– Книге, наверное, нет, – предположил я. – Читать не будут.
– Не пугайте... Знаю один современный роман. Этакий сериал. Что ни типаж, то сгусток стрессовых ситуаций. Переплетенья между ними сгущенные, стрессовые. Но вот беда, мной, обыкновенным читателем вдруг тоже овладела стрессовая усталость от всего этого пережима, когда для завлекательности железнодорожные стрелки, не знаю ради чего, отогревают лютой зимой не костерком хотя бы, а собственным телом. Чью-то служебную глупость пригрел-отогрел... Героика наизнанку... Ощущение где-то уже давно и лучше использованной крупноблочности... Меняй блоки, переставляй стрессы с места на место – ничего не изменится, не потеряется и не прибавится... Беспредельная выносливость подается как неизменная постоянная величина, за которой можно спрятать любое разгильдяйство.
– Но там профессиональный писатель. Ему видней.
– А мне что? Пускай себе важно стоит на полке, хоть золотом тисненный. Из блоков душу не сделаешь... Рельсу телом отогревать – это, пожалуйста, ходко, броско. Сочинить произведение под названием борщ для ближнего своего – не увлекательно, буднично и мелко... Но борщом пожалеть можно человека, обласкать, утешить. А рельсой как утешить?... Вот и подумай, где свет и тепло?... В людском общении? В привязанности нашей? В доброте? В человечности? В отклике на малейшее движение души? В понимании одним другого? С полувзгляда, с полуслова?
Спрашивал он как бы сам себя, не ожидая моего ответа.
– Немыслимые редкости в наши дни. Такие великие будничные редкости, – подвел он черту. – Как много мы даем новых определений современникам нашим... Он и динамичный, реактивный, целеустремленный, хваткий, предприимчивый... Но о ком сказали мы однажды – милосердный, человечный?... Стесняемся или некого? Или не умеем видеть и слышать?... Удивлялся гений один из прошлого... Если бы люди на свое здоровье, на продление жизни потратили столько же сил и тысячелетий, как на приобретение, на стяжательство, на барахло, на карьеру – мы давно уже были бессмертны... Здоровье как нечто само собой разумеемое, пока есть. Оно дается даром. А все остальное нужно доставать, брать, хватать, искать, отнимать, воевать... Уже увлекательно... Здоровье невидимо, как воздух, и буднично, как воздух. До роковой минуты. Когда бесполезно кричать от ужаса и боли...
Вслух размышлял Академик.
– Эти самые слова я повторил бы о человеческой привязанности, обыкновенном общении людей... Невидимо, как воздух. Яркости нет, буднично. И слов ярких нет... Какие там слова? Невнимательность, обида, равнодушие... Вроде как: температура, одышка, анализ крови... Легко и щедро умеем делать одинокими себя, других, не понимая, какую базарим роскошь... До роковой минуты, когда бесполезно кричать от боли... Может быть, поэтому вы оба так внимательны к малейшей мелочи, жесту, взгляду, намеку, что вдруг очутились перед возможностью огромной утраты? А вам и на машины человечинки хватило, и на муравьев, и на цыплят, и на траву!.. Но в т о й жизни, как Вы говорите, на кого и на что хватало?... Способны ли мы так видеть и понимать не в стрессах, в обыкновенных буднях? Видеть и слышать ее, видеть и слышать его?... Почему в годы разрухи мы были добрее один к другому? Более внимательны и на все отзывчивы? Разве так уж необходимо дубасить нас по голове, чтобы не гасло в душе человеческое.? Разве не надо нам беречь единственных и неповторимых своих, пока нет опасности их потерять, пока рядом они, с нами рядом, единственные, неповторимые.
Он ладонью своей накрыл тетрадь. Я слушал его, понимая, что хочет он убедить меня, будто видит все это между строчек.
– Шапка с головы упадет, если смотреть на титанов, какие нам говорили про людской эгоизм. И что гармония в мире наступит лишь тогда, когда не будет его, не станет равнодушия к другим... Хорошие слова, но слова... Изменили? Исправили? Помогли?... Вот разве само неравнодушие проявляется иначе. Озлоблением... Люди придумали, как человека сделать зверем... Уничтожить подобных себе. Их память, их мысли, их прошлое. Но оставить в невредимости их дома, их машины, их продовольствие. Такие богатые припасы для избранных, для уцелевших. На сотню лет безоблачного потребления... Все будет. И не будет жизни в таком изобилии. Человек зверем не выживет. Не станет его без человечности... Берегите, люди, все человеческое. От беды храните. Поймите, наконец, как оно дорого. Ему нет замены. И пока нет беды – храните. Бойтесь на земле остаться одиноки...
– Вы, по-моему, преподавали много, – заметил я, когда он замолчал на какое-то время, – у вас налажена речь.
Академик утвердительно кивнул:
– Заговорил насмерть?
– Увлекательно слушать.
– Убедил?
– Не знаю.
– Охрипнуть могу.
– Пожалейте себя.
– Пока не добьюсь, не пожалею...
– Хотите, чтобы все узнали, как очень хорошая, добрая, совсем не героическая милая женщина в загранке видит одни магазины? А я – рестораны?... Да еще ворчим недовольные.
Он улыбнулся в третий раз.
