Довиль Кэтрин. Глазами любви

   Следя за вдовой краем глаза, Магнус поду­мал, что женщина недурна собой. Она была еще молода, с большой грудью, тонкой талией и лука­выми черными глазами, оценившими его, как только он вошел к ней во двор. Она знала, чего он хочет, еще до того, как он заговорил.
   Магнус не ел с тех пор, как помог одному из членов дикого племени разыскать в чаще у реки корову и новорожденного теленка, а это было вче­ра. В награду за труды он получил от пастуха по­ловину его хаггиса.
   Одно только воспоминание об этом вызывало у Магнуса серьезные размышления о том, не луч­ше ли умереть с голоду, чем снова есть прогор­клый овсяный пудинг, приготовленный в овечьем желудке, и выходило, что, пожалуй, для того, чтобы умереть, требовалось меньше отваги, чем для того, чтобы есть эту гадость. Потом он пошел сквозь дождь и набрел на мызу вдовы. Она вы­шла из дома и, с пристрастием оглядев его с головы до ног, обещала дать ему хлеба и пива. Она даже намекнула, что уделит от щедрот своих еще и кусок сыра.
   Магнус наклонился, взял еще одно полено и положил его на пень. Он уже наколол порядочную кучу дров, но, вспомнив о сыре, решил, что готов сделать что угодно, если вдова проявит к нему двойную щедрость. Он начал думать, что ему не добраться до Эдинбурга, если он не будет питать­ся получше: когда у человека нет даже медного фартинга, такое путешествие становится риско­ванным делом. К тому же у него буквально нечего было продать, кроме меча.
   Теперь Магнус начинал по-иному смотреть на вилланов, нищих, цыган и прочий скитающийся по дорогам голодный сброд, мимо которого он преж­де проезжал, не обращая на него никакого внима­ния. С седла боевого коня мир выглядел совсем по-другому.
   А теперь, думал он, водружая на пень сле­дующее полено… А что теперь? Ну, а теперь сэр Магнус фитц Джулиан, этот галантный поэт, этот красивый, не знающий себе равных трубадур, этот певец красоты благородных английских дам, украшавших двор графа Честера, теперь он надеялся, что сумеет наколоть достаточно дров, чтобы умас­лить какую-то крестьянскую вдову, с тем чтобы она дала ему его единственную за этот день трапе­зу, за что он был бы ей безмерно благодарен.
   Внезапно пришедшая в голову Магнусу мысль о небольшом кусочке жареной баранины придала ему сил, он размахнулся и ударил топором полено точно посередине.
   Полено с треском раскололось, и половинки его просвистели в воздухе. Дубовые щепки просвистели мимо двери, и вдова едва успела нырнуть в дом, издав при этом сдавленный крик.
   Магнус пожал плечами и водрузил на пень следующее полено.
   Да, сказал он себе с горечью, вот вы где сейчас, сэр Магнус фитц Джулиан, непобедимый участник всех турниров в северной Англии, непре­взойденный наездник и боец, победитель более чем в двадцати кулачных боях только при дворе графа Честера. Другие рыцари старались дер­жаться в турнирах подальше от него, боясь подмо­чить свою репутацию. И, Господь свидетель, отец Магнуса имел все основания гордиться им, что он и делал, хотя угодить ему было трудно, потому что и сам он, граф де Морлэ, был непобедимым рыцарем.
   Магнус припомнил, что при дворе кто-то сло­жил песню и назвал его в ней «совершенным юным паладином» и «бесстрашным метателем копий в турнирных схватках». И хотя сам Магнус считал, что выражено это было слишком цветистым и на­пыщенным языком, но образ его был все же обри­сован в этой песне довольно точно.
   И вдруг Магнус подумал, что сейчас готов был бы продать душу дьяволу за миску горячей ячменной похлебки с говядиной.
   Он заметил вдову, которая подобрала дубо­вые щепки, чуть было не угодившие ей в голову. Она держала их под мышкой и сейчас шла через двор, приподняв уголок шали, чтобы защитить себя от мелкого дождя. В это время Магнус поло­жил на пень следующее полено и на этот раз раз­рубил его несколько удачнее.
