Страница:
Сломанная лодыжка, торчащие в ране кости были ей понятны; она умела лечить обмороженные и разбитые руки и ноги – она даже была уверена, что они зажили бы и сами, если бы на это хватило времени; его щеки, и нос, и уши, и запекшиеся губы со свежим шрамом с одной стороны, дурно залеченный лоб – все это было ей вполне по силам. Но последствия аманибхавама – это другое дело. Он спал, но белки его глаз под закрытыми веками так и ходили ходуном, брови хмурились от злости или боли, кулаки были так крепко сжаты, что, даже если бы она осмелилась попытаться прикоснуться к его кольцу, это ей вряд ли бы удалось. Но главная его болезнь была не от ран. Ей показалось, что каким-то образом болезнь связана с его безумием. Ей страшно было коснуться ее своей силой.
Чтобы успокоиться, она негромко затянула древнюю песнь.
Подбадривая себя таким образом, чтобы справиться с собственным малодушием, она делала необходимые приготовления. Сварила питье, бросив в горячую воду специальный порошок, который достала из кожаного мешка. Напоила им Кавенанта, не разбудив его, отчего его сон стал настолько глубок, что он не проснулся бы, даже если бы речь шла о спасении собственной жизни. Потом она начала его раздевать.
Не торопясь, чтобы оттянуть таким образом наступление решительного момента, она сняла с него всю одежду и вымыла кожу с ног до головы. Очистив тело от паутины, грязи, застарелого пота и засохшей крови, она мягко обследовала его руками, чтобы не оставить без внимания ни одного поврежденного места. Это заняло много времени, но ей показалось, что она сделала все слишком быстро; у нее не хватало мужества перейти к главному.
Все еще не решаясь начать, они достала одну из своих немногих ценностей – длинный, искусно сшитый из кусков тонкой, но плотной материи белый плащ, легкий и очень теплый. Десятки лет назад ей подарила его одна знаменитая ткачиха настволья Парящего – за то, что Целительница спасла ей жизнь, заплатив за это, как всегда, неимоверно высокую цену. От этого воспоминания стало теплее на сердце, и она долго держала плащ в своих старчески подрагивающих руках. Но теперь, когда она стала стара – стара и одинока, – ей ни к чему этот пышный наряд. Ей вполне хватало ветхой накидки, которую она носила в любое время года. Не сводя взгляда с дорогой ей вещи, она бережно укутала белым плащом Кавенанта, бормоча по стариковской привычке себе под нос:
– Ах, милость Божья, милость Божья! Эта работа для молодого.., для молодого. Мне что отдыхай, что не отдыхай, все равно моложе не станешь. Ладно, хватит об этом. Я ушла в Лес не потому, что надеялась найти здесь молодость. Я ушла, потому что потеряла мужество, без которого невозможно делать мое дело. Выходит, я так и не нашла его – за все это время? Ах, что время… Оно не Целитель. Тело стареет… А теперь еще эта жестокая зима… Нет, мужество не восстанавливается. Милость Божья, милость Божья! Мужество есть у молодых, а я старая.., старая… Надвигаются великие события.., великие и ужасные. Белое Золото! Именем Семи! Белое Золото, надо же… А эта зима – дело рук Презирающего, хотя Мшистый Лес и сопротивляется изо всех сил. Ах, какое тяжелое дело мне предстоит! Переложить на себя ношу этого человека… Я не могу… Нужно отказаться… Нет, отказаться я тоже не могу. Будь милостив. Создатель, я так боюсь! Я старая… Хотя чего мне бояться? Ведь не смерти же? Боли – вот чего, боли. Создатель, будь ко мне милостив! Я утратила мужество, как мне без него справиться с этим делом?
Однако Кавенант по-прежнему недвижимо лежал на постели, нуждаясь в помощи, и после по крайней мере еще десятка кратких перерывов она наконец сумела взять себя в руки.
– Ладно, хватит ныть. Жалобой не излечишь. Хватит ныть – и за дело.
Решительно поднявшись на ноги, она заковыляла в дальний угол пещеры, туда, где хранились дрова. В глубине души даже сейчас у нее теплилась надежда, что дров не хватит, придется идти в Лес за хворостом и тем самым удастся отложить выполнение основной задачи. Но куча дров оказалась достаточно велика и оттянуть время под этим предлогом оказалось невозможно. Она подтащила сухие ветки к очагу и разожгла огонь посильнее.
Сняв горшок с гравием с полки, она поставила его прямо в центр пылающего в очаге огня. Потом, трепеща от одной мысли о том, что ей предстоит, стала подкармливать пламя самыми сухими ветками, пока оно не начало лизать потолок, а по ее старческому лицу не потекли капли пота. Тогда она взяла мешочек с порошком, из которого готовила отвар для Кавенанта. Засунув в него руку и зажав порошок в кулаке, она внезапно замерла – это был последний момент, когда она еще могла отказаться от своего намерения совершить непоправимое.
– Ах, милость Божья… – снова запричитала она. – Я совсем одна. Кроме меня, о нем некому позаботиться.., да и обо мне самой тоже. Я должна работать за двоих. Нет, отшельник не может быть Целителем… Но хватит, пора делать дело.
Дрожа от страха перед собственной дерзостью, она бросила в разгоревшееся пламя немного порошка, и оно тотчас же начало меняться. Языки его заметно уменьшились – энергия пламени перешла в другую, невидимую форму. Цвет тоже переменился, из оранжево-красного в желто-коричневый, потом коричневый, словно глина. Как только огонь потемнел, по пещере распространился густой аромат. Целительнице он казался похожим на запах свежевскопанной земли, готовой принять зерна; он олицетворял собой все свежее, молодое, готовые раскрыться почки и саму весну. Этот аромат затуманил ей голову так сильно, что она едва не забыла и о зиме Лорда Фоула, и о лежащем рядом человеке, и всех его болезнях. Запах был ей необыкновенно приятен, но он же и напомнил ей о Кавенанте. Она подошла к постели, чтобы окончательно решить, что именно нужно делать.
Она не собиралась трогать его руки, ноги, лицо. Не в них было дело. Безумие же его было слишком странным, и потому вначале следовало убедиться, что он достаточно окреп физически. Пристальный взгляд ее обратился на раненую лодыжку.