– Опять желаете выглядеть красиво... Пора уже всем без исключения понять. Время такое. Вышибло нас одинаково из маленьких наших орбит в одну общую, где все на всех. Любая мелочь... И каждого буквально все касается. Любой успех на каждого, любая неурядица на каждого... Есть у меня друг, коллега. Он однажды из Праги вернулся. Говорю ему: самое твое яркое впечатление?... Как вы думаете?
Я пожал плечами.
– Слесарные инструменты. Купил набор в удивительной упаковке. Все ладное, складное, по руке, да еще красивое. Мечтал о таком... Он кто, по-вашему? Бегунок по магазинам?... Если судить по газетам – не человек, а показатель. Хоть памятник ему ставь. – А вытянуть из него ничего невозможно. Будничный, неяркий, неброский, не говорливый. Предельно земной, домашний, сказал бы я. Если уж познавать его – то надо очень долго соединять, улавливать по крупицам, сопоставлять какое-то оброненное им слово, жест, поступок, взгляд, отношение к чему-либо. Самый обыкновенный человек, великий ученый, а хобби у него – инструменты... Газетчики выдумали его сразу, махом, в один присест. Не человека – догму... А ему нравится гвозди в Праге покупать... Все уложены, как спички, в пластиковой прозрачной, вроде как с духами, коробочке... Увидит мальчишка такие гвозди, сам к инструментам потянется... Но что за этими гвоздями? Структура, связи, отношения, чья-то большая добросовестность, сам человек, наконец...
Он меня спрашивает: «Почему красоты у нас такой нет»?... О чем это? О гвоздях или добросовестности?... Не ерунды, сказал, красоты. «Бриллианты в магазине красивы, а гвозди нет...». Ответ он и сам знает. Размах не тот, и гвоздей больше требует. Удобный ответ. А зачем спрашивает?... Может быть, вчера и не спросил...
Тут рация привлекла к себе внимание необычным сигналом. Академик послушал и, не уловив для себя нужного, повернулся вновь ко мне.
– А те, кто гонит поток жухлой одежды на склад, они разве только женщину этим унизили? К тому же там, вдали?... Народные деньги в канализацию, в утиль?... Нет. Еще подбросили кое-что в багаж приятелю вашему заграничному. Не с пустыми руками драпает... Умный, каналья... Он от вас чего хотел? Заставить самому поверить в бессмысленность материнской нищеты. Подвиг незаметныйсделать никчемным. Больней, как я понимаю, для вас не придумаешь. Короче говоря, заставить вас предать ее, память о ней предать... Он-то хорошо понимает, что легко предают от пересытости... А разве она бессмысленна та наша давняя горькая нищета?... Но я, когда вижу, например, сваленный в канаву трактор, не могу избавиться от мысли: кого-то он предал, незнакомый алкаш. И меня, и вас предал, и матерей наших, и себя то же предал, свое людское достоинство... Так все тесно одно с другим связано. Дальнее, близкое, бытовое, государственное, чужое и наше. Нельзя оставлять равнодушных в блаженной уверенности, что на все есть охранительные причины-поводы...
– Тетрадку вы разорвете пополам, – сказал я.
– Может быть, если не уговорю.
Он улыбнулся в четвертый раз неулыбчивым своим, усталым, лицом.
– Ну, хорошо, а странички о детях для вашей работы...
Я не успел договорить.
– Вижу в этом символику. Дети – самый верный символ человечности, родник ее, суть, основа, начало, зеркало. Куда же глядеться, как не в это зеркало?... Титаны кричат об эгоизме! Но кто из них, думая об урожае, вспоминал о зерне?... О детях... Каждый человек рождается счастливым ребенком. Или каждый ребенок рождается счастливым человеком. Добрым, искренним, неравнодушный... Дети моделируют, взрослый мир. А вы, наивный Дон Кихот, предлагаете моделировать взрослый по-детскому. Я с этим согласен. У многих из нас, как скажут электронщики, чувствительность не хуже нескольких микрофарад, а надо бы в миллионы раз больше. Как у детей... От нее, может быть, в землетрясениях изойдет мир, но прежним остаться не сможет. – Он приподнял над столом тетрадь. – Вот и давайте с вами проверим эту чувствительность. Кто и что увидит в нашей книге? Наивное, серьезное, пустое?
– За наив тоже никогда не хвалят.
– Вы чудак-человек. С наивных сказок до наивных книг вроде любезного душе моей «Дон Кихота» самым доходчивым на свете был наив. Иначе откуда взялась бы религия, с ее нешуточными дворцами, служителями, академиями, библиотеками? Вот ведь как сыграли в сказку... Но, к слову сказать, бог с ними. А что касается детей без наива... Ребенок всегда прав. Я говорю о ребенке, а не о пятилетней копии взрослого, которой успели втемяшить взрослую жадность и равнодушие, чтобы затем пе-ре-вос-пи-тывать по своему же подобию, конечно.
Академик явно разволновался.
– Разве трудно заметить, – спросил он, – как становится расхожей детская тема?... Киваем на них по любому поводу, божимся ими. Но в буднях не умеем потратить на них душевный труд, можем спокойно смотреть, как дяденька пугает малышей кирпичами. А ведь он, сей дяденька, наверное, глазом не моргнув, кинется ради них в огонь при пожаре... Всё одна тема. Оставаться человечным не только в экстремальных условиях, но в самых будничных, всегда и во всем. Вечно... Это намного трудней. Такой подвиг не меньше всех других подвигов, что и главное...
