Дорофеев Александр. Колесо племени майя

   В пригороде не осталось пальмовых чос. Они вспыхивали одна за другой и мгновенно превращались в теплую золу, которую разгребали ногами хозяева в поисках уцелевшей утвари. Сгорел почему-то и Дом пения, где еще совсем недавно обучали разным искусствам, в том числе вопить – «а-а-а-у-у!».
   Дым и огонь этого праздника, вероятно, видели в самой Мериде. Во всяком случае, из развалин старинного города Тулума один человек смотрел, не отрываясь, на зарево в ночи, потому что был родом из Тайясаля.
   – Неужели дядя совсем спятил? – ахал он, сидя на пирамиде. – Все решил пожечь?!
   Хорошо, что Балам не слыхал этих слов. Зато уловил краем уха, как угрюмо пошутил его советник:
   – Разве это день рождения Солнца? Похоже на рождение тьмы!
   – Да, нашему верховному жрецу и ахаву Канеку маловато живого огня, – согласился другой, – вот запалить бы сельву!
   Утро выдалось пасмурное и тусклое. Пока солнце отдыхало за плотными облаками от вчерашней гульбы, а земля кисло дымила головешками костров и пожарищ, двух советников-шутников зарезали на жертвенном камне.
   Сам Балам обсидиановым ножом ловко вспорол им груди, извлек сердца и бросил в деревянный сосуд Орла. Принести жертву, выдрав сердце, куда проще, чем отыскать в своем сердце любовь, – много раз говаривал его отец Чанеке.
   Конечно, Балам был сделан не из маиса. Впрочем, не глиняный и не деревянный. Возможно, из тех пород, что выплескиваются при извержении вулканов. Правда, они быстро застывают на поверхности, а Балам кипел и бурлил бесконечно, не принимая законченных очертаний. Он был первобытным существом, которому и не снилось еще яблоко с Древа познания добра и зла.
   В конце концов, его осенило, отчего в городе неладно. Верховный жрец приказал немедленно исправить идола Циминчака, покалеченного монахом.
   Увы, никто не помнил голову Громового Тапира. Да и была ли она вообще?
   Когда вырубили из камня новую и кое-как приладили к туловищу, Циминчак стал похож на чудовищного зверя. Наверное, именно так выглядел изверг Чупасангре. Оглядев его, Балам одобрительно кивнул и велел раскрасить в черную и красную полосу.
   И получилось как раз то, чего он добивался, хотя поначалу и сам бы не сказал, чего именно, – на редкость толстая змея, будто только что проглотившая лошадь.
   В общем – устрашающая непарнокопытная гадючья тварь! Жители Тайясаля, увидев ее, заголосили и рухнули на колени.
   Так старина Циминчак на сто двадцать пятом году своей божественно-идольской жизни лишился привычного облика, будто его заколдовали, превратив в королевскую змею.
   А Балам не мог наглядеться и решил обвезти владычицу Ахау Кан вокруг острова и даже более того – кругами по озеру, чтобы оберечь город от всех бед и напастей, включая белых пришельцев.
   Ранним тихим утром 4764 туна преображенного идола уместили в самую большую пирогу – восемь метров шириной, – выдолбленную из огромного дерева, из древней священной сейбы по имени Чичуаль.
   Целых три виналя – и днем, и ночью – рубили каменными топорами сейбу. Говорят, она тяжело вздыхала, а когда уже падала, то закричала сотнями детских голосов.
   Для ахава-жреца, которому только что исполнилось шестьдесят тунов, поставили высокий трон на носу пироги. Вдвое выше, чем полагался просто ахаву или всего лишь жрецу. Балам еле на него взобрался, одетый в тяжелое платье цицимитли, в змеиной маске, с обсидиановым мечом и жезлом в виде черно-красной извивающейся гадюки.
   Уселись и гребцы. Грузная пирога медленно, едва не проваливаясь, выплыла на середину озера. Как вдруг раздался гром среди ясного неба, и накатила волна.