Когда она сосредоточилась на этой ране, пламя стало темнее, выше, сильнее и чище; казалось, ее глаза сами излучали свет, и он был направлен на раненую лодыжку. Все остальное утонуло во мраке – остался лишь этот, объединивший их свет. Жар и благоухание пламени превратило их словно в одно целое, безраздельно и совершенно.
Несмело, точно больше не принадлежала себе самой, она положила руки на раненую лодыжку, ощупывая ее до тех пор, пока в подсознании не зафиксировалось, как та раздроблена. Потом встала.
Сила полностью подчинила ее себе – она была всего лишь сосудом, источником уз, связывающих ее воедино с болью Кавенанта.
Почувствовав, что эта связь достаточно окрепла, она отошла от него. Почти не отдавая себе отчета в том, что делает, она подняла с пола тяжелый гладкий камень, который обычно использовала вместо пестика. И все так же словно во сне, она, глядя на Кавенанта и держа камень обеими руками, подняла его высоко над головой.
На мгновение она закрыла глаза, и коричневый луч, связывающий ее с Кавенантом, дрогнул.
Со всей силой она с размаху опустила камень, ударив себя по лодыжке.
Кости хрустнули, как сухое дерево.
Боль пронзила ее – боль, объединившая их души. Она вскрикнула и без сознания рухнула на пол.
Дальше долгое время она не чувствовала ничего, кроме ужасной боли. Пока Целительница лежала на полу, огонь медленно умер, превратившись в тлеющие угли. Волшебный аромат весны, разлитый в воздухе, сменился запахом пыли, а корни на потолке и стенах перестали светиться. Не существовало ничего, кроме их боли, которую она полностью взяла на себя. Прошла ночь и наступила снова; она все еще лежала без сил. Сердце билось едва заметно, дыхание с хрипом вырывалось из безвольно раскрытых губ. Если бы сейчас она пришла в сознание, то с радостью предпочла бы умереть. Однако боль не отпускала ее ни на мгновение, и, в конце концов, в сознании не осталось ни одной мысли – ни о жизни, ни о смерти.
И все же наступил момент, когда она начала думать, что в молодости ей никогда не бывало так плохо. Никогда еще она не испытывала таких страданий. Ее истерзали жажда и голод – ив этом смысле тоже прежде она никогда так не мучилась. Куда все подевались? Почему никто не принесет ей хотя бы воды? Или они хотят, чтобы она умерла от жажды? Где родные и друзья, чью боль она не раз брала на себя и кто раньше бывал счастлив хоть чем-то помочь ей?
Когда сознание прояснилось, она вспомнила, что осталась одна и что некому позаботиться ни о ней, ни о больном. Он тоже не ел и не пил все время, пока длилось ее испытание, и ему еще труднее было выносить такие лишения. Может быть, он даже умер, и все, что она пережила ради него – напрасно.
С усилием, от которого затрепетало все ее дряхлое, измученное тело, она приподнялась с пола и передохнула, опираясь на руки, колени и тяжело дыша. Ей нужно было собрать все свои последние силы, прежде чем подойти к больному. Если он умер, ей предстоит сделать многое. Ей придется вернуть кольцо Белого Золота Лордам в Ревелстоун, борясь по дороге с ужасной зимой Презирающего. Такая ответственность ее пугала.
Понимая, что даже небольшая задержка может для Кавенанта оказаться роковой, она со стоном попыталась встать.
Однако, прежде чем это ей удалось, больной зашевелился. Не успела она и глазом моргнуть, как он вскочил, протопал мимо, задев ее ногой, от чего она снова упала, и выскочил из пещеры, в то время как она продолжала беспомощно лежать на земляном полу.
Удивление от того, что он оказался способен свалить ее, было сильнее боли; собственно говоря, никакого вреда он ей не причинил, для этого он был слишком слаб. Наоборот, неистовство, владевшее им, даже вернуло ей часть энергии. Тяжело дыша и ворча себе под нос проклятия в его адрес, она поднялась и хромая выползла следом за ним из пещеры.
Она догнала его совсем неподалеку – мерцающее свечение деревьев не пропустило его дальше. Он стоял, покачиваясь, и что-то бормотал, испуганно глядя на деревья, как будто были дикие звери, которые притаились, поджидая, когда можно будет на него напасть.
– Ты болен, – устало произнесла Целительница. – Пойми это, если ты вообще еще способен что-то понимать. Вернись в постель.
– Ты хочешь убить меня.
– Я – Целительница. Я не убиваю.
– Ты ненавидишь всех прокаженных и хочешь убить меня. – Он с безумным выражением вытаращил глаза, глядя в ее измученное лицо. – Тебя вообще не существует.
Она чувствовала, что неразбериха в его голове объясняется не только действием аманибхавама, но и его непонятной болезнью. И она была слишком слаба, чтобы утихомиривать его, говоря всякие нежные слова, которые не доходили до его сознания. Поэтому она просто доковыляла до него и жесткими, негнущимися пальцами хорошенько ткнула его в живот. Замолчав наконец, он упал в траву, а она отправилась на поиски алианты.
Она нашла ее совсем неподалеку, но усталость была настолько велика, что она снова потеряла сознание. Очнувшись, она разжевала и проглотила несколько ягод, и их волшебная сила тут же помогла ей подняться на ноги. Теперь она двигалась гораздо увереннее и набрала побольше ягод.
Съев половину, с остальными она вернулась к Кавенанту. Он попытался уползти от нее, но она прижала его к земле и заставила поесть. Потом она доковыляла до полянки мха, легла и ртом собрала обильную зеленую влагу. Это ее освежило, и теперь ей хватило сил заставить больного вернуться в пещеру и лечь в постель. Здесь она вновь напоила его отваром из своего таинственного порошка.
Она видела, как он испуган своей беспомощностью, но у нее не было сил, чтобы утешать его. Когда он впал наконец в беспокойный сон, она лишь пробормотала, склонившись над ним:
– Будь милостив, Господи.
Ей ужасно хотелось спать, но она была одна и позаботиться о ней было некому. Кряхтя и вздыхая, она снова разожгла огонь и принялась готовить еду для себя и больного. Пока еда варилась, она осмотрела его лодыжку и убедилась, что нога зажила, так же как и ее собственная. Незаметно было даже бледных шрамов в тех местах, где прежде была разорвана кожа. Она знала, что очень скоро его кости станут такими же крепкими, как прежде. Глядя на это свидетельство своей силы, она хотела обрадоваться, но не могла. Десятилетия прошли с тех пор, когда она обладала способностью радоваться, глядя на результаты своих стараний. Теперь она не колеблясь могла бы сказать, что если бы в юности понимала, какую цену ей придется платить, то никогда не стала бы Целительницей, не уступила бы тайной силе, томившейся внутри и жаждавшей освобождения.