– Благодарю, – чуть поклонился я. – Но вы, по-моему, отвлеклись. В книге не будет главного. Нет ответа, где все другие...
– Другие? – не сразу понял он, отодвигая от себя тетрадь и как бы с трудом к чему-то возвращаясь. – Да... вы про них... Пока не знаю. Вот жду. – Кивнул на рацию. – Жду весточки от пилотов... Скажите мне, пожалуйста, хотя из вашего дневника и так все ясно, может вы забыли рассказать про какие-нибудь следы возле озера?
Следы?
– Костер, следы костра, ночевки... палатки?... Вы на южном берегу были, – добавил он утвердительно.
– Да, на южном. И видел одну зарубку на дереве, стрелку. Больше ничего мы не заметили. Кроме следов падения...
– Зарубка совсем свежая?
– Нет, уже потемнела.
– Значит, прежде сделана. Значит, прежде, а не тогда. Но сделана Романцевым.
Он умолк, повернулся к рации, тихо звучавшей перед ним на столе. В разрядах и шорохе кто-то медленно диктовал непонятные цифры, диктовал, пропадая в эфире, снова появлялся. Временами другой требовательный голос чуть более близкий, заглушал его.
– Четвертый! Вызываю четвертый. Готовьте прямые на укладку. Сидоренко говорит. Четвертый, слышите, я – Сидоренко... Второму готовиться на вечер... Я, Сидоренко. Слышите меня? Второй? Как у вас там?... Говорит Сидоренко...
Да слышу я тебя, Сидоренко, хотелось крикнуть мне. Слышу, окаянный ты, Сидоренко... Где же ты раньше был, Сидоренко? Родной ты наш далекий Сидоренко... Везенья тебе во всем. На всю жизнь, удачи тебе, друзьям твоим, семье твоей. Удачи и радости...
Голоса вдруг перекрыл совсем приближенный бас:
– Вы меня слышите?
– Слышу тебя, Ваня, слышу! – встрепенулся Академик. – Рассказывай.
– Там, понимаете, колея... – голос умолк.
– Да не тяни жилы, прошу!
– Стоянка была на линии падения самолета.
– Как? Ты не ошибся? Не может быть!! Видно что-нибудь?
– Сверху самолет...
– А на берегу?
– Ничего не осталось.
– Так ты уверен?
– Почти уверен...
– Почти?
– Кажется...
– Тебе кажется?
– Помню по деревьям.
– Они целы?
– На самой линии повал, – сухо подтвердил голос. – Там взрытая колея...
Никогда не видел, чтобы у человека так мгновенно посинели впадины под глазами.
– Хорошо, – сказал Академик, – вылетай. Подождем водолазов.
Он подвинул к себе чашку, забытую на столе, выпил остывший чай, поставил ее.
– Что все-таки произошло? – не мог не спросить я.
– Не знаю... – трудно и нехотя повернулся ко мне. – Пока есть одно... одна версия... другой нет. Но вы, конечно, вправе знать, и я вам... как могу... Назначили сюда молодого способного человека. Романцева. У него были неограниченные права. Задание уйти на два года в лесное заточенье с добровольной изоляцией от внешнего, мира. Особо важным казалось подобрать группу... В самый последний момент группа не выдержала проверки, он всех уволил...
– Так много?
– Вы думаете о строителях. Но то свое сделали раньше... Уволил постоянную группу. И знаете, почему?... Заметил, увлечение алкоголем. Не пьянство, нет. Увлечение. Просто нашел несостоятельной для дела. Он всерьез говорил, что коньяк изобретен для кондитерских целей... Махом решил вечную проблему. Не пускать алкашей в очаг, выживания. Не пускать и баста... Правильный в общем-то ход, но... Романцев надумал собрать экипаж из друзей однокашников по детскому дому. Таких же сирот, как он. Заранее списался, вызвал...
– Они летели в нашем самолете?! – воскликнул я.
– Почему вы так решили? – грустно сказал Академик. – Но ваш полет, к сожалению... прямое... Вы сами слышали... Когда группа вылетела сюда, неисправимый романтик Романцев придумал подготовить ее по-своему... Себя и своих друзей велел высадить на берегу озера. Там у нас должна быть опорная точка, и к ней предполагается лесная тропа... Видно, хотел разыграть выход через тайгу на базу. Тем более, что хозяйство без надзора на какое-то время тоже планировалось программой.
– Зачем?
– Автоматика... Но не это было важным. Своих новичков он хорошо знал и хотел, видно, психологически, всерьез... Одиночество, глушь, тайга... В ту ночь они спали на берегу возле костра.
– Послушайте, – возразил я, – может быть, они заблудились?
– К сожалению, – хмуро и веско заключил он, – Романцев не умел заблудиться... Хотя матушка-тайга чего не сотворит... Но давайте не будем терять голову раньше времени, пугать женщину...
– Почему же вы так долго ни о чем не знали?
– Наш полет назначен, как один из последних в начале опыта. Самый обычный полет. Правда, задержались... Погода... Аварийные сигналы не поступали... Мы условились...
– А что произошло в небе?
