Мысль Пушкина о бегстве Ланжерон одобрял и еще недавно, обладая реальной властью, мог бы помочь выехать. Увы, легко быть прогрессивным, когда ты уже не у дел. Вскоре Ланжерон, вроде ассимилировавшийся, уехал за границу. Память о Ланжероне сохранилась в Одессе и полтора столетия спустя. Пляж Ланжерон одесситы всегда называли настоящим именем, хотя власти переименовали его в Комсомольский. Впоследствии Ланжерон вернулся, умер от холеры в Петербурге и был похоронен в Одессе. В церкви, где его могила, в советское время был сделан спортивный зал.
Для начала Пушкину надо было искать пути не для того, чтобы добраться, а для того, чтобы выбраться. Современник вспоминает: поэт вслух жалел, что не обладает такой физической силой, как Байрон, который переплывал Геллеспонт.
С появлением в Одессе новой администрации, только порт с примыкавшей к нему территорией все еще оставался вольным. Уже упомянутая таможенная черта порто-франко была чем-то вроде границы, отделяющей город от империи. "Единственный уголок в России, где дышится свободно",- говорили приезжие. Действительно, солнца и иностранной валюты было много, а полицейских стеснений мало. Жизнь была беспаспортной. Вдоль моря, над гаванью, размещались здания морской таможни, казармы и карантин, построенный после эпидемии чумы 1814 года. Для карантина часть порта обнесли высокой стеной остатки ее сохранились по сей день. В одноэтажных домиках, обслуживаемых особой прислугой, отсиживались приезжавшие из-за моря купцы, дабы не завезти в империю чуму.
Процедура выезда из Одессы в мемуарной литературе того периода описана весьма тщательно. Для того, чтобы выехать из Одессы, надо было пройти осмотр в таможне. В конце первого тома "Мертвых душ" Н.В.Гоголь, не раз путешествовавший за границу, рассказывает эпизод из биографии Чичикова, имевший место до истории с мертвыми душами. Чичиков страстно мечтал попасть на службу в таможню.
"Он видел,- пишет Гоголь,- какими щегольскими заграничными вещицами заводились таможенные чиновники, какие фарфоры и батисты пересылали кумушкам, тетушкам и сестрам. Не раз давно уже он говорил со вздохом: "Вот бы куда перебраться: и граница близко, и просвещенные люди, а какими тонкими голландскими рубашками можно обзавестись!" Надобно прибавить, что при этом он подумывал еще об особенном сорте французского мыла, сообщавшего необыкновенную белизну коже и свежесть щекам; как оно называлось, Бог ведает, но, по его предположениям, непременно находилось на границе".
Таможни стояли на трех дорогах, ведущих из Одессы. В таможне взимался налог за новые иностранные вещи. Процедура досмотра была длинная. Все сундуки открывались, и в них рылись надзиратели. С ними пререкались путешественники, обычно приходя к компромиссу посредством взяток. Память современников сохранила рассказ о женщине, которая подвесила под платьем стенные часы и благополучно их пронесла бы, если бы ни полдень: часы начали бить двенадцать раз. Поэтому женщин казаки-надзиратели бесцеремонно ощупывали, при этом спрашивая: "А ще сие у вас натуральнэ, чи фальшивэ?".
Надо сказать, что приемы совершенствовали обе стороны: и таможенники, и контрабандисты. Последние, обходя морскую таможню, переносили товары по воде в непромокаемых мешках. Шли они в волнах, по шею в воде, надев на голову стальной шлем, отражающий солнечный и лунный свет и потому не видимый с берега.
Для выезда из Одессы морем за границу Одесский городовой магистрат выдавал "Свидетельство на право выезда за границу причисляющемуся в... (название учреждения) господину... (имя) с семейством... (состав, включая слуг)". Однако часто бывали случаи, когда уезжали за границу без всякой бумажки.
Все это Пушкину было известно лучше, чем нам. Как раз в то время он налаживает знакомство с начальником Одесской портовой таможни Плаховым. Это был весьма интересный человек, в доме которого собиралось местное общество и который сам был вхож в лучшие дома. В гостиной у Плахова бывали и будущие декабристы, и лидеры этерии. Разговоры в салоне его велись самые либеральные, критиковалась политика правительства. Подробностей об этом знакомом Пушкина не сохранилось, хотя кое-что мы могли бы знать. Ведь младший брат Пушкина, Лев, позже служил в Одесской портовой таможне и застал там многих старожилов, помнивших поэта.
Для бегства нужны были связи в таможне и в порту. Пушкин сводит также знакомство с начальником Одесского таможенного округа князем Петром Трубецким и даже передает с ним письма друзьям в Москву. Он бывает в гостях у племянницы Жуковского Анны Зонтаг. Ее муж Егор Васильевич Зонтаг был капитаном "над Одесским портом". О связях с хозяином порта почти ничего не известно, а между тем это важное звено в пушкинских контактах.
Карантинная гавань, где суда отстаивались в ожидании окончания чумного карантина, отделялась от остального порта Платоновским молом. Перестроенный, он еще сохранился в наше время, и здесь по-прежнему разгружаются иностранные суда. В конце Платоновского мола была площадка, "пункт", куда одесская знать съезжалась дышать свежим морским воздухом и общаться. Неподалеку от "пункта" были построены купальни. К ним подъезжали в коляске. Пушкин стал чаще бывать здесь, в порту, иногда по несколько раз в день.
Бывало, пушка зоревая
Лишь только грянет с корабля,
С крутого берега сбегая,
Уж к морю отправляюсь я.
Потом за трубкой раскаленной,
Волной соленой оживленный
Как мусульман в своем раю,
С восточной гущей кофе пью.
Вспоминая об этой жизни, поэт все свои тогдашние заботы в порту сведет к гастрономии:
Но мы, ребята без печали,
Среди заботливых купцов,
Мы только устриц ожидали
От цареградских берегов.
На самом деле тут были и знакомства, и гульба, и серьезные разговоры. Приход кораблей в порт вселял надежду: один из этих кораблей возьмет его с собой.
"Иногда он пропадал,- вспоминала княгиня Вера Вяземская, жена его друга.- Где вы были?- На кораблях. Целые трое суток пили и кутили". Именно там, на кораблях, устанавливались связи с деловыми людьми, которые Пушкину были нужны. Сводил поэта с этими людьми поистине легендарный человек Али, он же Морали или мавр Али (Maure Ali). Многое точно замечавший Липранди записывает, что Пушкин веселеет только в обществе Али.