Но устоять перед этой силой, не поддаться ей было не так-то просто. Она поняла ЦЕНУ расплаты лишь тогда, когда сила полностью проявила себя, а к этому времени уже не она была хозяином положения. Теперь не сила служила ей, она силе. Ничто не могло избавить ее от расплаты, и постепенно исцеление перестало доставлять удовольствие. Обманывать себя не имело смысла, и, в конце концов, она была вынуждена признать, что сделала страшный выбор.
– Ничего не поделаешь, – мрачно бормотала она, вновь занявшись приготовлением еды. – Чему быть, того не миновать. Лишь бы все получилось как следует.
Ей предстояло вынести еще одну боль.
Когда еда была готова, она поела сама, накормила Кавенанта и дала ему побольше своего сонного зелья, чтобы он не вздумал снова вскочить. Потом она сгребла угли в очаге, плотно завернулась в обтрепанный плащ и уснула на куче листьев, которые теперь служили ей постелью.
В последующие несколько дней она отдыхала, ухаживала за по-прежнему невменяемым Кавенантом и всеми силами старалась вновь набраться мужества. Состояние больного ужасало – она отчетливо видела, как страдал его истерзанный разум. По мере того как физически он становился все крепче, ее зелье постепенно утрачивало способность вызывать беспробудный сон. Он постоянно бредил и размахивал руками, точно отталкивая кого-то. Иногда совершенно необъяснимо его кольцо начинало мерцать ярким белым светом, и эти вспышки действовали на Целительницу как укор совести, вынуждая ее вновь заняться делом.
Лес тоже подталкивал ее к этому – требовательно и настойчиво. Она чувствовала его настроение так же безошибочно, как недавний призыв, заставивший ее отправиться на поиски Кавенанта. Она не понимала, почему Мшистый Лес так озабочен судьбой этого человека, но все время чувствовала, словно ее торопит чья-то властная рука. Он должен быть исцелен, и как можно быстрее, пока безумие не разрушило его до конца.
Наконец она поняла, что время пришло; свечение деревьев заметно усилилось, и это говорило о том, что где-то за непроницаемой завесой туч взошла зловещая луна – значит. Презирающий с каждым часом будет становиться все сильнее. Отбросив в сторону все колебания, все существующие и выдуманные помехи, она снова принялась за дело.
Разожгла свое мощное пламя, приготовила таинственный порошок и поставила на полку рядом с Кавенантом пищу и воду, чтобы, если он очнется прежде нее, ему не пришлось их искать. Роковое предчувствие все сильнее овладевало ею – она почти не сомневалась в том, что погибнет.
– Будь милостив. Создатель, – бормотала она, глядя на бушующее пламя. – Будь милостив.
Она снова и снова повторяла эти слова, точно надеялась таким образом вымолить спасение.
Вскоре в пещере стало жарко, увядшая кожа на щеках Целительницы зарделась. Время пришло; сила бурлила внутри, хрупкая и могучая одновременно. Словно увядший любовник, она томилась желанием еще раз вырваться из своей темницы и завладеть ею; да, сила жаждала этого, но и она была уже стара, и она уже не надеялась стать такой, как прежде.
Мгновенно вся кровь отхлынула от лица Целительницы; слабость, овладевшая ею, была так велика, что кожаный мешочек выпал из пальцев. Но все же она пересилила себя, наклонилась, подняла его и бросила порошок в огонь, вложив в этот жест все остатки своего мужества.
Когда густой аромат вновь наполнил пещеру, а огонь начал медленно приобретать свой сверхъестественный цвет, она встала рядом с Кавенантом, с той стороны, где покоилась его голова, сдерживая дрожь в коленях. Пристально глядя на его лоб и дождавшись момента, когда жар и яркость пламени соответствовали ее внутренним состоянием, она, наконец, утратила все собственные желания и еще раз превратилась в сосуд своей силы. В пещере стало совсем темно, когда сочный свет глинистого оттенка весь стянулся в пространство между ее глазами и больной, безумной головой Кавенанта, связывая их воедино. Он напрягся, одеревенел – взгляд широко распахнутых глаз темен и безумен, руки стиснуты так, что костяшки пальцев побелели, – как будто вся его душа сжалась от страха перед ее силой.
Дрожа, она протянула руку и положила ему на лоб раскрытую ладонь, вслушиваясь в отзвуки ада, который бушевал внутри.
И тут же отшатнулась, точно обжегшись.
– Нет! – закричала она, охваченная безмерным ужасом. – Ты хочешь слишком многого! – Само существо ее взбунтовалось, и она старалась вытолкнуть силу, отречься от нее, чтобы не оказаться уничтоженной. – Я не в силах исцелить ЭТО!
Но ее уже охватило безумие человека – как будто он протянул руки и мертвой хваткой схватил запястья. Беспомощно причитая, она снова положила ладонь на его лоб.
И безумие вновь пронзило ее, нахлынуло, до отказа заполонив душу; она закричала, чтобы не замечать породившей его причины. А когда, в конце концов, это не удалось, когда она разглядела то, что лежало у истоков его болезни, то поняла, что ей пришел конец. Отдернув руку, она отошла и стала неистово рыться в своих вещах.
Все еще причитая, она нашла длинный каменный нож, схватила его и, вернувшись к Кавенанту, нацелила прямо в его незащищенное сердце.
Он лежал под ножом, точно жертва, предназначенная к закланию – если только жертва может быть осквернена проказой.
Однако прежде, чем она нанесла удар, который оборвал бы его жизнь, увенчав все страдания и нечистоту смертью, множество неярких, бледно-голубых огоньков заплясали в воздухе вокруг нее. Их мелькание создавало впечатление странной мелодии. Они падали на Целительницу, точно роса, льнули к рукам, удерживая их, загоняя вглубь и ее страдание, и ее силу. Они не давали ей пошевелиться до тех пор, пока она не сломалась, и лишь тогда позволили ей упасть.
А потом, мерцая и мелодично позванивая, умчались прочь.