   Вдова бочком проскользнула мимо него, что­бы положить щепки в деревянный ларь. Когда Магнус снова принялся размахивать топором, вдова не сводила глаз с его обнаженного торса и мускулов, игравших на руках.
   Вздохнув, она легонько провела языком по верхней губе.
   – Ты не боишься до смерти застудиться, ра­ботая в такую погоду полуголым? – спросила она. – Мне тошно думать, что ты заболеешь из-за меня лихорадкой, потому что это я заставила тебя до полного изнеможения выполнять такую тяжелую работу.
   Магнус тщательно расколол еще два полена и бросил их в кучу.
   – Я не заболею, если мне дадут достаточно еды, чтобы восстановить силы.
   Вдова задумалась.
   – Да, – наконец с энтузиазмом согласилась она, – сохранить силы – это самое главное для такого пригожего и ладного парня, как ты.
   Выражение ее лица стало мечтательным, ког­да она дотронулась кончиком пальца до его обна­женного плеча.
   – Ах, какой ты мокрый и холодный!
   Она оглянулась, ища глазами сына, и успоко­илась, заметив, что он ушел и скрылся за углом амбара.
   – А теперь перестань колоть дрова и войди в дом, – торопливо сказала женщина. – Посмот­рю, что смогу найти, чтобы…э-э…влить немного сил в твое тело.
   Магнус отложил топор и посмотрел ей прямо в глаза. Они могли бы поразвлечься, решил он, когда женщина дотронулась до него кончиком пальца.
   – Похлебка, – сказал он. – Кажется, я готов отдать свое сердце за горячую ячменную по­хлебку с большим куском баранины или говядины.
   А если у нее нет похлебки, сказал себе Маг­нус, он готов подождать, пока она ее сварит.
   Ее сын как раз вернулся с ведрами молока, когда Магнус приканчивал баранью похлебку, ко­торую вдова состряпала удивительно быстро. Мальчик поставил ведра и плюхнулся на свое мес­то у огня, уставившись на них обоих. У вдовы был раздраженный вид, потому что сын вернулся слишком скоро.
   – А теперь, – сказал ей Магнус, подбирая остатки похлебки куском хлеба, – ты обещала мне пиво и кусочек сыра?
   Женщина со вздохом поднялась и проследова­ла к буфету.
   Но, как Магнус узнал позже, вдова не отка­залась от своей затеи. Она приготовила ему соло­менный тюфяк и постелила на чердаке в хлеву, сказав, что утром его ждет другая работа по дому. Особенно важно для нее было, чтобы он почистил канавы возле пруда, давно уже нуждавшиеся в этом. За это она обещала Магнусу столько овсяной каши, сколько он сможет съесть, разумеется, если он хорошо поработает.
   Вдова задержалась в хлеву и стояла, бросая на Магнуса нежные взгляды, пока не вошел маль­чик с вилами, чтобы поворошить подстилку для животных. Уходя, он захватил с собой и мать.
   Магнус поднялся на чердак, улегся на соло­менный тюфяк, ощущая блаженную сытость в же­лудке после похлебки, пива, хлеба и большого куска соленой говядины, выделенных ему вдовой.
   Он не сразу смог заснуть. Сквозь стропила сочился дождь, коровы внизу ворочались и жева­ли свою жвачку, а потом шумно укладывались на ночь. Куры клохча взлетали на свой насест у дальней стены.
   Магнус прислушивался к этим звукам, к ров­ному шуму дождя и думал, что его путешествие в Эдинбург с целью найти там Идэйн было бы чис­тым безумием. Это и дураку было ясно.
   Он растянулся на своем соломенном ложе, подложив руки под голову и уставившись на соло­менную кровлю хлева.
