, а потом угрюмо спросила:
– И какое отношение это имеет ко мне?
– Э?.. – Энгус уже успел забыть про ее вопрос.
– Ты подставил своего товарища, – проговорила она осипшим, измученным голосом. – Того самого, который тебя защищал. Скорее всего, ты навредил этим себе больше, чем ему. И какое отношение это имеет ко мне?
– Мне было приятно, – буркнул Энгус, досадуя на потерю хорошего настроения. – Вот какое отношение это имеет к тебе. Мне было приятно.
С этими словами он повернулся и уже двинулся к выходу из отсека, когда она мягко произнесла:
– Постой.
Он остановился.
– Считай, что это было сделано законно. Я имею в виду зонный имплантат. Я готова подтвердить это, сказать, что у тебя не было другого выхода. Что ты вынужден был поступить так, чтобы спасти нас обоих. Только прекрати это.
Энгус обернулся и посмотрел на нее, но теперь она отвела глаза.
– Как же так, – хмыкнул он. – Ты ведь коп. Как же все твои угрозы? Я-то думал, ты ищешь способ разделаться со мной.
– Мне страшно, – умоляюще пролепетала Мори. – Я хочу жить.
То, как она сомкнула колени и уткнулась в них лицом, наводило на мысль о действительно запредельном страхе.
– Я буду служить тебе как член экипажа. Засвидетельствую, что ты поступил законно. Они поверят мне, ведь я из полиции. Я ни словом не помяну о тех старателях… Я… – Голос ее дрогнул. – Я буду ублажать тебя в постели. Буду делать все, что захочешь. Только пощади меня. Перестань меня мучить.
На какой-то миг Энгусу показалось, что он готов прислушаться к ее словам, готов поддаться жалости. Неужто она уже сломалась? Но уже в следующий миг на него нахлынула злоба.
– Черта с два! – рявкнул он. – Пощады ты не дождешься. Никогда. Ты боишься, и это просто замечательно.
Прежде, чем она успела сказать еще что-то, он повернулся и ушел, предоставив ее себе. Пусть отдыхает. Пусть готовит себя для своего хозяина.
8
9
10
– Неужели ты не можешь придумать ничего лучше? – спросила она прерывающимся, дрожащим как у безумной голосом.
Энгус небрежно пожевал губу, ощущая чуть ли не приступ великодушия. Спятила она или нет, но чувство собственника тешило его душу.
– Ладно, – неожиданно сказал он. – Пожалуй, я расскажу кое-что о себе. Одну маленькую историю, чтобы тебе легче было меня понять… – Энгус усмехнулся. – Когда-то у меня был сосед по комнате… – Мори подняла ничего не выражающий взгляд, и он пояснил: – На Земле, в исправительной школе для малолетних преступников. Я тогда был сопливым мальчишкой и еще не на учился воровать не попадаясь. Паскудные копы сцапали меня за кражу из продуктовой лавки: захотелось мальчонке угоститься. Я залез туда, потому что был голоден, но им, ясное дело, было на это плевать. Им хотелось одного – «исправить» меня. Сделать «полноценным членом общества». Сломить. Вот они и упекли меня в эту школу. Я ее ненавидел. И еще тогда, мальчишкой, дал себе обещание: никто и никогда не посадит меня под замок снова…
Тут Энгус осекся, потому что не хотел допускать даже мысли о возможности своего ареста. Одна эта мысль могла свести на нет благодушное настроение и ввергнуть его в ярость. Ему не раз случалось совершать отчаянные поступки, которые со стороны могли показаться свидетельством безрассудной смелости. Но в действительности смелость не имела к этому ни малейшего отношения. Он просто делал все возможное, чтобы не попасть в тюрьму.
– Так вот, там у меня был сосед по комнате, – вернулся к своему рассказу Энгус. – Только один: мне говорили, будто это большое везение. Куда чаще в одну каморку запихивали троих-четверых. Меня поместили с этим придурком, потому что решили, будто он сможет хорошо на меня влиять. Там всем распоряжались одни копы… – Воспоминание об их власти над ним вызвало у него желание сплюнуть. – Копы, вроде тебя. Несли всякую чушь насчет перевоспитания, хотя все их перевоспитание сводилось к грубой силе. Ничего другого у них и на уме не было, вроде как у тебя. Они хотели убить меня – или сломать, что одно и то же. Я был для них уличной крысой, пойманной на краже. Я был беззащитен. Они думали, будто могут делать со мной что угодно. Мой сосед должен был служить для меня хорошим примером, потому как являлся живым свидетельством успеха их воспитательной методы. Этот малый попался на краже купюр из бумажника собственного напаши и, отмотав в исправительной школе пять лет, твердо встал на путь добродетели. Они хотели, чтобы он помог мне исправиться. Звали его Скарл. Он был первостатейной мразью: из тех козлов, что будут тебе жрать дерьмо и улыбаться. Белозубой улыбочкой. Ему хотелось помочь мне исправиться, это точно. Хотелось прогнуться перед ними, показать себя с такой стороны, чтобы они лучше к нему относились. И уж как он старался, как сопли с сахаром мешал, чтобы я поверил в его дружеское расположение. Всячески выказывал свою дерьмовую заботу. Познакомил меня с внутренней жизнью школы. Не позволял старшим ребятам меня дубасить. Учил тому, как получать поблажки, как разжиться на кухне добавкой, как попасть в список на поощрение. После проведенного рядом с ним дня меня тянуло блевать. Но я проучил этого придурка. Каждому воспитаннику разрешалось иметь личный шкафчик, который запирался на ключ. У него тоже такой был, да только ключик свой он прятал дерьмово. Ну, я его и спер. Потом я наведался в комнатенки некоторых копов и прибрал там, что плохо лежало, – многоцветные ручки, наркоту и все такое… Кстати, у одного вашего нашлась чудненькая подборка порнографических картинок… – Энгус осклабился. – И некоторые мои нынешние идеи почерпнуты как раз оттуда.