Чтобы успокоиться, она негромко затянула древнюю песнь.
Подбадривая себя таким образом, чтобы справиться с собственным малодушием, она делала необходимые приготовления. Сварила питье, бросив в горячую воду специальный порошок, который достала из кожаного мешка. Напоила им Кавенанта, не разбудив его, отчего его сон стал настолько глубок, что он не проснулся бы, даже если бы речь шла о спасении собственной жизни. Потом она начала его раздевать.
Не торопясь, чтобы оттянуть таким образом наступление решительного момента, она сняла с него всю одежду и вымыла кожу с ног до головы. Очистив тело от паутины, грязи, застарелого пота и засохшей крови, она мягко обследовала его руками, чтобы не оставить без внимания ни одного поврежденного места. Это заняло много времени, но ей показалось, что она сделала все слишком быстро; у нее не хватало мужества перейти к главному.
Все еще не решаясь начать, они достала одну из своих немногих ценностей – длинный, искусно сшитый из кусков тонкой, но плотной материи белый плащ, легкий и очень теплый. Десятки лет назад ей подарила его одна знаменитая ткачиха настволья Парящего – за то, что Целительница спасла ей жизнь, заплатив за это, как всегда, неимоверно высокую цену. От этого воспоминания стало теплее на сердце, и она долго держала плащ в своих старчески подрагивающих руках. Но теперь, когда она стала стара – стара и одинока, – ей ни к чему этот пышный наряд. Ей вполне хватало ветхой накидки, которую она носила в любое время года. Не сводя взгляда с дорогой ей вещи, она бережно укутала белым плащом Кавенанта, бормоча по стариковской привычке себе под нос:
– Ах, милость Божья, милость Божья! Эта работа для молодого.., для молодого. Мне что отдыхай, что не отдыхай, все равно моложе не станешь. Ладно, хватит об этом. Я ушла в Лес не потому, что надеялась найти здесь молодость. Я ушла, потому что потеряла мужество, без которого невозможно делать мое дело. Выходит, я так и не нашла его – за все это время? Ах, что время… Оно не Целитель. Тело стареет… А теперь еще эта жестокая зима… Нет, мужество не восстанавливается. Милость Божья, милость Божья! Мужество есть у молодых, а я старая.., старая… Надвигаются великие события.., великие и ужасные. Белое Золото! Именем Семи! Белое Золото, надо же… А эта зима – дело рук Презирающего, хотя Мшистый Лес и сопротивляется изо всех сил. Ах, какое тяжелое дело мне предстоит! Переложить на себя ношу этого человека… Я не могу… Нужно отказаться… Нет, отказаться я тоже не могу. Будь милостив. Создатель, я так боюсь! Я старая… Хотя чего мне бояться? Ведь не смерти же? Боли – вот чего, боли. Создатель, будь ко мне милостив! Я утратила мужество, как мне без него справиться с этим делом?
Однако Кавенант по-прежнему недвижимо лежал на постели, нуждаясь в помощи, и после по крайней мере еще десятка кратких перерывов она наконец сумела взять себя в руки.
– Ладно, хватит ныть. Жалобой не излечишь. Хватит ныть – и за дело.
Решительно поднявшись на ноги, она заковыляла в дальний угол пещеры, туда, где хранились дрова. В глубине души даже сейчас у нее теплилась надежда, что дров не хватит, придется идти в Лес за хворостом и тем самым удастся отложить выполнение основной задачи. Но куча дров оказалась достаточно велика и оттянуть время под этим предлогом оказалось невозможно. Она подтащила сухие ветки к очагу и разожгла огонь посильнее.
Сняв горшок с гравием с полки, она поставила его прямо в центр пылающего в очаге огня. Потом, трепеща от одной мысли о том, что ей предстоит, стала подкармливать пламя самыми сухими ветками, пока оно не начало лизать потолок, а по ее старческому лицу не потекли капли пота. Тогда она взяла мешочек с порошком, из которого готовила отвар для Кавенанта. Засунув в него руку и зажав порошок в кулаке, она внезапно замерла – это был последний момент, когда она еще могла отказаться от своего намерения совершить непоправимое.
– Ах, милость Божья… – снова запричитала она. – Я совсем одна. Кроме меня, о нем некому позаботиться.., да и обо мне самой тоже. Я должна работать за двоих. Нет, отшельник не может быть Целителем… Но хватит, пора делать дело.
Дрожа от страха перед собственной дерзостью, она бросила в разгоревшееся пламя немного порошка, и оно тотчас же начало меняться. Языки его заметно уменьшились – энергия пламени перешла в другую, невидимую форму. Цвет тоже переменился, из оранжево-красного в желто-коричневый, потом коричневый, словно глина. Как только огонь потемнел, по пещере распространился густой аромат. Целительнице он казался похожим на запах свежевскопанной земли, готовой принять зерна; он олицетворял собой все свежее, молодое, готовые раскрыться почки и саму весну. Этот аромат затуманил ей голову так сильно, что она едва не забыла и о зиме Лорда Фоула, и о лежащем рядом человеке, и всех его болезнях. Запах был ей необыкновенно приятен, но он же и напомнил ей о Кавенанте. Она подошла к постели, чтобы окончательно решить, что именно нужно делать.
Она не собиралась трогать его руки, ноги, лицо. Не в них было дело. Безумие же его было слишком странным, и потому вначале следовало убедиться, что он достаточно окреп физически. Пристальный взгляд ее обратился на раненую лодыжку.
Когда она сосредоточилась на этой ране, пламя стало темнее, выше, сильнее и чище; казалось, ее глаза сами излучали свет, и он был направлен на раненую лодыжку. Все остальное утонуло во мраке – остался лишь этот, объединивший их свет. Жар и благоухание пламени превратило их словно в одно целое, безраздельно и совершенно.
Несмело, точно больше не принадлежала себе самой, она положила руки на раненую лодыжку, ощупывая ее до тех пор, пока в подсознании не зафиксировалось, как та раздроблена. Потом встала.
Сила полностью подчинила ее себе – она была всего лишь сосудом, источником уз, связывающих ее воедино с болью Кавенанта.
Почувствовав, что эта связь достаточно окрепла, она отошла от него. Почти не отдавая себе отчета в том, что делает, она подняла с пола тяжелый гладкий камень, который обычно использовала вместо пестика. И все так же словно во сне, она, глядя на Кавенанта и держа камень обеими руками, подняла его высоко над головой.
