Доставалов Александр Викторович. По ту сторону

   Вскоре возле подоконника громоздилась внушительная груда ящиков и цинков. Женька, отдуваясь, примостил на самый верх турель со счетверенным пулеметом и две коробки с лентами.
   — Хватит, Женька, остановись. Мы еще прицепы не нашли и второй трактор не опробовали.
   Женька с сожалением выпрямился. Затем снова нагнулся к стеллажам, вскрыл какой-то ящик, раздраженно махнул рукой и закрыл его снова.
   — Ладно, пошли. Жаба давит. Неплохо бы тут еще вокруг пошерстить. Где-то у них должен быть и продовольственный склад, и… — Он снова посмотрел на стеллажи. — Но теперь-то я точно раскручу второй трактор.
   Продовольственный склад, расположенный в полуподвале, уже мало походил на склад. Хлопья какой-то осклизлой дряни покрывали деревянный пол, вернее, его прогнившие остатки. Ни крупу, ни муку использовать было невозможно. Рыбные консервы вздулись, что означало их полную непригодность, но зато большая часть тушенки и сгущенного молока оказалась вполне съедобной. Ни тушенка, ни молоко не испортились— только несколько нижних банок проела ржавчина. К великому счастью Димки нашли табак. Он тут же полез курить на крышу — там, на ветерке, не было ядовитого тумана и можно было, не рискуя, снять противогаз. Женька остался вытаскивать ящики с молоком, для чего ему пришлось сдвинуть в угол несколько лежавших на полу скелетов с остатками военной формы на костях, но такие мелочи давно уже никого не смущали.
   Следующую ночь они ночевали в гараже, чувствуя, как саднит кожа лица и рук, понимая, что нужно отсюда убираться. Как можно скорее добраться до чистой воды и хорошенько вымыться.
   Еще один полный день они сортировали груз, искали прицепы и приводили в порядок второй трактор. Женька долго выбирал между лишней бочкой соляры и возможностью взять на прицепы мотоцикл, но выбрали все-таки горючее.
   Работали торопливо, жадно, чувствуя, как пригодится это богатство в пути. Работали весь световой день не отдыхая. Сначала самое необходимое, затем, до упора, горючее и боеприпасы.
   Управились затемно, но чтобы не ночевать здесь еще одну ночь, скалолазы тронулись в путь поздним вечером.
   Гусеницы печатали четкий след на отдыхавшем тридцать лет гнилом асфальте, прицепы колыхались, тащились следом, обтекая свежими каплями масла— Женька, не жалея, вылил в ступицы целую бутылку. А над мертвыми верхушками сосен, окружавших аэродром, угасал малиново-алый закат. Тайга вокруг как будто прислушивалась к давно забытому рокоту.
   По заброшенной дороге двигались трактора.

ГЛАВА 30

   — Это была нечистая сила.
   — Настя, любушка, нечистой силы не бывает.
   — Нет, все равно хорошо, что ты их ни о чем не спросил. Я этих ребят каждую ночь вспоминаю. Я бы, наверное, не то что следом, я бы и ехать с ними не смогла.
   — Из электрички вышла бы, что ли?
   — Зачем? Ушла бы в другой вагон. Если б ноги послушались.
   Сергей почувствовал, что он силен и храбр.
   — На самом деле ничего особенного. Проводил, на подъезд посмотрел, да и вернулся. Только варенье зря таскал, потом плечо болело.
   — Нет, все равно ты молодец. Господи, в лифт с ними зашел. Кошмар какой. А если б они тебя там прибили?
   — С чего это вдруг? Они же меня и не видели никогда. Хотя посмотрели странно.
   — Не видели, — Анастасия села на кровати, задумчиво обхватив руками колени, — почем ты знаешь, что они видели. Может, они в темноте видят как кошки.
   — Ерунда. Обычные люди. Вообще, надо как-нибудь собраться да сходить к тому оврагу еще раз. Днем. Посмотреть, что там за кольца такие.
   Настя молча покрутила пальцем у виска. Сергей обиделся.
   — Ничего подобного. Ночью да, страшновато, днем я бы сходил. Интересно даже.
   — Сережа, ты что, забыл, как это было? Это ведь не шутка была, и не кино. Я тебе точно говорю, там настоящая нечистая сила живет. Пропадешь или порчу напустят. Обернутся эти четверо волками и сожрут. От волков в кустах не отсидишься. Или в болоте утопят.
