Александр Дорофеев
Колесо племени майя
Два века и один год
Повесть
Луна, ветер, годы и дни –
Все течет, и все умирает.
Кровь спешит к месту своего успокоения,
Подобно власти, занимающей трон.
И проснутся непроснувшиеся —
Те, кто еще не проснулся
В эти дни недолговечного царства,
Временного царства.
Плотники увещевают дерево,
Гончары учат глину лгать,
Лучники подчиняют стрелы,
А мудрец – самого себя.
«Чилам-Балам», эпос майя
Первый виналь
Эй! Остановись!
Имеш
Человек с головой длинноклювой птицы, раскинув руки, покачивался в каменном гамаке.
С закрытыми глазами летел он к Сердцу Небес, где зарождался в предутренней тишине новый день.
Возможно, так оно и было – птицеголовый сумел увидеть новорожденное солнце еще до того, как первые лучи отделили море от неба и осветили храм на вершине пирамиды.
Тогда он записал чернильным клювом на длинном свитке из коры фигового дерева:
«Вчера, в год 4625 от начала Пятого солнца, в середине месяца Сака, в день кауак, что означает бурю, с восьмого неба, где живет непогода, спустился ураган Имеш. Исполнив мою просьбу, он потопил большую пирогу на Гадючьих рифах…»
Хотел приписать – «И все пришельцы погибли».
Но вздрогнул, застигнутый внезапно чьим-то голосом, и обронил свиток.
Слова прозвучали так отчетливо, будто прямо из висевшей на его груди морской раковины, но были непостижимы.
Человек сорвал птичью маску, под которой обнаружилось широкое, как у совы, лицо – с орлиным носом, с черными раскосыми глазами. Странно выглядели лоб и затылок – приплюснутые и устремленные вверх.
– О творец нашего мира, о создатель Цаколь-Битоль! Мое сердце и душа отворены для тебя! Говори! – воскликнул он, надеясь на разъяснения.
И различил шепот раскрывающихся под солнечными лучами диких орхидей и шорох креветок в прибрежных водах. Услышал, как саблекрылые колибри рассекают воздух. Множество тончайших звуков проникало в его уши.
Но с тринадцатого неба, на котором живет Цаколь-Битоль, исходила лишь глухая и вязкая, словно струя каучука, тишина. Да, именно так течет сок уле из каучукового дерева.
Не дождавшись новых слов, он громко повторил те, не разгаданные:
– Эй! Ос! Та! Но! Ви! Сь!
Однако никакого смысла так и не уловил.
– О горе! Я, верховный жрец Эцнаб, не понял Творца и Создателя! Чем же прогневил его?!
Эцнаб выбрался из каменного гамака, упал на колени и бормотал что-то до тех пор, пока раковина на груди тихонько не запела. Сначала она только посвистывала и щелкала, как птица, но голос ее все возрастал и множился. Раковина уже тявкала, будто койот, и рычала, точно ягуар.
И, наконец, из ее маленького изогнутого чрева извергся несоразмерно мощный рев. Именно так надрывался вчера водяной дракон – ураган Имеш! Более того, даже черные тучи, величиной с кулак, повалили наружу, а меж ними засверкали молнии.
Эцнаб укрыл раковину ладонями, и она сразу притихла.
Теперь жрец знал, чем провинился, – напрасно велел урагану погубить ту большую пирогу.
Хотя вот уже почти целый катун, около двадцати лет, он сдерживал нашествие пришельцев.
«Так почему же я не заметил, как изменилось время, а наш старый Цаколь-Битоль помолодел и заговорил иным, чем прежде, языком? – думал Эцнаб – Ах, владыка Двойственности, ты непостоянен! Уже отвернулся, не слышишь своих детей, обращаясь к пришельцам!»
Жрец поднял руки к солнцу и возопил отчаянно на древнем наречии народа майя:
– Эй! Остановись!
Он умел ускорять и замедлять время, но вдруг спохватился, раскаявшись в своих словах. Далеко высунул язык и проткнул в наказание острым шипом кактуса.
С закрытыми глазами летел он к Сердцу Небес, где зарождался в предутренней тишине новый день.
Возможно, так оно и было – птицеголовый сумел увидеть новорожденное солнце еще до того, как первые лучи отделили море от неба и осветили храм на вершине пирамиды.
Тогда он записал чернильным клювом на длинном свитке из коры фигового дерева:
«Вчера, в год 4625 от начала Пятого солнца, в середине месяца Сака, в день кауак, что означает бурю, с восьмого неба, где живет непогода, спустился ураган Имеш. Исполнив мою просьбу, он потопил большую пирогу на Гадючьих рифах…»
Хотел приписать – «И все пришельцы погибли».
Но вздрогнул, застигнутый внезапно чьим-то голосом, и обронил свиток.
Слова прозвучали так отчетливо, будто прямо из висевшей на его груди морской раковины, но были непостижимы.
Человек сорвал птичью маску, под которой обнаружилось широкое, как у совы, лицо – с орлиным носом, с черными раскосыми глазами. Странно выглядели лоб и затылок – приплюснутые и устремленные вверх.
– О творец нашего мира, о создатель Цаколь-Битоль! Мое сердце и душа отворены для тебя! Говори! – воскликнул он, надеясь на разъяснения.
И различил шепот раскрывающихся под солнечными лучами диких орхидей и шорох креветок в прибрежных водах. Услышал, как саблекрылые колибри рассекают воздух. Множество тончайших звуков проникало в его уши.
Но с тринадцатого неба, на котором живет Цаколь-Битоль, исходила лишь глухая и вязкая, словно струя каучука, тишина. Да, именно так течет сок уле из каучукового дерева.
Не дождавшись новых слов, он громко повторил те, не разгаданные:
– Эй! Ос! Та! Но! Ви! Сь!
Однако никакого смысла так и не уловил.
– О горе! Я, верховный жрец Эцнаб, не понял Творца и Создателя! Чем же прогневил его?!
Эцнаб выбрался из каменного гамака, упал на колени и бормотал что-то до тех пор, пока раковина на груди тихонько не запела. Сначала она только посвистывала и щелкала, как птица, но голос ее все возрастал и множился. Раковина уже тявкала, будто койот, и рычала, точно ягуар.
И, наконец, из ее маленького изогнутого чрева извергся несоразмерно мощный рев. Именно так надрывался вчера водяной дракон – ураган Имеш! Более того, даже черные тучи, величиной с кулак, повалили наружу, а меж ними засверкали молнии.