Мори промолчала.
– … так вот, кое-что из своей добычи я взял да и засунул в шкафчик Скарла. А шкафчик запер. А ключ положил на место: он, болван, так и не заметил пропажи. А на следующее утро копы как с цепи сорвались. Устроили общий шмон. Врывались во все комнаты подряд. Заставляли нас раздеваться и стоять голыми, пока они обшаривали шкафчики. А когда старина Скарл увидел, что обнаружилось в его шкафчике, он хлопнулся в обморок. – Энгус расхохотался, однако смех получился натужным и фальшивым. Непонятно почему, но воспоминание о той ловкой проделке утратило аромат удовольствия. Откуда-то появился привкус горечи, словно кто-то его надул.
Силясь снова сделать воспоминание приятным, он продолжил:
– Но добили его те порнографические картинки. Их сочли слишком забавными для исправительной школы, и бедолагу куда-то спровадили. Наверное, перевели и колонию для старших. – Увы, почувствовать удовольствие Энгусу так и не удалось. – Ну, а меня поселили в комнате с целой компанией подонков, очень любивших от нечего делать меня трахать. Так я и жил, пока не выпал случай оттуда смыться.
Некоторое время Мори молчала, а потом угрюмо спросила:
– И какое отношение это имеет ко мне?
– Э?.. – Энгус уже успел забыть про ее вопрос.
– Ты подставил своего товарища, – проговорила она осипшим, измученным голосом. – Того самого, который тебя защищал. Скорее всего, ты навредил этим себе больше, чем ему. И какое отношение это имеет ко мне?
– Мне было приятно, – буркнул Энгус, досадуя на потерю хорошего настроения. – Вот какое отношение это имеет к тебе. Мне было приятно.
С этими словами он повернулся и уже двинулся к выходу из отсека, когда она мягко произнесла:
– Постой.
Он остановился.
– Считай, что это было сделано законно. Я имею в виду зонный имплантат. Я готова подтвердить это, сказать, что у тебя не было другого выхода. Что ты вынужден был поступить так, чтобы спасти нас обоих. Только прекрати это.
Энгус обернулся и посмотрел на нее, но теперь она отвела глаза.
– Как же так, – хмыкнул он. – Ты ведь коп. Как же все твои угрозы? Я-то думал, ты ищешь способ разделаться со мной.
– Мне страшно, – умоляюще пролепетала Мори. – Я хочу жить.
То, как она сомкнула колени и уткнулась в них лицом, наводило на мысль о действительно запредельном страхе.
– Я буду служить тебе как член экипажа. Засвидетельствую, что ты поступил законно. Они поверят мне, ведь я из полиции. Я ни словом не помяну о тех старателях… Я… – Голос ее дрогнул. – Я буду ублажать тебя в постели. Буду делать все, что захочешь. Только пощади меня. Перестань меня мучить.
На какой-то миг Энгусу показалось, что он готов прислушаться к ее словам, готов поддаться жалости. Неужто она уже сломалась? Но уже в следующий миг на него нахлынула злоба.
– Черта с два! – рявкнул он. – Пощады ты не дождешься. Никогда. Ты боишься, и это просто замечательно.
Прежде, чем она успела сказать еще что-то, он повернулся и ушел, предоставив ее себе. Пусть отдыхает. Пусть готовит себя для своего хозяина.
8
Однако Энгус чувствовал, что его вожделение необъяснимо ослабло. Воспоминания о том, как обходились с ним соседи по комнате в исправительной школе, заставило острее осознать опасность нынешнего положения. Даже если проделывать всякие фокусы с Мори и вправду приятно, удовольствие все равно не стоит риска. А торчать на месте, да еще и в поврежденном корабле, – риск немалый.
У него не было возможности оценить степень ущерба точно, в силу непредсказуемости фактора усталости металла: трудно сказать, продержится железяка долго или полетит через минуту. А вот Мори принадлежит ему и никуда не денется. Ничего с ней не сделается: он может воспользоваться ею, когда заблагорассудится А коли так, глупо оставаться на месте, рискуя нарваться на неприятности из-за плотских утех.
Пока она долго и старательно отмывалась – как с плотоядной усмешкой подумал Энгус, силилась соскрести с кожи следы его прикосновений, – он включил некоторые из систем «Красотки».
В первую очередь, в целях собственной безопасности, Энгус ввел новую серию приоритетных кодов и сигналов тревоги. На тот случай, если Мори, когда он допустит ее к панели управления, вздумает отмочить что-то не то, он установил для себя систему предупреждения, после чего занялся проверкой детекторов, сканеров и прочих приборов обнаружения.
Проверка подтвердила то, что уже было ему известно. «Красотка» получила локальное повреждение антенн, из-за чего в системе обзора возникла слепая зона. Чтобы хоть как-то компенсировать эту слепоту, ему придется вести корабль в режиме постоянного вращения. Такой режим являлся весьма сложным для пилота с точки зрения анализа поступающих данных, но зато давал одно преимущество. Пока корабль будет вращаться, Мори не сможет свободно передвигаться: ей придется сидеть и пилотском кресле, пристегнувшись ремнями. Одной проблемой меньше.
Энгус уже собрался вызвать ее к себе, чтобы преподать первый урок, когда на панели внутреннего обзора вспыхнул один из индикаторов.
Его сердце сжалось от инстинктивного страха, как будто на «Красотку» совершили нападение. Но никакого нападения, конечно, не было. Он знал это заранее, знал, когда еще не успел ввести команду распознавания сигнала тревоги.
Медицинский отсек.