Это была необычная личность. Могучая фигура, косая сажень в плечах, бронзовая шея, черные большие глаза на обветренном лице, черная борода, важная походка, в осанке нечто многозначительное. От этого тридцатипятилетнего настоящего мужчины веяло экзотикой. "Одежда его состояла из красной рубахи, поверх которой набрасывалась красная суконная куртка, роскошно вышитая золотом. Короткие шаровары были подвязаны богатою турецкою шалью, служевшею поясом; из ее многочисленных складок выглядывали пистолеты". Ходил Али с тяжелой железной палкой на случай драки, как и поэт.
Пушкин говорил, что Морали - египтянин, "сын египетской земли", и считал, что по африканской крови они друг другу родня. По более поздним данным, Али был полунегр-полумавр из Туниса. Они познакомились в кофейне грека Аспориди, неподалеку от оперного театра. Морали любил там сидеть на бархатном диване вишневого цвета, потягивая дымок из кальяна. По воспоминаниям Липранди, Али часто захаживал в канцелярию графа Воронцова, где у него были кое-какие дела. Любил он и просто поболтать с чиновниками.
Одно время Али был, по легенде, шкипером коммерческого, законтрактованного или своего судна, купцом, негоциантом, набобом, а теперь о занятиях его, да и о прошлом ходили самые невероятные слухи. Если обратиться к легендам, то из них можно узнать, будто Али был пиратом в Средиземном море, шел на абордаж, грабил купеческие суда, а сокровища зарывал на необитаемых островах и в пещерах, в том числе, в Одесских катакомбах. "Корсар в отставке", по выражению Пушкина, фантастически богатый, он в один прекрасный момент влюбился в местную красотку, бросил рискованное ремесло и пришвартовался в Одесской гавани. Где точно жил Али, не известно; было у него в Одессе несколько домов. Поскольку великому русскому поэту не приличествует дружить с пиратами, в советской пушкинистике Али был превращен в "капитана коммерческого судна".
Завидую тебе, питомец моря смелый,
Под сенью парусов и в бурях поседелый!
Спокойной пристани давно ли ты достиг
Давно ли тишины вкусил отрадный миг?
И вновь тебя зовут заманчивые волны.
Дай руку - в нас сердца единой страстью полны.
А дальше в стихотворении идут строки, вынесенные нами в эпиграф. Говорили, что бывший корсар, которому море по колено, поддерживает старые связи и участвует в каких-то аферах, встречаясь с прибывающими ниоткуда и отбывающими в никуда сомнительными людьми. Еще болтали, что он - поставщик в гарем турецкого султана: присматривает ему подходящие кадры, прячет их в пещерах, а затем люди султана переправляют их через море. Что здесь соответствует действительности, теперь проверить невозможно.
Старейший одесский литератор и директор библиотеки де Рибас полвека спустя утверждал, что он помнит Али, ведь тот глубоким стариком бывал у них в гостях. От множества легендарных достоинств этого выдающегося человека остались три: аферист, картежник, выпивоха. Он приносил две золотые табакерки и хотел их продать за 30 тысяч.
По сведениям другого одессита, в восьмидесятые годы, то есть в возрасте за девяносто, Морали еще жил в Одессе припеваючи. Он передал капиталы сыновьям и удачно выдал замуж дочерей. Последнее, что слышали одесситы, будто более умелые картежники обыграли Али в пух и прах, и он исчез из города. Скрылся ли он, уплыл ли за границу, умер или был убит, остается загадкой. Исчез Али так же таинственно, как появился.
В январе - феврале 1824 года Али становится неразлучным компаньоном Пушкина. Липранди, заходя к Пушкину домой, застает у него Али. Приятель и поэт Туманский отговаривал Пушкина от странной дружбы со столь сомнительным человеком: упаси Бог, наживете беду! А Пушкин привязался к нему, как ребенок, веселился, играл с ним в карты, хохотал, сидя у Али на руках, когда тот щекотал его. Пушкин называл его братом. Али водил Пушкина по самым сомнительным притонам в подвалах Греческого базара. Вместе они проводили время на кораблях, в блатных компаниях и ночных публичных местах для моряков, вместе играли в карты. Пушкин говорил с ним по-французски и, отчасти, по-итальянски и хохотал от души, когда Али пытался сказать что-нибудь по-русски: тот до неузнаваемости коверкал слова.
Но были у них и более серьезные занятия. Али свел Пушкина с греками, членами тайного общества этеристов. Заседания этого общества проходили в одном из домов, принадлежавших мавру. Али пользовался их особым доверием, снабжал отъезжающих в Грецию оружием из своих кладовых. Однажды Пушкин рассказал Туманскому, что Али водил его ночью в катакомбы, где с факелом в руках показывал склады оружия, приготовленные для этерии. Говорят, он ссужал греков деньгами, но, возможно, и наоборот: греки платили Морали за то, что он поставлял им оружие и помогал нелегально перебираться в Грецию.
Один из одесских пушкинистов сообщает, что Пушкин встречался с Морали на "пунте". Пунта - разговорное название "пункта", окончания Платоновского мола. Здесь Пушкин и заинтересованные владельцы судов обсуждали возможность бегства за границу. Эта версия сомнительна. Для чего было тайную операцию проводить столь демонстративно? Друзья вполне могли обговорить все заранее и не встречаться на самом видном месте города. Пушкина могли видеть с Али на пунте и в других местах порта, не обязательно в связи со столь важной аферой.
Но представляется, что дружба с Али и замыслы побега были связаны. Риск, пиратство, выяснение реальных возможностей бегства за море, способов и деталей этого предприятия могли быть откровенными темами их разговоров. Видимо, Али охотно объяснял, что бежать можно, и сделать это не трудно. В руках Али были все связи. Можно подкупить стражу в порту, подыскать надежных людей, которые переправят туда, куда нужно. Самым простым было бы бежать в Константинополь, а там уже решать в зависимости от новых конкретных обстоятельств.
И однако, наверное, Али удивлялся стремлению Пушкина. Для бывшего пирата свобода была вполне достаточна и тут, за чертой порто-франко, под опекой российской неразберихи. Тут Али мог творить, что хотел, в том числе операции, за которые в любой цивилизованной и даже восточной стране он уже давно угодил бы за решетку. Но в этом поэт и пират понять друг друга не могли, как не мог Али понять нерешительности и непредприимчивости Пушкина.