   Сереге стало не по себе. Не от перспективы быть съеденным, в оборотней он действительно не верил, от общего настроения, от уверенно-испуганных ее слов. В принципе, идти к оврагу он и не собирался. Так, обсудить с Настей возможность такого похода, послушать, как его будут отговаривать, похорохориться немного… и согласиться не ходить.
   — Обещай, что без меня туда не пойдешь.
   — Чего это вдруг?
   — Нет, обещай. Сережа, я же спать спокойно не смогу. Обещай, что обязательно возьмешь меня с собой.
   — Нет, Настя.
   — Обещай. Обещай, а то придушу. Вот так. Сережка легко разжал ее страшные руки, засмеялся и сказал:
   — Хорошо. Обещаю.
   — Нет, ты торжественно обещай. Скажи: ни за что на свете не пойду к этому оврагу без моей любимой Насти, клянусь ее здоровьем.
   — Ни за что на свете не пойду к этому оврагу без моей любимой Насти, клянусь ее здоровьем.
   — Ну вот и все. Слава Богу. Об овраге теперь можешь забыть, потому что я-то туда точно не пойду, ни за какие коврижки. — Голос у Насти предательски дрогнул. — Ни с тобой, ни даже с полицией.
   Сергей понял, что его обдурили. Впрочем, в чем-то это было даже хорошо. Можно было забыть об овраге с чистой совестью.
   — Зря, Настена. Нечистой силы не бывает. Вообще, понимаешь?
   — Ну, как это не бывает? Вот у тебя сила есть? — Настя улыбнулась.
   — Есть.
   — А если тебя неделю не мыть, у тебя будет нечистая сила.
   Сергей засмеялся.
   — Разве что так. Намекаешь, не сходить ли нам в душ?
   — Намекаю.
   — И спинку мне потрешь?
   — Как получится. — Анастасия широко раскинула руки: «обнимайте меня».
   Сергей поднял свою драгоценную ношу и понес ее в ванную.
   Известие о тракторах с наибольшим энтузиазмом воспринял Мирра. Пешие прогулки давались карлику нелегко, и теперь он блаженствовал, свесив с прицепа кривые ножки. Временами он начинал ерзать, что-то поправлять и вымащивать в созданном им «гнездовище-седалище», затем снова замирал и щурился на дорогу, осматривая ее сразу и назад, и вперед. Неизбалованный, как прочие, трамваями, машинами и поездами. Мирра, как выяснилось, очень любил кататься, и тряский бульдозер казался ему вершиной техники.
   Ночной костер теперь разводили между тракторами и прицепами, из которых на ночь возводили «укрепленный квадрат» из четырех сегментов. Трактора немного защищали от ветра, и спать внутри металлических стен было как-то спокойнее.
   Переход становился почти комфортным.
   Запорожье.
   Пропитанные зноем дни перетекали в жаркие, душные ночи. Смрадно плескался лениво текущий грязный Днепр, химический туман сворачивал листья на деревьях в черные сухие трубочки. Нечистая кожа, мокрая от пота прорезиненная ткань, воспаленные глаза, кашель, раздирающий больные бронхи, отслоившиеся ногти, скрюченные дети со сросшимися пальцами…
   Город, в котором не осталось здоровья. Кто поверит, что когда-то здесь было мощное, вольное сердце казачества? Ныне это был умирающий термитник, кладбище ослепших сталеваров, что выполняли свой долг, подобно насекомым — ни на что уже не надеясь.
   Этот мир умирал, и спасти его не было возможности. Но можно увести отсюда людей.
   Вывести под чистое небо.
   Ивс стоял у раскрытого настежь окна и тяжело дышал. По липу его струились капли пота: он плохо переносил ночную жару.
   Все предусмотреть невозможно.
   Его агент вышел наконец на двойника Эльзы. На женщину, которая очень похожа на его несчастную девочку. На трижды рожавшую старуху, которая никакого отношения не имеет к парку, к разлетающимся листьям и крошкам алого, пропитанного кровью стекла. И этот ее двойник, копия, фантом его памяти о прошлом, живет в Берлине. В городе, на который придется первый биологический удар.
   Опять. Не ее, только тень. Слепок. Но это ЕЕ тень. ЕЕ призрак, эхо, отзвук ЕЕ шагов.
   И ему предстоит убить ее еще раз. Она умрет мучительной смертью. Вместе с городом, вместе с детьми, рожденными от другого человека. Это военная операция, это неизбежная кровь.
   Но это будет и ее кровь. Снова. Как тогда.
   Ивс налил себе полстакана водки и выпил махом, единым глотком.