Мори Хайленд была знакома с космосом. В Академии ей дали неплохие знания. За те несколько секунд, которые ушли у него на установление источника тревоги, она перепрограммировала медицинский компьютер.
На экране обозначилась ее команда: ввести летальную дозу наркотика.
Ей, Мори.
Энгус Термопайл был трусом: лучше всего он справлялся с проблемами именно когда боялся. Не размышляя – не имея времени подумать об этом – он мгновенно понял, что на отмену этой команды с его пульта уйдет слишком много времени. Прежде, чем он закончит введение новой программы, компьютер может уже сделать инъекцию. А Энгус давным-давно снял со своего медицинского оборудования все системы страховки. Изначально аппаратура медицинских отсеков программировалась так, чтобы исключить какую-либо опасность для здоровья и тем более жизни пациентов, но он убрал все ограничители, поскольку наркотики и хирургические инструменты не раз помогали ему легко избавляться от ставших ненужными членов экипажа.
Вместо того, чтобы нажимать кнопки и клавиши, Энгус соскочил с кресла и устремился к медицинскому отсеку, на ходу нащупывая в кармане пульт контроля имплантата.
В течение последних нескольких дней он прибегал к помощи пульта очень часто, весьма в этом поднаторел, и через пару секунд вверг Мори в кататоническое состояние, найдя нужную кнопку на ощупь.
Но и на это потребовалось слишком много времени. А она перехитрила его. Мори уже лежала на кушетке, и даже сама пристегнулась к ней ремнями. Тот факт, что он лишил ее способности двигаться, не имел значения: аппарат для инъекций уже нацелил иглу в вену на шее.
С быстротой собственного страха Энгус влетел в отсек, ухватился прямо за шприц и сломал его.
Аппарат прекратил работу. На компьютерной панели, сигнализируя о неполадке, замигал огонек.
Не обращая на это внимания, он схватил парализованную Мори за плечи, встряхнул изо всех сил и заорал:
– Ты что, СПЯТИЛА?!
Тот факт, что она не могла ответить, сделал желание ударить ее непереносимым. Настолько непереносимым, что он швырнул Мори обратно на кушетку и уже замахнулся, когда заметил на ее плече пятнышко крови. Крови, капнувшей с его руки.
Дерьмо!
Энгус уставился на свою руку.
Ломая иглу, он поцарапал палец.
Ему показалось, будто он видит, как попавшая в царапину прозрачная жидкость смешивается с его кровью.
Дерьмо! Нейронаркотик представлял собой прозрачную жидкость, без цвета, без вкуса, без запаха, без каких-либо свойств, кроме одного: делать нейроны нежизнеспособными.
Он едва удержался от искушения сунуть палец в рот и слизнуть кровь.
Однако Энгус знал, что делать. Отчаянные ситуации были для него почти нормой.
Отстегнув ремни, он спихнул Мори с кушетки, взобрался на ее место, повернулся к панели компьютера и начал вводить команды.
Критическая ситуация.
Отменить запрограммированную инъекцию.
Устранить неполадку.
Произвести лечение отравления нейронаркотиком.
Зона интоксикации: правая рука.
Медицинский аппарат обработал ранку. Манипулятор сменил иглу и ввел антидот, связывающий молекулы нейронаркотика и выводящий яд из организма. В состав противоядия входили средства, нормализующие сердцебиение и снижающие потливость.
Вся процедура заняла менее минуты.
Еще ощущая легкую слабость, Энгус присел на кушетке и бросил взгляд на скрюченное тело Мори.
На ней был комбинезон. Надо же, собралась умереть, но перед этим оделась. Наверное, вид собственного тела внушал ей отвращение, как напоминание об унижении и позоре. Однако одетая, лежащая в странной, противоестественной позе, она казалась ему волнующей и желанной, как никогда прежде.
Это оказало на него неожиданное воздействие. Исполнившись необычного спокойствия, Энгус привел в действие пульт и освободил Мори.
По ее телу пробежала дрожь, глаза открылись. Несколько мгновений лицо оставалось невыразительной маской, затем на нем появилось отчаяние.
– Поднимайся, – приказал он властно, но не слишком резко.
Помедлив немного, словно какой-то внутренний спазм не давал ей двинуться, Мори медленно выпрямилась и встала перед ним, не поднимая взора.
Энгус представил себе, что бьет ее. Физически ощутил, как поднимается и ударяет ее по лицу его рука. Она заслужила это. Но он не ударил. Его спокойствие было поразительным.
Возможно, ему удалось совершить нечто заслуживающее удивления, коль скоро он довел ее до решения расстаться жизнью.
– Я хочу, чтобы ты жила, – тихо промолвил Энгус. – Попробуй только отмочить что-нибудь подобное, и я устрою тебе такую веселую жизнь, что все пережитое покажется тебе милой романтической сказкой. Не думай, будто хуже твоего нынешнего положения ничего и быть не может. Еще как может. Вот захочу, отвезу тебя на подпольную верфь и отдам на потеху всем сифилитикам пояса астероидов. Пусть трахают тебя во все дырки, пока не затрахают до смерти. – Энгус встал с кушетки и уже умиротворенно, словно даруя ей отпущение грехов, сказал: – Пойдем со мной. Пора тебе начинать отрабатывать кормежку.
С этими словами он направился к рубке управления, по-прежнему не понимая, почему все-таки он ее не ударил. Может, из-за воздействия входивших в состав противоядия успокоительных средств? Или же ему показалось, что скоро ею овладеет такое отчаяние, что она в него влюбится?
У него не было возможности оценить степень ущерба точно, в силу непредсказуемости фактора усталости металла: трудно сказать, продержится железяка долго или полетит через минуту. А вот Мори принадлежит ему и никуда не денется. Ничего с ней не сделается: он может воспользоваться ею, когда заблагорассудится А коли так, глупо оставаться на месте, рискуя нарваться на неприятности из-за плотских утех.