Эцнаб укрыл раковину ладонями, и она сразу притихла.
Теперь жрец знал, чем провинился, – напрасно велел урагану погубить ту большую пирогу.
Хотя вот уже почти целый катун, около двадцати лет, он сдерживал нашествие пришельцев.
«Так почему же я не заметил, как изменилось время, а наш старый Цаколь-Битоль помолодел и заговорил иным, чем прежде, языком? – думал Эцнаб – Ах, владыка Двойственности, ты непостоянен! Уже отвернулся, не слышишь своих детей, обращаясь к пришельцам!»
Жрец поднял руки к солнцу и возопил отчаянно на древнем наречии народа майя:
– Эй! Остановись!
Он умел ускорять и замедлять время, но вдруг спохватился, раскаявшись в своих словах. Далеко высунул язык и проткнул в наказание острым шипом кактуса.
День Преображения
Ик
Прошедшей ночью во время жестокого шторма испанская каравелла налетела на рифы.
Острый коралловый гребень, подобный драконьему, с ужасающим треском, слившимся с ударами грома и ревом ветра, вспорол деревянное днище.
Беспомощный, будто бабочка на булавке, корабль разваливался, избиваемый волнами.
Трюм наполнился водой. Высокие надстройки на корме приподнялись и, сметая все, устремились по палубе к носу. Одна за другой рухнули четыре мачты.
Белая пена клокотала вокруг, поглощая людей, криков которых не было слышно. И поэтому, несмотря на грохот бури, казалось, что нависла страшная тишина.
И время вроде бы замерло. Или, скорее, настолько растянулось, что вот-вот должно было, словно канат, лопнуть – прерваться навсегда.
Почти для всей команды, включая капитана, так оно и случилось. Навеки они упокоились среди обломков каравеллы, у подножия рифов, 18 августа 1511 года от рождества Христова, как раз накануне праздника Преображения Господнего.
Однако два человека очнулись ранним утром в лодке.
Одного звали Гереро, другого – Агила.
Ну, кому как не им суждено было выжить в кораблекрушении! С такими-то именами, Гереро и Агила, которые означают в переводе с испанского – Воин и Орел!
Впрочем, они еще ничего не понимали – что произошло? где? почему? – настолько все преобразилось.
Молчаливо оглядывались, щурились, потягивались. Даже позевывали.
Восходило ясное мягкое солнце, и бирюзовое море тихо лепетало за бортом, вроде бы извиняясь за вчерашний скандал.
Лишь обрывки паруса, свисавшие с мачты, да вода в пять ладоней по дну лодки напоминали о шторме.
Агила приподнялся, и тут же что-то живое прытко охватило его ладонь, словно в рукопожатии. Он покосился вниз и увидел на дне под боком небольшую пурпурную физиономию, смотревшую разумным, но усталым глазом.
Это был осьминог-подросток, – не более метра в длину, если считать со всеми ногами. Заброшенный в лодку штормовой волной, он тоже не мог сообразить, где это вдруг очутился.
Выхватив из-за голенища нож-наваху, Агила хотел было отрубить щупальца, обвившие руку, и вышвырнуть осьминога за борт.
– Эй! – хрипло крикнул Гереро. – Остановись!
И это были первые слова, прозвучавшие над морем в тот тишайший день Преображения.
Возможно, слышимость в те времена была немыслимая. Или голос Гереро имел особенную легкость и летучесть. А может быть, все дело в чуткости уха жреца.
Как бы то ни было, но в пятидесяти милях к западу от одинокой лодки человек в птичьей маске, встречавший солнце в храме на вершине белокаменной пирамиды, услышал их и вздрогнул.
А через какое-то время и Гереро с Агилой и даже осьминог встрепенулись в лодке – вопль жреца пронесся над ними, как дальний раскат грома.
Но небо было безупречно ясным, и солнце надолго замерло в зените, превращая морскую бирюзу в золото, а потом быстро-быстро покатилось к закату, словно наверстывая упущенное время.
Хотелось надеяться, что все самое страшное позади.
Хотя часто за чудесное спасение приходится расплачиваться всю жизнь. То есть сама жизнь изменяется до неузнаваемости. Так что начинаешь сомневаться, было ли спасение, или ты уже на другом свете. На каком-то совершенно новом.
Впрочем, и до него еще надо добраться, поскольку вокруг ни намека на землю. А парус разорван и весел нет.
Острый коралловый гребень, подобный драконьему, с ужасающим треском, слившимся с ударами грома и ревом ветра, вспорол деревянное днище.
Беспомощный, будто бабочка на булавке, корабль разваливался, избиваемый волнами.
Трюм наполнился водой. Высокие надстройки на корме приподнялись и, сметая все, устремились по палубе к носу. Одна за другой рухнули четыре мачты.
Белая пена клокотала вокруг, поглощая людей, криков которых не было слышно. И поэтому, несмотря на грохот бури, казалось, что нависла страшная тишина.
И время вроде бы замерло. Или, скорее, настолько растянулось, что вот-вот должно было, словно канат, лопнуть – прерваться навсегда.
Почти для всей команды, включая капитана, так оно и случилось. Навеки они упокоились среди обломков каравеллы, у подножия рифов, 18 августа 1511 года от рождества Христова, как раз накануне праздника Преображения Господнего.
Однако два человека очнулись ранним утром в лодке.
Одного звали Гереро, другого – Агила.
Ну, кому как не им суждено было выжить в кораблекрушении! С такими-то именами, Гереро и Агила, которые означают в переводе с испанского – Воин и Орел!
Впрочем, они еще ничего не понимали – что произошло? где? почему? – настолько все преобразилось.
Молчаливо оглядывались, щурились, потягивались. Даже позевывали.
Восходило ясное мягкое солнце, и бирюзовое море тихо лепетало за бортом, вроде бы извиняясь за вчерашний скандал.
Лишь обрывки паруса, свисавшие с мачты, да вода в пять ладоней по дну лодки напоминали о шторме.
Агила приподнялся, и тут же что-то живое прытко охватило его ладонь, словно в рукопожатии. Он покосился вниз и увидел на дне под боком небольшую пурпурную физиономию, смотревшую разумным, но усталым глазом.
Это был осьминог-подросток, – не более метра в длину, если считать со всеми ногами. Заброшенный в лодку штормовой волной, он тоже не мог сообразить, где это вдруг очутился.