   Пирога вздрогнула, накренившись, и Ахау Кан не удержалась. Так скакнула, будто бывший Циминчак – Громовой Тапир. Мощная каменная грудь ударила Балама по голове.
   Широкие его одежды угодили в кривозубую змеиную пасть, и вырваться не было сил.
   Так скрылись они под водой и улеглись на дне в обнимку, заносимые илом.
   Балам долго и мучительно одолевал девять рек загробного мира, пока не достиг места успокоения, где поджидал его Ах-Пуч – бог смерти, владыка подземного царства.
   Не трудно догадаться, как встретил он Балама, если во рту у того не оказалось ни одной нефритовой бусины. Может статься, и по сию пору слоняется Балам неприкаянный. Где, спрашивается, примут такого?
   А что касается идола, то краска с него быстро смылась, отпала змеиная башка, приделанная абы как, и он снова стал обычной, просто много повидавшей лошадью. Наверное, и сам генерал-губернатор Эрнан Кортес признал бы теперь в Циминчаке своего гордого, хоть и без головы, коня Хенераля.

Та, что вводит в грех
Смерть

   Балам так и не женился, не оставил наследников. Явившись на свет под знаком змеи, который обещал многочисленное потомство, – увы! – сам исказил свой путь.
   Зато у погубленного им брата остался незаконный сын по имени Пибиль, то есть Тайный. Словом, грех молодости, – рожденный от служанки, когда Бошито было восемнадцать.
   Пибиль пытался предупредить своего дурного отца, что дядя Балам ищет его смерти. Да Бошито все время грезил под деревом спящих, ничего не соображая.
   Как-то Пибиль все же осмелился подойти к нему, но отец, дико тараща глаза, завопил:
   – Прочь! Прочь, презренный! – ему почудилось, что это дух жалости вознамерился вселиться в него.
   Балам, покончив с братом, искал и племянника.
   Однако юный Пибиль вовремя бежал из города и долго укрывался в сельве, среди развалин городов, в карстовых пещерах, в колодцах-сеноте. Он питался небольшими игуанами, поджаренными на костре, и сладким картофелем камоте, который выкапывал из земли. Иногда варил чечевичную или маисовую похлебку в плотно сплетенной пальмовой шляпе, куда бросал раскаленные на огне камни.
   Однажды Пибиль столкнулся нос к носу с громадной, в три человеческих роста, каменной головой, притаившейся в сельве.
   «Наверное, ее великое тело под землей», – подумал он.
   На голове была какая-то шапка, плотно надвинутая на лоб, как у игрока в пок-а-ток. Ее рот был толстый, с вывороченными губами, а нос – плоский и широкий. Голова смотрела так угрюмо, что по спине побежали мурашки. А вокруг меж деревьями и кустами, заметил Пибиль, белели человеческие кости.
   – Не отнимай у меня жизнь, – смиренно попросил он.
   И подождал, не ответит ли голова. Но, заподозрив, что от ее голоса можно оглохнуть, поспешил прочь. Однако голова отпустила не далее, чем на расстояние каменной руки, вытянутой под землей. Пибиль не сразу понял, что бегает кругами.
   «Чего ей надо? – думал он, стараясь не слишком пугаться. – Может, скучает в одиночестве?»
   Не зная, как быть, присел под старым миндальным деревом.
   Оно погибало, поскольку его пожирали гусеницы. Листья тихо шелестели, опадая на глазах. За несколько минут дерево оголилось, и смотреть на него было нестерпимо тоскливо.
   Пибиль заночевал неподалеку. Когда на небе взошла Венера, вдруг проснулся, потому что из дерева появилась девушка по имени Йашче.
   Она танцевала перед Пибилем и звала за собой.
   – Пойдем! – напевала она. – И мы до старости проживем вместе! Видишь, дерево мое погибло. И некуда мне податься – ни дома, ни семьи. Возьми меня в жены – не пожалеешь. Тебе будет весело и сладко жить со мной!
   – Уходи! – сказал Пибиль.
