Надежды на перемены в России всегда увязывались с внешними событиями. Естественно, что тайные общества офицеров-заговорщиков, будущих декабристов, связывали революционную ситуацию в Греции с возникновением аналогичной ситуации в России. У Пушкина подобных мыслей не было, но, по мнению Ю.Лотмана, он их мог слышать от своего приятеля полковника Михаила Орлова. В конечном счете, Южное общество могло мечтать об освобождении и объединении всех балканских народов - разумеется, под опекой той же России.
Два слова в названии первого тайного общества декабристов: "Общество истинных и верных сынов отечества" - можно считать несовместимыми: "истинные" и "верные". В российском политическом контексте можно было быть либо истинным, либо верным. Пушкин отличался от офицеров, входивших в общество, по меньшей мере тем, что считал себя истинным, но не верным. Позже он не раз писал, что гордится предками, но презирает отечество. В литературе можно прочитать, что в Кишиневе Пушкин стал даже более радикален, чем в Петербурге, и произошло это под влиянием декабристов. На деле же развитие поэта шло в другом направлении, и, хотя друзья всегда были лучшими философами и политиками, чем он, и всегда влияли на Пушкина, между ними оставалась дистанция непонимания.
Когда поэт вернулся из Каменки, внешние события разворачивались полным ходом и уже вышли из-под контроля Петербурга. В Кишинев со всех сторон съезжались греки. Братья Ипсиланти подняли на ноги этерию в Одессе. Оттуда морем уплыли на Родину около четырех тысяч греков. Ипсиланти появились в Кишиневе в конце февраля, и Александр с братом успешно переправились через границу.
Вскоре они издали обращение к грекам, призывающее свергнуть турецкое владычество. Георгий Кантакузин прибыл в турецкую часть Молдавии на помощь Ипсиланти с отрядом из 800 человек. Шестой корпус русской армии получил приказ начать передвижение к границе, и это было воспринято как обещанная поддержка грекам в их "справедливой борьбе за независимость", говоря казенным языком советской прессы.
Пушкин решает присоединиться к греческим добровольцам. Но как практически это сделать и где? Он спешит в Одессу, но опаздывает: добровольцы уже уплыли морем. "В Одессах,- пишет Пушкин,- я уже не застал любопытного зрелища: в лавках, на улицах, в трактирах - везде собирались толпы греков, все продавали за ничто имущество, покупали сабли, ружья, пистолеты... все шли в войско счастливца Ипсиланти".
Поэт возвращается в Кишинев. Здесь есть путь в Яссы - ближайший пункт за границей. О сборах Пушкина в Кишиневе, последовавших за сообщением о скором отъезде, мы знаем немного. Прежде всего Пушкин озаботился судьбой своего младшего брата Льва, опасаясь, что после бегства старшего брата у того будут неприятности. "Боюсь за его молодость; боюсь воспитания, которое дано будет ему обстоятельствами его жизни и им самим,- пишет он другу юности Дельвигу 23 марта.- Люби его; я знаю, что будут стараться изгладить меня из его сердца,- в этом найдут выгоду". Это единственное из восьми сотен известных нам писем Пушкина оканчивается по-русски, коротко и недвусмысленно: "Прощай".
На следующий день Пушкин пишет письмо Гнедичу: "Не скоро увижу я вас; здешние обстоятельства пахнут долгой, долгою разлукой!".Вчерашнее письмо Пушкин вкладывает в только что написанное, и оба письма вместе отправляются в Петербург, но не по почте, конечно, а с верной оказией.
В дни, когда Пушкина не было в Кишиневе, искал путь нелегально выехать оттуда третий брат Александра Ипсиланти, Дмитрий, у которого, как и у Пушкина, не было заграничного паспорта. К Инзову пришел кишиневский купец П.Анавностопулос с ходатайством выехать в Италию "по торговой надобности". Без лишних вопросов Инзов распорядился такой паспорт выдать ему, как "жителю города Кишинева и греческому купцу Бессарабии". В паспорт, по просьбе Анавностопулоса, чиновник канцелярии вписал его приказчика. Под видом приказчика в Грецию выехал Дмитрий Ипсиланти. Писатель и пушкинист Иван Новиков описал эту ситуацию так: "Вельтман (знакомый Пушкину чиновник.Ю.Д.) трунил, что это "только алчущие хлеба, но не жаждущие славы". Пушкин тогда сердился в ответ и жалел, что его не было в Кишиневе, когда Ипсиланти и два его брата покидали Россию. Он непременно уехал бы с ними".