– Трудно сказать. Пока... В ту ночь удалась очень редкая фиксация магнитного метеорита. Скорее сгусток энергии, не вещества. Он мог начисто порушить всю электронику. Самолет потерял связь и, вероятно, управление.
Академик встал:
– Очень прошу вас доверить мне тетради.
Он вдруг снова как-то неожиданно и почти виновато улыбнулся:
– В награду получите от меня казенные полушубки, унты, шапки, все прочее. Где вы такое найдете?... В самом деле, не отпускать же вас нагишом?
– Согласен, – кивнул я.
– Ну, вот и отлично.
– Продал за дубленки.
– Да полно вам. До книги очень еще далеко.
– Ну, если мне будет все безразлично...
– Это хорошо, что не безразлично... Последняя просьба к вам. Допишите финал. Она ведь обрывается на том, что академик смотрел сумасшедшими глазами, а вид у него был ошарашенный... Точку поставьте. Люблю аккуратность... И пришлите, пожалуйста. Не забудете?
– Постараюсь.
– А теперь скажите, зачем вы поливали крышу?
– Разве непонятно?
– Между рядами стеклянных блоков проложены трубы. Надо пустить по ним горячую воду, включить систему на зимний режим.
– Я не видел таких инструкций. Да и некогда было разбираться.
– Вот оно, как без хозяина, без Романцева... Кстати, покажите вашу черную коробку. Счетчик Гейгера... Она еще там?
– Там.
– Сходим?
– Конечно.
– Давайте прямо теперь. Невмоготу сидеть на месте. Не могу... Мы спустились вниз. Она вышла навстречу, в белом фартучке.
– У меня все готово.
Из дверей кухни шла кофейная летучая дымка, воздушные облака свежего хлеба.
– Солнышко зимнее, – сказал совершенно искренне Академик, – если можно, вернутся пилоты?... Мы идем смотреть одну шкатулку. От вас ее прятали, а вы ничего не знали.
– Вот как? Возьмете меня?
– Одевайтесь, красавица. Мороз и солнце – день чудесный... Мы взяли наши лыжи, направились на склад, чтобы Академик подобрал себе.
– Могу вам открыть большую тайну. Почему вы не нашли тут комарья. Хотите?
Он шел, хрустя по снегу твердыми шагами, как истинный хозяин.
– Хотим, – сказала она и взглянула на меня.
– Гнус не терпит, не выносит пихтовых лесов и драпает от них, куда глаза глядят. Ему в таком лесу крышка... Вы довольны?
– Где же вы были раньше? – вздохнула наша хозяюшка.
– Это что, – грустно улыбнулся Академик. – От вас укрыли еще одну страшную тайну... Птицы над вами летели с юга на север. А вы думали, на юг. Объяснить, почему?
– Я так радовалась им, – удивилась она.
– То-то и оно... Птицы летели к теплому озеру. Появилась необычная популяция уток и гусей, которых вполне устраивает незамерзающее озеро.
– Могу я спросить, – сказал я, вспоминая вдруг, что колесо «пожарника» до сих пор не подкачано. – Так много техники?... Ну, кончится ваш опыт или не нужен станет...
– Научная база очень широкой задачи...
Мы подобрали Академику лыжи, поехали в зимний, остекленный солнцем лес. Я нашел то самое, но уже обычное дерево, смахнул снег с дупла-трещины, достал черную коробку, не дававшую мне покоя столько дней. Шут бы ее побрал, она тикала, так же упрямо, как и раньше.
Академик взял ее, послушал и так и на ухо, осмотрел со всех сторон, ловким движеньем пальцев открыл в ней что-то сбоку. Щелканье прекратилось.
– Вы знаете, – сказал такой уверенный во всем Академик, – ерунда. Свихнулся при катастрофе... Подарите мне?
– Избавьте, пожалуйста.
Он кивнул и отправил эту штучку в боковой карман шубы... Но тут снова где-то затикало в мерцающем ритме. Академик в недоумении достал из кармана черную шкатулку.
– Ах, это же вертолет!
Вдали погромыхивал сверкающий на солнце вертолет.
– Надо спешить.
Академик мягко припал на лыжи, заскользил по снегу прочным, особым шагом.
Она повернулась ко мне, совсем рядом. Воткнула в снег палки, сняла рукавицы, надела на палки.
– У вас ручонки отмерзнут, – сказал я, накрывая ладонями теплые руки. Мои рукавицы я забыл на складе.
– Почему ты не открыл мне? Я царапалась к тебе ночью. Ты не спал.
– Прости, я, правда, не слышал.
Она потянула к себе мои посинелые пальцы.
– Что ты делаешь? Зачем?
– Я хочу поцеловать твои руки... Я хочу поцеловать твои руки.
Она прижалась мокрым лицом к моим ладоням:
– Ты найдешь меня в той жизни?
Грохот ветром летел над нами.
– Ты найдешь меня в той жизни?...
Грохотало невыносимо. Сквозь рев моторов Академик уже с поляны крикнул издали:
– Милые мои, пора!..
Она сказала:
– Я не смогла бы тебя лишить мальчика... Тебе не жить без него...
Последняя точка. Но как мне хочется повторить на бумаге нежное родное слово, четыре буквы, имя твое...
Прости меня за это. Я его никогда никому не скажу.