   – Экий ты несговорчивый юноша! – обиделась Йашче. – От тебя не добьешься ни улыбки, ни ласки. Но без меня, дурачок, ты пропадешь! Тут рядом смерть! Эта каменная голова Ах-Пуча, владыки загробного царства. Здесь он выглядывает из земли, затягивая души уловленных людей. В конце концов и тебя проглотит.
   И хотя Пибиль знал, что имя девушки означает «та, что вводит в грех», а согласился взять ее в жены – делать было нечего.
   На следующий день они вышли к морю, близ той бухты, на берег которой сто четырнадцать лет назад ступил его белый предок Гереро.
   Они поселились в деревушке неподалеку от развалин древнего портового города Тулума.
   – Ты добр ко мне! – говорила Йашче. – И я постараюсь не вводить тебя в грех. Надеюсь, получится…
   Она занималась хозяйством, как обычная жена, но по ночам танцевала, пела и немного колдовала. Жизнь у них была сладкая, но с некоторой горчинкой, как миндальный орех.
   – Почему бы тебе не стать старшиной деревни? – спросила как-то Йашче.
   – Так ведь уже есть один, – не понял Пибиль. – Разве не знаешь – касике Уэмак?
   Йашче вздохнула и потупилась:
   – Он слишком большерукий, этот Уэмак. Лезет руками, куда хочет, гребет-загребает и требует еще. Он приглашает меня погулять в лесу. Заведу-ка его к той каменной голове, чтобы никогда не возвратился.
   Похоже, так она и поступила. Во всяком случае, Уэмак исчез. Пибиль не расспрашивал, что да как.
   Вскоре он стал новым касике. И ему часто приходилось делать то, чего не стоило бы.
   Однажды крестьяне майя задумали восстать против белых. Они укрывались в пещере, неподалеку от деревни, затачивая мачете, навостряя копья и наконечники для стрел.
   Пибиль, конечно, ведал обо всем, что происходило в округе. И вот к нему пришли испанские солдаты во главе с капитаном.
   – Ты касике, – сказал капитан. – Выкладывай, что тут у вас готовится? Какие темные замыслы и дела? Говори, иначе мы заберем твою жену и твоих детей, чтобы ты задумался!
   – Разумеется, сеньор! – вмешалась Йашче. – Мой муж сейчас же все расскажет! У нас большая славная семья, сеньор. Мы не имеем дел с бунтовщиками.
   И Пибиль, помявшись, покряхтев, указал испанцам пещеру.
   «Эх, вводит меня в грех Йашче!» – думал он, пытаясь оправдаться.
   А Йашче плодоносила, как доброе миндальное дерево, – родила уже двадцать девочек. Хорошее число! Но без мальчика-наследника оно не выглядело таким уж круглым и законченным.
   Часто Пибиль с печалью вспоминал свою мать Теоуа. Как бы она отнеслась к его деревенской жизни, к миндальной жене? Одобрила бы?
   Хоть и простая служанка, Теоуа была гордым потомком племени толтеков, пришедших семь веков назад с северо-запада и завоевавших многие земли майя. Она рассказывала, насколько искусны и упорны мастера толтеков, – гончары, кузнецы, ювелиры, они вкладывали сердце во все, что делали.
   Теоуа родила сына, когда ей еще не исполнилось четырнадцати. И погибла молодой – ее сбросили в колодец Жертв. Это знал Пибиль и оплакивал свою мать, не подозревая, что ей удалось спастись.
   Она выбралась из проклятого колодца по каким-то засохшим лианам и бежала из города. Тоже скрывалась в сельве, поджаривая игуан. Их судьбы были схожи. С той разницей, что мать Пибиля точно знала, чего хочет, и никогда не забывала своих обидчиков. Само имя Теоуа – Огненная душа – о многом говорило.
   Она поселилась неподалеку от Мериды и прислуживала на ранчо одного испанского землевладельца. Через некоторое время его сын, только что вернувшийся из Франции, взял ее в жены – другой такой не было на всем свете! Крестившись в новую веру, Теоуа родила мужу мальчика и девочку и жила, как госпожа, по обычаям белых пришельцев.