Готовясь к отъезду, Пушкин был в курсе всех греческих дел, следил за ходом событий, собирал сведения и аккуратно записывал в заведенный им "Журнал греческого восстания". То и дело Пушкин наведывается к оставшемуся пока в Кишиневе другому деятелю этерии Михаилу Суццо. Поэт чувствует себя греком, он одержим греческой национальной идеей, как ему кажется, больше, чем те, кто остался в Кишиневе. 2 апреля он записывает в дневник: "Говорили об А. Ипсиланти; между пятью греками я один говорил как грек... Я твердо уверен, что Греция восторжествует...".
Он перестал быть эгоистом и прожигателем жизни: высокая идея освобождения другого народа, угнетаемого не своими, но чужими оккупантами, вдохнула в него новые жизненные силы.
Не случайно в эти дни Пушкин, получив письмо от Чаадаева, мысленно говорит с ним. Чаадаев всегда пытался доказать ему, что общие проблемы выше частных, что жизнь коротка, и высокие цели делают ее полной. Месяц назад Чаадаев подал в отставку и собирается покинуть Россию. Пушкин вторит Чаадаеву в стихах 6 апреля 1821 года:
Ищу вознаградить в объятиях свободы
Мятежной младостью утраченные годы
И в просвещении стать с веком наравне.
В дневнике он исповедуется Чаадаеву: "Твоя дружба мне заменила счастье, одного тебя может любить холодная душа моя". В мыслях его, как мы после узнаем от него самого, был их совместный вояж за границу.
О скоро ли, мой друг, настанет срок разлуки?
Когда соединим слова любви и руки?
Пушкину во что бы то ни стало надо каким-то образом срочно попасть в Петербург на несколько дней. Судя по стихам, в мечтах он уже за границей, и не только с греками, но и с карбонариями в Неаполе. Но пока он еще здесь, нужно упасть как снег на голову друзьям (его выражение), договориться с Чаадаевым, добиться у отца денег. В письме Александру Тургеневу читаем: "...сперва дайте знать минутным друзьям моей минутной младости, чтоб они прислали мне денег, чем они чрезвычайно обяжут искателя новых приключений". Последние слова он жирно подчеркивает. В этом же письме сообщает, что ему надо в пакостный Петербург (опять его собственные слова) проститься с Карамзиными, с Тургеневым, ибо "без вас двух, да еще без некоторых избранных, соскучишься и не в Кишиневе, а вдали камина княгини Голицыной замерзнешь и под небом Италии". В том же письме он прощается с друзьями: "Верьте, что где б я ни был, душа моя, какова ни есть, принадлежит вам и тем, которых я умел любить".
Он не очень-то верит, что друзьям удастся вытребовать его через посредство каменных жителей Каменного острова, то есть через царскую семью. И поэтому Пушкин просит своего приятеля, офицера Генерального штаба Ивана Липранди, отправляющегося в Петербург, поговорить с отцом и растолковать ему в чем дело - не писать же по почте. Пушкин и не подозревает, что Липранди для такого рода тайных откровений - самая неподходящая фигура.
В эти майские дни 1821 года Пушкин становится особенно энергичным потому, что исполняется годовщина, как его отправили сюда, и терпение иссякло. С надежными людьми уже послана депеша к тому, кто там, в Греции, является главнокомандующим и уполномоченным тайного правительства. Содержания письма Пушкина мы не знаем, есть только запись в дневнике от 9 мая: "Третьего дня писал я к князю Ипсиланти, с молодым французом, который отправляется в греческое войско".
Даже после первых поражений греков в сражениях с турецкой армией Пушкин все еще готов туда бежать. Брату он сообщает: "Пиши ко мне, покамест я еще в Кишиневе. Я тебе буду отвечать со всевозможной болтливостью, и пиши мне по-русски, потому что, слава Богу, с моими конституционными друзьями я скоро позабуду русскую азбуку". Но бежать он медлит, возможно, ждет ответа от Ипсиланти.
После эйфории успехов и первых побед отряды греческих волонтеров начали расправы с турками и первые казни, по жестокости соизмеримые с крутостью восточного нрава оккупантов. "Семеро турков были приведены к Ипсиланти и тотчас казнены - странная новость со стороны европейского генерала",удивляется Пушкин. Кровавые расправы его возмущают: в другом месте греки перерезали сто турок.