   Не должна она опять. Он этого не допустит. И плевать на все инструкции. Иначе мальчики кровавые пойдут… Самому себе дороже станет. Нет, конечно, так не положено. Правила на то и правила, чтобы их соблюдать. Он сам всегда этого требует. От всех. Всегда. Но здесь особый случай. Это просто особый случай. Такое не учтешь, не предусмотришь. И ситуацию каждому не объяснишь. Именно в целях секретности, чтобы не разглашать… Чтобы не разглашать ненужными объяснениями… На свой страх и риск. Конечно. Все спорные ситуации проекта решаются на его усмотрение. Личное, да. Есть элементы личной заинтересованности. Но! Но. М-да.
   Ивс налил еще полстакана и снова выпил не закусывая, как будто это была минеральная вода. Кое-чему он в России все-таки научился.
   Нет, здесь никак не стыкуется. Не разглашать ни под каким видом, и никаких исключений. Вероятность неудачи и так слишком велика, четыре процента вместо ноль двух. Двадцатикратное превышение, а такие фортели добавят еще парочку процентов. Много, слишком много на себя берете, группенфюрер. Ставить под удар планетарное вторжение, судьбу целого мира, даже двух миров… Ни одна женщина на свете этого не стоит. Ни одна. Тем более, это не она. По сути, по существу, по памяти. Что-то вроде сестры-близнеца, не больше. Эльзы давно нет, и здесь ничего не исправишь, ничем не оправдаешься. Случай, взрослые люди. Все мы взрослые люди, будь мы трижды прокляты. Ну. И какое ему дело до этих процентов? Он же их сам высчитывает. Это его жизнь, в конце концов, его, а не Шелленберга. Он данные подает, он за них и отвечает. Девяносто шесть вероятность или девяносто четыре, какая разница? Вероятность — штука тонкая. Очень тонкая. Тут расчеты не проверить без полной базы, а полной базы ни у кого нет и не будет, даже у него она с изъянами. И если не сошлось, всегда можно руками развести — не повезло. Фактор случайности, форс мажор, лямбда джокер лямбда дельта штрих. Пробирка, треснувшая в руках. Та самая пробирка. И все. И ничего нет больше, и ничего не надо. Могила и смерть, яма с червями. Непрактичное захоронение еще доброкачественной белковой массы. И этот кошмар он творит собственными руками. Ужас, господи, ужас. До чего они дошли, куда исчезла хваленая классовая солидарность? Где счастливые рабочие и их дети, где освобожденный труд? Неужели расстрелянный хорунжий окажется пророком? Варшавские псы. Польская сволочь, да мало ли что он орал возле стенки… Нет, это временно. Это все временно. Есть проект «Счастье народов»— значит, будет и счастье народов. И город-сад тоже будет. Ничего. Не все параграфы соблюдены, но это ничего. Надо только оформить все грамотно, чтобы комар носа…
   И себе нужно логичное, четкое оправдание. Это нужно, это ему нужно. А та это Эльза или не та— это уже не важно. Это важно, конечно, но если опять… В конце концов, есть предел. Всему есть предел, и этому тоже. Ничего особенного, ничего такого страшного. Чуть-чуть изменить выборку информации, задать новое направление. И все. И всего-то. Да «Папа» на минуту бы не задумался. Потому он и «Папа». Ничего, проскочим.
   Ивс вынул из ящика стола безукоризненно белый лист и принялся писать вариант приказа. Скомкал, выбросил в пепельницу. Еще один лист полетел туда же, потом еще. Нужная формулировка, достаточно обыденная и четкая, получилась только с четвертого раза.
   Удар по Берлину будет психологическим. Мощным, но только психологическим. Он не будет убивать ее еще раз.
   Он потянулся было, как обычно, вытряхнуть полную пепельницу в урну, но в последний момент передумал и щелкнул зажигалкой.
   Береженого бог бережет.
   Вот так, Чистоплюйчик. Первое пятнышко на биографии. А может, и не первое. Они все равно найдут, что подшить и подсчитать. Так что лучше уж по-своему. Лучше так, как самому нужно. А оформить все, как должно. И все будет хорошо. После захвата города он найдет способ переправить эту женщину к себе.
   А Белкина… Что ж, в конце концов, можно все это как-нибудь совместить.

ГЛАВА 31

   — Ну, и что говорят на базаре?
   — На базаре говорят, что твои папиросы барахло и давно выкрошились. Ничего за них не дали.