   Однако в глазах ее все также сверкал огонь решительных предков-толтеков, и дня не проходило, чтобы она не подумала о своем бедном покинутом сыне.
   Теоуа легко научилась обращаться с огнестрельным оружием и с порохом, которым в окрестностях ранчо взрывали скалы, добывая известняк и прокладывая новые дороги. Сразу сообразила, как успокоить свою мстительную душу.
   Уговорила мужа отпустить ее в Тайясаль, якобы навестить родственников. На повозку, запряженную мулами, среди ненужных гостинцев, уложила мушкет и столько пороха в закупоренных горшках, что могла бы разрушить любую крепость.
   Наблюдая с берега озера Петен-Ица за городом, терпеливо ожидала подходящего случая. Она была уверена, что уже настал час кары, и ничуть не удивилась, заметив громадную пирогу с двумя змееподобными чудовищами. Как только они выплыли на середину озера, спокойно запалила фитиль. Тогда и грянул гром среди ясного неба! И накатила волна!
   Теоуа убедилась, держа в руках мушкет, что змей Балам не выплыл, после чего с легким сердцем собралась в обратную дорогу.
   Она улыбалась, погоняя мулов, и представляла, как ее тайный сын, ее маленький Пибиль станет великим ахавом Канеком.
   «Скоро мы встретимся, – думала Теоуа, – и я крепко обниму тебя, мое драгоценное дитя!»
   Внезапно мулы остановились, и она увидела перед собой каменную голову Ах-Пуча…

Ночь мертвых
Олень

   Пибиль, прослышав о гибели дяди Балама, ничего не сказал жене, а поспешил в город Тайясаль. И хотя со времени его бегства прошло двадцать пять тунов, Пибиля узнали и приняли как нового ахава Канека.
   А было это как раз накануне Ночи мертвых.
   Еще загодя для душ почивших родственников приготовили угощения. Сахарные черепа, маисовые лепешки, атоле и посоле – густую мясную похлебку с отборными кукурузными зернами. Конечно, не обходилось без пульке. От пульке и мертвый не откажется.
   Дорога к каждому дому была выложена белыми и желтыми цветами земпасучил, запах которых могли уловить только души. Их путь должен быть душист и легок.
   Пибиль опасался, как бы дядя Балам не заявился на побывку. Но, видимо, оттуда, где он находился, не отпускали даже по праздникам.
   Зато ближе к ночи в приоткрытую дверь проскользнул прадедушка Шель в образе красочного алуши. Пибиль не застал его при жизни, однако сразу догадался, кто это такой, – по особому рыжему свечению.
   Обнялись, уселись за стол, поели и выпили. Интересно смотреть, как это делает алуши. В зависимости от блюда слегка меняет цвет – то голубее, то желтее, то краснее.
   Хватив пульке, Шель достиг невероятной яркости, так что глаза слепило, и разговорился, как ученый скворец.
   – Знаешь ли, отрок, о наследстве атлантов, наших далеких предков? – спросил он между прочим. – Они оставили свитки, на которых записаны древние знания. Есть и чудесный говорящий череп из горного хрусталя! Его зовут Хун-Хунахпу. Похож на этот сахарный, но покрупнее. И все это, скажу по секрету, схоронено в каменном сундуке под пирамидой.
   Пибиля так и подмывало спросить, под какой же именно.
   – Да я бы тебе сказал, внучок! – понял Шель без слов. – Но, поверь, мертвое это дело! Не будет прока, если отыщешь сундук. Прошу, забудь! Лучше о семье позаботься…
   Прадедушка засиделся до утренних петухов. Выпил еще на дорожку и утек в окно шаровой молнией, нюхая по пути цветы земпасучил. В комнатах долго стояла свежесть, будто после случайной грозы.