Денег у Пушкина все еще нет, и друзья не спешат помочь. Правда, ссыльный Пушкин исправно получает правительственное жалованье. 1 мая 1821 года ему вручили 7600 рублей. Хотя долгов полно, отдавать их он не спешит. Вскоре Пушкин получает повестку уплатить долг под страхом полицейского преследования и отвечает, что не может уплатить. Все это время он пытается уговорить отца прислать денег. "Были бы деньги..." - с сожалением напишет он брату Льву два года спустя.
А тем временем общая ситуация постепенно меняется. Греческим лидерам, с которыми он в приятелях и которые могли бы помочь ему, не до него. Зато "до него" агентам тайной полиции. Один из них доносил еще в марте, что Пушкин в кофейных домах публично ругает не только военное начальство, но и правительство. Реакция сверху, по-видимому, смягченная статс-секретарем Каподистриа, быстрая: "...желательно, особливо в нынешних обстоятельствах, узнать искреннее суждение Ваше, Милостивый Государь мой, о сем юноше...".
Инзовская характеристика была составлена в оптимистическом тоне, что вызывало недоверие к самому Инзову, которым Александр I был недоволен: Инзов несвоевременно сообщил о подготовке восстания, хотя знал, что Александр Ипсиланти готовил его в Кишиневе. Правительственные чиновники действовали по известному принципу: "доверяй, но проверяй". Информацию, помимо бюрократических каналов, поставляли официальные и секретные агенты, в том числе специально прибывавшие из столицы.
В это время агентура сообщила Александру I из Парижа, что секретарь Нарышкина Кюхельбекер собрался ехать в Грецию сражаться за независимость греков. К тому ж третий лицейский приятель Пушкина граф Сильверий Броглио вскоре после окончания лицея уехал в Пьемонт, сделался участником освобождения Греции и погиб. Дата его смерти и место остались неустановленными. Пушкин услышал об этом, когда сам он рвался туда же, и, возможно, всерьез призадумался.
Тема нелегального перехода границы волновала Пушкина. В наброске стихотворения "Чиновник и поэт" читаем:
- Куда ж?
"В острог - сегодня мы
Выпровожаем из тюрьмы
За молдаванскую границу
. . . . . . .Кирджали".
Кирджали, как теперь выяснено, был историческим лицом. Этеристы без особого труда проходили границу и возвращались в Бессарабию после поражений. В Молдавском архиве сохранились списки, направленные Инзову из Новоселицкой таможни, в которых перечислено по пятьсот человек. Такие же сведения шли Инзову из Скулян - прикордонного пункта на дороге из Кишинева в Яссы. В Яссах был русский консул, который сообщал правительству о многочисленных побегах из Бессарабии. Инзов вызывал к себе представителей Кишиневских властей и выговаривал им, что они способствуют тайному бегству людей за границу.
Не очень ясно, в чьих интересах действовал Александр Ипсиланти, грек и русский генерал: в интересах греков, царя или своих собственных. Ипсиланти надеялся заполучить для себя небольшое королевство на Балканах. Он обсуждал разные планы кампании и не мог остановиться ни на одном. Проекты Ипсиланти получали огласку и уже поэтому становились неосуществимыми.
Турецкая армия была вдесятеро сильнее, и греки начали терпеть поражение за поражением. К этому остается добавить вспыхнувшую на турецкой территории эпидемию чумы. Теперь греки бежали опять, на этот раз в Кишинев. За два-три месяца в городе, как сообщает Вельтман, вместо 12 тысяч греков стало 50 тысяч.
Когда в Румынии началось восстание под руководством Владимиреско, Ипсиланти перебрался в Румынию. О своих планах он сообщил Александру I, прося поддержки, но царь под влиянием Меттерниха решил отмежеваться от дел этерии - общества с неясными целями. При этом Каподистриа и Нессельроде сообщили Ипсиланти тайно, что царь не гневается, но не может помочь. Ипсиланти пришлось отступить к австрийской границе, чтобы бежать, а турецкая армия уже надвигалась. Боясь измены румын, Ипсиланти решил разгромить отряды Владимиреско и тем настроил против себя румын. Греки были разбиты, Александр Ипсиланти бежал в Австрию. Там он был схвачен и посажен в тюрьму. Вышел он лишь в 1827 году и скоро умер. Результат греческого восстания печален: дунайские княжества были опустошены турками.