Тогдашние трудности в восьмидесятые годы нашего века могли показаться смешными: быстроходные ракетные катера, пограничная служба на вертолетах, прожектора, ощупывающие море всю ночь, радары, стальные сети под водой для безумцев, рискнувших выбраться с аквалангами. А тогда - жалкая охрана, падкая на взятки, да пустынные берега. Можно было причалить и отчалить во многих местах.
Среди знакомых Пушкина был Карл Сикар, бывший французский консул в Одессе, а потом владелец гостиницы и ресторана "Норд", в котором обедали все одесские иностранцы. В гостинице этой одно время жил и Пушкин. Один из старейших и уважаемых жителей Одессы, Сикар, которому здесь наскучило, уже после отъезда Пушкина решил выехать, впрочем, вполне легально. Он сел на корабль, отправлявшийся туда же, куда собирался Пушкин, в Константинополь, и исчез. Что произошло, не известно, полагают, корабль утонул.
По-видимому, Али дал Пушкину какие-то гарантии. Его приятели контрабандисты совершали подобные операции не раз и обычно успешно. Али обещал снабдить Пушкина адресами своих партнеров, живущих в портах вдоль Средиземного моря, сказав, что они помогут. Но есть одна сложность: без денег никто пальцем не пошевелит. И платить надо вперед. Если заплатить мало, перевозчики могут выдать беглеца, чтобы отомстить ему за скупость. Али сказочно богат, но, если он будет оказывать посреднические услуги бесплатно, он тоже разорится. Итак, все будет сделано, но Пушкину нужны деньги.
Глава тринадцатая.
ДЕНЬГИ ДЛЯ ВЫЕЗДА
...не то взять тихонько трость и шляпу и поехать посмотреть на Константинополь. Святая Русь мне становится невтерпеж. Ubi bene ibi patria. А мне bene там, где растет трын-трава, братцы. Были бы деньги, а где мне их взять?
Пушкин - брату, между 13 января и началом февраля 1824, не по почте.
"Где хорошо, там родина". Латинская поговорка, которую поэт привел в письме к брату, стала его девизом. Обратим также внимание в приведенной выше цитате из письма на слово "тихонько". Шляпа у Пушкина была. Для того, чтобы попасть на другую родину, а тем более "тихонько", необходимо ему срочно раздобыть деньги. Без денег любые планы оставались благими желаниями.
У Пушкина было до сего времени три источника дохода: собственное жалование, помощь родителей и изредка гонорары от издателей. И того, и другого, и третьего было явно недостаточно для его довольно легкомысленных повседневных расходов. Можно, конечно, возразить, что жалование ему, ссыльному, платили ни за что; он никак не старался рвением по службе заработать лучший чин и больший оклад, а про 700 получаемых им рублей говорил, что это "паек ссыльного невольника". Это не совсем соответствовало истине.
Старший сын непрактичных родителей, всю жизнь он мало что делал, чтобы привести в порядок помещичьи дела и получать больший доход. Восемнадцатилетним юношей он во время прогулки на лодке по Неве в присутствии отца кидал в воду золотые монеты, любуясь их блеском. Ничто не указывало, что в 24 года он стал в этом отношении серьезнее. Впоследствии он принял от отца управление Болдином, вел переписку, но этого было явно недостаточно, чтобы что-либо улучшить. Пушкин, если и читал Адама Смита, экономом был не более глубоким, чем его герой Евгений Онегин, и его занимал лишь конечный результат в купюрах, которые он мог тратить. Родители внимали его просьбам с осторожностью и недоверием.
Пушкин постоянно нуждался в деньгах, но теперь к обычным расходам (если не считать долгов, которые следовало отдавать) предстояло прибавить еще две статьи. Во-первых, нужна была круглая сумма в несколько тысяч, не меньше, на уплату за нелегальность операции - перевоз беглеца в трюме за пределы империи. И, во-вторых, требовалась сумма, очевидно, не меньшая, в запас, в качестве прожиточного минимума в новой стране, поскольку, как он сам гордо заметил, "ремеслу же столярному я не обучался; в учителя не могу идти...". Упоминание в письме столярного ремесла не случайно: граф Воронцов по настоянию отца выучился столярному делу.
Здесь необходимо небольшое отступление о материальной подоплеке выезда за границу во времена Пушкина. Отъезд за рубеж представителей дворянского сословия мало что менял в их статусе. Все они оставались подданными империи, им исправно шло жалованье в твердой валюте, поскольку они занимали свою должность в Табели о рангах. Поступали также доходы от их поместий. Точнее было бы назвать тех граждан, которые не служили, не подданными, а иждивенцами империи, и в этом смысле царь вправе был рассматривать их как живую собственность. От него зависело, поручать им какие-либо миссии, в том числе шпионство и доносительство, или дать возможность вольно прожигать жизнь. Этот альянс действовал до тех пор, пока не возникало напряженности в отношениях между подданным и русским правительством.
Например, поэт и друг Пушкина по петербургскому литературному обществу "Зеленая лампа" Яков Толстой, парижский адрес которого Пушкин на всякий случай только что попросил у друзей, уехал за границу для лечения, взяв отпуск. Позже там его застали события 14 декабря. Следственная комиссия вызвала его для допроса. Он благоразумно не явился и таким образом стал эмигрантом. За этим последовало увольнение его со службы, и неслужащему перестало поступать жалованье. Доходов оказалось недостаточно, подданный вскоре остался без средств к существованию и, не будучи приспособлен к какому-либо труду, оказался в крайней нужде.
Разумеется, никто не лишал Якова Толстого подданства, то есть гражданства. Больше того, имей он достаточно доходов как помещик, он продолжал бы за границей исправно получать их,- никто не посягал на его собственность. Но в данном случае Яков Толстой под влиянием нужды, а также и по свойствам характера, начинает искать путь заслужить у царя прощение. Чтобы закончить отступление, не превращая его в развернутый комментарий, упомянем лишь итог: Толстой сделался тайным агентом русского правительства в Париже и впоследствии дослужился до чина действительного тайного советника.