Выхватив из-за голенища нож-наваху, Агила хотел было отрубить щупальца, обвившие руку, и вышвырнуть осьминога за борт.
– Эй! – хрипло крикнул Гереро. – Остановись!
И это были первые слова, прозвучавшие над морем в тот тишайший день Преображения.
Возможно, слышимость в те времена была немыслимая. Или голос Гереро имел особенную легкость и летучесть. А может быть, все дело в чуткости уха жреца.
Как бы то ни было, но в пятидесяти милях к западу от одинокой лодки человек в птичьей маске, встречавший солнце в храме на вершине белокаменной пирамиды, услышал их и вздрогнул.
А через какое-то время и Гереро с Агилой и даже осьминог встрепенулись в лодке – вопль жреца пронесся над ними, как дальний раскат грома.
Но небо было безупречно ясным, и солнце надолго замерло в зените, превращая морскую бирюзу в золото, а потом быстро-быстро покатилось к закату, словно наверстывая упущенное время.
Хотелось надеяться, что все самое страшное позади.
Хотя часто за чудесное спасение приходится расплачиваться всю жизнь. То есть сама жизнь изменяется до неузнаваемости. Так что начинаешь сомневаться, было ли спасение, или ты уже на другом свете. На каком-то совершенно новом.
Впрочем, и до него еще надо добраться, поскольку вокруг ни намека на землю. А парус разорван и весел нет.
Пятое солнце
Акбал
Рыжебородый Гереро смотрел на жизнь легко, а лицом напоминал радостно-цветущий подсолнух.
– Неизвестно, сколько дней мотаться нам по морю, – сказал он. – Так что этот осьминог послан самим небом…
Агила мрачно поглядел в осьминожий глаз.
«Очень смышленый этот головоногий. Кажется, догадался о своей судьбе, но не ропщет! А нам-то какая доля уготована? Можно представить!»
День они провели в молчании. Да и о чем говорить под палящим солнцем среди бесконечной соленой воды?
А думали об одном – к берегу жизни их прибьет или к берегу смерти. Все зависело от того, в какое течение попадут и с какой стороны будет ветер.
То и дело они смачивали обрывки паруса и укрывали головы. На время мрачные мысли уходили. Но парусина быстро высыхала.
К вечеру, когда солнце стремительно погружалось в море, а на небе уже появился полупрозрачный, в виде ониксовой чаши, месяц, Агила, не глядя осьминогу в глаза, отсек два щупальца.
Пока моряки жевали их, вытягивая соки, щупальца извивались – касались щек и носа, постукивали по лбу и путались в бороде.
И ночь под странно перевернутыми созвездиями была беспокойна, словно тоже змеилась и петляла, унося своим потоком лодку в бесконечные дали, куда-то в сторону Млечного Пути, истекавшего из лунной чаши.
И взошло второе солнце и миновало небосвод. А за ним и третье, и четвертое, не открывшие ничего нового взору. Зато сокрушавшие надежду.
На заре пятого дня Агила сказал, обращаясь то ли к Гереро, то ли к осьминогу, от которого осталась одна лишь безногая голова, то ли к самому солнцу, размеренно продолжавшему свой путь:
– Для чего же мы спасены, брат?! Да неужели, чтобы растянуть наши страдания?! Мы подобны этому осьминогу! Только нас поедает солнце и время! Не лучше ли сразу утопиться или перерезать горло, чем ожидать мучительной смерти без воды и пищи?!
Гереро встал на нос лодки, подняв ладони:
– Этот день отличается от прежних. Я чувствую – новый, необычный день. Прекрасный день! Ветер поменялся и не спорит с течением, а влечет нас прямо к западу.
– Ну, что ж, – недоверчиво покачал головой Агила, – тогда на закате…
Он уже твердо решил, что одним махом перережет себе горло, сидя на борту, чтобы сразу упасть в воду и захлебнуться, пока не подплыли акулы. Кровавый должен выдаться закат!
И действительно, к вечеру пятое солнце побагровело. Оно завершало этот день, поспешно отдаляясь от лодки, будто не желало видеть кровопролития.
Меж тем Агила уже достал свою наваху, и лезвие ее отсверкивало красными лучами.
Гереро, смотревший вперед, вдруг обернулся, улыбаясь:
– Погляди! – И указал рукой на горизонт.
Из моря выступала расплывчато-синеватая береговая полоса неведомой новой земли.
И пятое солнце, зависнув над ней на расстоянии ладони, словно из последних сил высвечивало прибрежные пальмы и пирамидальную скалу, под которой темнела спасительная бухта.
– Неизвестно, сколько дней мотаться нам по морю, – сказал он. – Так что этот осьминог послан самим небом…
Агила мрачно поглядел в осьминожий глаз.
«Очень смышленый этот головоногий. Кажется, догадался о своей судьбе, но не ропщет! А нам-то какая доля уготована? Можно представить!»
День они провели в молчании. Да и о чем говорить под палящим солнцем среди бесконечной соленой воды?
А думали об одном – к берегу жизни их прибьет или к берегу смерти. Все зависело от того, в какое течение попадут и с какой стороны будет ветер.
То и дело они смачивали обрывки паруса и укрывали головы. На время мрачные мысли уходили. Но парусина быстро высыхала.
К вечеру, когда солнце стремительно погружалось в море, а на небе уже появился полупрозрачный, в виде ониксовой чаши, месяц, Агила, не глядя осьминогу в глаза, отсек два щупальца.
Пока моряки жевали их, вытягивая соки, щупальца извивались – касались щек и носа, постукивали по лбу и путались в бороде.
И ночь под странно перевернутыми созвездиями была беспокойна, словно тоже змеилась и петляла, унося своим потоком лодку в бесконечные дали, куда-то в сторону Млечного Пути, истекавшего из лунной чаши.
И взошло второе солнце и миновало небосвод. А за ним и третье, и четвертое, не открывшие ничего нового взору. Зато сокрушавшие надежду.
На заре пятого дня Агила сказал, обращаясь то ли к Гереро, то ли к осьминогу, от которого осталась одна лишь безногая голова, то ли к самому солнцу, размеренно продолжавшему свой путь:
– Для чего же мы спасены, брат?! Да неужели, чтобы растянуть наши страдания?! Мы подобны этому осьминогу! Только нас поедает солнце и время! Не лучше ли сразу утопиться или перерезать горло, чем ожидать мучительной смерти без воды и пищи?!