   Но будь он проклят, решил Магнус, если ре­шит вернуться на юг и пересечет границу без нее. Конечно, сейчас он был в ужасном нищенском со­стоянии. У него не было коня, он потерял латы, деньги – все, что смогло бы свидетельствовать о его привилегированном рыцарском положении. С того момента, как корабль с собранной им для графа податью потерпел крушение у берегов Шотландии, он стал еще одним безденежным и безымянным бродячим солдатом. Он мог бы поискать нормандский дом и достойный способ одол­жить деньги, но в этом случае ему пришлось бы признаться, что он сын и наследник графа де Морлэ. А при данных обстоятельствах это было бы совсем уж глупо, потому что в этой дикой Шотландии за него самого могли назначить выкуп.
   Что касалось Идэйн, то ему было все равно, что она о нем думает. Он должен был отобрать ее у Уильяма Льва, равно как и у всемогущих там­плиеров, для ее же собственного блага, и неважно, как она восприняла его объяснения тогда, в лесу. Магнус считал, что достаточно внятно и убеди­тельно разъяснил ей, что хочет увезти ее в Анг­лию, чтобы она засвидетельствовала его невинов­ность в потере кораблей графа. И это вполне логично.
   У него не было времени сказать ей, что это было не все. Что правда заключалась в том, что он желал сохранить ее из-за нее самой, такой сла­достной и прелестной. С ее стороны было жестоко столь презрительно обвинять его в низости и чу­довищном эгоизме. Если бы она вдруг оказалась сейчас во дворе вдовы, она и сама поняла бы, что, Бог свидетель, он совершенно бескорыстно же­лал ее и нуждался в ней! Поглядела бы на те ли­шения, которые он терпит!
   Святая Матерь Божия знает, что ему не нуж­на никакая другая смертная женщина. За столь короткий срок, всего за несколько дней после ко­раблекрушения, что они провели вместе, она за­воевала, нет, похитила его сердце.
   Но Магнус знал, что, если изложит ей все это, она только недоверчиво покачает головой, но он готов был поклясться Господом Богом, что все это было чистой правдой! Он готов был призвать в свидетели всех святых, что ему нетрудно было бы завоевать расположение этих диких шотланд­ских женщин, которые бросались на него и домо­гались его. Он не сомневался, что эта вдова с ма­нящим и горячим взором была не единственной, кто положил на него глаз.
   Всего два дня назад, после того как Идэйн так предательски покинула его и вернулась к де ля Гершу, ему пришлось выпрашивать у жены фер­мера полкаравая черного хлеба. И до сих пор ему было мучительно вспоминать о том, каких унижений ему это стоило. Ему пришлось прибегнуть к грубой лести, но жена фермера совершенно невер­но истолковала это и потом гналась за ним полдо­роги, прежде чем ему наконец удалось удрать от нее.
   Магнус позволил себе громко застонать. Идэйн, прекрасная, теплая, нежная Идэйн! Ах, как он тосковал по ней! С того самого момента, как впервые ощутил ее тело в своих объятиях, по­сле того, как она, обнаженная, лежала рядом с ним, она околдовала его. Это нежное, гибкое, зо­лотистое тело, ее изящные манеры, ее сладостные руки, умевшие так ласкать его, ее тихий голос, столь восхитительно и волнующе произносивший его имя.
   Заниматься с ней любовью было несравнимо ни с чем из того, что он испытал прежде. Эти стран­ные, удивительные молнии, пронизывавшие тело.
   Это походило на сладостную музыку. Он помнил, что там, на холодном берегу, где они впервые лю­били друг друга, в воздухе будто распространился аромат летних полевых цветов. И затанцевали сверкающие золотистые пылинки.
   – Ах, вот ты где! – произнес женский го­лос, и на верхней ступеньке чердачной лестницы появилась голова. – Ты еще не уснул, паренек?
   Магнус выругался про себя. В чердачном про­еме появился торс вдовы, и он увидел, что она держит в руках.
   – Я подумала, они тебе понравятся, – про­ворковала она.