Пока она долго и старательно отмывалась – как с плотоядной усмешкой подумал Энгус, силилась соскрести с кожи следы его прикосновений, – он включил некоторые из систем «Красотки».
В первую очередь, в целях собственной безопасности, Энгус ввел новую серию приоритетных кодов и сигналов тревоги. На тот случай, если Мори, когда он допустит ее к панели управления, вздумает отмочить что-то не то, он установил для себя систему предупреждения, после чего занялся проверкой детекторов, сканеров и прочих приборов обнаружения.
Проверка подтвердила то, что уже было ему известно. «Красотка» получила локальное повреждение антенн, из-за чего в системе обзора возникла слепая зона. Чтобы хоть как-то компенсировать эту слепоту, ему придется вести корабль в режиме постоянного вращения. Такой режим являлся весьма сложным для пилота с точки зрения анализа поступающих данных, но зато давал одно преимущество. Пока корабль будет вращаться, Мори не сможет свободно передвигаться: ей придется сидеть и пилотском кресле, пристегнувшись ремнями. Одной проблемой меньше.
Энгус уже собрался вызвать ее к себе, чтобы преподать первый урок, когда на панели внутреннего обзора вспыхнул один из индикаторов.
Его сердце сжалось от инстинктивного страха, как будто на «Красотку» совершили нападение. Но никакого нападения, конечно, не было. Он знал это заранее, знал, когда еще не успел ввести команду распознавания сигнала тревоги.
Медицинский отсек.
Мори Хайленд была знакома с космосом. В Академии ей дали неплохие знания. За те несколько секунд, которые ушли у него на установление источника тревоги, она перепрограммировала медицинский компьютер.
На экране обозначилась ее команда: ввести летальную дозу наркотика.
Ей, Мори.
Энгус Термопайл был трусом: лучше всего он справлялся с проблемами именно когда боялся. Не размышляя – не имея времени подумать об этом – он мгновенно понял, что на отмену этой команды с его пульта уйдет слишком много времени. Прежде, чем он закончит введение новой программы, компьютер может уже сделать инъекцию. А Энгус давным-давно снял со своего медицинского оборудования все системы страховки. Изначально аппаратура медицинских отсеков программировалась так, чтобы исключить какую-либо опасность для здоровья и тем более жизни пациентов, но он убрал все ограничители, поскольку наркотики и хирургические инструменты не раз помогали ему легко избавляться от ставших ненужными членов экипажа.
Вместо того, чтобы нажимать кнопки и клавиши, Энгус соскочил с кресла и устремился к медицинскому отсеку, на ходу нащупывая в кармане пульт контроля имплантата.
В течение последних нескольких дней он прибегал к помощи пульта очень часто, весьма в этом поднаторел, и через пару секунд вверг Мори в кататоническое состояние, найдя нужную кнопку на ощупь.
Но и на это потребовалось слишком много времени. А она перехитрила его. Мори уже лежала на кушетке, и даже сама пристегнулась к ней ремнями. Тот факт, что он лишил ее способности двигаться, не имел значения: аппарат для инъекций уже нацелил иглу в вену на шее.
С быстротой собственного страха Энгус влетел в отсек, ухватился прямо за шприц и сломал его.
Аппарат прекратил работу. На компьютерной панели, сигнализируя о неполадке, замигал огонек.
Не обращая на это внимания, он схватил парализованную Мори за плечи, встряхнул изо всех сил и заорал:
– Ты что, СПЯТИЛА?!
Тот факт, что она не могла ответить, сделал желание ударить ее непереносимым. Настолько непереносимым, что он швырнул Мори обратно на кушетку и уже замахнулся, когда заметил на ее плече пятнышко крови. Крови, капнувшей с его руки.
Дерьмо!
Энгус уставился на свою руку.
Ломая иглу, он поцарапал палец.
Ему показалось, будто он видит, как попавшая в царапину прозрачная жидкость смешивается с его кровью.
Дерьмо! Нейронаркотик представлял собой прозрачную жидкость, без цвета, без вкуса, без запаха, без каких-либо свойств, кроме одного: делать нейроны нежизнеспособными.
Он едва удержался от искушения сунуть палец в рот и слизнуть кровь.
Однако Энгус знал, что делать. Отчаянные ситуации были для него почти нормой.
Отстегнув ремни, он спихнул Мори с кушетки, взобрался на ее место, повернулся к панели компьютера и начал вводить команды.
Критическая ситуация.
Отменить запрограммированную инъекцию.
Устранить неполадку.
Произвести лечение отравления нейронаркотиком.
Зона интоксикации: правая рука.
Медицинский аппарат обработал ранку. Манипулятор сменил иглу и ввел антидот, связывающий молекулы нейронаркотика и выводящий яд из организма. В состав противоядия входили средства, нормализующие сердцебиение и снижающие потливость.
Вся процедура заняла менее минуты.
Еще ощущая легкую слабость, Энгус присел на кушетке и бросил взгляд на скрюченное тело Мори.
На ней был комбинезон. Надо же, собралась умереть, но перед этим оделась. Наверное, вид собственного тела внушал ей отвращение, как напоминание об унижении и позоре. Однако одетая, лежащая в странной, противоестественной позе, она казалась ему волнующей и желанной, как никогда прежде.
Это оказало на него неожиданное воздействие. Исполнившись необычного спокойствия, Энгус привел в действие пульт и освободил Мори.
По ее телу пробежала дрожь, глаза открылись. Несколько мгновений лицо оставалось невыразительной маской, затем на нем появилось отчаяние.
– Поднимайся, – приказал он властно, но не слишком резко.