   — Про папиросы я и сам знаю. Это самые плохие пачки были. Что они про дорогу говорят? Что там за короеды такие?
   — Вот с этим хуже, чем с папиросами. — Женька задумчиво почесал подбородок. — А то, что Мирр послушал, еще хуже.
   — Ваш друг действительно психолог. — Мирра поиграл пальчиками, одобрительно хмыкнул, и глаза его косо разъехались. — Он умеет задавать вопросы. Местные почти всегда говорили правду, только один пытался приврать, для красного словца; но думали они как раз то, что нужно. Впереди у нас очень серьезное препятствие.
   Димка медленно, плавными жестами сворачивал самокрутку.
   — Господа психологи, так и будем кота за хвост, тянуть? Что там впереди?
   — Справа топь. Настоящая топь. И прохода никто не знает. Не то чтобы никто не слышал о нем, что-то где-то слышали, кто-то якобы ходил, но определенно никто ничего не знает. Даже человек, который вызвался идти проводником. За плату, конечно. Он намеревался получить аванс и удрать в удобном для него месте. Украсть чего-нибудь, если повезет. Безобидно, но неприятно. Так что справа прохода нет.
   — Пошататься здесь дня три — найдем. Проход всегда есть.
   — Нет, Дима. — Женька взял из рук Демьяна самокрутку и понюхал ее. Табак сильно отдавал «грибочками». Женька неодобрительно поморщился, вернул Димке курево и продолжал: — Даже если найдем какую-нибудь тропку, это огромный крюк, и придется оба трактора оставить. Там топь, действительно топь. И влево тоже плохо. Промышленный район, его целенаправленно бомбили, слишком «светлая» земля. Если мы там пройдем, что маловероятно, то на выходе у тебя не то что секса— волос уже не будет. Там, говорят, скафандры нужны.
   — Здесь, в общем, тоже не фонтан. Что, сорок километров что-то решают?
   — Иногда решает и один метр. Если ты стоишь на краю речного обрыва. Сделай шаг, и в воду. Здесь, конечно, не то же самое, но эти сорок километров решают многое. Без свинцовых костюмов там не пройти.
   — Нет, так нет, и ладушки. А что остается? В эти их Короеды соваться или назад пойдем? Или, может, вы летать научились?
   — Пойдем в Короеды. Вернее, поедем через их землю. Это что-то вроде местного племени. То ли они бандиты, то ли землепашцы. То ли и то и другое вместе. И, хотя слухи о них разные ходят, реального подтверждения им почти нет. Но опасно, очень опасно. Говорят. Никто не знает ничего определенного.
   — Так может, они сами про себя эту болтовню и распускают?
   — Все может быть. Во всяком случае, к советской власти короеды не имеют никакого отношения.
   — Ну что ж, командир… Тебе виднее. Бог даст, прорвемся через этих… Насекомых.
   Дорога тянулась вперед и вперед, и уже привычно катили по ней трактора. Как будто стало суше, меньше встречалось завалов, начинались более обжитые места. Впрочем, пока улучшение было незаметным. Временами вдоль дороги виднелись дренажные, отводившие воду канавы. Редкие прохожие, завидев «мехколонну», обычно прятались, убегали в тайгу или просто падали пластом в болотную жижу, хоронясь за невысокими кочками. Один только раз они нагнали скрипевшую на деревянных колесах телегу, в которую была впряжена мохнатая лошадка. Возница, совершенно лысый, безбородый мужик с бегающими глазками и втянутой в плечи головой, на вопросы отвечал бестолково. Не нужно было обладать способностями Мирры, чтобы понять его мысли. На поясе «туземца» висел длинный нож в ножнах, у кожаных сапог стоял заряженный арбалет. Окружившие его скалолазы, деликатно расспрашивая, с интересом рассматривали хитрое устройство — стрела была идеально прямой, очень острой, с трехгранным металлическим наконечником.
   Сбивчиво, повторяясь и подмаргивая, с ужасом разглядывая многочисленные автоматы, мужичок рассказал, что у короедов якобы есть свои машины, топливо с нефтебазы и даже бронетехника. Что дороги на границах своего района они иногда минируют, и на минах этих взрываются и люди, и лошади, а вот свиньи мины чувствуют и не взрываются никогда. Так что местные часто используют своих тощих свиней в качестве саперов. Что лесом здесь ходить тоже опасно, так как можно нарваться на капканы или самострел. Что в Короедовке есть рабы, и их число может пополнить любой случайный прохожий. А за убитого короеда сжигают целую деревню.
