Страница:
Артур Конан Дойл
Англо-Бурская война (1899—1902)
Посвящается Джону Л. Ленгмэну, который отдал своё состояние и то, что он ценил больше денег, на службу отечеству и облегчение страдания
Предисловие к последнему изданию
В течение большой бурской войны в свет вышло примерно шестнадцать изданий этой работы, каждое из которых, надеюсь, стало несколько полнее и точнее предыдущего. Тем не менее, я с полной ответственностью могу заявить, что несомненные ошибки были немногочисленны: мне ни разу не пришлось отказываться от высказанных суждений, весьма редко корректировать их. При подготовке к последнему изданию первоначальный текст подвергся тщательной редакции: дополнительные сведения не превысили объёма повествования в один том. Относительно многих эпизодов последнего периода войны нельзя быть уверенным, что доступных материалов достаточно для детальной и завершённой хроники. Однако на основании официальных сообщений, газетных репортажей и многочисленных личных писем я сделал все, на что способен, чтобы дать ясное и правдивое изложение событий. Оно иной раз может показаться слишком кратким, но следует учитывать соразмерность сражений 1899—1900 годов и столкновений 1901—1902.
Мои информанты столь многочисленны, что нереально, несмотря на все моё желание, назвать всех поимённо. Из корреспондентов, в чьих работах я черпал информацию, я должен выразить особую признательность господам Берли, Невинсону, Бэттерсбаю, Стюарту, Амери, Аткинсу, Бейли, Киннеиру, Черчиллю, Джеймсу, Ральфу, Барнесу, Максвеллу, Пирсу, Гамильтону и другим. Отдельно отмечу представителя газеты «Стэндард», работавшего в последний год войны. Из всех дошедших до народа сообщений о событиях во Флакфонтейне, конвое Вондонопа и Твибоше только его корреспонденции были достоверными.
Артур Конан Дойл
Андершоу, Хиндхед, сентябрь, 1902 год.
Мои информанты столь многочисленны, что нереально, несмотря на все моё желание, назвать всех поимённо. Из корреспондентов, в чьих работах я черпал информацию, я должен выразить особую признательность господам Берли, Невинсону, Бэттерсбаю, Стюарту, Амери, Аткинсу, Бейли, Киннеиру, Черчиллю, Джеймсу, Ральфу, Барнесу, Максвеллу, Пирсу, Гамильтону и другим. Отдельно отмечу представителя газеты «Стэндард», работавшего в последний год войны. Из всех дошедших до народа сообщений о событиях во Флакфонтейне, конвое Вондонопа и Твибоше только его корреспонденции были достоверными.
Артур Конан Дойл
Андершоу, Хиндхед, сентябрь, 1902 год.
Глава I.
Бурские государства
Возьмите сообщество голландцев того типа, которое в течение пятидесяти лет противостояло всей мощи Испании да ещё в то время, когда эта страна была самой великой державой мира. Соедините с ними породу тех несгибаемых французских гугенотов, что оставили собственные дома и имущество и навсегда покинули свою страну после аннулирования Нантского эдикта[1]. В результате, вне всякого сомнения, получится один из самых стойких, отважных и неукротимых народов, когда-либо обитавших на земле. Возьмите этих несгибаемых людей и семь их поколений; упражняйте их в постоянной борьбе с дикарями и свирепыми животными в условиях, при которых слабые не выживают; предоставьте им возможность достичь исключительного мастерства в искусстве владения оружием и верховой езде; дайте им территорию, в высшей степени подходящую для тактики охотника, меткого стрелка и наездника; наконец, закалите их боевые качества строгой фаталистичной ветхозаветной верой и страстным всепоглощающим патриотизмом. Соедините все эти качества и побуждения в одном человеке — и вы получите современного бура — самого серьёзного противника, какой когда-либо вставал на пути Британской империи. Наша военная история в значительной степени состоит из столкновений с Францией, однако Наполеон и все его опытные солдаты никогда не относились к нам с такой непримиримостью, как эти непреклонные фермеры, с их древней теологией и весьма современными винтовками.
Взгляните на карту Южной Африки. Там, в самом центре британских владений, как косточка в персике, простирается земля двух республик — обширная территория для столь немногочисленного народа. Как они там оказались? Кто эти германцы, так глубоко проникшие в Африку? Это старая история, но, тем не менее, её придётся рассказать ещё раз, даже если наше повествование и не нуждается в обстоятельном вступлении. Нельзя узнать и понять бура, не принимая во внимание его прошлое, поскольку он таков, каким его сделало прошлое.
Впервые голландцы обосновались на мысе Доброй Надежды примерно в то время, когда Оливер Кромвель находился в зените — в 1652 году, если уж быть абсолютно точным. Португальцы появились там раньше, но, устав от ужасной погоды и увлекаемые вперёд слухами о золоте, они прошли мимо надлежащего места для закрепления своего господства и устремились дальше, чтобы поселиться вдоль восточного побережья. Золото там было, однако немного, и эти португальские колонии так никогда и не стали для метрополии источником благосостояния, и не станут до того самого дня, пока Великобритания не подпишет огромный чек за залив Делагоа. На избранном португальцами побережье свирепствовала малярия. Сотни миль ядовитых болот отделяли их от внутреннего плато со здоровым климатом. В течение столетий эти пионеры южноафриканской колонизации пытались проникнуть в глубь страны, но, следуя течению рек, не смогли продвинуться далеко. Кровожадные туземцы и тяжёлый климат преграждали им дорогу.