   У Пибиля вдруг сердце защемило, так стало грустно без прадедушки. Теперь он если и появится, только через год. И почему они не жили в одно время? Бродили бы по сельве, варили похлебку в шляпах, искали сундук атлантов…
   С той ночи накрепко засел в голове Пибиля этот сундук. Ведь там могут быть упрятаны такие знания! Всякие разные – непредставимые! Такие, например, которые позволят жить в одно время с тем, с кем захочешь! А быть может, они возродят былое могущество народа майя…
   «Хотя было ли когда-нибудь у майя могущество? – задумался Пибиль. – Если говорить в том смысле, который на уме у белых пришельцев, то навряд ли».
   Майя не захватывали чужие земли, не покоряли другие племена, не навязывали свою веру. Они жили, любя каждый миг этого мира и думая об бесконечных мгновениях, поджидающих после смерти.
   Возможно, настоящее могущество, это когда сливаешься духом со всем, что было, есть и будет вокруг.
   – Вот прадедушка Шель перешел в другой, ближний мир и прекрасно, как видно, себя чувствует! – воскликнул Пибиль, слегка плетущимся языком. – Очень могуч! Столько пульке, и хоть бы что. Покатился сияющим шаром!
   Заспанный стражник просунул голову в дверь, поглядеть, на кого это кричит ахав таким ранним утром. А Пибиль чувствовал, как именно сейчас сливается духом со всем подряд, что подворачивается, – с едва светлеющим небом, с голосами петухов, с оставленной в деревне семьей и даже с этим оболдуем-стражником.
   – У меня жена Йашче и йащче двадцать девочек! – строго сказал ему Пибиль. – Пора бы наследника!
   Но, хорошо выспавшись, забыл обо всем на свете, включая семью и наследника. Дни и ночи размышлял Пибиль, под какой пирамидой упрятали атланты свой сундук.

Череп хун-хунахпу
Кролик

   В первый месяц Поп 4774 туна Пятого солнца в городе объявился пришлый индеец, из бродячих. Его звали Тоуэньо.
   Голый, тонконогий, с большим черным клювом, едва прикрытый розовыми перьями, он отплясывал по всему городу танец фламинго. А на ночь забирался в озеро и стоял до утра, поджав одну ногу. Словом, полоумный индеец, неизвестно какого рода-племени.
   Когда Пибиль увидел его, то почему-то сразу понял – близок конец города Тайясаля!
   Жизнь Пибиля завершила оборот ровно в полвека майя. Как раз в месяц Поп ему исполнилось 52 туна, и настала пора личного обновления. Да только он не мог сообразить, что именно обновлять. Возможно, знания из сундука помогли бы! Но Пибиль уже не надеялся отыскать его.
   Почти десять тунов миновали с тех пор, как он стал ахавом Канеком, и все это время снился ему хрустальный череп Хун-Хунахпу. Сначала-то Пибиль ох как обрадовался! В первые ночи был уверен – вот-вот череп подскажет, где покоится, под какой пирамидой. Однако ничего, кроме полезных хозяйственных советов, не дождался.
   Прищелкивая хрустальными челюстями, Хун-Хунахпу подробно рассказывал, как взращивать маис, фасоль и хлопок, где сеять коноплю, а где сушить табачные листья, из какого магея крепче брага, на что клюет морской уачинанго и как приручить дикого тапира, чтобы давал молоко и присматривал за детьми. Во сне Пибиль постиг жизнь растений и животных, земледелие и рыбалку, охоту и собирательство.
   Однажды Хун-Хунахпу сообщил, что атлантам достаточно было плюнуть в ладонь девушки, чтобы она забеременела и родила сына-наследника. «Может, пригодится», – подумал во сне Пибиль. Но о сундуке и пирамиде так и не услыхал ни слова, – ни гу-гу! А этих пирамид на Юкатане – сотни, если не тысячи. Не меньше, чем тапиров!
   Вчерашней ночью, ближе к утру череп Хун-Хунахпу заявил, что снится в последний раз. Хотел вроде еще что-то добавить. Открыл уже челюсти, да вдруг укусил за руку. Не очень больно, но ощутимо.