Гереро встал на нос лодки, подняв ладони:
– Этот день отличается от прежних. Я чувствую – новый, необычный день. Прекрасный день! Ветер поменялся и не спорит с течением, а влечет нас прямо к западу.
– Ну, что ж, – недоверчиво покачал головой Агила, – тогда на закате…
Он уже твердо решил, что одним махом перережет себе горло, сидя на борту, чтобы сразу упасть в воду и захлебнуться, пока не подплыли акулы. Кровавый должен выдаться закат!
И действительно, к вечеру пятое солнце побагровело. Оно завершало этот день, поспешно отдаляясь от лодки, будто не желало видеть кровопролития.
Меж тем Агила уже достал свою наваху, и лезвие ее отсверкивало красными лучами.
Гереро, смотревший вперед, вдруг обернулся, улыбаясь:
– Погляди! – И указал рукой на горизонт.
Из моря выступала расплывчато-синеватая береговая полоса неведомой новой земли.
И пятое солнце, зависнув над ней на расстоянии ладони, словно из последних сил высвечивало прибрежные пальмы и пирамидальную скалу, под которой темнела спасительная бухта.
Новый свет
Ок
Над лодкой неторопливо проплывали пеликаны, самые молчаливые из птиц. Они разглядывали под водой рыбу и время от времени ухали в море, как будто навсегда.
Невероятно медленно, беззвучно приближался берег.
Уже стемнело, и он был едва различим. Только полоса песка белела в ночи, словно отдавала накопленный за день солнечный свет.
Ветер стих, и моряки заметили, что лодку относит течением вправо. Тогда, скинув одежду и сапоги, они прыгнули за борт и поплыли к бухте. Море переливалось, как живое, и при каждом взмахе руки светящиеся брызги разлетались по сторонам.
Гереро первым коснулся дна – плотного и ребристого от прибоя. Он пошел по грудь в воде, а сзади поспешал, фыркая и отдуваясь, Агила.
Хоть вода была тепла и ласкова, но хотелось побыстрее выбраться на берег.
Они рухнули на песок, оказавшийся нежным, как пудра.
Всего-то с полмесяца назад, преодолев Атлантический океан, прибыли они из Испании в Вест-Индию, на Кубу. И еще не успели свыкнуться с тропической влажной духотой, с москитами и внезапными ливнями, как на каравелле «Санта Фе» под командованием капитана Педро де Вальтьерра вышли в Караибское море на поиски новых земель.
И вот теперь, кажется, нашли. Они не знали, что с Иберийского полуострова угодили на другой, меньших размеров, – можно сказать, на пятку огромного материка, который в те годы еще не назывался Северной Америкой.
Впрочем, Гереро и Агила не думали о том, на какой земле лежат, куда ступили их ноги. Пускай ничтожный клочок тверди среди бесконечного океана! Лишь бы найти пресную воду да что-нибудь съестное. С этими мыслями они и заснули. Два изможденных бородатых человека в драных подштанниках.
А проснулись вообще голыми и безбородыми детьми – лет десяти. Они не понимали, как такое могло приключиться. Но странно, что не очень-то удивились и совсем не испугались. Им было хорошо!
Мягко светило солнце, стоявшее в трех пальцах над морем. Порхали огромные желтокрылые бабочки, и крохотные колибри зависали над цветами, приноравливаясь запустить туда длинные клювы. Время от времени с высоких пальм бухались кокосы, расплескивая белый песок. Почти к самому берегу подплыло семейство дельфинов – папа, мама и малолетний, которого родители опекали с двух сторон. А на скалу, зависшую над бухтой, вышел из зарослей красный олень.
– Может, это рай, куда пускают только детей? – вроде бы спросил Гереро.
Некий длинноносый зверек, зевая и улыбаясь, помахал ему полосатым хвостом, а потом свистнул, как знакомому.
– Наверное, это настолько новая земля, что и человек здесь сразу обновляется, – предположил Агила, дружески хлопнув Гереро по плечу.
И тут они разом проснулись. В их бородах и всклокоченных волосах запутались водоросли. А лица так обгорели под пятью солнцами, что цветом напоминали беднягу-осьминога, спасшего им жизни.
Совсем рядом, у ног, тихо плескалось море. Неподалеку со скалы сбегал ручей, оборачиваясь воркующим водопадом.
Их окружал какой-то необычный свет. По крайней мере, в то утро все казалось невероятно ярким, будто только что сотворенным. И в то же время – почти прозрачным, едва уловимым для глаза. То ли есть, то ли все еще снится.
Потявкивали, как шавки, тяжелоклювые туканы. Дынные деревца папайи еле выдерживали тяжесть оранжевых продолговатых плодов.
Черная обезьянка, точно монах в капюшоне, длиннорукая и длиннохвостая, спрыгнула с ветки морского винограда и, проковыляв по песку, присела в трех метрах. Она вытягивала губы, издавая звук, подобный флейте, и добродушно вглядывалась, пытаясь разобраться, кто это тут валяется. То ли два крокодила в штанах, то ли гигантские черепахи без панцирей, собравшиеся отложить яйца в горячий песок…
А Гереро с Агилой и сами бы сейчас не ответили, кто они такие, откуда, зачем и как их звать. Они и правда стали, как дети. Напугав обезьяну, вскочили и, подпрыгивая, размахивая руками, гогоча, пустились наперегонки по берегу.
Можно было подумать, что спятили. Или совершают какой-то дикий колдовской обряд. Хотя они просто-напросто поняли, что чудом остались живы. А где жить, – на какой земле, на каком свете – не все ли равно!
Агила исчез за скалой с водопадом, а Гереро вдруг остановился, ощутив на себе чей-то взгляд.
Под едва заметным дуновением с моря шевелились ветви подростковых пальм, и в их зыбкой тени кто-то скрывался.
Кажется, птицы.
Но вот вся стая вспорхнула разом, и сердце у Гереро екнуло, – это люди с перьями на головах!
Он приложил руки к груди и поклонился, а подняв глаза, увидел, что окружен.
Люди были невысокими, но крепкими – в коротких, будто куриные крылья, накидках, в набедренных повязках, с копьями и щитами.
Гереро не заметил ни враждебности, ни угрозы в их смуглых лицах. Они глядели, как опытные охотники, – бесстрастно. Поймали, кого хотели, и точно знают, что с ним делать.