Рассчитывать на жалованье в случае нелегального бегства Пушкин не мог. В тайные агенты он не готовился. Надеяться за границей на помощь семьи не приходилось. Оставалось получить как можно больше сейчас. Вот почему из месяца в месяц весь 1823-й и 1824-й годы он бомбардирует семью одной и той же просьбой. "Изъясни моему отцу,- втолковывает он брату,- что я без денег жить не могу... Все и все меня обманывают - на кого же, кажется, надеяться, если не на ближних и родных". Отец не возмущается этими письмами, но и не помогает сыну, поэтому Пушкин жалуется: "Мне больно видеть равнодушие отца моего к моему состоянию, хоть письма его очень любезны".
К весне 1824 года письма поэта становятся все настойчивее: "Ни ты, ни отец ни словечком не отвечаете на мои элегические отрывки - денег не шлете",- пишет он брату. Не получая субсидий от родных, он обращается к друзьям: "Прости, душа - да пришли мне денег" (Вяземскому). И опять без особой литературной изобретательности брату Левочке: "Слушай, душа моя, мне деньги нужны".
Он надеется на третий (помимо службы и семьи) источник дохода и рассчитывает получать больше денег за литературные произведения, благо издатели их охотно публикуют. Происходит то, что позже он выразит отточенной формулой в стихотворении "Разговор книгопродавца с поэтом", вложив свою мысль в уста книгопродавца:
Наш век - торгаш; в сей век железный
Без денег и свободы нет.
Литературная профессионализация становится для него вопросом жизни. Публикации в столицах волнуют поэта прежде всего гонораром. Даже цензура притесняет его тем, что не дает заработать: "Жить пером мне невозможно при нынешней цензуре...". Вопросы честолюбия, всегда для него болезненные, теперь отбрасываются в сторону. "Печатай скорее,- торопит он Вяземского насчет "Бахчисарайского фонтана",- не ради славы прошу, а ради Мамона". Мамон у сирийцев - бог богатства. "Впрочем,- говорит он в другом письме о том же стихотворении,- я писал его единственно для себя, а печатаю потому, что деньги были нужны". "Что до славы,- объясняет он брату в уже упомянутом нами письме о подготовке бегства в Константинополь,- то ею в России мудрено довольствоваться. Русская слава льстить может какому-нибудь В.Козлову, которому льстят и петербургские знакомства, а человек немного порядочный презирает и тех и других. Mais pourquoi chantais-tu? (Но почему ты пел?фр.) На сей вопрос Ламартина отвечаю - я пел, как булочник печет, портной шьет, Козлов пишет, лекарь морит - за деньги, за деньги, за деньги - таков я в наготе моего цинизма".
Проблемы гонорара усугублялись тем, что в России, в отличие от цивилизованных стран, авторских прав не было, и это тоже усиливало антипатию поэта к родине. Пушкин пытался подойти к русскому издательскому пиратству с европейских позиций, что ему, разумеется, не удавалось. Кстати, взгляды свои на вопрос о независимости писателя Пушкин заимствовал, читая в личной библиотеке графа Воронцова труды Пьетро Аретино - итальянского борца за высокие гонорары.
Издатели платили Пушкину от 11 до 25 рублей ассигнациями за стихотворную строку. Но количество строк, которые он мог продать, было невелико. Пушкин, как уже говорилось, написал в Одессе чуть больше тридцати стихотворений. Из них опубликовано было в 1824 году три, а при жизни поэта семь. За поэму "Кавказский пленник" Пушкин получил от книгоиздателя 500 рублей, а за "Руслана и Людмилу" ему платили частями, причем книгоиздатель вернул часть суммы в виде изданных книг. Этого, конечно, было недостаточно, чтобы собрать необходимый капитал. Трудность состояла и в том, что все договоры велись через друзей, знакомых и родных, а издатели, пользуясь путаницей, обманывали и посредников, и автора.
Пушкин печатал написанное ранее; что же касается большой новой работы, начатой еще в Кишиневе, названием которой стали просто имя и фамилия героя, то автор с самого начала знал, для чего он ее пишет. "Вроде "Дон Жуана",объясняет он в письме Вяземскому,- о печати и думать нечего; пишу спустя рукава". "Спустя рукава" - шифровка, встречающаяся в письмах Пушкина. Означает она вовсе не небрежность, не написанное кое-как, а написанное свободно, без внутренней цензуры, и на цензуру не рассчитанное.
Традиционный образ Пушкина-оптимиста, созданный советским литературоведением, в последние годы несколько потускнел. В научных биографиях все чаще пробиваются пессимистические ноты. При этом оговаривается, что безысходность не соотносится с творчеством, толковать которое биографическими моментами опасно. В пример приводится "Евгений Онегин", где самые жизнерадостные идиллические строфы (вторая глава) написаны в наиболее трагические дни жизни поэта в Одессе.
Иначе считал сам Пушкин: "На досуге пишу новую поэму, "Евгений Онегин",- говорит он Александру Тургеневу,- где захлебываюсь желчью. Две песни уже готовы". "Захлебываюсь желчью"... Если можно говорить об оптимизме Пушкина, то в период ссылки этот оптимизм проявлялся в одном - в неизменной надежде выехать за пределы русской империи. Зеркалом именно этого оптимизма и именно такого противоборствующего состояния поэта на привязи и явился роман "Евгений Онегин".
В оглавлении, составленном самим поэтом спустя семь лет, когда он дописывал роман, первой главе дано название "Хандра". Причина этой хандры болезненная тоска по загранице. Причем тоска автора навязывается герою, по характеру ленивому домоседу, который никуда не собирается бежать. Отсюда идет постоянно ощущаемая несовместимость, отторжение авторских отступлений от основного сюжетного движения. Пушкин стал Чайльд-Гарольдом, которому, как писал Байрон, родина казалась тюрьмой, и хотел подражать Байрону, который покинул родину за четыре года до этого. Ю.Лотман, замечая, что часть первой главы посвящена замыслу побега, пишет: "Маршрут, намеченный в XLIX строфе, близок к маршруту Чайльд-Гарольда, но повторяет его в противоположном направлении".
В первой главе Пушкин то и дело соскальзывает на свои любимые мысли о радости свободной жизни за границей. То и дело мелькают европейские имена, названия, тут и там - отголоски европейских будней, всегда похожих на праздник, европейской мысли, сочетающей в себе историю с современностью. Возможно, состояние это передавалось Пушкину от друзей, вернувшихся "оттуда", особенно благодаря впечатлениям сверстника и петербургского приятеля Туманского.