Однако с голландцами все сложилось иначе. Климатические трудности, отпугнувшие португальского искателя приключений, стали для них источником успеха. Холод, скудость и бури воспитывают качества, создающие владык. Именно люди из промозглой и бесплодной земли взрастили детей света и пекла. Таким образом, в тяжёлом климате на мысе Доброй Надежды голландцы стали только сильнее и преуспели во всем. Они не пошли в глубь страны, потому что их было немного, а требовалось, чтобы все были под рукой. Но они строили себе дома и снабжали Нидерландскую Ост-Индскую компанию продовольствием и водой, постепенно создавая небольшие городки — Винберг, Стелленбош, и распространяя свои поселения вверх по склонам, ведущим к большому центральному плато, простирающемуся на сто пятьдесят миль от гребня Кару к долине Замбези. Затем прибавились переселенцы-гугеноты — лучшая кровь Франции, — всего три сотни, — горстка отборного зёрна, вброшенная, чтобы придать изящества и энтузиазма крепкой тевтонской породе. В истории норманнов, гугенотов, французских эмигрантов можно видеть, как великая рука снова и снова опускалась в этот амбар и одаривала народы великолепными семенами. Франция не основала новых стран, как её великий соперник, однако она сделала все другие страны богаче при смешении с её отборнейшими людьми. Ру, Дю Туа, Жубер, Дю Плесси, Вильерс и десятка два других французских фамилий — одни из самых привычных в Южной Африке.
В следующие сто лет история колонии представляет собой последовательное освоение африканерами огромных просторов вельда, лежащего к северу от них. Скотоводство стало товарным, а на территории, где шести акров земли едва хватает одной овце, даже для небольшого стада требовались обширные фермы. Шесть тысяч акров составляло обычную величину, за что правительству надлежало платить пять фунтов ренты в год. Болезни, принесённые белым человеком в Африку, как в Америке и Австралии, были для аборигенов смертельными, и эпидемия оспы очистила пришельцам пространство. Они продвигались все дальше и дальше на север, здесь и там основывая городки, такие как Грааф-Рейнет и Свеллендам, где нидерландская реформаторская церковь и магазин предметов первой необходимости объединяли вокруг себя немногочисленные разбросанные жилища. Поселенцы уже выказывали ту самостоятельность и независимость от Европы, которая является их самой характерной чертой. Даже проявление власти Нидерландской компании (старшего, но менее значительного брата «Джон компани»[2] в Индии) заставило их восстать. Правда, местный бунт почти не заметили из-за всемирного катаклизма, последовавшего за Французской революцией. Через двадцать лет (в течение которых мир был сотрясён титанической борьбой между Англией и Францией в финальном подсчёте очков за игру и выплате ставок), в 1814 году, Капская колония была присоединена к Британской империи.
В нашем обширном собрании стран, пожалуй, нет другой страны, права Британии на которую были бы так же неоспоримы, как на эту. Мы владеем ею на двух основаниях — по праву завоевания и по праву покупки. В 1806 году британские войска высадились, разбили местную армию и захватили Кейптаун. В 1814 году мы выплатили штатгальтеру огромную сумму в шесть миллионов фунтов за передачу капской земли и некоторых других территорий Южной Америки. Возможно, эта сделка была заключена слишком быстро и недостаточно тщательно в происходившем тогда общем переделе. В качестве пункта захода на пути в Индию место представлялось ценным, однако саму страну считали бесплодной и нерентабельной. Какова была бы позиция Каслрея или Ливерпуля, если бы они до конца представляли себе, что приобретается за наши шесть миллионов фунтов? В списке оказались бы и выгодные моменты, и наносящие весьма большой ущерб: девять ожесточённых «Кафрских войн»[3], самые крупные в мире алмазные копи, богатейшие месторождения золота, две дорогостоящие и весьма неприятные военные кампании против людей, которых мы уважаем, даже сражаясь с ними, и, наконец, теперь, мы надеемся, мирная и процветающая Южная Африка с равными правами и одинаковыми обязанностями для всех в ней живущих. Нет сомнений, что будущее готовит нам много хорошего в этой земле, поскольку даже если просто принять во внимание прошлое, то появятся основания сказать, что мировое общественное мнение недооценивает нас, нашу силу и благосостояние, потому что британские владения на этой территории никогда не выходили за пределы радиуса действия наших корабельных пушек. Однако, конечно, самое трудное суть самое благородное, и, оглядываясь назад, наши потомки могут видеть, что эта долгая борьба, со всеми её неудачами и успехами, потоками крови и сокровищ, всегда велась с высокой и благородной целью.
Документы, подтверждающие наши права владения, как я уже говорил, бесспорны, однако в их положениях есть одно прискорбное упущение. С трех сторон границы территории определяет океан, однако с четвёртой — граница не оговорена. Нет и слова о «районах, расположенных вглубь от прибрежной полосы», поскольку ни о термине, ни о самом вопросе тогда и не думали. Купила ли Великобритания обширные районы, простирающиеся за пределами поселений? Или за недовольными голландцами осталось право продвинуться вглубь и создать новые государства, чтобы преградить путь англо-кельтским колонистам? В этих вопросах находится исток всех последующих проблем. Американец мог бы понять суть спорного момента, представив себе, будто после основания Соединённых Штатов голландские жители штата Нью-Йорк переселились в западном направлении и создали новые сообщества под другим флагом. Заселив эти западные штаты, американские граждане столкнулись бы с проблемой, которую приходится решать в Южной Африке. Если бы они обнаружили, что новые государства настроены категорически антиамерикански и всячески препятствуют прогрессу, то, несомненно, испытали бы те затруднения, которые приходится преодолевать нашим политикам.