Помедлив немного, словно какой-то внутренний спазм не давал ей двинуться, Мори медленно выпрямилась и встала перед ним, не поднимая взора.
Энгус представил себе, что бьет ее. Физически ощутил, как поднимается и ударяет ее по лицу его рука. Она заслужила это. Но он не ударил. Его спокойствие было поразительным.
Возможно, ему удалось совершить нечто заслуживающее удивления, коль скоро он довел ее до решения расстаться жизнью.
– Я хочу, чтобы ты жила, – тихо промолвил Энгус. – Попробуй только отмочить что-нибудь подобное, и я устрою тебе такую веселую жизнь, что все пережитое покажется тебе милой романтической сказкой. Не думай, будто хуже твоего нынешнего положения ничего и быть не может. Еще как может. Вот захочу, отвезу тебя на подпольную верфь и отдам на потеху всем сифилитикам пояса астероидов. Пусть трахают тебя во все дырки, пока не затрахают до смерти. – Энгус встал с кушетки и уже умиротворенно, словно даруя ей отпущение грехов, сказал: – Пойдем со мной. Пора тебе начинать отрабатывать кормежку.
С этими словами он направился к рубке управления, по-прежнему не понимая, почему все-таки он ее не ударил. Может, из-за воздействия входивших в состав противоядия успокоительных средств? Или же ему показалось, что скоро ею овладеет такое отчаяние, что она в него влюбится?
9
Он и впрямь собирался доставить ее на ближайшую подпольную верфь, но столь же твердо решил, что кастрирует каждого, кто хотя бы прикоснется к ней пальцем. Но оказалось, что такой выход не для него.
Это выяснилось через пару дней, когда Мори испытывала системы управления «Красоткой», готовясь к выводу корабля из укрытия. Она быстро усваивала все, что требовалось. И в первую очередь усвоила необходимость повиновения: это радовало его и несколько уменьшало привычное собственническое желание держать «Красотку» исключительно под собственным контролем.
Мори подчинилась эмоционально так же, как и внешне. По всей видимости, само неприятие ею его похотливого вожделения явилось фактором, сломившим ее волю, одновременно ей стало несколько легче, поскольку у нее появилось занятие – обучение вождению корабля. Создавалось впечатление, будто Мори испытывала к нему благодарность за одно лишь дозволение работать: она слушалась его столь безоговорочно, что Энгус проникся к ней чем-то вроде доверия. Ее уступчивость и сговорчивость произвели на него такое впечатление, что, сам того не ожидая, он отключил некоторые (само собой, не первостепенные) системы управления от главной панели и перевел их на пульт Мори.
Правда, сделав это, он тут же забеспокоился и на всякий случай продублировал на своей приборной доске функцию контроля за имплантатом, получив таким образом возможность воздействовать на пленницу непосредственно из рубки управления. Это являлось разумной предосторожностью, ведь кораблю предстояло лететь в режиме постоянного вращения, что существенно затрудняло возможность следить за Мори с помощью карманного пульта.
Подстраховавшись, Энгус предоставил ей возможность самостоятельно готовить «Красотку» к взлету, а сам перешел от технических вопросов к финансовым.
Это занятие вызвало у него шквал яростных проклятий в собственный адрес – тем более яростных, что, не желая быть услышанным Мори, Энгус поносил себя молча. Оказалось, что отправиться туда, куда он хотел, ему не по карману. Несмотря на то, что на подпольных верфях его прекрасно знали – а возможно, именно поэтому, – никто в запретном пространстве не поставил бы его корабль в свой ремонтный док в расчете на будущую прибыль. Даже потребность в доставляемых им награбленных товарах не могла заставить этих людей отремонтировать «Красотку» в кредит. Деньги вперед – или никакой работы. А попытка обмануть владельцев подпольных доков могла стоить Энгусу жизни или хуже того – потери корабля.
Конечно, на Станции ремонтные работы обходились дешевле, там даже имелась возможность разжиться кредитом, но в данном случае об этом не могло быть и речи. Ведь ремонтники неизбежно получат доступ к некоторым секретам «Красотки» и, уж конечно, не станут держать язык за зубами. А как только их болтовня дойдет до Службы безопасности, его со Станции не выпустят.
Он не мог отремонтировать корабль, не раздобыв денег.
Поразмыслив над этим – и поняв, что загнан в угол, – Энгус, больше чем когда-либо за последнее время, почувствовал себя прежним, а потому злобно рявкнул на Мори:
– Кончай!
Он не мог не порадоваться тому, как под его свирепым взглядом она быстро перевела двигатель в режим охлаждения, отключила приборы и, повернувшись к нему, робко пролепетала:
– Прости. Я сделала что-то не так?
Несмотря на раздражение, Энгус почувствовал удовлетворение от ее робкой покорности. Буркнув что-то невразумительное, он заговорил сурово и злобно. Ему было необходимо вытянуть из нее всю правду, но почему-то хотелось добиться этого, не прибегая к имплантату.
– Сколько народу на Станции знало, что вы пустились за мной в погоню?
На ее лице промелькнул испуг, затем отразилась борьба противоречивых чувств.
– Мы не гнались за тобой, – произнесла она наконец.
– Вы же меня засекли, разве не так? – прорычал Энгус, испугавшись своей готовности поверить ей на слово, что бы она ни сказала. – Уж не думаешь ли ты, будто я поверю, что вы искали тех дерьмовых старателей? Капитан Дэйвис, гребаный Хайленд знал, как меня зовут. Ясное дело, вы гнались за мной.