   Потом на чердаке она появилась вся целиком и опустилась на колени возле его тюфяка. Глаза ее жадно рыскали по его телу, распростертому во всю длину.
   – Если, милый, у тебя такие же большие но­ги, как у моего дорогого покойного мужа, ты бу­дешь благодарен мне за эти сапоги, как бывает благодарен сын своей матери.
   – Ну, ты едва ли годишься мне в матери, – ответил Магнус, не отрывая глаз от сапог, кото­рые она держала перед самым его носом. – Во-первых, ты… ты слишком молода…
   Она дразняще покачала сапогами перед его лицом.
   – К тому же ты слишком хорошенькая, – добавил торопливо Магнус и потянулся за сапога­ми, чтобы лучше их рассмотреть. Уж если ему предстояло заплатить за них такую цену, он хотел знать, что товар того стоит.
   Но, взглянув на сапоги, Магнус сразу же по­нял, что они стоят столько золота, сколько весят. Это не были обычные сапоги для верховой езды. Они были крепкими, как железо, и изготовлены из овечьей, хорошо выдубленной кожи, а внутри для тепла имелась подкладка из овечьего меха. И выглядели сапоги почти как новые. Должно быть, они не были самоделкой. Судя по всему, их изготовил какой-нибудь сапожник, мастер своего дела. В довершение всего подошва сапог была из прочной коровьей кожи.
   Магнус понял еще до того, как надел их и от­вернул овечью шерсть наружу, так что образовал­ся манжет, что ниже колен будет выглядеть, как деревенщина, простой горский крестьянин.
   Господь свидетель, он понимал, что будет представлять странное зрелище в такой обуви и в изящном рыцарском плаще, опоясанный своим драгоценным мечом! Если бы он оказался в таком виде при дворе Честера: выше колен – рыцарь, а ниже их – шотландский пастух, его бы приветст­вовали таким улюлюканьем, хохотом и насмешка­ми его собратья по рыцарскому званию, что он убежал бы куда глаза глядят.
   Как ни странно, размышлял Магнус, разгля­дывая одну ногу в сапоге, а потом столь же при­дирчиво другую, но ему это было все равно. Соб­ственные его сапоги для верховой езды почти раз­валились и ходить в том, что от них осталось, было чистой мукой. В этих же прочных мокросту­пах он мог бы прошагать до Эдинбурга, а оттуда до середины Фландрии, если надо.
   Магнус повернулся и поглядел на вдову, внимательно наблюдавшую за ним. И подумал, что ему следует достойно отблагодарить ее.
   Вдова его несказанно удивила, потому что, как только потянула его к себе за рубашку и при­нялась ее расстегивать, охрипшим голосом вдруг спросила:
   – Ну, мой ягненочек, расскажи мне, какая она, твоя девушка?
   Магнус онемел от изумления. Откуда жене шотландского крестьянина было знать о таинст­венной, золотистой Идэйн?
   Но следующей его мыслью было, что, вероят­но, новости здесь распространялись со сказочной быстротой. И, возможно, в этих сельских местах уже сложили легенду о том, что Идэйн была по­хищена одним из местных вождей, а затем выкуп­лена тамплиером и увезена в Эдинбург, и легенде этой суждено пересказываться разными племена­ми еще многие и многие месяцы.
   Тем временем вдова стянула с него через го­лову рубашку, и, когда Магнус посмотрел в ее лицо с носом-картошкой и понимающей усмешкой на губах, он решил, что она, вероятно, вообще ни­чего не знает.
   – Откуда тебе известно о девушке? – спро­сил он.
   – Хочешь сказать, о твоей милой? – И вдо­ва бросила на него лукавый взгляд. – О, такой красавец и великан, как ты, паренек, не замедлит найти себе пригожую подружку. Разве я не права?
   Ее пальцы уже деловито трудились над шнур­ками его обтягивающих штанов.
   – Она премиленькая, верно? У нее черные вьющиеся волосы, большие и круглые, как ок­тябрьские тыквы, груди и огромные озорные чер­ные глаза. Так ведь?