В момент передачи под британский флаг количество колонистов — голландцев, французов и немцев — приближалось к тридцати тысячам человек. Они являлись рабовладельцами, и рабов насчитывалось не меньше, чем их самих. Перспективы полного слияния британцев и первопоселенцев не вызывали сомнений, поскольку это были люди одного корня, и их мировоззрение различалось лишь степенью фанатизма и нетерпимости. В 1820 году туда доставили пять тысяч британских поселенцев, их расселили на восточных границах колонии, и с этого времени начался медленный, но постоянный приток англоговорящих жителей. Британское правление отмечено как историческими просчётами, так и историческими достоинствами. Оно было мягким, основанным на законе, нравственным, бестактным и непоследовательным. В целом, оно могло бы стать прекрасным, если бы оставило все как есть. Изменять же заведённый порядок наиболее консервативного из германских народов было предприятием опасным: оно повело к тем многочисленным осложнениям, которые и составили бурную историю Южной Африки.
Имперское правительство всегда придерживалось благородно гуманных взглядов на права аборигенов и считало своим долгом отстаивать закон. Мы полагаем (и справедливо), что британская Фемида должна быть если не абсолютно слепой, то по крайней мере не различать цвета кожи. Сия точка зрения безукоризненна в теории и совершенно неопровержима, однако, по всей вероятности, вызывает раздражение, когда бостонский моралист или лондонский филантроп навязывают её людям, чьё общество построено на постулате, что негры — низшая раса. Такие люди предпочитают самостоятельно совершенствовать свои моральные принципы, а не получать их от тех, кто живёт в абсолютно других условиях. Они считают (и не без оснований), что это есть лёгкая форма добродетели — из безмятежности упорядоченной жизни в домах на Бейкон-Стрит или Белгрейв-Сквер[4] указывать, каковы должны быть отношения между белым хозяином и его полудикими работниками. Обе части англо-кельтской нации начали разбираться в этом вопросе, и все попали в неприятное положение.
Британское правительство в Южной Африке всегда играло непопулярную роль друга и защитника чернокожих слуг. Именно по этому поводу возникли первые разногласия между старыми поселенцами и новой администрацией. Бунт с кровопролитием произошёл после того, как одного голландского фермера арестовали за жестокое обращение со своим рабом. Выступление подавили, а пятерых участников повесили. Такое наказание было чрезмерно суровым и весьма неразумным. Отважный народ может забыть потери в сражениях, но жертву виселицы — никогда. Создание политических мучеников — самое большое безумие для государственной власти. Правда, и человек, осуществивший арест, и судья, приговоривший арестованных, были голландцами, а британский губернатор выступал на стороне милосердия, но все это впоследствии было забыто, в стремлении нажить на инциденте расовый капитал. Оставшаяся стойкая обида проявилась после налёта Джеймсона, когда казалось, что руководителей этого злосчастного предприятия могут повесить: совершенно очевидно проводилась параллель от фермерского дома в Кукхаус-Дрифте к Претории — англичане должны умереть, как умерли голландцы в 1816 году. Слэгтерс-Нек ознаменовал расхождение путей британского правительства и африканеров.
Вскоре раскол стал ещё более явным. Происходили неблагоразумные манипуляции в органах местного самоуправления, голландцев заменяли на англичан в судах. Проявив щедрость за чужой счёт, английское правительство назначило чрезвычайно мягкие сроки наказания племенам кафиров, которые в 1884 году совершили набеги на приграничные фермы. А затем, ко всему прочему, в том же самом году в Британской империи отменили рабство, что раздуло тлеющее недовольство в настоящее пламя.
Следует признать, что конкретно в этом случае британский филантроп был готов платить за то, что считал справедливым. Отмена рабства являлась благородной государственной акцией, её моральный аспект опередил своё время: британскому парламенту пришлось ассигновать огромную сумму в двадцать миллионов фунтов стерлингов на выплату компенсации рабовладельцам и таким образом ликвидировать зло, к которому метрополия не имела прямого отношения. Ясно, что следовало бы делать это непосредственно там, где существовало рабство, — если бы мы подождали создания в соответствующих колониях собственных правительств, не пришлось бы осуществлять отмену конституционными методами. Поворчав, добропорядочный британский домовладелец достал из кармана кошелёк и заплатил за то, что полагал правильным. Если Божья милость сопутствует добродетельным поступкам, которые не приносят ничего, кроме печалей, то нам можно надеяться на неё в связи с этим освобождением. Мы потратили деньги, мы нанесли ущерб своим западноиндийским колониям, и мы породили недовольство в Южной Африке, которому не видно конца. Тем не менее, если бы пришлось решать все снова, нам, бесспорно, следовало бы повторить этот поступок. Высшая мораль может оказаться также высшей мудростью, когда история подходит к своему завершению.
Однако детали сей меры были не столь достойны уважения, как сам принцип. Её осуществили настолько внезапно, что страна не имела времени приспособиться к новым условиям. Южной Африке выделили три миллиона фунтов стерлингов, что давало за раба от шестидесяти до семидесяти фунтов — сумму, значительно уступающую сложившимся к тому времени местным ценам. К тому же, выплату компенсации решили производить в Лондоне, поэтому фермеры продавали свои иски посредникам по сниженной цене. В каждом небольшом городке и каждом лагере скотоводов на Кару происходили массовые митинги протеста. Возродился старый голландский дух — дух, который сносит все преграды. Бунт был бессмысленным. Однако к северу от Кару простирались бескрайние незанятые земли. Кочевая жизнь их не пугала, как и жизнь в огромных воловьих повозках, похожих на те, в которых некогда их предки появились в Галлии — одновременно и средство передвижения, и крепость. Одну за другой повозки нагружали, запрягали большие упряжки, женщин сажали внутрь, мужчины с длинноствольными винтовками шагали рядом — начинался великий исход. За переселенцами следовали стада и гурты, собирать и вести которые помогали дети. Один оборванный маленький мальчишка лет десяти тоже щёлкал бичом позади волов. Он являл небольшую частицу отдельной группы, однако он представляет для нас особый интерес, потому что его имя — Стефан Крюгер.