Надежды Пушкина на бегство к грекам теряли не только реальность, но и привлекательность. Еще недавно Пушкин называл Грецию священной. Греки, возвращаясь, становились в Кишиневе забулдыгами и алкашами. Да и сама благородная цель - ринуться освобождать Грецию, находящуюся в цепях рабства,- постепенно вывернулась для поэта наизнанку.
Позже Пушкин резко писал о полнейшем ничтожестве народа, лишенного энтузиазма и понятия о чести. Н.Лернер указывает, что суждения Пушкина стали столь негативными, что его даже упрекали в симпатии к турецкому игу. Спустя три года Пушкин напишет Вяземскому: "Греция мне огадила... пакостный народ, состоящий из разбойников и лавошников...". Это была обида.
Потом, однако, Пушкин, отстранившись от личного, стал смотреть на эти события более объективно. В "Кирджали" он вернулся к идее судьбы небольшого народа, ставшего жертвой противоборствующих держав - России и Турции. То, что не сказал Пушкин, договорил Байрон, который, в отличие от русского поэта, сперва отправил на помощь грекам за свой счет два корабля, а затем появился в Греции сам. "Так как я прибыл сюда помочь не одной какой-либо клике, а целому народу и думал иметь дело с честными людьми, а не с хищниками и казнокрадами... мне понадобится большая осмотрительность, чтобы не связать себя ни с одной из партий...".Греки еще не отвоевали свободу, но уже боролись за власть, разделив этеристов на касты и требуя привилегий лидерам.
Анненков очень точно оценил едва ли не важнейшую черту характера Пушкина, сказав, что у него было "обычное его натуре соединение крайнего увлечения с трезвостью суждения, когда ему оставалось время подумать о своем решении".
Пушкин загорелся освобождением Греции, но вот парадокс: он отправлялся из несвободной страны освобождать такую же, а может, и более свободную, чем его собственная. По крайней мере, оттуда можно было без труда выехать в любую страну, куда душе угодно,- никто на цепи не держал. Не логичнее ли было б сперва подумать о собственной стране и о своем народе, раз уж в крови горел огонь желанья сжечь себя на костре справедливости? Тем более, что возможности такого рода имелись в России даже в Кишиневе, где зрели и готовились декабристские ячейки,- чем не этерия?
Но в том-то и состояла, на наш взгляд, логика созревания Пушкина. Здесь он уже "доборолся". Он, как и его друг Чаадаев, рано понял, что здесь "вечный туман", в России свободой и не запахнет:
Народы тишины хотят,
И долго их ярем не треснет.
Думается, Пушкин искал свободы не для греков, но лично для себя. Он готов был выбираться "через греки в варяги". Суть официального литературоведческого мифа иная. Пушкин остался в России, а не бежал в Грецию потому, что он, как и декабристы, понял: его судьба неотделима от судьбы России. Эта гипотеза представляется патриотически эффектной, но, нам кажется, не соответствует тому, что происходило на самом деле.
Если бы это было так, отчего начинается у Пушкина в это время полоса крайнего негативизма, о котором принято умалчивать? Он раздосадован. Мятежный дух угасает в нем, не разрядившись. Самолюбие делается болезненным. Он составляет для себя особый кодекс прав и свобод привилегированной личности. Худшие черты его характера выходят на поверхность, задавив собой остальные. Он опять игрок, ловелас, дуэлянт. Дуэли вспыхивают по ничтожному поводу. Пушкин вызывает на дуэль человека за то, что тот удивился, что поэт не читал какой-то книги, хотя Пушкин ее читал. Знакомому, который отказался принять вызов, он пишет оскорбительное письмо, рисует на него карикатуру.
Он записывает на клочках бумаги имена своих обидчиков и готов хранить эти бумажки всю жизнь, пока не рассчитается с каждым сполна. Он являет собой русский вариант демократа Байрона: человек, который не ценит своей жизни и считает, что имеет право распоряжаться жизнями других. По его собственному выражению, у него был "последний либеральный бред". Он, по его собственным словам, "закаялся".
Итак, он уже не собирается освобождать греков, а в обеих столицах распространился новый слух на старый лад. Издатель Михаил Погодин 11 августа 1821 года сообщает приятелю в Петербург: "Говорят, что кишиневец печатает новую поэму "Пленник". Кстати, я слышал от верных людей, что он ускользнул к грекам".Тот же слух дошел до Федора Тютчева.