– Не пугайте... Знаю один современный роман. Этакий сериал. Что ни типаж, то сгусток стрессовых ситуаций. Переплетенья между ними сгущенные, стрессовые. Но вот беда, мной, обыкновенным читателем вдруг тоже овладела стрессовая усталость от всего этого пережима, когда для завлекательности железнодорожные стрелки, не знаю ради чего, отогревают лютой зимой не костерком хотя бы, а собственным телом. Чью-то служебную глупость пригрел-отогрел... Героика наизнанку... Ощущение где-то уже давно и лучше использованной крупноблочности... Меняй блоки, переставляй стрессы с места на место – ничего не изменится, не потеряется и не прибавится... Беспредельная выносливость подается как неизменная постоянная величина, за которой можно спрятать любое разгильдяйство.
– Но там профессиональный писатель. Ему видней.
– А мне что? Пускай себе важно стоит на полке, хоть золотом тисненный. Из блоков душу не сделаешь... Рельсу телом отогревать – это, пожалуйста, ходко, броско. Сочинить произведение под названием борщ для ближнего своего – не увлекательно, буднично и мелко... Но борщом пожалеть можно человека, обласкать, утешить. А рельсой как утешить?... Вот и подумай, где свет и тепло?... В людском общении? В привязанности нашей? В доброте? В человечности? В отклике на малейшее движение души? В понимании одним другого? С полувзгляда, с полуслова?
Спрашивал он как бы сам себя, не ожидая моего ответа.
– Немыслимые редкости в наши дни. Такие великие будничные редкости, – подвел он черту. – Как много мы даем новых определений современникам нашим... Он и динамичный, реактивный, целеустремленный, хваткий, предприимчивый... Но о ком сказали мы однажды – милосердный, человечный?... Стесняемся или некого? Или не умеем видеть и слышать?... Удивлялся гений один из прошлого... Если бы люди на свое здоровье, на продление жизни потратили столько же сил и тысячелетий, как на приобретение, на стяжательство, на барахло, на карьеру – мы давно уже были бессмертны... Здоровье как нечто само собой разумеемое, пока есть. Оно дается даром. А все остальное нужно доставать, брать, хватать, искать, отнимать, воевать... Уже увлекательно... Здоровье невидимо, как воздух, и буднично, как воздух. До роковой минуты. Когда бесполезно кричать от ужаса и боли...
Вслух размышлял Академик.
– Эти самые слова я повторил бы о человеческой привязанности, обыкновенном общении людей... Невидимо, как воздух. Яркости нет, буднично. И слов ярких нет... Какие там слова? Невнимательность, обида, равнодушие... Вроде как: температура, одышка, анализ крови... Легко и щедро умеем делать одинокими себя, других, не понимая, какую базарим роскошь... До роковой минуты, когда бесполезно кричать от боли... Может быть, поэтому вы оба так внимательны к малейшей мелочи, жесту, взгляду, намеку, что вдруг очутились перед возможностью огромной утраты? А вам и на машины человечинки хватило, и на муравьев, и на цыплят, и на траву!.. Но в т о й жизни, как Вы говорите, на кого и на что хватало?... Способны ли мы так видеть и понимать не в стрессах, в обыкновенных буднях? Видеть и слышать ее, видеть и слышать его?... Почему в годы разрухи мы были добрее один к другому? Более внимательны и на все отзывчивы? Разве так уж необходимо дубасить нас по голове, чтобы не гасло в душе человеческое.? Разве не надо нам беречь единственных и неповторимых своих, пока нет опасности их потерять, пока рядом они, с нами рядом, единственные, неповторимые.
Он ладонью своей накрыл тетрадь. Я слушал его, понимая, что хочет он убедить меня, будто видит все это между строчек.
– Шапка с головы упадет, если смотреть на титанов, какие нам говорили про людской эгоизм. И что гармония в мире наступит лишь тогда, когда не будет его, не станет равнодушия к другим... Хорошие слова, но слова... Изменили? Исправили? Помогли?... Вот разве само неравнодушие проявляется иначе. Озлоблением... Люди придумали, как человека сделать зверем... Уничтожить подобных себе. Их память, их мысли, их прошлое. Но оставить в невредимости их дома, их машины, их продовольствие. Такие богатые припасы для избранных, для уцелевших. На сотню лет безоблачного потребления... Все будет. И не будет жизни в таком изобилии. Человек зверем не выживет. Не станет его без человечности... Берегите, люди, все человеческое. От беды храните. Поймите, наконец, как оно дорого. Ему нет замены. И пока нет беды – храните. Бойтесь на земле остаться одиноки...
– Вы, по-моему, преподавали много, – заметил я, когда он замолчал на какое-то время, – у вас налажена речь.
Академик утвердительно кивнул:
– Заговорил насмерть?
– Увлекательно слушать.
– Убедил?
– Не знаю.
– Охрипнуть могу.
– Пожалейте себя.
– Пока не добьюсь, не пожалею...
– Хотите, чтобы все узнали, как очень хорошая, добрая, совсем не героическая милая женщина в загранке видит одни магазины? А я – рестораны?... Да еще ворчим недовольные.
Он улыбнулся в третий раз.