Это был странный исход, в современную эпоху его можно сопоставить разве что с выступлением мормонов в поисках обетованной земли Юты. В северном направлении местность была достаточно известна и даже отчасти заселена, но только до реки Оранжевая, а за ней лежал обширный район, куда проникали лишь отважный охотник или отчаянный первопроходец. Так случилось — если случай вообще имеет место в серьёзных предприятиях человека, — что победитель зулус пронёсся по этой земле, оставив её незаселённой, не считая карликов бушменов, страшных туземцев, — самых низкорослых представителей рода человеческого. Там для переселенцев были хорошие пастбища и плодородная земля. Двигались они небольшими отдельными группами, но общее их количество было значительным, по свидетельству их историка, от шести до десяти тысяч, что составляло примерно четверть всего населения колонии. Некоторые из первых отрядов погибли. Многие остановились в районе высокой горы, восточнее Блумфонтейна, создали там свой центр и впоследствии организовали Оранжевое Свободное Государство. Другую часть переселенцев отрезали грозные матабели, племя из большого народа зулу. Выжившие объявили им войну, и уже в этой первой своей военной кампании они показали то высочайшее мастерство менять тактику в соответствии с противником, которое явило их важнейшее боевое качество. Отряд (коммандо), выступивший на битву с матабели, насчитывал, говорят, сто тридцать пять фермеров. Противник имел двенадцать тысяч копьеносцев. Они сошлись у реки Марико, недалеко от Мафекинга. Буры настолько искусно сочетали использование лошадей и ружей, что побили треть врагов, не потеряв ни одного из своих товарищей. Они галопом приближались к противнику, давали залп, а затем отходили, прежде чем их успевали достать копьеносцы. Когда дикари пускались в преследование, буры отступали. Когда погоня захлёбывалась, буры останавливались, и ружейный огонь начинался снова. Стратегия простая, но исключительно эффективная. Вспоминая, как часто с тех пор наши собственные кавалеристы сражались с дикарями в разных частях мира, горько сожалеешь о приверженности военным традициям, характерной для нашей армии.
Эта победа фоортреккеров[5] расчистила территорию между реками Оранжевая и Лимпопо, части которой стали известны под названиями Трансвааль и Оранжевое Свободное Государство. Тогда же ещё одна часть переселенцев нагрянула в район, теперь известный как Наталь, и разбила Дингаана, великого вождя зулусов[6]. Не имея возможности, поскольку с ними были семьи, применить конную тактику, показавшую себя столь эффективной против матабели, они снова проявили свою способность учитывать ситуацию и встретили зулусских воинов в каре из повозок — мужчины стреляли, пока женщины заряжали. Было убито шесть бюргеров и три тысячи зулусов. Если бы подобную тактику использовали против тех же самых зулусов через сорок лет, нам не пришлось бы скорбеть о бедствии у Исандлваны[7].
И теперь, в конце своего долгого пути, преодолев барьеры расстояния, природы и врагов, буры увидели то, чего ожидали меньше всего, — флаг Великобритании. Буры захватили Наталь изнутри, но Англия ещё раньше сделала это с моря, и небольшая колония англичан осела в Порт-Натале, теперь известном как Дурбан. Местное правительство, однако, действовало нерешительно, и только захват Наталя бурами заставил его объявить эту территорию британской колонией. Одновременно оно провозгласило принцип невозможности для британского гражданина отказаться от подданства по собственному желанию, и странствующие фермеры, куда бы они ни пошли, все равно оставались пусть первопроходцами, но британских колоний. Чтобы подчеркнуть сей факт, в 1842 году в современный Дурбан были высланы три роты солдат — обычный капральский караул, с которым Великобритания учреждает новое владение. Эту горстку людей буры подстерегли и разбили, как очень часто с тех пор делали их потомки. Однако уцелевшие укрепились и удерживали оборонительный рубеж — тоже как их потомки — до тех пор, пока не прибыло подкрепление, и фермеры рассеялись. Поразительно, как одинаковые факторы всегда будут давать в истории одинаковые результаты. Здесь, в этой первой схватке, — отображение всех наших военных столкновений с этими людьми. Нерасчётливо настойчивое наступление, поражение, бессилие фермеров против самых незначительных оборонительных сооружений — история, повторяющаяся снова и снова, и различающаяся лишь степенью значительности. Наталь с этого времени стал британской колонией, и большая часть буров с горьким сердцем отправилась в запряжённых волами фургонах на север и восток, чтобы рассказать о несправедливости своим собратьям в Оранжевой Республике и Трансваале.
Имели ли они основания говорить о несправедливости? Сложно подняться на ту высоту философской отстраненности, которая позволяет историку абсолютно беспристрастно судить о событиях, в которых одной из сторон в спорном вопросе является его собственная страна. Однако мы, по меньшей мере, можем допустить, что у нашего противника есть свои аргументы. Британская аннексия Наталя, безусловно, не носила определённого характера, и это они, а не мы первыми подорвали власть кровожадных зулусов, распространявшуюся на всю страну. После столь тяжких испытаний и таких значительных побед им было тяжело отступиться от завоёванной плодородной земли и возвратиться на бедные пастбища горных вельд. Буры ушли из Наталя с тяжёлым чувством обиды, отравившим с тех самых пор наши отношения с ними. Это небольшое столкновение солдат и переселенцев было в определённом смысле знаменательным событием, поскольку буру преградили путь с моря, ограничив его притязания на землю. Если бы он шёл другим путём, к морским державам присоединился бы новый и, вероятно, весьма грозный флаг.