   – Нет! – сердито возразил Магнус.
   Он подумал, что это ее собственный портрет. И тотчас же перед его мысленным взором пред­стала гибкая, как ива, золотоволосая Идэйн, и он представил ее всю, до мельчайших подробностей, и ему до боли не хотелось расставаться с этим об­разом. Он почувствовал, как тело его отвечает на это видение, как плоть его восстает, а в это время вдова стягивала с него сапоги и штаны.
   Она взяла в руку его пенис и стала поглажи­вать, восхищаясь его размерами.
   – Закрой глаза и думай о ней, – шептала она ему на ухо. – Хочу, чтобы ты был со мной горячим, как огонь, поэтому думай о своей доро­гой овечке, паренек.
   Магнус должен был признать, что мысль ее была здравой, потому что облегчала ему задачу. И решил, что должен отблагодарить вдову за та­кую прекрасную идею. Но, когда женщина вы­скользнула из своего платья и попыталась осед­лать его, он схватил ее за талию и уложил на спину.
   Так он мог бы думать об Идэйн с закрытыми глазами. И потому он прижал ее колени к своим бедрам и разом овладел ею, вызвав у нее крик изумления и восторга. Но, Боже милосердный, как ему надоели женщины, желавшие восседать и приплясывать на нем. Он предпочел приплясы­вать сам.
   «Идэйн, – думал Магнус, – Идэйн…»
   От него потребовалось огромное усилие воли, чтобы делать то, что он делал, и в то же время мысленно видеть дорогой образ. И, чтобы укре­пить свою волю, он протянул руку и положил ее на свои новые сапоги.
 
   Идэйн пыталась спуститься по каменным сту­пенькам в помещение под залом, но чуть не упала.
   В последовавшей суматохе приор тамплиеров и монах Калди выпустили ее из виду. Был мо­мент, когда она подумала, что могла бы скрыться даже в своем теперешнем состоянии, когда в голо­ве у нее мутилось и мир вокруг нее вращался. Но ей удалось сделать только несколько шагов, преж­де чем ее схватили снова.
   – В ее пищу не клали опий? – осведомился приор и встряхнул Идэйн, чтобы у нее пропала охота сопротивляться.
   – Да, милорд, клали, – ответил кто-то из тамплиеров, стоявших сзади. – Сегодня мы дважды давали ей опий. Но, как вы видите, она не поддается его действию.
   – Принесите чашу снова.
   Они остановились в каменной комнате рядом с залом собраний. Высокий приор заставил монаха Калди и молодого тамплиера удерживать Идэйн, в то время как сам оттянул ее голову назад и си­лой заставил открыть рот, потом поднес к ее гу­бам серебряную чашу. Идэйн задыхалась и дави­лась, поэтому большая часть горькой жидкости пролилась и стекала теперь из углов рта по подбо­родку и шее.
   – Полегче, полегче, – наставлял монах Калди и сам взял чашу из рук приора. – Если бу­дешь лить это зелье ей в рот такой сильной струей, она задохнется, приятель. Разве тебе это неизвестно? Кроме того, ей он не нужен. Я уве­рен, что транс в конце концов наступит.
   Но приор был нетерпелив.
   – Все это хорошо на словах. Но все то вре­мя, пока мы без конца задавали ей вопросы, ниче­го не менялось, говорю я тебе! Погляди на нее! Как это возможно, что на нее не действует такое количество белладонны, которое усмирило бы и сделало беспомощными с десяток женщин?
   Монах Калди склонился над Идэйн, которую удерживали двое рыцарей, чтобы заглянуть в ее обезумевшие глаза.
   – Ну же, девушка, – сказал он мягко, – добрые рыцари не понимают, почему ты не хо­чешь им помочь. Они не замышляют против тебя никакого зла. Хотят только, чтобы ты предсказа­ла их будущее. Они возлагают на тебя большие надежды. Хотят, чтобы ты наконец стала их ора­кулом, их пифией.