Пушкину плохо, может быть, это депрессия. Он рвет все связи. Кажется, он готов податься куда угодно, хоть в никуда.
Глава восьмая.
БЕГСТВО С ТАБОРОМ
Почто ж, безумец, между вами
В пустынях не остался я,
Почто за прежними мечтами
Меня влекла судьба моя!
Пушкин. "Цыганы", черновик.
Так с сожалением он напишет спустя три года, дописывая поэму, начатую на юге.
О периоде этом Пушкиным написано много, большей частью в стихах, а биографических подтверждений мало, буквально крупицы. Попытаемся их собрать, тем более что это напрямую связано с исследуемой нами стороной биографии поэта.
Желание "на стороне чужой испытывать судьбу иную" не реализуется. Судьба его остается той же, и желание пересечь границу не только не ослабляется, но становится сильней.
В литературных образах этого периода у Пушкина происходит переход от пленника к беглецу. И кавказский пленник, и разбойники, и цыгане отторжены от нормального общества. В поисках другой судьбы они разорвали предуготовленные этим обществом связи. В конце июля 1821 года Пушкин исчез. Анненков утверждал, что это произошло в 1822 году, но он ошибался.
Исследователь бессарабского периода жизни Пушкина Кочубинский произнес речь "Черты края в произведениях Пушкина", позже опубликованную. Подводя итоги своих поисков, Кочубинский заявил, что летом 1821 года Пушкин решил тайно покинуть Россию и для этого отправился "с цыганской экскурсией" до Измаила.
Сам Пушкин на этот раз хранил молчание. Даже потом, годы спустя, повествуя о своих замыслах, он выражал лишь общие симпатии к цыганам и особенно к цыганкам в стихах. Только близкие друзья узнали подробности его экскурсии. Несколько лет спустя он исповедовался об этом своей знакомой Александре Смирновой, да и то в полушутливой форме и не касаясь целей экскурсии. Строки о том, что поэт скрылся в таборе, были вписаны им самим лишь в экземпляр "Цыган", подаренный князю Вяземскому.
За их ленивыми толпами
В пустынях часто я бродил.
Простую пищу их делил
И засыпал перед огнями.
В походах медленных любил
Их песен радостные гулы
И долго милой Мариулы
Я имя нежное твердил.
Сам Пушкин эти строки не публиковал. Теперь они весьма произвольно включены в эпилог канонического текста поэмы. В печати же стихотворение-воспоминание "Цыганы" Пушкин и через десять лет поместит для конспирации как перевод с английского. Свое участие в таборе он сделает условным, как будто не он, а кто-то другой прошел через эти приключения:
Я бы сам в иное время
Провожал сии шатры.
А в "Евгении Онегине" скажет, что это не он посетил цыганский табор, а... его муза.
И, позабыв столицы дальной
И блеск, и шумные пиры
В глуши Молдавии печальной
Она смиренные шатры
Племен бродящих посещала,
И между ими одичала.
Такая конспирация поэта, конечно же, не случайна.
Пушкин считал цыган ветвью индийцев (он писал "индейцев"), париями, изгнанными из своей страны. Он наблюдал стремление русских отторгнуть этих инородцев, узаконив их бесправное положение. Но цыгане, благодаря своему отказу от оседлой жизни, оказались жизнеспособнее и свободнее, чем коренное население. Цыгане кочевали (и по сей день кочуют) по всей Европе, включая Англию. Правда, современные цыгане делают это более комфортабельно в так называемых караванах - автомобилях-квартирах, которые подключаются на стоянках к электричеству, канализации и телефону. Об этом на Западе существует целая литература.
В рассматриваемое нами время российские границы не были для цыган помехой. И эту дикую свободу передвижения не раз использовали лица, которые хотели пересечь границу Российской империи нелегально. Этеристы в те годы бесконтрольно ходили в Молдавское княжество, в Грецию и обратно в Бессарабию с цыганскими таборами по несколько раз в год.
Похоже, местные власти махнули рукой на этих бродяг, не подчиняющихся приказам сверху. Путешествовали цыгане без виз, паспортов, без особых сложностей и преследований пересекали границы, минуя таможенные кордоны, и Пушкин все это хорошо знал. Раствориться в их массе, принять их вид, стать цыганом,- и все остальное произойдет само собой. Пушкин гляделся в зеркало, и сомнения во внешнем сходстве с данным племенем исчезали. Некоторые черты характера тоже были, пожалуй, сходны.