Прибывшие из Капской колонии пополняли ряды переселенцев, занимавших огромное пространство между реками Оранжевой на юге и Лимпопо на севере, пока их количество не достигло пятнадцати тысяч душ. Это население размещалось на территории, равной Германии и большей, чем Пенсильвания, Нью-Йорк и Новая Англия. Форма правления у них была демократической и индивидуалистической до последней степени, почти исключающей какое-либо единство. Войны с кафирами и страх вкупе с неприязнью к британскому правительству, кажется, являлись единственным, что связывало их друг с другом. Они, как яйцеклетка, делились и подразделялись внутри собственных границ. Трансвааль был полон небольших крепких и в высшей степени горячих общин, которые ссорились между собой так же неистово, как они делали это с властями в Капской колонии. Лиденбург, Зоутпансберг и Почефстром находились на грани войны друг с другом. На юге, между Оранжевой и Ваалем, вообще не было никакой формы правления: неуправляемая масса голландских фермеров, басуто, готтентотов и метисов хронически пребывала в состоянии брожения, не признавая ни британской власти к югу от них, ни Трансваальских республик к северу. В конце концов, хаос стал невыносимым, и в 1848 году в Блумфонтейн ввели войска и присоединили этот район к Британской империи. В Боомплатсе переселенцы оказали тщетное сопротивление и после единственного поражения позволили ввести себя в круг цивилизованных норм жизни.
В это время Трансвааль, где осело большинство буров, желал официального признания своей независимости, и британские власти решили предоставить его им раз и навсегда. Огромная бесплодная земля, производившая разве что метких стрелков, не представляла интереса для Министерства по делам колоний, которое тяготело к ограничению своих обязанностей. Стороны подписали конвенцию, известную под названием Сэндриверская конвенция, что составило один из базисных моментов в южноафриканской истории. По этой конвенции британское правительство гарантировало бурским фермерам право самостоятельного ведения своих дел и управления по собственным законам, без какого-либо вмешательства со стороны британцев. В качестве особого условия Британия оговорила отсутствие рабства, и на этом умыла руки относительно всего вопроса, как ей казалось, навсегда. Так официально родилась Южноафриканская Республика.
Взгляните на карту Южной Африки. Там, в самом центре британских владений, как косточка в персике, простирается земля двух республик — обширная территория для столь немногочисленного народа. Как они там оказались? Кто эти германцы, так глубоко проникшие в Африку? Это старая история, но, тем не менее, её придётся рассказать ещё раз, даже если наше повествование и не нуждается в обстоятельном вступлении. Нельзя узнать и понять бура, не принимая во внимание его прошлое, поскольку он таков, каким его сделало прошлое.
Впервые голландцы обосновались на мысе Доброй Надежды примерно в то время, когда Оливер Кромвель находился в зените — в 1652 году, если уж быть абсолютно точным. Португальцы появились там раньше, но, устав от ужасной погоды и увлекаемые вперёд слухами о золоте, они прошли мимо надлежащего места для закрепления своего господства и устремились дальше, чтобы поселиться вдоль восточного побережья. Золото там было, однако немного, и эти португальские колонии так никогда и не стали для метрополии источником благосостояния, и не станут до того самого дня, пока Великобритания не подпишет огромный чек за залив Делагоа. На избранном португальцами побережье свирепствовала малярия. Сотни миль ядовитых болот отделяли их от внутреннего плато со здоровым климатом. В течение столетий эти пионеры южноафриканской колонизации пытались проникнуть в глубь страны, но, следуя течению рек, не смогли продвинуться далеко. Кровожадные туземцы и тяжёлый климат преграждали им дорогу.
Однако с голландцами все сложилось иначе. Климатические трудности, отпугнувшие португальского искателя приключений, стали для них источником успеха. Холод, скудость и бури воспитывают качества, создающие владык. Именно люди из промозглой и бесплодной земли взрастили детей света и пекла. Таким образом, в тяжёлом климате на мысе Доброй Надежды голландцы стали только сильнее и преуспели во всем. Они не пошли в глубь страны, потому что их было немного, а требовалось, чтобы все были под рукой. Но они строили себе дома и снабжали Нидерландскую Ост-Индскую компанию продовольствием и водой, постепенно создавая небольшие городки — Винберг, Стелленбош, и распространяя свои поселения вверх по склонам, ведущим к большому центральному плато, простирающемуся на сто пятьдесят миль от гребня Кару к долине Замбези. Затем прибавились переселенцы-гугеноты — лучшая кровь Франции, — всего три сотни, — горстка отборного зёрна, вброшенная, чтобы придать изящества и энтузиазма крепкой тевтонской породе. В истории норманнов, гугенотов, французских эмигрантов можно видеть, как великая рука снова и снова опускалась в этот амбар и одаривала народы великолепными семенами. Франция не основала новых стран, как её великий соперник, однако она сделала все другие страны богаче при смешении с её отборнейшими людьми. Ру, Дю Туа, Жубер, Дю Плесси, Вильерс и десятка два других французских фамилий — одни из самых привычных в Южной Африке.
В следующие сто лет история колонии представляет собой последовательное освоение африканерами огромных просторов вельда, лежащего к северу от них. Скотоводство стало товарным, а на территории, где шести акров земли едва хватает одной овце, даже для небольшого стада требовались обширные фермы. Шесть тысяч акров составляло обычную величину, за что правительству надлежало платить пять фунтов ренты в год. Болезни, принесённые белым человеком в Африку, как в Америке и Австралии, были для аборигенов смертельными, и эпидемия оспы очистила пришельцам пространство. Они продвигались все дальше и дальше на север, здесь и там основывая городки, такие как Грааф-Рейнет и Свеллендам, где нидерландская реформаторская церковь и магазин предметов первой необходимости объединяли вокруг себя немногочисленные разбросанные жилища. Поселенцы уже выказывали ту самостоятельность и независимость от Европы, которая является их самой характерной чертой. Даже проявление власти Нидерландской компании (старшего, но менее значительного брата «Джон компани»[2] в Индии) заставило их восстать. Правда, местный бунт почти не заметили из-за всемирного катаклизма, последовавшего за Французской революцией. Через двадцать лет (в течение которых мир был сотрясён титанической борьбой между Англией и Францией в финальном подсчёте очков за игру и выплате ставок), в 1814 году, Капская колония была присоединена к Британской империи.