– Опять желаете выглядеть красиво... Пора уже всем без исключения понять. Время такое. Вышибло нас одинаково из маленьких наших орбит в одну общую, где все на всех. Любая мелочь... И каждого буквально все касается. Любой успех на каждого, любая неурядица на каждого... Есть у меня друг, коллега. Он однажды из Праги вернулся. Говорю ему: самое твое яркое впечатление?... Как вы думаете?
Я пожал плечами.
– Слесарные инструменты. Купил набор в удивительной упаковке. Все ладное, складное, по руке, да еще красивое. Мечтал о таком... Он кто, по-вашему? Бегунок по магазинам?... Если судить по газетам – не человек, а показатель. Хоть памятник ему ставь. – А вытянуть из него ничего невозможно. Будничный, неяркий, неброский, не говорливый. Предельно земной, домашний, сказал бы я. Если уж познавать его – то надо очень долго соединять, улавливать по крупицам, сопоставлять какое-то оброненное им слово, жест, поступок, взгляд, отношение к чему-либо. Самый обыкновенный человек, великий ученый, а хобби у него – инструменты... Газетчики выдумали его сразу, махом, в один присест. Не человека – догму... А ему нравится гвозди в Праге покупать... Все уложены, как спички, в пластиковой прозрачной, вроде как с духами, коробочке... Увидит мальчишка такие гвозди, сам к инструментам потянется... Но что за этими гвоздями? Структура, связи, отношения, чья-то большая добросовестность, сам человек, наконец...
Он меня спрашивает: «Почему красоты у нас такой нет»?... О чем это? О гвоздях или добросовестности?... Не ерунды, сказал, красоты. «Бриллианты в магазине красивы, а гвозди нет...». Ответ он и сам знает. Размах не тот, и гвоздей больше требует. Удобный ответ. А зачем спрашивает?... Может быть, вчера и не спросил...
Тут рация привлекла к себе внимание необычным сигналом. Академик послушал и, не уловив для себя нужного, повернулся вновь ко мне.
– А те, кто гонит поток жухлой одежды на склад, они разве только женщину этим унизили? К тому же там, вдали?... Народные деньги в канализацию, в утиль?... Нет. Еще подбросили кое-что в багаж приятелю вашему заграничному. Не с пустыми руками драпает... Умный, каналья... Он от вас чего хотел? Заставить самому поверить в бессмысленность материнской нищеты. Подвиг незаметныйсделать никчемным. Больней, как я понимаю, для вас не придумаешь. Короче говоря, заставить вас предать ее, память о ней предать... Он-то хорошо понимает, что легко предают от пересытости... А разве она бессмысленна та наша давняя горькая нищета?... Но я, когда вижу, например, сваленный в канаву трактор, не могу избавиться от мысли: кого-то он предал, незнакомый алкаш. И меня, и вас предал, и матерей наших, и себя то же предал, свое людское достоинство... Так все тесно одно с другим связано. Дальнее, близкое, бытовое, государственное, чужое и наше. Нельзя оставлять равнодушных в блаженной уверенности, что на все есть охранительные причины-поводы...
– Тетрадку вы разорвете пополам, – сказал я.
– Может быть, если не уговорю.
Он улыбнулся в четвертый раз неулыбчивым своим, усталым, лицом.
– Ну, хорошо, а странички о детях для вашей работы...
Я не успел договорить.
– Вижу в этом символику. Дети – самый верный символ человечности, родник ее, суть, основа, начало, зеркало. Куда же глядеться, как не в это зеркало?... Титаны кричат об эгоизме! Но кто из них, думая об урожае, вспоминал о зерне?... О детях... Каждый человек рождается счастливым ребенком. Или каждый ребенок рождается счастливым человеком. Добрым, искренним, неравнодушный... Дети моделируют, взрослый мир. А вы, наивный Дон Кихот, предлагаете моделировать взрослый по-детскому. Я с этим согласен. У многих из нас, как скажут электронщики, чувствительность не хуже нескольких микрофарад, а надо бы в миллионы раз больше. Как у детей... От нее, может быть, в землетрясениях изойдет мир, но прежним остаться не сможет. – Он приподнял над столом тетрадь. – Вот и давайте с вами проверим эту чувствительность. Кто и что увидит в нашей книге? Наивное, серьезное, пустое?
– За наив тоже никогда не хвалят.
– Вы чудак-человек. С наивных сказок до наивных книг вроде любезного душе моей «Дон Кихота» самым доходчивым на свете был наив. Иначе откуда взялась бы религия, с ее нешуточными дворцами, служителями, академиями, библиотеками? Вот ведь как сыграли в сказку... Но, к слову сказать, бог с ними. А что касается детей без наива... Ребенок всегда прав. Я говорю о ребенке, а не о пятилетней копии взрослого, которой успели втемяшить взрослую жадность и равнодушие, чтобы затем пе-ре-вос-пи-тывать по своему же подобию, конечно.
Академик явно разволновался.
– Разве трудно заметить, – спросил он, – как становится расхожей детская тема?... Киваем на них по любому поводу, божимся ими. Но в буднях не умеем потратить на них душевный труд, можем спокойно смотреть, как дяденька пугает малышей кирпичами. А ведь он, сей дяденька, наверное, глазом не моргнув, кинется ради них в огонь при пожаре... Всё одна тема. Оставаться человечным не только в экстремальных условиях, но в самых будничных, всегда и во всем. Вечно... Это намного трудней. Такой подвиг не меньше всех других подвигов, что и главное...