– Ну… – Мори говорила медленно, словно не желая возвращаться мыслями в прошлое. – Вообще-то, вроде того. Вылетая с Земли, мы правда ничего о тебе не знали, я имею в виду – о тебе лично. Но Служба безопасности КОМРУД передала нам список подозреваемых: там было и твое имя. Они поступили так не потому, что мы из полиции. Они не знали, кто мы. Это стандартная процедура: такой список может получить каждый законопослушный капитан рудовоза. К тому же о тебе ходило немало слухов. А сопоставление этих слухов с тем, как ты сорвался со Станции, узнав о нашем прибытии, усугубило подозрения. Непонятно, как ты узнал, кто мы такие. Но, так или иначе, за тобой лично мы не гнались. Осуществляли патрулирование, вот и все. Искали пиратов. Захватчиков участков. Контрабандистов. А на тебя наткнулись случайно.
Было видно, что каждое слово, каждое воспоминание отдается в ней болью. А значит, она говорила правду.
– Случайно, – хмыкнул Энгус. – Нечего пудрить мне мозги, сучка. Я находился в давно отработанной части пояса астероидов. Если там кто и мог нуждаться в защите, так только жалкие крохоборы, подбирающие отходы. Вроде тех, в лагере. Такие места вы не патрулируете. Вы крутитесь там, где пахнет деньгами.
И снова ее лицо исказил ужас. Ужас воспоминания о гибели ее близких.
– Ты забываешь, что мы работали под прикрытием: делали вид, будто наш корабль просто новый рудовоз. Чтобы стать наживкой для какого-нибудь пирата, нам как раз и следовало залететь в подобное место. Но в известном смысле это была и охота за тобой. Когда ты пустился наутек, мы решили, что тебя не мешало бы потрясти. Куда ты отправился, мы не знали, но полагали нелишним прошерстить как раз выработанную часть пояса астероидов. Ведь это прекрасное место для укрытия. Да, получается что-то вроде преднамеренной случайности. Мы нашли тебя потому, что хотели найти. Но мы не предпринимали ничего, выходившего за рамки обычной практики. – Она говорила монотонно, без выражения, стараясь подавлять боль. – Ведь пока ты не погубил тех старателей, у нас не было никаких доказательств твоей виновности.
– Ладно, хватит, – оборвал ее Энгус, но, хотя его глаза пожелтели от злобы, он не воспользовался имплантатом. – Не прицепись вы ко мне, ничего такого бы не случилось. Но ты не ответила на мой вопрос. Кто знал, чем вы занимаетесь?
Несколько мгновений Мори молча смотрела на приборную панель, а потом со вздохом сказала:
– Никто. В этом весь смысл работы под прикрытием. Покидая Землю, мы не знаем, кому можно доверять, поэтому держим все в секрете. Во время прошлого патрулирования моего от… капитана Хайленда оказалось, что кто-то поставлял информацию полудюжине пиратов. Так что лучше держать язык за зубами.
Энгус поверил. Сложность положения заставляла его сомневаться во всем, но поверить сейчас значило получить надежду. Другого выхода не было – в таком состоянии «Красотка» могла потерпеть крушение в любой момент. А вот если Мори говорила правду, у него появлялась чрезвычайно, немыслимо рискованная, но все же реальная возможность выкрутиться.
Если она говорит правду.
Если он способен контролировать ее во всем.
Если она сломлена в достаточной мере.
– Пошли, – бросил Энгус, вставая с пилотского кресла. Не обращая внимания на промелькнувшее и тут же подавленное выражение отвращения на ее лице, он направился к медицинскому отсеку. – Ты держала язык за зубами ради своих ненаглядных копов. Теперь я хочу быть уверен, что ты сделаешь то же и для меня.
В отсеке, вглядываясь в лицо Мори, он заставил ее буквально вывернуть наизнанку свою память, выуживая всю нужную информацию, а потом вогнал свой член между ее ног. Конвульсии похоти мешались со страхом и надеждой: надеждой на то, что она уже впадает в зависимость от собственного бессилия, – и в ней зарождается любовь.
Это выяснилось через пару дней, когда Мори испытывала системы управления «Красоткой», готовясь к выводу корабля из укрытия. Она быстро усваивала все, что требовалось. И в первую очередь усвоила необходимость повиновения: это радовало его и несколько уменьшало привычное собственническое желание держать «Красотку» исключительно под собственным контролем.
Мори подчинилась эмоционально так же, как и внешне. По всей видимости, само неприятие ею его похотливого вожделения явилось фактором, сломившим ее волю, одновременно ей стало несколько легче, поскольку у нее появилось занятие – обучение вождению корабля. Создавалось впечатление, будто Мори испытывала к нему благодарность за одно лишь дозволение работать: она слушалась его столь безоговорочно, что Энгус проникся к ней чем-то вроде доверия. Ее уступчивость и сговорчивость произвели на него такое впечатление, что, сам того не ожидая, он отключил некоторые (само собой, не первостепенные) системы управления от главной панели и перевел их на пульт Мори.
Правда, сделав это, он тут же забеспокоился и на всякий случай продублировал на своей приборной доске функцию контроля за имплантатом, получив таким образом возможность воздействовать на пленницу непосредственно из рубки управления. Это являлось разумной предосторожностью, ведь кораблю предстояло лететь в режиме постоянного вращения, что существенно затрудняло возможность следить за Мори с помощью карманного пульта.
Подстраховавшись, Энгус предоставил ей возможность самостоятельно готовить «Красотку» к взлету, а сам перешел от технических вопросов к финансовым.
Это занятие вызвало у него шквал яростных проклятий в собственный адрес – тем более яростных, что, не желая быть услышанным Мори, Энгус поносил себя молча. Оказалось, что отправиться туда, куда он хотел, ему не по карману. Несмотря на то, что на подпольных верфях его прекрасно знали – а возможно, именно поэтому, – никто в запретном пространстве не поставил бы его корабль в свой ремонтный док в расчете на будущую прибыль. Даже потребность в доставляемых им награбленных товарах не могла заставить этих людей отремонтировать «Красотку» в кредит. Деньги вперед – или никакой работы. А попытка обмануть владельцев подпольных доков могла стоить Энгусу жизни или хуже того – потери корабля.