Гереро решил, что им не помешают хоть какие-то сомнения, – пусть задумаются, насколько правильны их замыслы.
– Чья эта земля? – спросил он, взмахнув руками. – Как называется?
– Кии-у-таан, – пропел петухом один из воинов в особенно пышных перьях. Остальные же придвинулись, нацеливаясь копьями.
Гереро попытался улыбнуться каждому в отдельности, словно друзьям, которые чего-то напутали, но сейчас обязательно разберутся и признают в нем старого приятеля.
– Как? Юкатан? Ах, Юкатан! – хлопнул он себя по затылку, вроде бы удивляясь, как это позабыл такое простое название.
– Ки-у-тан! – назидательно повторил предводитель, кивнув перьями.
И человек пять сразу набросились на Гереро.
– Юкатан! – орал он, отбиваясь изо всех сил.
Подоспели еще десять. Скрутили и связали так, что стало тяжело дышать, почти невозможно, уткнувшись носом в песок.
Над ним склонился предводитель и еще раз тихо сказал:
– Ки-у-тан! – будто оправдывался.
– Я тебя не понимаю! – хрипел, отплевываясь, Гереро – Я тебя не понимаю!
И, как ни странно, попал наконец в точку – неожиданно верно перевел слова с языка майя на испанский.
Невероятно медленно, беззвучно приближался берег.
Уже стемнело, и он был едва различим. Только полоса песка белела в ночи, словно отдавала накопленный за день солнечный свет.
Ветер стих, и моряки заметили, что лодку относит течением вправо. Тогда, скинув одежду и сапоги, они прыгнули за борт и поплыли к бухте. Море переливалось, как живое, и при каждом взмахе руки светящиеся брызги разлетались по сторонам.
Гереро первым коснулся дна – плотного и ребристого от прибоя. Он пошел по грудь в воде, а сзади поспешал, фыркая и отдуваясь, Агила.
Хоть вода была тепла и ласкова, но хотелось побыстрее выбраться на берег.
Они рухнули на песок, оказавшийся нежным, как пудра.
Всего-то с полмесяца назад, преодолев Атлантический океан, прибыли они из Испании в Вест-Индию, на Кубу. И еще не успели свыкнуться с тропической влажной духотой, с москитами и внезапными ливнями, как на каравелле «Санта Фе» под командованием капитана Педро де Вальтьерра вышли в Караибское море на поиски новых земель.
И вот теперь, кажется, нашли. Они не знали, что с Иберийского полуострова угодили на другой, меньших размеров, – можно сказать, на пятку огромного материка, который в те годы еще не назывался Северной Америкой.
Впрочем, Гереро и Агила не думали о том, на какой земле лежат, куда ступили их ноги. Пускай ничтожный клочок тверди среди бесконечного океана! Лишь бы найти пресную воду да что-нибудь съестное. С этими мыслями они и заснули. Два изможденных бородатых человека в драных подштанниках.
А проснулись вообще голыми и безбородыми детьми – лет десяти. Они не понимали, как такое могло приключиться. Но странно, что не очень-то удивились и совсем не испугались. Им было хорошо!
Мягко светило солнце, стоявшее в трех пальцах над морем. Порхали огромные желтокрылые бабочки, и крохотные колибри зависали над цветами, приноравливаясь запустить туда длинные клювы. Время от времени с высоких пальм бухались кокосы, расплескивая белый песок. Почти к самому берегу подплыло семейство дельфинов – папа, мама и малолетний, которого родители опекали с двух сторон. А на скалу, зависшую над бухтой, вышел из зарослей красный олень.
– Может, это рай, куда пускают только детей? – вроде бы спросил Гереро.
Некий длинноносый зверек, зевая и улыбаясь, помахал ему полосатым хвостом, а потом свистнул, как знакомому.
– Наверное, это настолько новая земля, что и человек здесь сразу обновляется, – предположил Агила, дружески хлопнув Гереро по плечу.
И тут они разом проснулись. В их бородах и всклокоченных волосах запутались водоросли. А лица так обгорели под пятью солнцами, что цветом напоминали беднягу-осьминога, спасшего им жизни.
Совсем рядом, у ног, тихо плескалось море. Неподалеку со скалы сбегал ручей, оборачиваясь воркующим водопадом.
Их окружал какой-то необычный свет. По крайней мере, в то утро все казалось невероятно ярким, будто только что сотворенным. И в то же время – почти прозрачным, едва уловимым для глаза. То ли есть, то ли все еще снится.
Потявкивали, как шавки, тяжелоклювые туканы. Дынные деревца папайи еле выдерживали тяжесть оранжевых продолговатых плодов.
Черная обезьянка, точно монах в капюшоне, длиннорукая и длиннохвостая, спрыгнула с ветки морского винограда и, проковыляв по песку, присела в трех метрах. Она вытягивала губы, издавая звук, подобный флейте, и добродушно вглядывалась, пытаясь разобраться, кто это тут валяется. То ли два крокодила в штанах, то ли гигантские черепахи без панцирей, собравшиеся отложить яйца в горячий песок…
А Гереро с Агилой и сами бы сейчас не ответили, кто они такие, откуда, зачем и как их звать. Они и правда стали, как дети. Напугав обезьяну, вскочили и, подпрыгивая, размахивая руками, гогоча, пустились наперегонки по берегу.
Можно было подумать, что спятили. Или совершают какой-то дикий колдовской обряд. Хотя они просто-напросто поняли, что чудом остались живы. А где жить, – на какой земле, на каком свете – не все ли равно!
Агила исчез за скалой с водопадом, а Гереро вдруг остановился, ощутив на себе чей-то взгляд.
Под едва заметным дуновением с моря шевелились ветви подростковых пальм, и в их зыбкой тени кто-то скрывался.
Кажется, птицы.
Но вот вся стая вспорхнула разом, и сердце у Гереро екнуло, – это люди с перьями на головах!
Он приложил руки к груди и поклонился, а подняв глаза, увидел, что окружен.
Люди были невысокими, но крепкими – в коротких, будто куриные крылья, накидках, в набедренных повязках, с копьями и щитами.
Гереро не заметил ни враждебности, ни угрозы в их смуглых лицах. Они глядели, как опытные охотники, – бесстрастно. Поймали, кого хотели, и точно знают, что с ним делать.
Гереро решил, что им не помешают хоть какие-то сомнения, – пусть задумаются, насколько правильны их замыслы.
– Чья эта земля? – спросил он, взмахнув руками. – Как называется?