   По окончании разговора возница, заискивающе улыбаясь, протянул скалолазам на угощение тощий кисет. Димка, не забывший еще табачного голода, потянулся к нему с припасенной уже бумажкой, наткнулся на неодобрительный Женькин взгляд, пожал плечами и отсыпал не на одну, а на добрых пять самокруток. Больше никто на дармовщинку не позарился, поскольку предлагали очень кисло.
   Грабить мужичка, разумеется, не стали, и он, стоя у своей мохнатой лошадки, долго провожал трактора взглядом. Ни намека на благодарность в нем не было, лишь удивление перед глупостью «трактористов».
   Дорога становилась все лучше. Упавшие деревья были отброшены в сторону, кое-где на обочине большими кучами лежал валежник. Прямо вдоль дороги, одна за одной, шли длинные прямые канавы, до краев наполненные водой. Таким образом, очевидно, здесь отводили лишнюю влагу. Однажды скалолазам попались явные следы ремонта: промоину у ручья засыпали свежей щебенкой. По центру дороги виднелась устойчивая колея, попадались и многочисленные следы лошадиных копыт. Не сказать, что тракт выглядел очень наезженным, но и заброшенным он тоже не был. Сизый туман стелился вдоль канавы, застилая кустарник и чахлую еловую поросль; ни единого путника, ни даже щебета птиц. Только глухо рокотали трактора.
   Человека, распятого на телеграфном столбе, первым заметил Димка. Густое облако мошкары висело над телом. Не видно было ни зрителей, ни охраны. Димка сразу прошел вперед, до небольшого изгиба дороги, и встал там с автоматом наизготовку. Трактора, поравнявшись со столбом, остановились. Лена перерезала ременные петли на бледных, без кровинки руках, и коченеющее тело обвисло. Человек был мертв.
   Убийство это было, или казнь— распяли его совсем недавно. Сутки назад связанный человек еще жил. Простая, домотканая одежда, окладистая борода, грубые от мозолей ладони — это явно был местный житель, каких они часто встречали в небольших, с трудом выживающих деревушках.
   Они не успели даже толком рассмотреть тело, когда впереди послышались выстрелы. Скалолазы мгновенно рассыпались в цепь. Чахлый кустарник подлеска, проколотого редкими соснами, и чернеющий каменной грязью поворот. Стрелял Димка.
   Женька поднял руку, останавливая всякое движенье, и сделал знак Ромке и Володе, но отдать им какое-либо распоряжение не успел. Низко, почти касаясь верхушек сосен, в их сторону прошелестела зеленая ракета. По давным-давно оговоренному, но пока не применявшемуся кодексу световых сигналов это означало «все в порядке, быстро двигайтесь ко мне».
   Взревели приглушенные было двигатели, и трактора выдвинулись на опушку леса. Дальше настоящей тайги не было; начинались поля и перелески. У окраинных кустов стоял Демьян, внимательно вглядываясь вниз, где по склону пологого холма как будто что-то двигалось. Автомат он держал наизготовку, а в груди у него торчала стрела, надломленная так, что оперение и большая часть древка свисали вертикально. Хмурые, раскосые глаза Димки были непривычно серьезны. Поймав на себе вопросительные взгляды, он небрежно смахнул стрелу рукой.
   — Засада, напоролся, как цупик. — Он сплюнул и после паузы задумчиво добавил: — Твою мать.
   — Тебя задело? — Ленка уже стояла рядом с перевязочным пакетом в руках. Димка отрицательно качнул головой.
   — Две стрелы попали. В грудь и в плечо. Как поленом ударило. Если б не жилет…
   — Сколько их было? — Женька, стоя на прицепе, пытался разглядеть что-либо в поросшей густым кустарником низине. Стоял он, впрочем, так, что от прицельного выстрела его прикрывала кабина трактора.
   — Двое и было. Просмотрел я их. — Димка виновато моргнул. — Секрет у них был, что ли…
   — Ты-то попал в кого?
   — Если только задел. Потому как оба ушли. Опасные здесь ребята, даром что с арбалетами.
   Женька задумчиво поднял обломок ровной, изящной стрелы.
   — Хороший арбалет бьет точнее «Макарова». И за двести шагов уложит. Так что не вздумайте снимать бронежилеты.
   Последние слова Женьки были явно лишними. Никто из скалолазов жилеты снимать не собирался, наоборот, Гера, Игорь и Мирра торопливо надевали их прямо поверх одежды.