В нашем обширном собрании стран, пожалуй, нет другой страны, права Британии на которую были бы так же неоспоримы, как на эту. Мы владеем ею на двух основаниях — по праву завоевания и по праву покупки. В 1806 году британские войска высадились, разбили местную армию и захватили Кейптаун. В 1814 году мы выплатили штатгальтеру огромную сумму в шесть миллионов фунтов за передачу капской земли и некоторых других территорий Южной Америки. Возможно, эта сделка была заключена слишком быстро и недостаточно тщательно в происходившем тогда общем переделе. В качестве пункта захода на пути в Индию место представлялось ценным, однако саму страну считали бесплодной и нерентабельной. Какова была бы позиция Каслрея или Ливерпуля, если бы они до конца представляли себе, что приобретается за наши шесть миллионов фунтов? В списке оказались бы и выгодные моменты, и наносящие весьма большой ущерб: девять ожесточённых «Кафрских войн»[3], самые крупные в мире алмазные копи, богатейшие месторождения золота, две дорогостоящие и весьма неприятные военные кампании против людей, которых мы уважаем, даже сражаясь с ними, и, наконец, теперь, мы надеемся, мирная и процветающая Южная Африка с равными правами и одинаковыми обязанностями для всех в ней живущих. Нет сомнений, что будущее готовит нам много хорошего в этой земле, поскольку даже если просто принять во внимание прошлое, то появятся основания сказать, что мировое общественное мнение недооценивает нас, нашу силу и благосостояние, потому что британские владения на этой территории никогда не выходили за пределы радиуса действия наших корабельных пушек. Однако, конечно, самое трудное суть самое благородное, и, оглядываясь назад, наши потомки могут видеть, что эта долгая борьба, со всеми её неудачами и успехами, потоками крови и сокровищ, всегда велась с высокой и благородной целью.
Документы, подтверждающие наши права владения, как я уже говорил, бесспорны, однако в их положениях есть одно прискорбное упущение. С трех сторон границы территории определяет океан, однако с четвёртой — граница не оговорена. Нет и слова о «районах, расположенных вглубь от прибрежной полосы», поскольку ни о термине, ни о самом вопросе тогда и не думали. Купила ли Великобритания обширные районы, простирающиеся за пределами поселений? Или за недовольными голландцами осталось право продвинуться вглубь и создать новые государства, чтобы преградить путь англо-кельтским колонистам? В этих вопросах находится исток всех последующих проблем. Американец мог бы понять суть спорного момента, представив себе, будто после основания Соединённых Штатов голландские жители штата Нью-Йорк переселились в западном направлении и создали новые сообщества под другим флагом. Заселив эти западные штаты, американские граждане столкнулись бы с проблемой, которую приходится решать в Южной Африке. Если бы они обнаружили, что новые государства настроены категорически антиамерикански и всячески препятствуют прогрессу, то, несомненно, испытали бы те затруднения, которые приходится преодолевать нашим политикам.
В момент передачи под британский флаг количество колонистов — голландцев, французов и немцев — приближалось к тридцати тысячам человек. Они являлись рабовладельцами, и рабов насчитывалось не меньше, чем их самих. Перспективы полного слияния британцев и первопоселенцев не вызывали сомнений, поскольку это были люди одного корня, и их мировоззрение различалось лишь степенью фанатизма и нетерпимости. В 1820 году туда доставили пять тысяч британских поселенцев, их расселили на восточных границах колонии, и с этого времени начался медленный, но постоянный приток англоговорящих жителей. Британское правление отмечено как историческими просчётами, так и историческими достоинствами. Оно было мягким, основанным на законе, нравственным, бестактным и непоследовательным. В целом, оно могло бы стать прекрасным, если бы оставило все как есть. Изменять же заведённый порядок наиболее консервативного из германских народов было предприятием опасным: оно повело к тем многочисленным осложнениям, которые и составили бурную историю Южной Африки.
Имперское правительство всегда придерживалось благородно гуманных взглядов на права аборигенов и считало своим долгом отстаивать закон. Мы полагаем (и справедливо), что британская Фемида должна быть если не абсолютно слепой, то по крайней мере не различать цвета кожи. Сия точка зрения безукоризненна в теории и совершенно неопровержима, однако, по всей вероятности, вызывает раздражение, когда бостонский моралист или лондонский филантроп навязывают её людям, чьё общество построено на постулате, что негры — низшая раса. Такие люди предпочитают самостоятельно совершенствовать свои моральные принципы, а не получать их от тех, кто живёт в абсолютно других условиях. Они считают (и не без оснований), что это есть лёгкая форма добродетели — из безмятежности упорядоченной жизни в домах на Бейкон-Стрит или Белгрейв-Сквер[4] указывать, каковы должны быть отношения между белым хозяином и его полудикими работниками. Обе части англо-кельтской нации начали разбираться в этом вопросе, и все попали в неприятное положение.