Согласно одной из версий, в цыганский табор за рекой Бык Пушкина привел чиновник той же инзовской канцелярии Дмитрий Кириенко-Волошинов, тот самый, которого в канцелярии считали единственным русским.
О человеке этом мы знаем мало, не знаем ни возраста, ни отчества, ни подробностей его жизни. Воспоминания Е.Д.Францевой, его дочери, о встречах Пушкина с Кириенко один из пушкинистов назвал мало достоверными в подробностях. Даже если принять это ограничение, то оно означает, что в основе воспоминания достоверны. Известно, что Кириенко, прожив в тех местах много лет, хорошо говорил по-цыгански. Кириенко вскоре ушел, а Пушкин остался в таборе.
По другой версии Пушкин тогда направлялся в командировку. В степи поэт встретил табор, пристал к нему и некоторое время кочевал с цыганами, спал под открытым небом у костра. Версии разнятся, притом весьма значительно. Так, Яковлев, ссылаясь на непоименованные источники, пишет, что Пушкина отправил в Буджакскую степь сам Инзов. Он не раз посылал поэта в дальние командировки в виде наказания, когда домашние аресты с чтением французских романов не помогали. Известно, что Инзов лично отправлял Пушкина в Измаил. Следование за табором, возможно, оказалось тайной стороной одной из таких поездок.
Так или иначе, связавшись с цыганами, поэт неделями не появлялся в канцелярии и подолгу не приходил к себе в квартиру в Инзовском доме. На его исчезновения никто не обращал внимания. Скорей всего, Инзову не приходило в голову, что Пушкин может сбежать за границу. Отсутствие поэта после очередного скандала в городе, затеянного Пушкиным, Инзова даже устраивало. Это успокаивало страсти.
Дополнительный штрих к ситуации дает Шимановский. По его мнению, в таборе самого Пушкина звали Алеко - сокращенное имя Александр. И в этой связи упоминается роман самого Пушкина с цыганкой.
Сколько времени Пушкин провел с табором, который вскоре разобрал шатры и ушел к юго-западу,- вопрос спорный. Интересно, однако, что по мере изучения деталей этого периода биографии Пушкина срок загула увеличивается от нескольких дней до месяца. "Несколько дней",- говорит Б.Томашевский в примечаниях к собранию сочинений поэта.
Один кишиневский краевед тщательно собрал переходившие из поколения в поколение местные предания, в которых утверждается, что Пушкин находился в селе Долна и в цыганском таборе около месяца, из них около двух недель у него был роман с цыганкой, которую он называл Земфирой. Намечены даже даты этой своеобразной и весьма таинственной отлучки: с 28 июля до 20 августа 1821 года. Есть у Трубецкого еще уточнение: табор расположился не у села Долна, а у села Барсук, в стороне от дороги Долна-Юрчены. Потом табор снялся с места и пошел к Варзарештам, и Пушкин ушел с ними. Он жил в одном шатре со своей будущей героиней, в которую был влюблен.
Здесь, в таборе, как бы реализуется тема беглеца, скользящая по стихам Пушкина. Он будто решился примерить на себя, испытать все прелести жизни, которую проходят его герои. Это, так сказать, творческая командировка или, как пишут в газетах, "репортер меняет профессию", если не брать во внимание конечное желание человека, примкнувшего к табору: вместе с табором перейти границу. В поэме "Цыганы", написанной три года спустя, желание это уточнено. Героя "преследует закон", и он, как говорит Земфира, "готов идти за мной повсюду".
Но вот какой парадокс: Пушкин рвется к европейской цивилизации от русского дремучего варварства, а в поэме осуждает цивилизацию, как скопище нравственных пороков.
Противоречие легче объяснить, если мы предположим, что эти мысли вовсе не Пушкина, а Байрона. Это Байрон со своими героями двигается от Западной цивилизации к опрощению, и у Байрона все это логично. А у Пушкина литература становится чем-то вторичным и не имеющим логического выхода. В результате автор как бы смиряется, зайдя в тупик: "И от судеб защиты нет". Такова последняя фраза "Цыган", написанная, правда, после длинного ряда других столкновений с действительностью. Отметим при этом, что поэма писалась позже, когда поэт явственно ощутил тупик, в котором он находится и из которого не может найти выход.