Поэт Василий Туманский, теперь чиновник той же канцелярии Воронцова, что и Пушкин, только что вернулся из Парижа, где два года был вольнослушателем в Коллеж де Франс. Рассказы Туманского о Европе были бесконечны, и Пушкин слушал их с завистью, скрывавшейся иронией. Лишь в тридцатые годы нашего века стало известно, что Пушкин уничтожил части первой главы "Евгения Онегина". Не исключено, что там было значительно больше информации о проблеме бегства из Одессы.
Для начала Пушкину надо было искать пути не для того, чтобы добраться, а для того, чтобы выбраться. Современник вспоминает: поэт вслух жалел, что не обладает такой физической силой, как Байрон, который переплывал Геллеспонт.
С появлением в Одессе новой администрации, только порт с примыкавшей к нему территорией все еще оставался вольным. Уже упомянутая таможенная черта порто-франко была чем-то вроде границы, отделяющей город от империи. "Единственный уголок в России, где дышится свободно",- говорили приезжие. Действительно, солнца и иностранной валюты было много, а полицейских стеснений мало. Жизнь была беспаспортной. Вдоль моря, над гаванью, размещались здания морской таможни, казармы и карантин, построенный после эпидемии чумы 1814 года. Для карантина часть порта обнесли высокой стеной остатки ее сохранились по сей день. В одноэтажных домиках, обслуживаемых особой прислугой, отсиживались приезжавшие из-за моря купцы, дабы не завезти в империю чуму.
Процедура выезда из Одессы в мемуарной литературе того периода описана весьма тщательно. Для того, чтобы выехать из Одессы, надо было пройти осмотр в таможне. В конце первого тома "Мертвых душ" Н.В.Гоголь, не раз путешествовавший за границу, рассказывает эпизод из биографии Чичикова, имевший место до истории с мертвыми душами. Чичиков страстно мечтал попасть на службу в таможню.
"Он видел,- пишет Гоголь,- какими щегольскими заграничными вещицами заводились таможенные чиновники, какие фарфоры и батисты пересылали кумушкам, тетушкам и сестрам. Не раз давно уже он говорил со вздохом: "Вот бы куда перебраться: и граница близко, и просвещенные люди, а какими тонкими голландскими рубашками можно обзавестись!" Надобно прибавить, что при этом он подумывал еще об особенном сорте французского мыла, сообщавшего необыкновенную белизну коже и свежесть щекам; как оно называлось, Бог ведает, но, по его предположениям, непременно находилось на границе".
Таможни стояли на трех дорогах, ведущих из Одессы. В таможне взимался налог за новые иностранные вещи. Процедура досмотра была длинная. Все сундуки открывались, и в них рылись надзиратели. С ними пререкались путешественники, обычно приходя к компромиссу посредством взяток. Память современников сохранила рассказ о женщине, которая подвесила под платьем стенные часы и благополучно их пронесла бы, если бы ни полдень: часы начали бить двенадцать раз. Поэтому женщин казаки-надзиратели бесцеремонно ощупывали, при этом спрашивая: "А ще сие у вас натуральнэ, чи фальшивэ?".
Надо сказать, что приемы совершенствовали обе стороны: и таможенники, и контрабандисты. Последние, обходя морскую таможню, переносили товары по воде в непромокаемых мешках. Шли они в волнах, по шею в воде, надев на голову стальной шлем, отражающий солнечный и лунный свет и потому не видимый с берега.
Для выезда из Одессы морем за границу Одесский городовой магистрат выдавал "Свидетельство на право выезда за границу причисляющемуся в... (название учреждения) господину... (имя) с семейством... (состав, включая слуг)". Однако часто бывали случаи, когда уезжали за границу без всякой бумажки.
Все это Пушкину было известно лучше, чем нам. Как раз в то время он налаживает знакомство с начальником Одесской портовой таможни Плаховым. Это был весьма интересный человек, в доме которого собиралось местное общество и который сам был вхож в лучшие дома. В гостиной у Плахова бывали и будущие декабристы, и лидеры этерии. Разговоры в салоне его велись самые либеральные, критиковалась политика правительства. Подробностей об этом знакомом Пушкина не сохранилось, хотя кое-что мы могли бы знать. Ведь младший брат Пушкина, Лев, позже служил в Одесской портовой таможне и застал там многих старожилов, помнивших поэта.
Для бегства нужны были связи в таможне и в порту. Пушкин сводит также знакомство с начальником Одесского таможенного округа князем Петром Трубецким и даже передает с ним письма друзьям в Москву. Он бывает в гостях у племянницы Жуковского Анны Зонтаг. Ее муж Егор Васильевич Зонтаг был капитаном "над Одесским портом". О связях с хозяином порта почти ничего не известно, а между тем это важное звено в пушкинских контактах.
Карантинная гавань, где суда отстаивались в ожидании окончания чумного карантина, отделялась от остального порта Платоновским молом. Перестроенный, он еще сохранился в наше время, и здесь по-прежнему разгружаются иностранные суда. В конце Платоновского мола была площадка, "пункт", куда одесская знать съезжалась дышать свежим морским воздухом и общаться. Неподалеку от "пункта" были построены купальни. К ним подъезжали в коляске. Пушкин стал чаще бывать здесь, в порту, иногда по несколько раз в день.
Бывало, пушка зоревая
Лишь только грянет с корабля,
С крутого берега сбегая,
Уж к морю отправляюсь я.
Потом за трубкой раскаленной,
Волной соленой оживленный
Как мусульман в своем раю,
С восточной гущей кофе пью.
Вспоминая об этой жизни, поэт все свои тогдашние заботы в порту сведет к гастрономии:
Но мы, ребята без печали,
Среди заботливых купцов,
Мы только устриц ожидали
От цареградских берегов.
На самом деле тут были и знакомства, и гульба, и серьезные разговоры. Приход кораблей в порт вселял надежду: один из этих кораблей возьмет его с собой.
"Иногда он пропадал,- вспоминала княгиня Вера Вяземская, жена его друга.- Где вы были?- На кораблях. Целые трое суток пили и кутили". Именно там, на кораблях, устанавливались связи с деловыми людьми, которые Пушкину были нужны. Сводил поэта с этими людьми поистине легендарный человек Али, он же Морали или мавр Али (Maure Ali). Многое точно замечавший Липранди записывает, что Пушкин веселеет только в обществе Али.