   Проснувшись, Пибиль обнаружил на ладони следы ровных зубов. Всего двадцать три штуки. И сразу же почувствовал, как одинок и насколько соскучился по Йашче и своим двадцати девочкам. Он не видел их десять лет, занятый ахавным правлением и мыслями о сундуке. Тотчас собрался в дорогу. Ему не терпелось поделиться всем, что узнал от черепа Хун-Хунахпу.
   В деревню Пибиль вплыл на носилках под алым пологом. Четверо слуг несли, а другие четверо шли следом, ожидая смены. Он был так наряжен и украшен, что жена не сразу признала. Зато все двадцать девочек вскричали хором: «Папа-ахав!»
   Тут и Йашче всплеснула на радостях руками. Она думала, что покинута навсегда, – так внезапно, без предупреждений, исчез ее муж.
   – Прости, это у меня с юных лет привычка, – сказал он, щедро раздавая подарки.
   Не удержавшись, Йашче еще раз всплеснула руками, а Пибиль прицелился и плюнул ей точно в ладонь. Она удивилась и даже огорчилась, не понимая смысла этого плевка, но уложила мужа спать и сама легла рядом, прильнув к его голове.
   И тогда Пибиль узрел, как наяву, пирамиду Циминчака и отверстие, вроде трубы, куда тайком спускал на веревке еду и питье для деда Чанеке, когда умерла прабабушка Сигуа. Более того, сквозь трубу разглядел комнату со сводчатым потолком, самого деда, рисующего на стене птицу кетцаль, и огромный каменный сундук с резной крышкой.
   – Хун-Хунахпу! – подскочил он среди ночи, перепугав Йашче. – Череп под ногами!
   И тут же приготовился в обратный путь.
   Йашче, провожая его, смущенно нашептывала, что внезапно забеременела и родит так быстро, как только сможет, сразу тройню мальчиков, чтобы продлился род по мужской линии.
   Но Пибиль настолько рвался в город Тайясаль, к сундуку, что едва ли чего услышал и понял.

Паганос
Дождь

   Оставив в деревне слуг и носилки под алым пологом, Пибиль пробирался знакомыми тропами через сельву. «Пайналь» – Легкие ноги – такое у него было прозвище. Вероятно, наследство прадедушки Шеля.
   Он живо достиг озера, но еще издали услышал необычный, чужой для сельвы шум. Гулко, так что отдавалось в сердце, вздрагивала земля от падения деревьев, ржали лошади, резко звучали топоры и речь испанцев. Большой лагерь расположился по берегам. Это подошел из Мериды отряд генерала Анастасио де ла Техады, и намерения у него были, судя по всему, самые серьезные. Солдаты спешно строили лодки и плоты. Понятно, что не для прогулок!
   Среди враждебной суеты Пибиль ощутил себя кроликом, которого выкуривают из норы.
   «Обновление, обновление. Вот тебе и обновление!» – повторял он, дожидаясь ночи, чтобы проскользнуть мимо дозорных. И пока плыл, стараясь не всплескивать воду, горько размышлял: «Уж какое имя дали, – Тайный! – так оно и пошло-поехало! Все ночью, все тайком».
   Как был, в мокрой одежде, побежал к пирамиде. В двадцати шагах от ее восточного склона поднял плиту, закрывавшую ход к потайной комнате. Прополз на четвереньках, но уперся в стену, сложенную безумным дядей и тронутым отцом. И покуда метался по дворцу в поисках топора или колуна, встретил возбужденных советников и воинских старшин. Они обрадовались возвращению ахава и тут же завалили неотложными делами.
   Сразу привели голого индейца Тоуэньо. Ну, право слово, вылитый фламинго, хотя уже без перьев и горбатого клюва…
   Впрочем, птица эта оказалась подсадной – соглядатаем, доносившим генералу Анастасио обо всех городских делах. К тому же Тоуэньо успел продолбить днища дюжины пирог своим острым каменным колуном.
   – Клювом! – уточнил Пибиль. – Так зарубите его колуном. А колун немедля доставить мне!