   Стоявшие вокруг них стражи из числа там­плиеров, которые привели ее сюда, носили высо­кие островерхие белые капюшоны, скрывавшие лица, как маски, с прорезями для глаз и ртов, точ­но такие же, какие Идэйн видела на командоре.
   Монах Калди сказал:
   – Секретная канцелярия ордена тамплиеров долго и упорно пыталась добиться своей цели в Париже – того, чего добивается теперь от тебя.
   Но девушка, которую они держали у себя в Пари­же, не принесла им ничего, кроме огромного разо­чарования. И, конечно, оказалась она совсем не тем, чего они ожидали.
   – Она была шлюхой, – решительно заявил приор и снова взял Идэйн за руку. – Результаты наших трудов нас совершенно не удовлетворили. В Париже нас постигла полная неудача, поэтому не будем говорить об этом здесь, где мы надеемся добиться успеха.
   Держа Идэйн с обеих сторон, они через высо­кие деревянные двери стали спускаться в подземе­лье.
   Собравшиеся здесь тамплиеры уже надели свои капюшоны, скрывавшие лица. И, когда они повернули головы, чтобы посмотреть на приора и монаха Калди, ведущих Идэйн, она заметила, как блеснули сквозь прорези глаза полусотни рыца­рей.
   Идэйн задрожала от страха.
   Последняя порция зелья, которую приор си­лой влил ей в горло, оказала свое действие. Ноги ее не чувствовали пола. И она почти не оказала сопротивления, когда приор и этот странный мо­нах Калди вытолкнули ее на середину комнаты.
   Идэйн вытянула шею настолько, чтобы ви­деть стоявшего там командора, а рядом с ним мед­ный треножник.
   Оракул. Пифия.
   – Не понимаю. – Идэйн обнаружила, что с трудом держит голову и едва в силах пробормо­тать несколько слов.
   Снова заговорил монах Калди:
   – Тебе же ведь все объяснили, разве ты не помнишь? Тамплиеры провели в Святой Земле долгие годы, старясь постичь самые сокровенные тайны Господа, тайны вселенной и непознанной природы человека. А здесь они полны решимости и доблестного рвения найти великого оракула вро­де тех, что были у древних греков!
   От этих слов голова у Идэйн закружилась еще сильнее. Взяв ее за руку, приор тамплиеров повернул девушку лицом к командору.
   – Та, что сидела, окутанная священным дымом в дельфийской пещере, – заунывно заго­ворил командор сквозь прорезь в маске, – посе­щалась святыми жрицами и великой пифией, яс­новидящей предсказательницей Аполлона, и те внушали ей тайные видения, которые могут исхо­дить только от Бога.
   Идэйн попыталась освободиться.
   – Это святотатство! – пробормотала она и услышала, как неодобрительно зароптали тамплиеры. – Нет, я не могу этого…
   – Можешь, – послышался суровый голос командора.
   Он протянул руку, схватил Идэйн за запястье толкнул к треножнику. Под его высокими нож­ами на раскаленных углях жаровни шипели какие-то листья и травы, распространяя одурма-нивающий дым.
   – Можешь, – повторил командор. – Ты знала о готовящемся нападении на корабли с податью для графа Честера, которые должен был встретить его вассал, некий Айво де Бриз, и ты посадила один из них на мель, что было предусмотрительно и разумно, потому что тем самым ты спасла многие жизни. Константин из клана Санах Дху говорит, что ты зажигала на пальцах его детей синие огоньки и забавляла их другими чародействами, когда он держал тебя в плену в своей башне. А теперь Брикриу из Бенбекулы, монах Калди, прибывший сюда, чтобы сообщить нам свои соображения о тебе, говорит, что готов поклясться, что после того, как увидел тебя и задал тебе свои вопросы, он считает, что ты унаследова­ла свой дар от своих предков, принадлежавших к великому ирландскому народу, о котором сохра­нилась священная легенда, народу Туата де Данаан, известному своим чародейством.