– Кии-у-таан, – пропел петухом один из воинов в особенно пышных перьях. Остальные же придвинулись, нацеливаясь копьями.
Гереро попытался улыбнуться каждому в отдельности, словно друзьям, которые чего-то напутали, но сейчас обязательно разберутся и признают в нем старого приятеля.
– Как? Юкатан? Ах, Юкатан! – хлопнул он себя по затылку, вроде бы удивляясь, как это позабыл такое простое название.
– Ки-у-тан! – назидательно повторил предводитель, кивнув перьями.
И человек пять сразу набросились на Гереро.
– Юкатан! – орал он, отбиваясь изо всех сил.
Подоспели еще десять. Скрутили и связали так, что стало тяжело дышать, почти невозможно, уткнувшись носом в песок.
Над ним склонился предводитель и еще раз тихо сказал:
– Ки-у-тан! – будто оправдывался.
– Я тебя не понимаю! – хрипел, отплевываясь, Гереро – Я тебя не понимаю!
И, как ни странно, попал наконец в точку – неожиданно верно перевел слова с языка майя на испанский.
Колючее божество
Чуен
Агила видел все, затаившись в расщелине у водопада. На какое-то время воины удалились, оставив Гереро одного.
Агила мог бы развязать его, однако не двинулся с места, будто прирос к скале.
«Это засада, – думал он. – Точно засада, чтобы выманить меня!»
Дождавшись, когда Гереро повели на юг, он помчался на север.
Несколько дней брел по берегу моря. Густые заросли деревьев и кустарников, тянувшиеся слева, пугали его. Оттуда доносились странные голоса, вскрики, шорохи. И все же приходилось сворачивать в лес, чтобы отыскать какие-нибудь дикие фрукты.
На ночь он устраивался поближе к воде, зарываясь в прогретый солнцем песок, ища спасения от комаров и москитов.
Пятым или шестым утром очнулся раскопанным. Над ним склонились полуголые черноволосые люди с заостренными палками. Рядом лежал диковинный зверек в чешуйчатом панцире с проломленной головой.
Агила и не думал сопротивляться. Сознание его как-то затмилось, и он начал болтать без умолку, рассказывая обо всех родственниках, о детстве в Малаге, о королевском дворе, так что, когда прервался на миг, индейцы сбились с шага и настороженно замерли.
Его привели в небольшую деревню, где ничего не радовало глаз, – убогие хижины, укрытые пальмовыми листьями, каменный столб посреди площади и здоровенный разлапистый пыльный кактус, напоминавший сидящего мужика.
«Наверное, их божество! – решил Агила и на всякий случай низко ему поклонился. – Уж коли придется здесь пожить, почему бы не стать жрецом?! Неплохая должность для человека развитого, угодившего по воле случая к варварам».
Он хотел объясниться – мол, вы, ребята, еще не понимаете, какое счастье привалило!
– В этой голове, – гладил себя по макушке, – куча полезных знаний! И все достанется вам! Все вам!
Но, вероятно, было в его облике что-то жалкое и суетливое. Туземцы глядели на него, пересмеиваясь, как на шута горохового.
– Я научу вас строить большие дома и ветряные мельницы, – размахивал руками Агила.
Однако никого не убедил. Возможно, не понимая слов, местные жители видели его насквозь и догадывались, что он сроду ничего не построил. Их вождь-касике, грубо прервав, определил Агилу простым работником на кукурузные поля.
В тот же день ему выдали палку-копалку и показали, как проделывать лунки в земле, сколько зерен бросать и, наконец, как ловчее присыпать ямку движением голой пятки.
Чего-чего, а такого он не ожидал – работать батраком у полудикого народа! Уж лучше бы его съели! Нет, в нем еще не умер Орел! И он в ярости сломал о колено палку-копалку.
Тогда его схватили и привели на деревенскую площадь. Под заунывный гул больших деревянных барабанов содрали штаны, что само по себе было унизительно. Но барабаны загудели громче, и Агила опомниться не успел, как был посажен на неимоверно колючие колени кактуса, которому еще утром кланялся.
– Паганос! – орал он, извиваясь. – Язычники! Идолопоклонники! Людоеды!
Но, просидев минут пять в объятиях сурового божества, утих. После наказания ему вручили новую палку и погнали на поле. Копая ямки, он глотал слезы и думал-думал:
«Как могут они помыкать крещеным человеком, у которого один великий Бог?! Нет-нет! Отольются им мучения христианина!»
О, зоркий глаз был у Агилы, поистине орлиный, – видел на много лет вперед…
Агила мог бы развязать его, однако не двинулся с места, будто прирос к скале.
«Это засада, – думал он. – Точно засада, чтобы выманить меня!»
Дождавшись, когда Гереро повели на юг, он помчался на север.
Несколько дней брел по берегу моря. Густые заросли деревьев и кустарников, тянувшиеся слева, пугали его. Оттуда доносились странные голоса, вскрики, шорохи. И все же приходилось сворачивать в лес, чтобы отыскать какие-нибудь дикие фрукты.
На ночь он устраивался поближе к воде, зарываясь в прогретый солнцем песок, ища спасения от комаров и москитов.
Пятым или шестым утром очнулся раскопанным. Над ним склонились полуголые черноволосые люди с заостренными палками. Рядом лежал диковинный зверек в чешуйчатом панцире с проломленной головой.
Агила и не думал сопротивляться. Сознание его как-то затмилось, и он начал болтать без умолку, рассказывая обо всех родственниках, о детстве в Малаге, о королевском дворе, так что, когда прервался на миг, индейцы сбились с шага и настороженно замерли.
Его привели в небольшую деревню, где ничего не радовало глаз, – убогие хижины, укрытые пальмовыми листьями, каменный столб посреди площади и здоровенный разлапистый пыльный кактус, напоминавший сидящего мужика.
«Наверное, их божество! – решил Агила и на всякий случай низко ему поклонился. – Уж коли придется здесь пожить, почему бы не стать жрецом?! Неплохая должность для человека развитого, угодившего по воле случая к варварам».
Он хотел объясниться – мол, вы, ребята, еще не понимаете, какое счастье привалило!
– В этой голове, – гладил себя по макушке, – куча полезных знаний! И все достанется вам! Все вам!
Но, вероятно, было в его облике что-то жалкое и суетливое. Туземцы глядели на него, пересмеиваясь, как на шута горохового.