На мгновение она закрыла глаза, и коричневый луч, связывающий ее с Кавенантом, дрогнул.
Со всей силой она с размаху опустила камень, ударив себя по лодыжке.
Кости хрустнули, как сухое дерево.
Боль пронзила ее – боль, объединившая их души. Она вскрикнула и без сознания рухнула на пол.
Дальше долгое время она не чувствовала ничего, кроме ужасной боли. Пока Целительница лежала на полу, огонь медленно умер, превратившись в тлеющие угли. Волшебный аромат весны, разлитый в воздухе, сменился запахом пыли, а корни на потолке и стенах перестали светиться. Не существовало ничего, кроме их боли, которую она полностью взяла на себя. Прошла ночь и наступила снова; она все еще лежала без сил. Сердце билось едва заметно, дыхание с хрипом вырывалось из безвольно раскрытых губ. Если бы сейчас она пришла в сознание, то с радостью предпочла бы умереть. Однако боль не отпускала ее ни на мгновение, и, в конце концов, в сознании не осталось ни одной мысли – ни о жизни, ни о смерти.
И все же наступил момент, когда она начала думать, что в молодости ей никогда не бывало так плохо. Никогда еще она не испытывала таких страданий. Ее истерзали жажда и голод – ив этом смысле тоже прежде она никогда так не мучилась. Куда все подевались? Почему никто не принесет ей хотя бы воды? Или они хотят, чтобы она умерла от жажды? Где родные и друзья, чью боль она не раз брала на себя и кто раньше бывал счастлив хоть чем-то помочь ей?
Когда сознание прояснилось, она вспомнила, что осталась одна и что некому позаботиться ни о ней, ни о больном. Он тоже не ел и не пил все время, пока длилось ее испытание, и ему еще труднее было выносить такие лишения. Может быть, он даже умер, и все, что она пережила ради него – напрасно.
С усилием, от которого затрепетало все ее дряхлое, измученное тело, она приподнялась с пола и передохнула, опираясь на руки, колени и тяжело дыша. Ей нужно было собрать все свои последние силы, прежде чем подойти к больному. Если он умер, ей предстоит сделать многое. Ей придется вернуть кольцо Белого Золота Лордам в Ревелстоун, борясь по дороге с ужасной зимой Презирающего. Такая ответственность ее пугала.
Понимая, что даже небольшая задержка может для Кавенанта оказаться роковой, она со стоном попыталась встать.
Однако, прежде чем это ей удалось, больной зашевелился. Не успела она и глазом моргнуть, как он вскочил, протопал мимо, задев ее ногой, от чего она снова упала, и выскочил из пещеры, в то время как она продолжала беспомощно лежать на земляном полу.
Удивление от того, что он оказался способен свалить ее, было сильнее боли; собственно говоря, никакого вреда он ей не причинил, для этого он был слишком слаб. Наоборот, неистовство, владевшее им, даже вернуло ей часть энергии. Тяжело дыша и ворча себе под нос проклятия в его адрес, она поднялась и хромая выползла следом за ним из пещеры.
Она догнала его совсем неподалеку – мерцающее свечение деревьев не пропустило его дальше. Он стоял, покачиваясь, и что-то бормотал, испуганно глядя на деревья, как будто были дикие звери, которые притаились, поджидая, когда можно будет на него напасть.
– Ты болен, – устало произнесла Целительница. – Пойми это, если ты вообще еще способен что-то понимать. Вернись в постель.
– Ты хочешь убить меня.
– Я – Целительница. Я не убиваю.
– Ты ненавидишь всех прокаженных и хочешь убить меня. – Он с безумным выражением вытаращил глаза, глядя в ее измученное лицо. – Тебя вообще не существует.
Она чувствовала, что неразбериха в его голове объясняется не только действием аманибхавама, но и его непонятной болезнью. И она была слишком слаба, чтобы утихомиривать его, говоря всякие нежные слова, которые не доходили до его сознания. Поэтому она просто доковыляла до него и жесткими, негнущимися пальцами хорошенько ткнула его в живот. Замолчав наконец, он упал в траву, а она отправилась на поиски алианты.
Она нашла ее совсем неподалеку, но усталость была настолько велика, что она снова потеряла сознание. Очнувшись, она разжевала и проглотила несколько ягод, и их волшебная сила тут же помогла ей подняться на ноги. Теперь она двигалась гораздо увереннее и набрала побольше ягод.
Съев половину, с остальными она вернулась к Кавенанту. Он попытался уползти от нее, но она прижала его к земле и заставила поесть. Потом она доковыляла до полянки мха, легла и ртом собрала обильную зеленую влагу. Это ее освежило, и теперь ей хватило сил заставить больного вернуться в пещеру и лечь в постель. Здесь она вновь напоила его отваром из своего таинственного порошка.
Она видела, как он испуган своей беспомощностью, но у нее не было сил, чтобы утешать его. Когда он впал наконец в беспокойный сон, она лишь пробормотала, склонившись над ним:
– Будь милостив, Господи.
Ей ужасно хотелось спать, но она была одна и позаботиться о ней было некому. Кряхтя и вздыхая, она снова разожгла огонь и принялась готовить еду для себя и больного. Пока еда варилась, она осмотрела его лодыжку и убедилась, что нога зажила, так же как и ее собственная. Незаметно было даже бледных шрамов в тех местах, где прежде была разорвана кожа. Она знала, что очень скоро его кости станут такими же крепкими, как прежде. Глядя на это свидетельство своей силы, она хотела обрадоваться, но не могла. Десятилетия прошли с тех пор, когда она обладала способностью радоваться, глядя на результаты своих стараний. Теперь она не колеблясь могла бы сказать, что если бы в юности понимала, какую цену ей придется платить, то никогда не стала бы Целительницей, не уступила бы тайной силе, томившейся внутри и жаждавшей освобождения.
Но устоять перед этой силой, не поддаться ей было не так-то просто. Она поняла ЦЕНУ расплаты лишь тогда, когда сила полностью проявила себя, а к этому времени уже не она была хозяином положения. Теперь не сила служила ей, она силе. Ничто не могло избавить ее от расплаты, и постепенно исцеление перестало доставлять удовольствие. Обманывать себя не имело смысла, и, в конце концов, она была вынуждена признать, что сделала страшный выбор.