Это была необычная личность. Могучая фигура, косая сажень в плечах, бронзовая шея, черные большие глаза на обветренном лице, черная борода, важная походка, в осанке нечто многозначительное. От этого тридцатипятилетнего настоящего мужчины веяло экзотикой. "Одежда его состояла из красной рубахи, поверх которой набрасывалась красная суконная куртка, роскошно вышитая золотом. Короткие шаровары были подвязаны богатою турецкою шалью, служевшею поясом; из ее многочисленных складок выглядывали пистолеты". Ходил Али с тяжелой железной палкой на случай драки, как и поэт.
Пушкин говорил, что Морали - египтянин, "сын египетской земли", и считал, что по африканской крови они друг другу родня. По более поздним данным, Али был полунегр-полумавр из Туниса. Они познакомились в кофейне грека Аспориди, неподалеку от оперного театра. Морали любил там сидеть на бархатном диване вишневого цвета, потягивая дымок из кальяна. По воспоминаниям Липранди, Али часто захаживал в канцелярию графа Воронцова, где у него были кое-какие дела. Любил он и просто поболтать с чиновниками.
Одно время Али был, по легенде, шкипером коммерческого, законтрактованного или своего судна, купцом, негоциантом, набобом, а теперь о занятиях его, да и о прошлом ходили самые невероятные слухи. Если обратиться к легендам, то из них можно узнать, будто Али был пиратом в Средиземном море, шел на абордаж, грабил купеческие суда, а сокровища зарывал на необитаемых островах и в пещерах, в том числе, в Одесских катакомбах. "Корсар в отставке", по выражению Пушкина, фантастически богатый, он в один прекрасный момент влюбился в местную красотку, бросил рискованное ремесло и пришвартовался в Одесской гавани. Где точно жил Али, не известно; было у него в Одессе несколько домов. Поскольку великому русскому поэту не приличествует дружить с пиратами, в советской пушкинистике Али был превращен в "капитана коммерческого судна".
Завидую тебе, питомец моря смелый,
Под сенью парусов и в бурях поседелый!
Спокойной пристани давно ли ты достиг
Давно ли тишины вкусил отрадный миг?
И вновь тебя зовут заманчивые волны.
Дай руку - в нас сердца единой страстью полны.
А дальше в стихотворении идут строки, вынесенные нами в эпиграф. Говорили, что бывший корсар, которому море по колено, поддерживает старые связи и участвует в каких-то аферах, встречаясь с прибывающими ниоткуда и отбывающими в никуда сомнительными людьми. Еще болтали, что он - поставщик в гарем турецкого султана: присматривает ему подходящие кадры, прячет их в пещерах, а затем люди султана переправляют их через море. Что здесь соответствует действительности, теперь проверить невозможно.
Старейший одесский литератор и директор библиотеки де Рибас полвека спустя утверждал, что он помнит Али, ведь тот глубоким стариком бывал у них в гостях. От множества легендарных достоинств этого выдающегося человека остались три: аферист, картежник, выпивоха. Он приносил две золотые табакерки и хотел их продать за 30 тысяч.
По сведениям другого одессита, в восьмидесятые годы, то есть в возрасте за девяносто, Морали еще жил в Одессе припеваючи. Он передал капиталы сыновьям и удачно выдал замуж дочерей. Последнее, что слышали одесситы, будто более умелые картежники обыграли Али в пух и прах, и он исчез из города. Скрылся ли он, уплыл ли за границу, умер или был убит, остается загадкой. Исчез Али так же таинственно, как появился.
В январе - феврале 1824 года Али становится неразлучным компаньоном Пушкина. Липранди, заходя к Пушкину домой, застает у него Али. Приятель и поэт Туманский отговаривал Пушкина от странной дружбы со столь сомнительным человеком: упаси Бог, наживете беду! А Пушкин привязался к нему, как ребенок, веселился, играл с ним в карты, хохотал, сидя у Али на руках, когда тот щекотал его. Пушкин называл его братом. Али водил Пушкина по самым сомнительным притонам в подвалах Греческого базара. Вместе они проводили время на кораблях, в блатных компаниях и ночных публичных местах для моряков, вместе играли в карты. Пушкин говорил с ним по-французски и, отчасти, по-итальянски и хохотал от души, когда Али пытался сказать что-нибудь по-русски: тот до неузнаваемости коверкал слова.
Но были у них и более серьезные занятия. Али свел Пушкина с греками, членами тайного общества этеристов. Заседания этого общества проходили в одном из домов, принадлежавших мавру. Али пользовался их особым доверием, снабжал отъезжающих в Грецию оружием из своих кладовых. Однажды Пушкин рассказал Туманскому, что Али водил его ночью в катакомбы, где с факелом в руках показывал склады оружия, приготовленные для этерии. Говорят, он ссужал греков деньгами, но, возможно, и наоборот: греки платили Морали за то, что он поставлял им оружие и помогал нелегально перебираться в Грецию.
Один из одесских пушкинистов сообщает, что Пушкин встречался с Морали на "пунте". Пунта - разговорное название "пункта", окончания Платоновского мола. Здесь Пушкин и заинтересованные владельцы судов обсуждали возможность бегства за границу. Эта версия сомнительна. Для чего было тайную операцию проводить столь демонстративно? Друзья вполне могли обговорить все заранее и не встречаться на самом видном месте города. Пушкина могли видеть с Али на пунте и в других местах порта, не обязательно в связи со столь важной аферой.
Но представляется, что дружба с Али и замыслы побега были связаны. Риск, пиратство, выяснение реальных возможностей бегства за море, способов и деталей этого предприятия могли быть откровенными темами их разговоров. Видимо, Али охотно объяснял, что бежать можно, и сделать это не трудно. В руках Али были все связи. Можно подкупить стражу в порту, подыскать надежных людей, которые переправят туда, куда нужно. Самым простым было бы бежать в Константинополь, а там уже решать в зависимости от новых конкретных обстоятельств.
И однако, наверное, Али удивлялся стремлению Пушкина. Для бывшего пирата свобода была вполне достаточна и тут, за чертой порто-франко, под опекой российской неразберихи. Тут Али мог творить, что хотел, в том числе операции, за которые в любой цивилизованной и даже восточной стране он уже давно угодил бы за решетку. Но в этом поэт и пират понять друг друга не могли, как не мог Али понять нерешительности и непредприимчивости Пушкина.
Тогдашние трудности в восьмидесятые годы нашего века могли показаться смешными: быстроходные ракетные катера, пограничная служба на вертолетах, прожектора, ощупывающие море всю ночь, радары, стальные сети под водой для безумцев, рискнувших выбраться с аквалангами. А тогда - жалкая охрана, падкая на взятки, да пустынные берега. Можно было причалить и отчалить во многих местах.