– Благодарю, – чуть поклонился я. – Но вы, по-моему, отвлеклись. В книге не будет главного. Нет ответа, где все другие...
– Другие? – не сразу понял он, отодвигая от себя тетрадь и как бы с трудом к чему-то возвращаясь. – Да... вы про них... Пока не знаю. Вот жду. – Кивнул на рацию. – Жду весточки от пилотов... Скажите мне, пожалуйста, хотя из вашего дневника и так все ясно, может вы забыли рассказать про какие-нибудь следы возле озера?
Следы?
– Костер, следы костра, ночевки... палатки?... Вы на южном берегу были, – добавил он утвердительно.
– Да, на южном. И видел одну зарубку на дереве, стрелку. Больше ничего мы не заметили. Кроме следов падения...
– Зарубка совсем свежая?
– Нет, уже потемнела.
– Значит, прежде сделана. Значит, прежде, а не тогда. Но сделана Романцевым.
Он умолк, повернулся к рации, тихо звучавшей перед ним на столе. В разрядах и шорохе кто-то медленно диктовал непонятные цифры, диктовал, пропадая в эфире, снова появлялся. Временами другой требовательный голос чуть более близкий, заглушал его.
– Четвертый! Вызываю четвертый. Готовьте прямые на укладку. Сидоренко говорит. Четвертый, слышите, я – Сидоренко... Второму готовиться на вечер... Я, Сидоренко. Слышите меня? Второй? Как у вас там?... Говорит Сидоренко...
Да слышу я тебя, Сидоренко, хотелось крикнуть мне. Слышу, окаянный ты, Сидоренко... Где же ты раньше был, Сидоренко? Родной ты наш далекий Сидоренко... Везенья тебе во всем. На всю жизнь, удачи тебе, друзьям твоим, семье твоей. Удачи и радости...
Голоса вдруг перекрыл совсем приближенный бас:
– Вы меня слышите?
– Слышу тебя, Ваня, слышу! – встрепенулся Академик. – Рассказывай.
– Там, понимаете, колея... – голос умолк.
– Да не тяни жилы, прошу!
– Стоянка была на линии падения самолета.
– Как? Ты не ошибся? Не может быть!! Видно что-нибудь?
– Сверху самолет...
– А на берегу?
– Ничего не осталось.
– Так ты уверен?
– Почти уверен...
– Почти?
– Кажется...
– Тебе кажется?
– Помню по деревьям.
– Они целы?
– На самой линии повал, – сухо подтвердил голос. – Там взрытая колея...
Никогда не видел, чтобы у человека так мгновенно посинели впадины под глазами.
– Хорошо, – сказал Академик, – вылетай. Подождем водолазов.
Он подвинул к себе чашку, забытую на столе, выпил остывший чай, поставил ее.
– Что все-таки произошло? – не мог не спросить я.
– Не знаю... – трудно и нехотя повернулся ко мне. – Пока есть одно... одна версия... другой нет. Но вы, конечно, вправе знать, и я вам... как могу... Назначили сюда молодого способного человека. Романцева. У него были неограниченные права. Задание уйти на два года в лесное заточенье с добровольной изоляцией от внешнего, мира. Особо важным казалось подобрать группу... В самый последний момент группа не выдержала проверки, он всех уволил...
– Так много?
– Вы думаете о строителях. Но то свое сделали раньше... Уволил постоянную группу. И знаете, почему?... Заметил, увлечение алкоголем. Не пьянство, нет. Увлечение. Просто нашел несостоятельной для дела. Он всерьез говорил, что коньяк изобретен для кондитерских целей... Махом решил вечную проблему. Не пускать алкашей в очаг, выживания. Не пускать и баста... Правильный в общем-то ход, но... Романцев надумал собрать экипаж из друзей однокашников по детскому дому. Таких же сирот, как он. Заранее списался, вызвал...
– Они летели в нашем самолете?! – воскликнул я.
– Почему вы так решили? – грустно сказал Академик. – Но ваш полет, к сожалению... прямое... Вы сами слышали... Когда группа вылетела сюда, неисправимый романтик Романцев придумал подготовить ее по-своему... Себя и своих друзей велел высадить на берегу озера. Там у нас должна быть опорная точка, и к ней предполагается лесная тропа... Видно, хотел разыграть выход через тайгу на базу. Тем более, что хозяйство без надзора на какое-то время тоже планировалось программой.
– Зачем?
– Автоматика... Но не это было важным. Своих новичков он хорошо знал и хотел, видно, психологически, всерьез... Одиночество, глушь, тайга... В ту ночь они спали на берегу возле костра.
– Послушайте, – возразил я, – может быть, они заблудились?
– К сожалению, – хмуро и веско заключил он, – Романцев не умел заблудиться... Хотя матушка-тайга чего не сотворит... Но давайте не будем терять голову раньше времени, пугать женщину...
– Почему же вы так долго ни о чем не знали?
– Наш полет назначен, как один из последних в начале опыта. Самый обычный полет. Правда, задержались... Погода... Аварийные сигналы не поступали... Мы условились...
– А что произошло в небе?
– Трудно сказать. Пока... В ту ночь удалась очень редкая фиксация магнитного метеорита. Скорее сгусток энергии, не вещества. Он мог начисто порушить всю электронику. Самолет потерял связь и, вероятно, управление.