Конечно, на Станции ремонтные работы обходились дешевле, там даже имелась возможность разжиться кредитом, но в данном случае об этом не могло быть и речи. Ведь ремонтники неизбежно получат доступ к некоторым секретам «Красотки» и, уж конечно, не станут держать язык за зубами. А как только их болтовня дойдет до Службы безопасности, его со Станции не выпустят.
Он не мог отремонтировать корабль, не раздобыв денег.
Поразмыслив над этим – и поняв, что загнан в угол, – Энгус, больше чем когда-либо за последнее время, почувствовал себя прежним, а потому злобно рявкнул на Мори:
– Кончай!
Он не мог не порадоваться тому, как под его свирепым взглядом она быстро перевела двигатель в режим охлаждения, отключила приборы и, повернувшись к нему, робко пролепетала:
– Прости. Я сделала что-то не так?
Несмотря на раздражение, Энгус почувствовал удовлетворение от ее робкой покорности. Буркнув что-то невразумительное, он заговорил сурово и злобно. Ему было необходимо вытянуть из нее всю правду, но почему-то хотелось добиться этого, не прибегая к имплантату.
– Сколько народу на Станции знало, что вы пустились за мной в погоню?
На ее лице промелькнул испуг, затем отразилась борьба противоречивых чувств.
– Мы не гнались за тобой, – произнесла она наконец.
– Вы же меня засекли, разве не так? – прорычал Энгус, испугавшись своей готовности поверить ей на слово, что бы она ни сказала. – Уж не думаешь ли ты, будто я поверю, что вы искали тех дерьмовых старателей? Капитан Дэйвис, гребаный Хайленд знал, как меня зовут. Ясное дело, вы гнались за мной.
– Ну… – Мори говорила медленно, словно не желая возвращаться мыслями в прошлое. – Вообще-то, вроде того. Вылетая с Земли, мы правда ничего о тебе не знали, я имею в виду – о тебе лично. Но Служба безопасности КОМРУД передала нам список подозреваемых: там было и твое имя. Они поступили так не потому, что мы из полиции. Они не знали, кто мы. Это стандартная процедура: такой список может получить каждый законопослушный капитан рудовоза. К тому же о тебе ходило немало слухов. А сопоставление этих слухов с тем, как ты сорвался со Станции, узнав о нашем прибытии, усугубило подозрения. Непонятно, как ты узнал, кто мы такие. Но, так или иначе, за тобой лично мы не гнались. Осуществляли патрулирование, вот и все. Искали пиратов. Захватчиков участков. Контрабандистов. А на тебя наткнулись случайно.
Было видно, что каждое слово, каждое воспоминание отдается в ней болью. А значит, она говорила правду.
– Случайно, – хмыкнул Энгус. – Нечего пудрить мне мозги, сучка. Я находился в давно отработанной части пояса астероидов. Если там кто и мог нуждаться в защите, так только жалкие крохоборы, подбирающие отходы. Вроде тех, в лагере. Такие места вы не патрулируете. Вы крутитесь там, где пахнет деньгами.
И снова ее лицо исказил ужас. Ужас воспоминания о гибели ее близких.
– Ты забываешь, что мы работали под прикрытием: делали вид, будто наш корабль просто новый рудовоз. Чтобы стать наживкой для какого-нибудь пирата, нам как раз и следовало залететь в подобное место. Но в известном смысле это была и охота за тобой. Когда ты пустился наутек, мы решили, что тебя не мешало бы потрясти. Куда ты отправился, мы не знали, но полагали нелишним прошерстить как раз выработанную часть пояса астероидов. Ведь это прекрасное место для укрытия. Да, получается что-то вроде преднамеренной случайности. Мы нашли тебя потому, что хотели найти. Но мы не предпринимали ничего, выходившего за рамки обычной практики. – Она говорила монотонно, без выражения, стараясь подавлять боль. – Ведь пока ты не погубил тех старателей, у нас не было никаких доказательств твоей виновности.
– Ладно, хватит, – оборвал ее Энгус, но, хотя его глаза пожелтели от злобы, он не воспользовался имплантатом. – Не прицепись вы ко мне, ничего такого бы не случилось. Но ты не ответила на мой вопрос. Кто знал, чем вы занимаетесь?
Несколько мгновений Мори молча смотрела на приборную панель, а потом со вздохом сказала:
– Никто. В этом весь смысл работы под прикрытием. Покидая Землю, мы не знаем, кому можно доверять, поэтому держим все в секрете. Во время прошлого патрулирования моего от… капитана Хайленда оказалось, что кто-то поставлял информацию полудюжине пиратов. Так что лучше держать язык за зубами.
Энгус поверил. Сложность положения заставляла его сомневаться во всем, но поверить сейчас значило получить надежду. Другого выхода не было – в таком состоянии «Красотка» могла потерпеть крушение в любой момент. А вот если Мори говорила правду, у него появлялась чрезвычайно, немыслимо рискованная, но все же реальная возможность выкрутиться.
Если она говорит правду.
Если он способен контролировать ее во всем.
Если она сломлена в достаточной мере.
– Пошли, – бросил Энгус, вставая с пилотского кресла. Не обращая внимания на промелькнувшее и тут же подавленное выражение отвращения на ее лице, он направился к медицинскому отсеку. – Ты держала язык за зубами ради своих ненаглядных копов. Теперь я хочу быть уверен, что ты сделаешь то же и для меня.
В отсеке, вглядываясь в лицо Мори, он заставил ее буквально вывернуть наизнанку свою память, выуживая всю нужную информацию, а потом вогнал свой член между ее ног. Конвульсии похоти мешались со страхом и надеждой: надеждой на то, что она уже впадает в зависимость от собственного бессилия, – и в ней зарождается любовь.