– Ничего не поделаешь, – мрачно бормотала она, вновь занявшись приготовлением еды. – Чему быть, того не миновать. Лишь бы все получилось как следует.
Ей предстояло вынести еще одну боль.
Когда еда была готова, она поела сама, накормила Кавенанта и дала ему побольше своего сонного зелья, чтобы он не вздумал снова вскочить. Потом она сгребла угли в очаге, плотно завернулась в обтрепанный плащ и уснула на куче листьев, которые теперь служили ей постелью.
В последующие несколько дней она отдыхала, ухаживала за по-прежнему невменяемым Кавенантом и всеми силами старалась вновь набраться мужества. Состояние больного ужасало – она отчетливо видела, как страдал его истерзанный разум. По мере того как физически он становился все крепче, ее зелье постепенно утрачивало способность вызывать беспробудный сон. Он постоянно бредил и размахивал руками, точно отталкивая кого-то. Иногда совершенно необъяснимо его кольцо начинало мерцать ярким белым светом, и эти вспышки действовали на Целительницу как укор совести, вынуждая ее вновь заняться делом.
Лес тоже подталкивал ее к этому – требовательно и настойчиво. Она чувствовала его настроение так же безошибочно, как недавний призыв, заставивший ее отправиться на поиски Кавенанта. Она не понимала, почему Мшистый Лес так озабочен судьбой этого человека, но все время чувствовала, словно ее торопит чья-то властная рука. Он должен быть исцелен, и как можно быстрее, пока безумие не разрушило его до конца.
Наконец она поняла, что время пришло; свечение деревьев заметно усилилось, и это говорило о том, что где-то за непроницаемой завесой туч взошла зловещая луна – значит. Презирающий с каждым часом будет становиться все сильнее. Отбросив в сторону все колебания, все существующие и выдуманные помехи, она снова принялась за дело.
Разожгла свое мощное пламя, приготовила таинственный порошок и поставила на полку рядом с Кавенантом пищу и воду, чтобы, если он очнется прежде нее, ему не пришлось их искать. Роковое предчувствие все сильнее овладевало ею – она почти не сомневалась в том, что погибнет.
– Будь милостив. Создатель, – бормотала она, глядя на бушующее пламя. – Будь милостив.
Она снова и снова повторяла эти слова, точно надеялась таким образом вымолить спасение.
Вскоре в пещере стало жарко, увядшая кожа на щеках Целительницы зарделась. Время пришло; сила бурлила внутри, хрупкая и могучая одновременно. Словно увядший любовник, она томилась желанием еще раз вырваться из своей темницы и завладеть ею; да, сила жаждала этого, но и она была уже стара, и она уже не надеялась стать такой, как прежде.
Мгновенно вся кровь отхлынула от лица Целительницы; слабость, овладевшая ею, была так велика, что кожаный мешочек выпал из пальцев. Но все же она пересилила себя, наклонилась, подняла его и бросила порошок в огонь, вложив в этот жест все остатки своего мужества.
Когда густой аромат вновь наполнил пещеру, а огонь начал медленно приобретать свой сверхъестественный цвет, она встала рядом с Кавенантом, с той стороны, где покоилась его голова, сдерживая дрожь в коленях. Пристально глядя на его лоб и дождавшись момента, когда жар и яркость пламени соответствовали ее внутренним состоянием, она, наконец, утратила все собственные желания и еще раз превратилась в сосуд своей силы. В пещере стало совсем темно, когда сочный свет глинистого оттенка весь стянулся в пространство между ее глазами и больной, безумной головой Кавенанта, связывая их воедино. Он напрягся, одеревенел – взгляд широко распахнутых глаз темен и безумен, руки стиснуты так, что костяшки пальцев побелели, – как будто вся его душа сжалась от страха перед ее силой.
Дрожа, она протянула руку и положила ему на лоб раскрытую ладонь, вслушиваясь в отзвуки ада, который бушевал внутри.
И тут же отшатнулась, точно обжегшись.
– Нет! – закричала она, охваченная безмерным ужасом. – Ты хочешь слишком многого! – Само существо ее взбунтовалось, и она старалась вытолкнуть силу, отречься от нее, чтобы не оказаться уничтоженной. – Я не в силах исцелить ЭТО!
Но ее уже охватило безумие человека – как будто он протянул руки и мертвой хваткой схватил запястья. Беспомощно причитая, она снова положила ладонь на его лоб.
И безумие вновь пронзило ее, нахлынуло, до отказа заполонив душу; она закричала, чтобы не замечать породившей его причины. А когда, в конце концов, это не удалось, когда она разглядела то, что лежало у истоков его болезни, то поняла, что ей пришел конец. Отдернув руку, она отошла и стала неистово рыться в своих вещах.
Все еще причитая, она нашла длинный каменный нож, схватила его и, вернувшись к Кавенанту, нацелила прямо в его незащищенное сердце.
Он лежал под ножом, точно жертва, предназначенная к закланию – если только жертва может быть осквернена проказой.
Однако прежде, чем она нанесла удар, который оборвал бы его жизнь, увенчав все страдания и нечистоту смертью, множество неярких, бледно-голубых огоньков заплясали в воздухе вокруг нее. Их мелькание создавало впечатление странной мелодии. Они падали на Целительницу, точно роса, льнули к рукам, удерживая их, загоняя вглубь и ее страдание, и ее силу. Они не давали ей пошевелиться до тех пор, пока она не сломалась, и лишь тогда позволили ей упасть.
А потом, мерцая и мелодично позванивая, умчались прочь.
Глава 14
Только тот, кто ненавидит
Прошла ночь, за ней день, прежде чем Кавенант проснулся. Его мучила жажда, и, сев на постели, он обнаружил на полке рядом с собой кувшин с водой. Жадно напившись, он заметил чашу с хлебом и алиантой. Съев все, что было, он снова напился и уснул, растянувшись на ложе из теплых сухих листьев. Когда он открыл глаза в следующий раз, дневной свет почти угас и темноту пещеры разгоняли лишь светящиеся переплетенные корни. Оглядевшись, он заметил завешенный мхом вход, который все еще пропускал немного света. Он понятия не имел, где находится, каким образом здесь оказался и как долго спал. Но это ничуть не огорчило и не испугало его – им овладела странная уверенность, что ему нечего опасаться.