– Я научу вас строить большие дома и ветряные мельницы, – размахивал руками Агила.
Однако никого не убедил. Возможно, не понимая слов, местные жители видели его насквозь и догадывались, что он сроду ничего не построил. Их вождь-касике, грубо прервав, определил Агилу простым работником на кукурузные поля.
В тот же день ему выдали палку-копалку и показали, как проделывать лунки в земле, сколько зерен бросать и, наконец, как ловчее присыпать ямку движением голой пятки.
Чего-чего, а такого он не ожидал – работать батраком у полудикого народа! Уж лучше бы его съели! Нет, в нем еще не умер Орел! И он в ярости сломал о колено палку-копалку.
Тогда его схватили и привели на деревенскую площадь. Под заунывный гул больших деревянных барабанов содрали штаны, что само по себе было унизительно. Но барабаны загудели громче, и Агила опомниться не успел, как был посажен на неимоверно колючие колени кактуса, которому еще утром кланялся.
– Паганос! – орал он, извиваясь. – Язычники! Идолопоклонники! Людоеды!
Но, просидев минут пять в объятиях сурового божества, утих. После наказания ему вручили новую палку и погнали на поле. Копая ямки, он глотал слезы и думал-думал:
«Как могут они помыкать крещеным человеком, у которого один великий Бог?! Нет-нет! Отольются им мучения христианина!»
О, зоркий глаз был у Агилы, поистине орлиный, – видел на много лет вперед…
Маис и птицы
Эб
Первым словом из языка майя, которое он твердо усвоил, было «мильпа» – кукурузное поле. Оно, впрочем, состояло из двух. «Мильи», то есть сажать, сеять, и «па» – в. Так что, можно сказать, Агила узнал разом три слова. А больше ему и не требовалось, поскольку он только и делал, что работал на мильпе.
Когда солнце поднималось точно из-за каменного столба, торчащего посреди деревенской площади, – пора было начинать вырубку деревьев в тропическом лесу, иначе говоря, в сельве. С утра до вечера он махал каменным топором, освобождая место для посадки маиса-кукурузы.
Этому были посвящены декабрь и январь.
Март и апрель – для выжигания кустарника и пней. А в мае-июне – посев. Агила понуро ходил по взрыхленной земле, держа в руках полую тыкву с семенами и палку-копалку.
Когда дул ветер, семена разлетались, а сухая земля забивала глаза.
В пору затишья его облепляли москиты. На местных жителей они, кажется, не обращали внимания.
В сезон дождей, по колено в грязи, Агила пропалывал мильпу от сорняков.
Затем сгибал каждый кукурузный стебель, чтобы лишить початки влаги и ускорить созревание. Но стебли в его руках предательски ломались.
В ноябре начинался сбор урожая, затягивавшийся иногда до марта, – столько урождалось этого чертового маиса!
Агила всей душой возненавидел его. Мало того, что возился с ним круглый год, так еще и кормили его одним маисом. То в виде лепешек жареных, то печеных, то кашей, завернутой в пальмовые листья, или просто вареными початками, а то и сырыми – в зависимости от усердия в работе.
Он старался быть прилежным, но все получалось как-то наперекосяк, неловко. Пожалуй, не менее одного раза в неделю заунывно гудели барабаны-туны, и его наказывали, усаживая все на тот же проклятый кактус. Взгляд Агилы померк, и дух надломился, как кукурузный стебель.
Конечно, тогда он и представить не мог, что через какие-нибудь триста лет гербом независимой Мексики станет орел, сидящий на кактусе, правда, со змеей в клюве.
Словом, Агила был не просто рабом, а презираемым. На него смотрели, как на глупца, который не может выполнить самую нехитрую работу.
И в конце концов за двадцать бобов какао, очень дешево, – хороший кролик стоит едва ли меньше, – касике продал его в соседнюю деревню. Там Агила молол маис тяжеленными жерновами.
«Может, я терплю все это за то, что бросил Гереро в беде? – размышлял он, ненавидя себя за малодушие. – Беднягу, наверное, давно съели, а костями его стучат в барабаны».
Еще дважды продавали Агилу, пока он не показал себя приличным рыбаком.
Прошли годы, или, если на местном наречии, – туны. Он сбился со счету сколько. Но однажды, во время урагана, ему удалось бежать из рыбацкой деревни, не зная, куда и зачем. Штормовые волны гнали его прочь с берега моря. Деревья стегали ветками и кололи шипами. Крокодилы, выпрыгивая из лагун, щелкали зубами. О, каким жалким и потерянным чувствовал себя Агила!
Он достиг мыса Каточе – конца земли, крайней точки полуострова Юкатан. Дальше было только море. Он оказался среди бесчисленных стай розовых фламинго, маленьких белых цапель, чаек и важных пеликанов с тройными подбородками.
– Вот мое место! – воскликнул Агила.
И поселился среди птиц, построив гнездо из ила и водорослей. Рыбачил на мелководье. Подолгу замирал на одной ноге, а когда подплывала рыба, глушил ее пяткой. Давно уж не был так счастлив. Хотя почти оглох от неумолчного гоготанья, кряканья, карканья и пиликанья.
Да и во время брачных танцев ему не везло. Какая-то мелкая цапелька, приняв за соперника, ударила в глаз острым клювом, так что Агила окосел.
Когда в 1519 году к мысу Каточе подошли корабли Эрнана Кортеса, он пытался улететь и отчаянно клевался. Его поймали сетью и с трудом добились, кто он и откуда. Сначала раздавался только птичий лепет:
– Чаль-чиу-тли-куэ!
Кортес подумал, что это язык майя, и назначил Агилу переводчиком. Вскоре одно индейское племя подарило испанцам в знак примирения и дружбы двадцать девушек. Тогда и Агила получил невесту, от которой у него через год родился сын, слегка похожий на розового пеликана.
К этому времени сыну Гереро исполнилось уже шесть лет.
Когда солнце поднималось точно из-за каменного столба, торчащего посреди деревенской площади, – пора было начинать вырубку деревьев в тропическом лесу, иначе говоря, в сельве. С утра до вечера он махал каменным топором, освобождая место для посадки маиса-кукурузы.
Этому были посвящены декабрь и январь.
Март и апрель – для выжигания кустарника и пней. А в мае-июне – посев. Агила понуро ходил по взрыхленной земле, держа в руках полую тыкву с семенами и палку-копалку.
Когда дул ветер, семена разлетались, а сухая земля забивала глаза.