10
Энгус изо всех сил пытался поверить, что именно это и происходит. Ведь как ни парадоксально, пока она оставалась в живых, его собственное выживание зависело от нее. Для него лучшим способом обеспечить свою безопасность было бы убить ее и избавиться от тела, но такой вариант он уже даже не обдумывал. Это представлялось столь же немыслимым, как уничтожение «Красотки». Поэтому он не мог позволить себе ошибиться. А значит, следовало сломить ее так, чтобы не сомневаться в результате.
Ибо Энгус очень боялся довериться ей раньше времени.
Однако конечный успех виделся ему предрешенным. В конце концов, какой у нее мог быть выбор? Он стал всем ее миром, всем, что позволялось ей ощущать. Ему довелось испытать такой прессинг на себе, и он знал, как это срабатывает. Власть Энгуса над ней не имела ограничений: одним нажатием кнопки он мог утопить ее в океане боли. А мог вознаградить – если она угодит ему. При этом Энгус не стимулировал зоны удовлетворения – видеть ее удовлетворенной ему почему-то не хотелось. Он просто позволял ей забыться во сне или хотя бы недолго побыть собой.
Жестокостью Энгус добивался не просто покорности, а почти детского стремления угодить. Он прививал ей взгляд на себя как на единственное, имеющее для нее смысл, внушал, что любой выпад против него первым делом – и гораздо больнее – ударит по ней. И не забывал при этом использовать причудливые этические представления, впитанные ею как копом. Снова и снова Энгус давал Мори понять, что все происходящее с ней только справедливо. Ведь это она угробила своих родичей, разве нет? Она предала их, и если поступила так не по сознательному выбору, так тем хуже. Мори убила их потому, что она такова, какова есть, из-за внутреннего изъяна, сделавшего ее подверженной гравитационной болезни.
Все свое коварство Энгус употреблял на что, чтобы у нее не осталось никаких мыслей, кроме исходящих от него, и с интуитивной безошибочностью труса следил за результатами. И они были. Они ощущались и во взгляде, и в движениях, и в том, что она, преодолевая отвращение к себе, начинала отзываться на его похоть. Порой она плакала во сне, и он с удовлетворением прислушивался к беспомощным всхлипываниям.
И наконец, при всей своей извращенной подозрительности, он решил, что дело сделано. Приняв, разумеется, все меры предосторожности, Энгус осмелился рискнуть.
Посадив в кресло второго пилота служащую космической полиции, он вывел «Красотку» из укрытия.
Спустя шесть дней «Красотка» появилась в контролируемом пространстве Станции и запросила разрешения на посадку.
Лишних вопросов это не вызвало: о пропаже «Повелителя звезд» никто не знал. «Красотке» было позволено встать в док для обычного досмотра.
Дежурный инспектор не проявил особого рвения, хотя даже вконец одуревший наркоман не мог не обратить внимания на тот странный факт, что Энгус покинул Станцию один, а вернулся с женщиной. Инспектор не потребовал объяснений, ему не хотелось выглядеть дураком. Вместо того он ввел Мори в идентификационный компьютер Станции.
Ибо Энгус очень боялся довериться ей раньше времени.
Однако конечный успех виделся ему предрешенным. В конце концов, какой у нее мог быть выбор? Он стал всем ее миром, всем, что позволялось ей ощущать. Ему довелось испытать такой прессинг на себе, и он знал, как это срабатывает. Власть Энгуса над ней не имела ограничений: одним нажатием кнопки он мог утопить ее в океане боли. А мог вознаградить – если она угодит ему. При этом Энгус не стимулировал зоны удовлетворения – видеть ее удовлетворенной ему почему-то не хотелось. Он просто позволял ей забыться во сне или хотя бы недолго побыть собой.
Жестокостью Энгус добивался не просто покорности, а почти детского стремления угодить. Он прививал ей взгляд на себя как на единственное, имеющее для нее смысл, внушал, что любой выпад против него первым делом – и гораздо больнее – ударит по ней. И не забывал при этом использовать причудливые этические представления, впитанные ею как копом. Снова и снова Энгус давал Мори понять, что все происходящее с ней только справедливо. Ведь это она угробила своих родичей, разве нет? Она предала их, и если поступила так не по сознательному выбору, так тем хуже. Мори убила их потому, что она такова, какова есть, из-за внутреннего изъяна, сделавшего ее подверженной гравитационной болезни.
Все свое коварство Энгус употреблял на что, чтобы у нее не осталось никаких мыслей, кроме исходящих от него, и с интуитивной безошибочностью труса следил за результатами. И они были. Они ощущались и во взгляде, и в движениях, и в том, что она, преодолевая отвращение к себе, начинала отзываться на его похоть. Порой она плакала во сне, и он с удовлетворением прислушивался к беспомощным всхлипываниям.
И наконец, при всей своей извращенной подозрительности, он решил, что дело сделано. Приняв, разумеется, все меры предосторожности, Энгус осмелился рискнуть.
Посадив в кресло второго пилота служащую космической полиции, он вывел «Красотку» из укрытия.
Спустя шесть дней «Красотка» появилась в контролируемом пространстве Станции и запросила разрешения на посадку.
Лишних вопросов это не вызвало: о пропаже «Повелителя звезд» никто не знал. «Красотке» было позволено встать в док для обычного досмотра.
Дежурный инспектор не проявил особого рвения, хотя даже вконец одуревший наркоман не мог не обратить внимания на тот странный факт, что Энгус покинул Станцию один, а вернулся с женщиной. Инспектор не потребовал объяснений, ему не хотелось выглядеть дураком. Вместо того он ввел Мори в идентификационный компьютер Станции.