Больше он ничего не чувствовал. Он был спокоен и странно пуст внутри – пуст и поэтому безмятежен, – как будто вместе со страхом исчезли все чувства. Он даже не помнил, что прежде испытывал; между ним сегодняшним и прежним, как ему казалось, не было ничего, кроме долгого сна и выжженной пустыни необъяснимого страха.
Потом он ощутил в воздухе слабый запах смерти. Принюхавшись, чтобы убедиться, не почудилось ли ему, он потянулся; мышцы одеревенели за время долгого сна, и он с удовольствием почувствовал, как они оживают. Кто бы ни принес его сюда, это, по-видимому, случилось так давно, что даже тело ничего об этом не помнило. И все же явное выздоровление не вызвало в его душе слишком бурной радости, как этого можно было бы ожидать. Он воспринял его как нечто само собой разумеющееся – почему, он и сам не понимал.
Он сел, свесив с постели ноги. И сразу же увидел старую женщину, которая, скрючившись, лежала на полу. Она была мертва; рот ее был искривлен и раскрыт в безмолвном крике, в широко распахнутых карих глазах застыло выражение ужаса и гнева. В тусклом, призрачном сумраке пещеры она выглядела точно невысокий земляной холмик. Он не знал, кто она такая, не мог даже сказать, видел ли ее прежде; однако у него возникло смутное ощущение, что он каким-то образом причастен к ее смерти.
"Хватит, – мрачно сказал он сам себе, отгоняя прочь другие воспоминания, которые начали всплывать на поверхность его сознания, точно мертвые водоросли и обломки крушения, которое претерпела его жизнь. – Это не должно больше повториться”.
Отодвинув в сторону белый плащ, которым был укрыт, он решил посмотреть, как обстоят дела с раненой ногой.
"Здесь же была раздроблена кость!” – с тупым удивлением подумал он, разглядывая лодыжку. Он прекрасно помнил, как и когда это произошло; помнил, как дрался с Пьеттеном, как упал, сломав ногу, как потом использовал копье Пьеттена, опираясь на него при ходьбе, и как мерзла и болела раненая нога. И все же сейчас она выглядела так, как будто ничего подобного не было. Он постучал ногой по полу, в глубине души ожидая, что это всего лишь очередная иллюзия, которая тут же исчезнет. Встал, попрыгал то на одной ноге, то на другой и сел снова.
– Черт возьми, черт возьми… – растерянно забубнил он себе под нос и впервые за много дней решил обследовать, в каком состоянии находится его тело.
Выяснилось, что он был более здоров, чем мог себе даже вообразить. Раны исчезли. Пальцы легко гнулись, хотя и заметно исхудали, так что кольцо свободно болталось на одном из них. Внутренние ощущения вполне соответствовали внешним впечатлениям – каждой клеточкой своего тела он чувствовал энергию и тепло, пронизывающие их.
Однако кое-что осталось. Через лоб тянулся рубец плохо зажившего шрама, чувствительного даже к легкому прикосновению, как будто рана затянулась только сверху, а внутри, под кожей, воспаление осталось. И его главная болезнь никуда не делась; более того, онемение продолжало распространяться. Пальцы потеряли чувствительность до самых ладоней, а на ногах лишь кончики пальцев и пятки еще ощущали прикосновение. Проказа по-прежнему гнездилась внутри его тела, точно навечно врезанная холодным резцом смерти.
Еще и по этой причине он остался почти равнодушен к заживлению ран.
Теперь, глядя на мертвую женщину, он вспомнил, что делал, когда зима сбила его с пути; он шел к Яслям Фоула. У него была одна цель – месть, и владело им одно чувство – ненависть. Как он мог настолько потерять разум, чтобы отправиться в этот поход в одиночку и к тому же воображать, будто он способен бросить вызов Презирающему? Весь пройденный им путь был усыпан трупами, жертвами того, кто подтолкнул его к этому безумному решению – Лорда Фоула, который сделал все, чтобы Кавенант совершил свою последнюю, фатальную ошибку. И результатом этой ошибки была бы полная и окончательная победа Презирающего.
Теперь он все понимал гораздо лучше – может быть, лежащая рядом женщина передала ему некоторую долю своей мудрости? Он не мог бросить вызов Презирающему по той же причине, по которой не мог в одиночку пробиться сквозь суровую зиму, охватившую Страну: это была совершенно невыполнимая задача, а смертные человеческие существа, которые берутся за невыполнимые задачи, всегда неизбежно погибают. Его конец был не за горами – как всякий прокаженный, он отдавал себе в этом отчет. Он лишь ускорил бы его приближение, взявшись за то, что сделать невозможно. И тогда Страна погибла бы окончательно.
Потом он осознал, что неспособность вспомнить то, что привело его в это место и что произошло здесь, была великим благом, своего рода проявлением милосердия. Эта мысль ошеломила его. Он понял также, по крайней мере отчасти, почему Триок говорил ему о милосердии и почему сам Триок отказался присоединиться к нему.
Отбросив всякие мысли о продолжении пути, он поискал взглядом свою одежду. Она грудой лежала около стены, но он тут же решил, что не станет ее надевать. Казалось, она олицетворяла для него то, с чем он не хотел больше иметь дела. Белый плащ… Подарок, который сделала ему умершая женщина – часть того, чем она пожертвовала ради него. Он взял этот дар со спокойной, грустной, тихой благодарностью.
Надевая сандалии, он внезапно остро почувствовал запах болезни, пропитавший собой каждую пору. Сама мысль о том, чтобы и дальше носить их, вызвала у него отвращение. Он отшвырнул сандалии. Он пришел босиком в этот свой мираж – видение? сон? – и должен выйти из него точно так же и с такими же разбитыми ступнями. Несмотря на вновь проснувшуюся в нем осторожность, он решил, что нет смысла тревожиться о ногах.
Запах смерти, по-прежнему витавший в воздухе, напомнил ему о том, что не следует задерживаться в пещере. Поплотнее завернувшись в плащ, он вышел наружу, оглядываясь и пытаясь понять, где находится.
Вид Леса вызвал в его душе еще одну волну удивления. Это был Мшистый Лес, он узнал его; он уже бывал тут прежде. Как ни смутно он знал географию Страны, в самых общих чертах представлял, где оказался, но по-прежнему не мог вспомнить, как попал сюда. Последнее, что сохранилось в памяти, было то, как он медленно погибал от холода и голода.