Академик встал:
– Очень прошу вас доверить мне тетради.
Он вдруг снова как-то неожиданно и почти виновато улыбнулся:
– В награду получите от меня казенные полушубки, унты, шапки, все прочее. Где вы такое найдете?... В самом деле, не отпускать же вас нагишом?
– Согласен, – кивнул я.
– Ну, вот и отлично.
– Продал за дубленки.
– Да полно вам. До книги очень еще далеко.
– Ну, если мне будет все безразлично...
– Это хорошо, что не безразлично... Последняя просьба к вам. Допишите финал. Она ведь обрывается на том, что академик смотрел сумасшедшими глазами, а вид у него был ошарашенный... Точку поставьте. Люблю аккуратность... И пришлите, пожалуйста. Не забудете?
– Постараюсь.
– А теперь скажите, зачем вы поливали крышу?
– Разве непонятно?
– Между рядами стеклянных блоков проложены трубы. Надо пустить по ним горячую воду, включить систему на зимний режим.
– Я не видел таких инструкций. Да и некогда было разбираться.
– Вот оно, как без хозяина, без Романцева... Кстати, покажите вашу черную коробку. Счетчик Гейгера... Она еще там?
– Там.
– Сходим?
– Конечно.
– Давайте прямо теперь. Невмоготу сидеть на месте. Не могу... Мы спустились вниз. Она вышла навстречу, в белом фартучке.
– У меня все готово.
Из дверей кухни шла кофейная летучая дымка, воздушные облака свежего хлеба.
– Солнышко зимнее, – сказал совершенно искренне Академик, – если можно, вернутся пилоты?... Мы идем смотреть одну шкатулку. От вас ее прятали, а вы ничего не знали.
– Вот как? Возьмете меня?
– Одевайтесь, красавица. Мороз и солнце – день чудесный... Мы взяли наши лыжи, направились на склад, чтобы Академик подобрал себе.
– Могу вам открыть большую тайну. Почему вы не нашли тут комарья. Хотите?
Он шел, хрустя по снегу твердыми шагами, как истинный хозяин.
– Хотим, – сказала она и взглянула на меня.
– Гнус не терпит, не выносит пихтовых лесов и драпает от них, куда глаза глядят. Ему в таком лесу крышка... Вы довольны?
– Где же вы были раньше? – вздохнула наша хозяюшка.
– Это что, – грустно улыбнулся Академик. – От вас укрыли еще одну страшную тайну... Птицы над вами летели с юга на север. А вы думали, на юг. Объяснить, почему?
– Я так радовалась им, – удивилась она.
– То-то и оно... Птицы летели к теплому озеру. Появилась необычная популяция уток и гусей, которых вполне устраивает незамерзающее озеро.
– Могу я спросить, – сказал я, вспоминая вдруг, что колесо «пожарника» до сих пор не подкачано. – Так много техники?... Ну, кончится ваш опыт или не нужен станет...
– Научная база очень широкой задачи...
Мы подобрали Академику лыжи, поехали в зимний, остекленный солнцем лес. Я нашел то самое, но уже обычное дерево, смахнул снег с дупла-трещины, достал черную коробку, не дававшую мне покоя столько дней. Шут бы ее побрал, она тикала, так же упрямо, как и раньше.
Академик взял ее, послушал и так и на ухо, осмотрел со всех сторон, ловким движеньем пальцев открыл в ней что-то сбоку. Щелканье прекратилось.
– Вы знаете, – сказал такой уверенный во всем Академик, – ерунда. Свихнулся при катастрофе... Подарите мне?
– Избавьте, пожалуйста.
Он кивнул и отправил эту штучку в боковой карман шубы... Но тут снова где-то затикало в мерцающем ритме. Академик в недоумении достал из кармана черную шкатулку.
– Ах, это же вертолет!
Вдали погромыхивал сверкающий на солнце вертолет.
– Надо спешить.
Академик мягко припал на лыжи, заскользил по снегу прочным, особым шагом.
Она повернулась ко мне, совсем рядом. Воткнула в снег палки, сняла рукавицы, надела на палки.
– У вас ручонки отмерзнут, – сказал я, накрывая ладонями теплые руки. Мои рукавицы я забыл на складе.
– Почему ты не открыл мне? Я царапалась к тебе ночью. Ты не спал.
– Прости, я, правда, не слышал.
Она потянула к себе мои посинелые пальцы.
– Что ты делаешь? Зачем?
– Я хочу поцеловать твои руки... Я хочу поцеловать твои руки.
Она прижалась мокрым лицом к моим ладоням:
– Ты найдешь меня в той жизни?
Грохот ветром летел над нами.
– Ты найдешь меня в той жизни?...
Грохотало невыносимо. Сквозь рев моторов Академик уже с поляны крикнул издали:
– Милые мои, пора!..
* * *
Вот и выполнил я просьбу Академика, поставил, последнюю точку. Дальше не могу. Даже самые нелепые сны сбываются. А я не верил...Она сказала:
– Я не смогла бы тебя лишить мальчика... Тебе не жить без него...
Последняя точка. Но как мне хочется повторить на бумаге нежное родное слово, четыре буквы, имя твое...
Прости меня за это. Я его никогда никому не скажу.