   Откуда бы ему знать, что имя тонконогой общипанной птицы, приговоренной им к смерти, – Мануэль де Агила, праправнук человека, с которым его предок Гереро впервые ступил на землю майя. Да и тут во дворце сидели они когда-то рядом за дружеским столом… А если бы и знал, что изменилось?!
   Пибиль хотел другого знания – открыть сундук и поговорить с глазу на глаз с черепом Хун-Хунахпу. Может, посоветует, как спасти город?
   Светало, когда, получив свежевымытый колун, приступил он к стене, такой крепкой, точно в ней засел дух упертого дяди Балама, – совсем не поддавалась!
   Тогда Пибиль прикинул, где именно снаружи проломить ступенчатую стену пирамиды. Пара ударов со всего плеча, и старинные ступени, истертые тысячами ног, уступили! Он вышиб достаточно камней, чтобы заглянуть внутрь. Просунул голову и постепенно начал различать во мраке громоздкий каменный ящик, сундук, о котором столько мечтал, буквально – спал и видел…
   И в этот миг его вежливо, осторожно, но неуклонно потащили из дыры.
   В городе получили известие, что никаких переговоров с испанцами не будет, и торопились найти ахава. Заметив на ступенях пирамиды, приняли было за обезглавленную жертву. Впрочем, тут же сообразили, что ахав вплотную общается с богами, ведет переговоры, и – не сразу побеспокоили.
   Но испанские солдаты, готовясь к нападению, уже начали спускать лодки на воду. Похоже, этим пасмурным утром генерал Анастасио де ла Техада решил покончить с поганым осиным гнездом, как называл он город Тайясаль.
   «Паганос», – так говорили белые пришельцы об индейцах. То есть идолопоклонники, язычники. Но проглядывал в слове и другой смысл – нечистый, грязный, дурной народ. Словом, козлы отпущения.
   С тяжелой душой Пибиль еле поднялся на крышу дворца. Небо было таким гнетущим, низким и скверным, что даже хотелось назвать его поганым. Как только он эдак подумал, пошел дождь.
   Глядя на далекий берег, где стояли испанские лодки под косыми парусами, Пибиль подзадоривал себя:
   «Смотрите-ка! Явились неведомо откуда, и все им здесь не так! И живем неправильно, и молимся не тем богам! Все надо переделать, как они желают! Да с чего бы это?!! Увы и ах! Сам Творец им помощник, потому и подоспели они к сроку, – вздохнул он, не сумев распалиться, как следует. – Уже в обители двуединого Цаколя-Битоля, на тринадцатом небе, сочтены часы майя. Наше небесное колесо давно вращалось со скрипом, замедляя ход. Теперь пришельцы его заново раскрутят…»
   И без черепа Хун-Хунахпу понятно, – тщетно вступать в битву.
   Был бы жив яростный дядя Балам, он бы устроил кровавую баню генералу Анастасио, придумав какую-нибудь злодейскую шутку, вроде поджога сельвы. Или натравил бы на испанцев всех своих гремучих змей! Дядя имел про запас немало диких приемчиков. Ну, уж точно – повеселился бы от души!
   А Пибилю даже в голову ничего подобного не приходило.
   «Я знаю о сражениях не больше, чем ложка о вкусе похлебки!» – признался он себе.
   Однако отдал приказ, и озеро Петен-Ица покрылось плотами на тыквенных поплавках и длинными узкими пирогами. А им навстречу выплыли широкие крутобокие лодки, заполненные испанскими солдатами.
   Хлынул такой дождь, что слились озеро с небом. Среди упругих, как лианы, струй едва проскальзывали тысячи копий, стрел, коротких дротиков и шариков глиняной картечи, летящей из духовых трубок. Но что это в сравнении с огнестрельным оружием?! Первый же залп мушкетов и аркебуз рассек и чуть ли не разодрал пополам ливень.
   Воины майя ужаснулись. Громовой Тапир, древнее божество, оказался теперь во вражеском стане! Бросив луки и весла, они попрыгали в озеро, так что вся вода покрылась цветными перьями и черноволосыми головами.