Больше он ничего не чувствовал. Он был спокоен и странно пуст внутри – пуст и поэтому безмятежен, – как будто вместе со страхом исчезли все чувства. Он даже не помнил, что прежде испытывал; между ним сегодняшним и прежним, как ему казалось, не было ничего, кроме долгого сна и выжженной пустыни необъяснимого страха.
Потом он ощутил в воздухе слабый запах смерти. Принюхавшись, чтобы убедиться, не почудилось ли ему, он потянулся; мышцы одеревенели за время долгого сна, и он с удовольствием почувствовал, как они оживают. Кто бы ни принес его сюда, это, по-видимому, случилось так давно, что даже тело ничего об этом не помнило. И все же явное выздоровление не вызвало в его душе слишком бурной радости, как этого можно было бы ожидать. Он воспринял его как нечто само собой разумеющееся – почему, он и сам не понимал.
Он сел, свесив с постели ноги. И сразу же увидел старую женщину, которая, скрючившись, лежала на полу. Она была мертва; рот ее был искривлен и раскрыт в безмолвном крике, в широко распахнутых карих глазах застыло выражение ужаса и гнева. В тусклом, призрачном сумраке пещеры она выглядела точно невысокий земляной холмик. Он не знал, кто она такая, не мог даже сказать, видел ли ее прежде; однако у него возникло смутное ощущение, что он каким-то образом причастен к ее смерти.
"Хватит, – мрачно сказал он сам себе, отгоняя прочь другие воспоминания, которые начали всплывать на поверхность его сознания, точно мертвые водоросли и обломки крушения, которое претерпела его жизнь. – Это не должно больше повториться”.
Отодвинув в сторону белый плащ, которым был укрыт, он решил посмотреть, как обстоят дела с раненой ногой.
"Здесь же была раздроблена кость!” – с тупым удивлением подумал он, разглядывая лодыжку. Он прекрасно помнил, как и когда это произошло; помнил, как дрался с Пьеттеном, как упал, сломав ногу, как потом использовал копье Пьеттена, опираясь на него при ходьбе, и как мерзла и болела раненая нога. И все же сейчас она выглядела так, как будто ничего подобного не было. Он постучал ногой по полу, в глубине души ожидая, что это всего лишь очередная иллюзия, которая тут же исчезнет. Встал, попрыгал то на одной ноге, то на другой и сел снова.
– Черт возьми, черт возьми… – растерянно забубнил он себе под нос и впервые за много дней решил обследовать, в каком состоянии находится его тело.
Выяснилось, что он был более здоров, чем мог себе даже вообразить. Раны исчезли. Пальцы легко гнулись, хотя и заметно исхудали, так что кольцо свободно болталось на одном из них. Внутренние ощущения вполне соответствовали внешним впечатлениям – каждой клеточкой своего тела он чувствовал энергию и тепло, пронизывающие их.
Однако кое-что осталось. Через лоб тянулся рубец плохо зажившего шрама, чувствительного даже к легкому прикосновению, как будто рана затянулась только сверху, а внутри, под кожей, воспаление осталось. И его главная болезнь никуда не делась; более того, онемение продолжало распространяться. Пальцы потеряли чувствительность до самых ладоней, а на ногах лишь кончики пальцев и пятки еще ощущали прикосновение. Проказа по-прежнему гнездилась внутри его тела, точно навечно врезанная холодным резцом смерти.
Еще и по этой причине он остался почти равнодушен к заживлению ран.
Теперь, глядя на мертвую женщину, он вспомнил, что делал, когда зима сбила его с пути; он шел к Яслям Фоула. У него была одна цель – месть, и владело им одно чувство – ненависть. Как он мог настолько потерять разум, чтобы отправиться в этот поход в одиночку и к тому же воображать, будто он способен бросить вызов Презирающему? Весь пройденный им путь был усыпан трупами, жертвами того, кто подтолкнул его к этому безумному решению – Лорда Фоула, который сделал все, чтобы Кавенант совершил свою последнюю, фатальную ошибку. И результатом этой ошибки была бы полная и окончательная победа Презирающего.
Теперь он все понимал гораздо лучше – может быть, лежащая рядом женщина передала ему некоторую долю своей мудрости? Он не мог бросить вызов Презирающему по той же причине, по которой не мог в одиночку пробиться сквозь суровую зиму, охватившую Страну: это была совершенно невыполнимая задача, а смертные человеческие существа, которые берутся за невыполнимые задачи, всегда неизбежно погибают. Его конец был не за горами – как всякий прокаженный, он отдавал себе в этом отчет. Он лишь ускорил бы его приближение, взявшись за то, что сделать невозможно. И тогда Страна погибла бы окончательно.
Потом он осознал, что неспособность вспомнить то, что привело его в это место и что произошло здесь, была великим благом, своего рода проявлением милосердия. Эта мысль ошеломила его. Он понял также, по крайней мере отчасти, почему Триок говорил ему о милосердии и почему сам Триок отказался присоединиться к нему.
Отбросив всякие мысли о продолжении пути, он поискал взглядом свою одежду. Она грудой лежала около стены, но он тут же решил, что не станет ее надевать. Казалось, она олицетворяла для него то, с чем он не хотел больше иметь дела. Белый плащ… Подарок, который сделала ему умершая женщина – часть того, чем она пожертвовала ради него. Он взял этот дар со спокойной, грустной, тихой благодарностью.
Надевая сандалии, он внезапно остро почувствовал запах болезни, пропитавший собой каждую пору. Сама мысль о том, чтобы и дальше носить их, вызвала у него отвращение. Он отшвырнул сандалии. Он пришел босиком в этот свой мираж – видение? сон? – и должен выйти из него точно так же и с такими же разбитыми ступнями. Несмотря на вновь проснувшуюся в нем осторожность, он решил, что нет смысла тревожиться о ногах.
Запах смерти, по-прежнему витавший в воздухе, напомнил ему о том, что не следует задерживаться в пещере. Поплотнее завернувшись в плащ, он вышел наружу, оглядываясь и пытаясь понять, где находится.
Вид Леса вызвал в его душе еще одну волну удивления. Это был Мшистый Лес, он узнал его; он уже бывал тут прежде. Как ни смутно он знал географию Страны, в самых общих чертах представлял, где оказался, но по-прежнему не мог вспомнить, как попал сюда. Последнее, что сохранилось в памяти, было то, как он медленно погибал от холода и голода.