Британское правительство в Южной Африке всегда играло непопулярную роль друга и защитника чернокожих слуг. Именно по этому поводу возникли первые разногласия между старыми поселенцами и новой администрацией. Бунт с кровопролитием произошёл после того, как одного голландского фермера арестовали за жестокое обращение со своим рабом. Выступление подавили, а пятерых участников повесили. Такое наказание было чрезмерно суровым и весьма неразумным. Отважный народ может забыть потери в сражениях, но жертву виселицы — никогда. Создание политических мучеников — самое большое безумие для государственной власти. Правда, и человек, осуществивший арест, и судья, приговоривший арестованных, были голландцами, а британский губернатор выступал на стороне милосердия, но все это впоследствии было забыто, в стремлении нажить на инциденте расовый капитал. Оставшаяся стойкая обида проявилась после налёта Джеймсона, когда казалось, что руководителей этого злосчастного предприятия могут повесить: совершенно очевидно проводилась параллель от фермерского дома в Кукхаус-Дрифте к Претории — англичане должны умереть, как умерли голландцы в 1816 году. Слэгтерс-Нек ознаменовал расхождение путей британского правительства и африканеров.
Вскоре раскол стал ещё более явным. Происходили неблагоразумные манипуляции в органах местного самоуправления, голландцев заменяли на англичан в судах. Проявив щедрость за чужой счёт, английское правительство назначило чрезвычайно мягкие сроки наказания племенам кафиров, которые в 1884 году совершили набеги на приграничные фермы. А затем, ко всему прочему, в том же самом году в Британской империи отменили рабство, что раздуло тлеющее недовольство в настоящее пламя.
Следует признать, что конкретно в этом случае британский филантроп был готов платить за то, что считал справедливым. Отмена рабства являлась благородной государственной акцией, её моральный аспект опередил своё время: британскому парламенту пришлось ассигновать огромную сумму в двадцать миллионов фунтов стерлингов на выплату компенсации рабовладельцам и таким образом ликвидировать зло, к которому метрополия не имела прямого отношения. Ясно, что следовало бы делать это непосредственно там, где существовало рабство, — если бы мы подождали создания в соответствующих колониях собственных правительств, не пришлось бы осуществлять отмену конституционными методами. Поворчав, добропорядочный британский домовладелец достал из кармана кошелёк и заплатил за то, что полагал правильным. Если Божья милость сопутствует добродетельным поступкам, которые не приносят ничего, кроме печалей, то нам можно надеяться на неё в связи с этим освобождением. Мы потратили деньги, мы нанесли ущерб своим западноиндийским колониям, и мы породили недовольство в Южной Африке, которому не видно конца. Тем не менее, если бы пришлось решать все снова, нам, бесспорно, следовало бы повторить этот поступок. Высшая мораль может оказаться также высшей мудростью, когда история подходит к своему завершению.
Однако детали сей меры были не столь достойны уважения, как сам принцип. Её осуществили настолько внезапно, что страна не имела времени приспособиться к новым условиям. Южной Африке выделили три миллиона фунтов стерлингов, что давало за раба от шестидесяти до семидесяти фунтов — сумму, значительно уступающую сложившимся к тому времени местным ценам. К тому же, выплату компенсации решили производить в Лондоне, поэтому фермеры продавали свои иски посредникам по сниженной цене. В каждом небольшом городке и каждом лагере скотоводов на Кару происходили массовые митинги протеста. Возродился старый голландский дух — дух, который сносит все преграды. Бунт был бессмысленным. Однако к северу от Кару простирались бескрайние незанятые земли. Кочевая жизнь их не пугала, как и жизнь в огромных воловьих повозках, похожих на те, в которых некогда их предки появились в Галлии — одновременно и средство передвижения, и крепость. Одну за другой повозки нагружали, запрягали большие упряжки, женщин сажали внутрь, мужчины с длинноствольными винтовками шагали рядом — начинался великий исход. За переселенцами следовали стада и гурты, собирать и вести которые помогали дети. Один оборванный маленький мальчишка лет десяти тоже щёлкал бичом позади волов. Он являл небольшую частицу отдельной группы, однако он представляет для нас особый интерес, потому что его имя — Стефан Крюгер.
Это был странный исход, в современную эпоху его можно сопоставить разве что с выступлением мормонов в поисках обетованной земли Юты. В северном направлении местность была достаточно известна и даже отчасти заселена, но только до реки Оранжевая, а за ней лежал обширный район, куда проникали лишь отважный охотник или отчаянный первопроходец. Так случилось — если случай вообще имеет место в серьёзных предприятиях человека, — что победитель зулус пронёсся по этой земле, оставив её незаселённой, не считая карликов бушменов, страшных туземцев, — самых низкорослых представителей рода человеческого. Там для переселенцев были хорошие пастбища и плодородная земля. Двигались они небольшими отдельными группами, но общее их количество было значительным, по свидетельству их историка, от шести до десяти тысяч, что составляло примерно четверть всего населения колонии. Некоторые из первых отрядов погибли. Многие остановились в районе высокой горы, восточнее Блумфонтейна, создали там свой центр и впоследствии организовали Оранжевое Свободное Государство. Другую часть переселенцев отрезали грозные матабели, племя из большого народа зулу. Выжившие объявили им войну, и уже в этой первой своей военной кампании они показали то высочайшее мастерство менять тактику в соответствии с противником, которое явило их важнейшее боевое качество. Отряд (коммандо), выступивший на битву с матабели, насчитывал, говорят, сто тридцать пять фермеров. Противник имел двенадцать тысяч копьеносцев. Они сошлись у реки Марико, недалеко от Мафекинга. Буры настолько искусно сочетали использование лошадей и ружей, что побили треть врагов, не потеряв ни одного из своих товарищей. Они галопом приближались к противнику, давали залп, а затем отходили, прежде чем их успевали достать копьеносцы. Когда дикари пускались в преследование, буры отступали. Когда погоня захлёбывалась, буры останавливались, и ружейный огонь начинался снова. Стратегия простая, но исключительно эффективная. Вспоминая, как часто с тех пор наши собственные кавалеристы сражались с дикарями в разных частях мира, горько сожалеешь о приверженности военным традициям, характерной для нашей армии.