В пору затишья его облепляли москиты. На местных жителей они, кажется, не обращали внимания.
В сезон дождей, по колено в грязи, Агила пропалывал мильпу от сорняков.
Затем сгибал каждый кукурузный стебель, чтобы лишить початки влаги и ускорить созревание. Но стебли в его руках предательски ломались.
В ноябре начинался сбор урожая, затягивавшийся иногда до марта, – столько урождалось этого чертового маиса!
Агила всей душой возненавидел его. Мало того, что возился с ним круглый год, так еще и кормили его одним маисом. То в виде лепешек жареных, то печеных, то кашей, завернутой в пальмовые листья, или просто вареными початками, а то и сырыми – в зависимости от усердия в работе.
Он старался быть прилежным, но все получалось как-то наперекосяк, неловко. Пожалуй, не менее одного раза в неделю заунывно гудели барабаны-туны, и его наказывали, усаживая все на тот же проклятый кактус. Взгляд Агилы померк, и дух надломился, как кукурузный стебель.
Конечно, тогда он и представить не мог, что через какие-нибудь триста лет гербом независимой Мексики станет орел, сидящий на кактусе, правда, со змеей в клюве.
Словом, Агила был не просто рабом, а презираемым. На него смотрели, как на глупца, который не может выполнить самую нехитрую работу.
И в конце концов за двадцать бобов какао, очень дешево, – хороший кролик стоит едва ли меньше, – касике продал его в соседнюю деревню. Там Агила молол маис тяжеленными жерновами.
«Может, я терплю все это за то, что бросил Гереро в беде? – размышлял он, ненавидя себя за малодушие. – Беднягу, наверное, давно съели, а костями его стучат в барабаны».
Еще дважды продавали Агилу, пока он не показал себя приличным рыбаком.
Прошли годы, или, если на местном наречии, – туны. Он сбился со счету сколько. Но однажды, во время урагана, ему удалось бежать из рыбацкой деревни, не зная, куда и зачем. Штормовые волны гнали его прочь с берега моря. Деревья стегали ветками и кололи шипами. Крокодилы, выпрыгивая из лагун, щелкали зубами. О, каким жалким и потерянным чувствовал себя Агила!
Он достиг мыса Каточе – конца земли, крайней точки полуострова Юкатан. Дальше было только море. Он оказался среди бесчисленных стай розовых фламинго, маленьких белых цапель, чаек и важных пеликанов с тройными подбородками.
– Вот мое место! – воскликнул Агила.
И поселился среди птиц, построив гнездо из ила и водорослей. Рыбачил на мелководье. Подолгу замирал на одной ноге, а когда подплывала рыба, глушил ее пяткой. Давно уж не был так счастлив. Хотя почти оглох от неумолчного гоготанья, кряканья, карканья и пиликанья.
Да и во время брачных танцев ему не везло. Какая-то мелкая цапелька, приняв за соперника, ударила в глаз острым клювом, так что Агила окосел.
Когда в 1519 году к мысу Каточе подошли корабли Эрнана Кортеса, он пытался улететь и отчаянно клевался. Его поймали сетью и с трудом добились, кто он и откуда. Сначала раздавался только птичий лепет:
– Чаль-чиу-тли-куэ!
Кортес подумал, что это язык майя, и назначил Агилу переводчиком. Вскоре одно индейское племя подарило испанцам в знак примирения и дружбы двадцать девушек. Тогда и Агила получил невесту, от которой у него через год родился сын, слегка похожий на розового пеликана.
К этому времени сыну Гереро исполнилось уже шесть лет.
Город Тайясаль
Бен
Гереро схватили люди из рода ица, принадлежащего к племени майя, – и повели, как бычка, на веревке.
Спали индейские воины мало, приложив ухо к земле, чтобы не прозевать опасность. Изредка разогревали на горячих камнях кукурузные лепешки и закусывали красным перцем.
Трудно сказать, где они шли и сколько времени.
Сначала, кажется, берегом моря. Затем по бесконечным зарослям, по едва заметным тропам. Гереро помнил только пятна света и тьмы, мелькавшие в глазах, – то ли это солнечные блики на листве деревьев, то ли дни и ночи. Вероятно, ему подмешивали какой-то дурман в воду.
Сознание его прояснилось, когда они вышли на берег огромного пресноводного озера.
– Петен-Ица, – кивнул предводитель воинов, а затем указал копьем вдаль, где виднелся остров, – Тайясаль!
В общем Гереро понял, как и что называется.
Его усадили в длинную узкую лодку с навесом из пальмовых листьев.
Это была пирога, выдолбленная из цельного ствола, с нашивными тростниковыми бортами, промазанными смолой. Управляемая двумя гребцами, она быстро заскользила по тихой прозрачной воде.
Когда подошли к острову, Гереро увидел мальчика в соломенной шляпе, волочившего за собой на веревке небольшого крокодила.
«Эх, вот точно так же и меня притащили», – подумал он.
Хотя, наверное, воздержался бы от сравнений, если бы знал, что молодой крокодил – лакомство для здешних жителей.
Спали индейские воины мало, приложив ухо к земле, чтобы не прозевать опасность. Изредка разогревали на горячих камнях кукурузные лепешки и закусывали красным перцем.
Трудно сказать, где они шли и сколько времени.
Сначала, кажется, берегом моря. Затем по бесконечным зарослям, по едва заметным тропам. Гереро помнил только пятна света и тьмы, мелькавшие в глазах, – то ли это солнечные блики на листве деревьев, то ли дни и ночи. Вероятно, ему подмешивали какой-то дурман в воду.
Сознание его прояснилось, когда они вышли на берег огромного пресноводного озера.
– Петен-Ица, – кивнул предводитель воинов, а затем указал копьем вдаль, где виднелся остров, – Тайясаль!
В общем Гереро понял, как и что называется.
Его усадили в длинную узкую лодку с навесом из пальмовых листьев.
Это была пирога, выдолбленная из цельного ствола, с нашивными тростниковыми бортами, промазанными смолой. Управляемая двумя гребцами, она быстро заскользила по тихой прозрачной воде.
Когда подошли к острову, Гереро увидел мальчика в соломенной шляпе, волочившего за собой на веревке небольшого крокодила.
«Эх, вот точно так же и меня притащили», – подумал он.
Хотя, наверное, воздержался бы от сравнений, если бы знал, что молодой крокодил – лакомство для здешних жителей.