   Командор продолжал еще что-то говорить, когда двое рыцарей-тамплиеров подошли к Идэйн, расстегнули пояс ее шерстяного платья и сорвали его. Она оказалась перед ними совершенно нагой. Косы ее были расплетены, и длинные волосы, как это всегда бывало, когда ее приводили в это под­земелье, ниспадали на обнаженные плечи и груди, частично прикрывая их.
   Идэйн чувствовала на своей коже холодные руки тамплиеров, которые поднимали ее и сажали на окутанный дымом треножник.
   Когда Идэйн предстала перед ними сидящей на треножнике, среди рыцарей, облаченных в ук­рашенные крестами белые плащи и высокие белые капюшоны, скрывавшие лица, прошел возбужденный ропот. Тамплиеры заволновались. Где-то за­звонил колокол.
   И вдруг наступила тишина.
   Идэйн вцепилась в ручки треножника. Она дышала тяжело и прерывисто, дым застилал ей глаза, забивал ноздри, вызывая желание чихнуть.
   Тамплиеры безумные, если заставляют ее уча­ствовать в этом действе, – вот и все, что она могла подумать. Они должны были доставить ее к королю Уильяму, заплатившему за нее выкуп. Кроме того, они не обращали ни малейшего внимания на все ее протесты, они, как видно, закос­нели в святотатстве, если не хуже. И теперь за­ставляли ее быть частью оного!
   Дым, поднимавшийся от листьев и трав, тлею­щих в жаровне, по-видимому, оказывал на нее та­кое же одурманивающее действие, как и напиток, который силой влили ей в горло. Голова Идэйн кружилась. Ей казалось, что она вот-вот упадет с треножника, если ей не позволят встать.
   Но когда Идэйн попыталась открыть рот и сказать им об этом, то почувствовала, что язык ее стал толстым и неповоротливым, и она даже не была уверена, что сможет произнести хоть слово.
   Магнус! – хотелось крикнуть ей, но он был так далеко. Идэйн пыталась найти, нащупать его в дурманящем дыму, но ей это не удавалось.
   Магнус! Ей так нужно было, чтобы он при­шел и помог ей! И, прежде чем Идэйн сумела со­средоточиться на мысли о Магнусе и призвать его, ей показалось, что треножник под ней зака­чался из стороны в сторону, как лодка, пританцовывая на своих медных ножках. Ей пришлось еще крепче вцепиться в его ручки, чтобы не свалиться.
   Боже милостивый! Внезапно Идэйн увидела легионы тамплиеров, входивших в огромную дверь и заполнявших зал!
   Она напрягала глаза, чтобы хоть что-то уви­деть сквозь дым. Огромные толпы проходивших мимо тамплиеров поражали своей бледностью. Они казались бескровными, их пустые глаза были полны отчаяния, одежда порвана в клочья и по­крыта грязью. Они несли изодранные знамена. Пока Идэйн, одурманенная ядовитым дымом, вглядывалась в ряды рыцарей, появились всевоз­можные орудия пыток, к которым были привяза­ны искалеченные тела тамплиеров. Она увидела костры и обугленные трупы. В полном молчании на костры всходили все новые и новые жертвы. И они, в свою очередь, погибали в пламени ко­стров. А ряды тамплиеров не редели. Казалось, им не будет конца.
   Дым огня, разожженного под жаровней, жег горло Идэйн, глаза были воспалены, а волосы, как она чувствовала, разлохматились и свисали, закрывая лицо так, что она почти ничего не виде­ла. И тут Идэйн услышала свой собственный, но похожий на хриплое карканье голос, говоривший необыкновенные вещи. Она не могла остановить­ся, хотя горло пересохло, было воспалено и саднило.
   Передние ряды армии мертвенно-бледных там­плиеров приблизились вплотную к приору, коман­дору и монаху Калди, которые стояли в окруже­нии молодых рыцарей стражи. И прежде чем началась бойня, Идэйн увидела, как приор упал на колени с руками, протянутыми вперед в умоляю­щем жесте. А монах Калди отвернулся и закрыл лицо руками.