Среди знакомых Пушкина был Карл Сикар, бывший французский консул в Одессе, а потом владелец гостиницы и ресторана "Норд", в котором обедали все одесские иностранцы. В гостинице этой одно время жил и Пушкин. Один из старейших и уважаемых жителей Одессы, Сикар, которому здесь наскучило, уже после отъезда Пушкина решил выехать, впрочем, вполне легально. Он сел на корабль, отправлявшийся туда же, куда собирался Пушкин, в Константинополь, и исчез. Что произошло, не известно, полагают, корабль утонул.
По-видимому, Али дал Пушкину какие-то гарантии. Его приятели контрабандисты совершали подобные операции не раз и обычно успешно. Али обещал снабдить Пушкина адресами своих партнеров, живущих в портах вдоль Средиземного моря, сказав, что они помогут. Но есть одна сложность: без денег никто пальцем не пошевелит. И платить надо вперед. Если заплатить мало, перевозчики могут выдать беглеца, чтобы отомстить ему за скупость. Али сказочно богат, но, если он будет оказывать посреднические услуги бесплатно, он тоже разорится. Итак, все будет сделано, но Пушкину нужны деньги.
Глава тринадцатая.
ДЕНЬГИ ДЛЯ ВЫЕЗДА
...не то взять тихонько трость и шляпу и поехать посмотреть на Константинополь. Святая Русь мне становится невтерпеж. Ubi bene ibi patria. А мне bene там, где растет трын-трава, братцы. Были бы деньги, а где мне их взять?
Пушкин - брату, между 13 января и началом февраля 1824, не по почте.
"Где хорошо, там родина". Латинская поговорка, которую поэт привел в письме к брату, стала его девизом. Обратим также внимание в приведенной выше цитате из письма на слово "тихонько". Шляпа у Пушкина была. Для того, чтобы попасть на другую родину, а тем более "тихонько", необходимо ему срочно раздобыть деньги. Без денег любые планы оставались благими желаниями.
У Пушкина было до сего времени три источника дохода: собственное жалование, помощь родителей и изредка гонорары от издателей. И того, и другого, и третьего было явно недостаточно для его довольно легкомысленных повседневных расходов. Можно, конечно, возразить, что жалование ему, ссыльному, платили ни за что; он никак не старался рвением по службе заработать лучший чин и больший оклад, а про 700 получаемых им рублей говорил, что это "паек ссыльного невольника". Это не совсем соответствовало истине.
Старший сын непрактичных родителей, всю жизнь он мало что делал, чтобы привести в порядок помещичьи дела и получать больший доход. Восемнадцатилетним юношей он во время прогулки на лодке по Неве в присутствии отца кидал в воду золотые монеты, любуясь их блеском. Ничто не указывало, что в 24 года он стал в этом отношении серьезнее. Впоследствии он принял от отца управление Болдином, вел переписку, но этого было явно недостаточно, чтобы что-либо улучшить. Пушкин, если и читал Адама Смита, экономом был не более глубоким, чем его герой Евгений Онегин, и его занимал лишь конечный результат в купюрах, которые он мог тратить. Родители внимали его просьбам с осторожностью и недоверием.
Пушкин постоянно нуждался в деньгах, но теперь к обычным расходам (если не считать долгов, которые следовало отдавать) предстояло прибавить еще две статьи. Во-первых, нужна была круглая сумма в несколько тысяч, не меньше, на уплату за нелегальность операции - перевоз беглеца в трюме за пределы империи. И, во-вторых, требовалась сумма, очевидно, не меньшая, в запас, в качестве прожиточного минимума в новой стране, поскольку, как он сам гордо заметил, "ремеслу же столярному я не обучался; в учителя не могу идти...". Упоминание в письме столярного ремесла не случайно: граф Воронцов по настоянию отца выучился столярному делу.
Здесь необходимо небольшое отступление о материальной подоплеке выезда за границу во времена Пушкина. Отъезд за рубеж представителей дворянского сословия мало что менял в их статусе. Все они оставались подданными империи, им исправно шло жалованье в твердой валюте, поскольку они занимали свою должность в Табели о рангах. Поступали также доходы от их поместий. Точнее было бы назвать тех граждан, которые не служили, не подданными, а иждивенцами империи, и в этом смысле царь вправе был рассматривать их как живую собственность. От него зависело, поручать им какие-либо миссии, в том числе шпионство и доносительство, или дать возможность вольно прожигать жизнь. Этот альянс действовал до тех пор, пока не возникало напряженности в отношениях между подданным и русским правительством.
Например, поэт и друг Пушкина по петербургскому литературному обществу "Зеленая лампа" Яков Толстой, парижский адрес которого Пушкин на всякий случай только что попросил у друзей, уехал за границу для лечения, взяв отпуск. Позже там его застали события 14 декабря. Следственная комиссия вызвала его для допроса. Он благоразумно не явился и таким образом стал эмигрантом. За этим последовало увольнение его со службы, и неслужащему перестало поступать жалованье. Доходов оказалось недостаточно, подданный вскоре остался без средств к существованию и, не будучи приспособлен к какому-либо труду, оказался в крайней нужде.
Разумеется, никто не лишал Якова Толстого подданства, то есть гражданства. Больше того, имей он достаточно доходов как помещик, он продолжал бы за границей исправно получать их,- никто не посягал на его собственность. Но в данном случае Яков Толстой под влиянием нужды, а также и по свойствам характера, начинает искать путь заслужить у царя прощение. Чтобы закончить отступление, не превращая его в развернутый комментарий, упомянем лишь итог: Толстой сделался тайным агентом русского правительства в Париже и впоследствии дослужился до чина действительного тайного советника.
Рассчитывать на жалованье в случае нелегального бегства Пушкин не мог. В тайные агенты он не готовился. Надеяться за границей на помощь семьи не приходилось. Оставалось получить как можно больше сейчас. Вот почему из месяца в месяц весь 1823-й и 1824-й годы он бомбардирует семью одной и той же просьбой. "Изъясни моему отцу,- втолковывает он брату,- что я без денег жить не могу... Все и все меня обманывают - на кого же, кажется, надеяться, если не на ближних и родных". Отец не возмущается этими письмами, но и не помогает сыну, поэтому Пушкин жалуется: "Мне больно видеть равнодушие отца моего к моему состоянию, хоть письма его очень любезны".