   Впереди, далеко в низине, виднелись деревянные дома поселка. Курился дым, правильными квадратами чернели распаханные поля. По узкой ленте дороги прямо к ним скакал верховой. В руке у него белела тряпка.
   Деревня, двенадцать жилых домов, приняла гостей радушно.
   Власть здесь действительно принадлежала короедам, во всяком случае, поселок платил им крупную дань — копченым мясом, овощами, ягодой и выделанными шкурами. Особой любви к банде местные жители, естественно, не испытывали, но иначе тут никто не жил. Короеды появились в этих местах более двадцати лет назад, их «законы» стали чем-то устоявшимся, привычным. Никто по этому поводу не роптал, если местные жители и пытались что-то изменить, то по мелочам — снизить дань за какой-то период. Иногда это получалось, чаще нет, в основном платежи зависели от старосты.
   Последние годы, однако, чередой пошли неурожаи, зверь в тайге совсем пропал, и деревня второй раз подряд не смогла рассчитаться вовремя. Это не было протестом, саботажем или бунтом, деревня действительно не смогла рассчитаться.
   Но никакие оправдания и клятвы не помогли.
   Короеды прислали в поселок карательный отряд; три десятка бандитов выгребли подчистую все запасы, перегрузив съестное на телеги с высокими колесами, приговорили к смерти и казнили старосту, убили одного из мужиков, пытавшегося с ними спорить, и забрали с собой «на работы» молодую девчонку. Кроме того, они сожрали и выпили все, что нашли в деревне подходящего, и теперь местным жителям угрожал нешуточный голод.
   Заканчивалось короткое в этих местах лето, а за ним быстро надвигалась зима.
   Банда ушла несколько дней назад, сообщив, что в случае повторного «неплатежа» они дочиста спалят все постройки. То, что и это не пустая угроза, жители всех окрестных деревень знали отлично— в районе было уже четыре пепелища. «Бунтовщиков» в таком случае либо убивали, либо из данников обращали в натуральное рабство, заставляя работать на дорогах и в самой Короедовке. Уйти в тайгу, схорониться в каких-нибудь землянках ни у кого никогда не получалось; во всяком случае, не получалось надолго— окрестные леса короеды истоптали до последней тропки, а на болотах без пашни не проживешь. Иногда какая-нибудь горячая голова из молодых пыталась устроить восстание, объединив два-три поселка; но все рушилось еще на стадии подготовительной работы — в банде насчитывалось более ста человек, а ни в одной деревушке района не было и двух десятков охотников. Восставать в таких условиях никто не хотел. Иногда зачинщиков выдавали и вешали, иногда распинали, иногда горячка проходила сама собой. Сопротивляться означало обречь свои дома и семьи на уничтожение, а кроме того, самых наглых и бойких короеды забирали «на службу», пополняя вербовкой собственные ряды.
   Все это скалолазы узнали из длинного вечернего разговора прямо на улице, возле тракторов. Узнали и об арбалетчиках.
   На границах района короеды держали постоянные посты по три человека — «богатырские заставы». Двое из таких постовых и обстреляли Димку. Третий, видимо, приглядывал за лошадьми, а затем— это видел пацан из деревни — все трое ушли, ускакали по руслу ручья на дне оврага, и через день вести о тракторах, наверное, уже будут в Короедовке. Предположение, что карательный отряд вернется разбираться с пришельцами, как только его достигнут верховые, вся деревня отвергла. Сгорбленный, но очень подвижный дед, чья борода была покрыта каким-то странным зеленым налетом, напоминавшим по цвету свежий мох, сообщил им доверительно: «Куды им до вас, сынки. Их здесь всего человек тридцать гуляло, да на телегах, да три охотничьих ружья. Вы их и вдвоем автоматами посекете, а вас эвон сколько. И куртки у вас против стрел добрые. Не пойдут они к вам, не сунутся. Это только с самой Короедовки, те да-а-а…»
   В Короедовке, в центре бандитской вотчины, по информации того же деда, было сотни полторы бойцов, были и автоматы, и даже бронетехника. «Тока не ездят они на ей, давно уже не ездят. А машинки там есть, много, и на гусенцах, и на колесах. И патроны у них есть, и горючка. Тока мало всего, на чуть-чуть осталось, берегут очень. Дорогие у нас здесь патроны, сынок. Энтот, — дед кивнул в сторону Димки, — давеча, на две овцы настрелял. Или на половину дойной коровы. И все по кустам. — Он осуждающе покачал головой. — Лишь бы, эта, патроны пожечь. А ить их двумя стрелками сшибить можно было, стрелами то исть».