Эта победа фоортреккеров[5] расчистила территорию между реками Оранжевая и Лимпопо, части которой стали известны под названиями Трансвааль и Оранжевое Свободное Государство. Тогда же ещё одна часть переселенцев нагрянула в район, теперь известный как Наталь, и разбила Дингаана, великого вождя зулусов[6]. Не имея возможности, поскольку с ними были семьи, применить конную тактику, показавшую себя столь эффективной против матабели, они снова проявили свою способность учитывать ситуацию и встретили зулусских воинов в каре из повозок — мужчины стреляли, пока женщины заряжали. Было убито шесть бюргеров и три тысячи зулусов. Если бы подобную тактику использовали против тех же самых зулусов через сорок лет, нам не пришлось бы скорбеть о бедствии у Исандлваны[7].
И теперь, в конце своего долгого пути, преодолев барьеры расстояния, природы и врагов, буры увидели то, чего ожидали меньше всего, — флаг Великобритании. Буры захватили Наталь изнутри, но Англия ещё раньше сделала это с моря, и небольшая колония англичан осела в Порт-Натале, теперь известном как Дурбан. Местное правительство, однако, действовало нерешительно, и только захват Наталя бурами заставил его объявить эту территорию британской колонией. Одновременно оно провозгласило принцип невозможности для британского гражданина отказаться от подданства по собственному желанию, и странствующие фермеры, куда бы они ни пошли, все равно оставались пусть первопроходцами, но британских колоний. Чтобы подчеркнуть сей факт, в 1842 году в современный Дурбан были высланы три роты солдат — обычный капральский караул, с которым Великобритания учреждает новое владение. Эту горстку людей буры подстерегли и разбили, как очень часто с тех пор делали их потомки. Однако уцелевшие укрепились и удерживали оборонительный рубеж — тоже как их потомки — до тех пор, пока не прибыло подкрепление, и фермеры рассеялись. Поразительно, как одинаковые факторы всегда будут давать в истории одинаковые результаты. Здесь, в этой первой схватке, — отображение всех наших военных столкновений с этими людьми. Нерасчётливо настойчивое наступление, поражение, бессилие фермеров против самых незначительных оборонительных сооружений — история, повторяющаяся снова и снова, и различающаяся лишь степенью значительности. Наталь с этого времени стал британской колонией, и большая часть буров с горьким сердцем отправилась в запряжённых волами фургонах на север и восток, чтобы рассказать о несправедливости своим собратьям в Оранжевой Республике и Трансваале.
Имели ли они основания говорить о несправедливости? Сложно подняться на ту высоту философской отстраненности, которая позволяет историку абсолютно беспристрастно судить о событиях, в которых одной из сторон в спорном вопросе является его собственная страна. Однако мы, по меньшей мере, можем допустить, что у нашего противника есть свои аргументы. Британская аннексия Наталя, безусловно, не носила определённого характера, и это они, а не мы первыми подорвали власть кровожадных зулусов, распространявшуюся на всю страну. После столь тяжких испытаний и таких значительных побед им было тяжело отступиться от завоёванной плодородной земли и возвратиться на бедные пастбища горных вельд. Буры ушли из Наталя с тяжёлым чувством обиды, отравившим с тех самых пор наши отношения с ними. Это небольшое столкновение солдат и переселенцев было в определённом смысле знаменательным событием, поскольку буру преградили путь с моря, ограничив его притязания на землю. Если бы он шёл другим путём, к морским державам присоединился бы новый и, вероятно, весьма грозный флаг.
Прибывшие из Капской колонии пополняли ряды переселенцев, занимавших огромное пространство между реками Оранжевой на юге и Лимпопо на севере, пока их количество не достигло пятнадцати тысяч душ. Это население размещалось на территории, равной Германии и большей, чем Пенсильвания, Нью-Йорк и Новая Англия. Форма правления у них была демократической и индивидуалистической до последней степени, почти исключающей какое-либо единство. Войны с кафирами и страх вкупе с неприязнью к британскому правительству, кажется, являлись единственным, что связывало их друг с другом. Они, как яйцеклетка, делились и подразделялись внутри собственных границ. Трансвааль был полон небольших крепких и в высшей степени горячих общин, которые ссорились между собой так же неистово, как они делали это с властями в Капской колонии. Лиденбург, Зоутпансберг и Почефстром находились на грани войны друг с другом. На юге, между Оранжевой и Ваалем, вообще не было никакой формы правления: неуправляемая масса голландских фермеров, басуто, готтентотов и метисов хронически пребывала в состоянии брожения, не признавая ни британской власти к югу от них, ни Трансваальских республик к северу. В конце концов, хаос стал невыносимым, и в 1848 году в Блумфонтейн ввели войска и присоединили этот район к Британской империи. В Боомплатсе переселенцы оказали тщетное сопротивление и после единственного поражения позволили ввести себя в круг цивилизованных норм жизни.
В это время Трансвааль, где осело большинство буров, желал официального признания своей независимости, и британские власти решили предоставить его им раз и навсегда. Огромная бесплодная земля, производившая разве что метких стрелков, не представляла интереса для Министерства по делам колоний, которое тяготело к ограничению своих обязанностей. Стороны подписали конвенцию, известную под названием Сэндриверская конвенция, что составило один из базисных моментов в южноафриканской истории. По этой конвенции британское правительство гарантировало бурским фермерам право самостоятельного ведения своих дел и управления по собственным законам, без какого-либо вмешательства со стороны британцев. В качестве особого условия Британия оговорила отсутствие рабства, и на этом умыла руки относительно всего вопроса, как ей казалось, навсегда. Так официально родилась Южноафриканская Республика.