К весне 1824 года письма поэта становятся все настойчивее: "Ни ты, ни отец ни словечком не отвечаете на мои элегические отрывки - денег не шлете",- пишет он брату. Не получая субсидий от родных, он обращается к друзьям: "Прости, душа - да пришли мне денег" (Вяземскому). И опять без особой литературной изобретательности брату Левочке: "Слушай, душа моя, мне деньги нужны".
Он надеется на третий (помимо службы и семьи) источник дохода и рассчитывает получать больше денег за литературные произведения, благо издатели их охотно публикуют. Происходит то, что позже он выразит отточенной формулой в стихотворении "Разговор книгопродавца с поэтом", вложив свою мысль в уста книгопродавца:
Наш век - торгаш; в сей век железный
Без денег и свободы нет.
Литературная профессионализация становится для него вопросом жизни. Публикации в столицах волнуют поэта прежде всего гонораром. Даже цензура притесняет его тем, что не дает заработать: "Жить пером мне невозможно при нынешней цензуре...". Вопросы честолюбия, всегда для него болезненные, теперь отбрасываются в сторону. "Печатай скорее,- торопит он Вяземского насчет "Бахчисарайского фонтана",- не ради славы прошу, а ради Мамона". Мамон у сирийцев - бог богатства. "Впрочем,- говорит он в другом письме о том же стихотворении,- я писал его единственно для себя, а печатаю потому, что деньги были нужны". "Что до славы,- объясняет он брату в уже упомянутом нами письме о подготовке бегства в Константинополь,- то ею в России мудрено довольствоваться. Русская слава льстить может какому-нибудь В.Козлову, которому льстят и петербургские знакомства, а человек немного порядочный презирает и тех и других. Mais pourquoi chantais-tu? (Но почему ты пел?фр.) На сей вопрос Ламартина отвечаю - я пел, как булочник печет, портной шьет, Козлов пишет, лекарь морит - за деньги, за деньги, за деньги - таков я в наготе моего цинизма".
Проблемы гонорара усугублялись тем, что в России, в отличие от цивилизованных стран, авторских прав не было, и это тоже усиливало антипатию поэта к родине. Пушкин пытался подойти к русскому издательскому пиратству с европейских позиций, что ему, разумеется, не удавалось. Кстати, взгляды свои на вопрос о независимости писателя Пушкин заимствовал, читая в личной библиотеке графа Воронцова труды Пьетро Аретино - итальянского борца за высокие гонорары.
Издатели платили Пушкину от 11 до 25 рублей ассигнациями за стихотворную строку. Но количество строк, которые он мог продать, было невелико. Пушкин, как уже говорилось, написал в Одессе чуть больше тридцати стихотворений. Из них опубликовано было в 1824 году три, а при жизни поэта семь. За поэму "Кавказский пленник" Пушкин получил от книгоиздателя 500 рублей, а за "Руслана и Людмилу" ему платили частями, причем книгоиздатель вернул часть суммы в виде изданных книг. Этого, конечно, было недостаточно, чтобы собрать необходимый капитал. Трудность состояла и в том, что все договоры велись через друзей, знакомых и родных, а издатели, пользуясь путаницей, обманывали и посредников, и автора.
Пушкин печатал написанное ранее; что же касается большой новой работы, начатой еще в Кишиневе, названием которой стали просто имя и фамилия героя, то автор с самого начала знал, для чего он ее пишет. "Вроде "Дон Жуана",объясняет он в письме Вяземскому,- о печати и думать нечего; пишу спустя рукава". "Спустя рукава" - шифровка, встречающаяся в письмах Пушкина. Означает она вовсе не небрежность, не написанное кое-как, а написанное свободно, без внутренней цензуры, и на цензуру не рассчитанное.
Традиционный образ Пушкина-оптимиста, созданный советским литературоведением, в последние годы несколько потускнел. В научных биографиях все чаще пробиваются пессимистические ноты. При этом оговаривается, что безысходность не соотносится с творчеством, толковать которое биографическими моментами опасно. В пример приводится "Евгений Онегин", где самые жизнерадостные идиллические строфы (вторая глава) написаны в наиболее трагические дни жизни поэта в Одессе.
Иначе считал сам Пушкин: "На досуге пишу новую поэму, "Евгений Онегин",- говорит он Александру Тургеневу,- где захлебываюсь желчью. Две песни уже готовы". "Захлебываюсь желчью"... Если можно говорить об оптимизме Пушкина, то в период ссылки этот оптимизм проявлялся в одном - в неизменной надежде выехать за пределы русской империи. Зеркалом именно этого оптимизма и именно такого противоборствующего состояния поэта на привязи и явился роман "Евгений Онегин".
В оглавлении, составленном самим поэтом спустя семь лет, когда он дописывал роман, первой главе дано название "Хандра". Причина этой хандры болезненная тоска по загранице. Причем тоска автора навязывается герою, по характеру ленивому домоседу, который никуда не собирается бежать. Отсюда идет постоянно ощущаемая несовместимость, отторжение авторских отступлений от основного сюжетного движения. Пушкин стал Чайльд-Гарольдом, которому, как писал Байрон, родина казалась тюрьмой, и хотел подражать Байрону, который покинул родину за четыре года до этого. Ю.Лотман, замечая, что часть первой главы посвящена замыслу побега, пишет: "Маршрут, намеченный в XLIX строфе, близок к маршруту Чайльд-Гарольда, но повторяет его в противоположном направлении".
В первой главе Пушкин то и дело соскальзывает на свои любимые мысли о радости свободной жизни за границей. То и дело мелькают европейские имена, названия, тут и там - отголоски европейских будней, всегда похожих на праздник, европейской мысли, сочетающей в себе историю с современностью. Возможно, состояние это передавалось Пушкину от друзей, вернувшихся "оттуда", особенно благодаря впечатлениям сверстника и петербургского приятеля Туманского.
Поэт Василий Туманский, теперь чиновник той же канцелярии Воронцова, что и Пушкин, только что вернулся из Парижа, где два года был вольнослушателем в Коллеж де Франс. Рассказы Туманского о Европе были бесконечны, и Пушкин слушал их с завистью, скрывавшейся иронией. Лишь в тридцатые годы нашего века стало известно, что Пушкин уничтожил части первой главы "Евгения Онегина". Не исключено, что там было значительно больше информации о проблеме бегства из Одессы.