Два слова в названии первого тайного общества декабристов: "Общество истинных и верных сынов отечества" - можно считать несовместимыми: "истинные" и "верные". В российском политическом контексте можно было быть либо истинным, либо верным. Пушкин отличался от офицеров, входивших в общество, по меньшей мере тем, что считал себя истинным, но не верным. Позже он не раз писал, что гордится предками, но презирает отечество. В литературе можно прочитать, что в Кишиневе Пушкин стал даже более радикален, чем в Петербурге, и произошло это под влиянием декабристов. На деле же развитие поэта шло в другом направлении, и, хотя друзья всегда были лучшими философами и политиками, чем он, и всегда влияли на Пушкина, между ними оставалась дистанция непонимания.
Когда поэт вернулся из Каменки, внешние события разворачивались полным ходом и уже вышли из-под контроля Петербурга. В Кишинев со всех сторон съезжались греки. Братья Ипсиланти подняли на ноги этерию в Одессе. Оттуда морем уплыли на Родину около четырех тысяч греков. Ипсиланти появились в Кишиневе в конце февраля, и Александр с братом успешно переправились через границу.
Вскоре они издали обращение к грекам, призывающее свергнуть турецкое владычество. Георгий Кантакузин прибыл в турецкую часть Молдавии на помощь Ипсиланти с отрядом из 800 человек. Шестой корпус русской армии получил приказ начать передвижение к границе, и это было воспринято как обещанная поддержка грекам в их "справедливой борьбе за независимость", говоря казенным языком советской прессы.
Пушкин решает присоединиться к греческим добровольцам. Но как практически это сделать и где? Он спешит в Одессу, но опаздывает: добровольцы уже уплыли морем. "В Одессах,- пишет Пушкин,- я уже не застал любопытного зрелища: в лавках, на улицах, в трактирах - везде собирались толпы греков, все продавали за ничто имущество, покупали сабли, ружья, пистолеты... все шли в войско счастливца Ипсиланти".
Поэт возвращается в Кишинев. Здесь есть путь в Яссы - ближайший пункт за границей. О сборах Пушкина в Кишиневе, последовавших за сообщением о скором отъезде, мы знаем немного. Прежде всего Пушкин озаботился судьбой своего младшего брата Льва, опасаясь, что после бегства старшего брата у того будут неприятности. "Боюсь за его молодость; боюсь воспитания, которое дано будет ему обстоятельствами его жизни и им самим,- пишет он другу юности Дельвигу 23 марта.- Люби его; я знаю, что будут стараться изгладить меня из его сердца,- в этом найдут выгоду". Это единственное из восьми сотен известных нам писем Пушкина оканчивается по-русски, коротко и недвусмысленно: "Прощай".
На следующий день Пушкин пишет письмо Гнедичу: "Не скоро увижу я вас; здешние обстоятельства пахнут долгой, долгою разлукой!".Вчерашнее письмо Пушкин вкладывает в только что написанное, и оба письма вместе отправляются в Петербург, но не по почте, конечно, а с верной оказией.
В дни, когда Пушкина не было в Кишиневе, искал путь нелегально выехать оттуда третий брат Александра Ипсиланти, Дмитрий, у которого, как и у Пушкина, не было заграничного паспорта. К Инзову пришел кишиневский купец П.Анавностопулос с ходатайством выехать в Италию "по торговой надобности". Без лишних вопросов Инзов распорядился такой паспорт выдать ему, как "жителю города Кишинева и греческому купцу Бессарабии". В паспорт, по просьбе Анавностопулоса, чиновник канцелярии вписал его приказчика. Под видом приказчика в Грецию выехал Дмитрий Ипсиланти. Писатель и пушкинист Иван Новиков описал эту ситуацию так: "Вельтман (знакомый Пушкину чиновник.Ю.Д.) трунил, что это "только алчущие хлеба, но не жаждущие славы". Пушкин тогда сердился в ответ и жалел, что его не было в Кишиневе, когда Ипсиланти и два его брата покидали Россию. Он непременно уехал бы с ними".
Готовясь к отъезду, Пушкин был в курсе всех греческих дел, следил за ходом событий, собирал сведения и аккуратно записывал в заведенный им "Журнал греческого восстания". То и дело Пушкин наведывается к оставшемуся пока в Кишиневе другому деятелю этерии Михаилу Суццо. Поэт чувствует себя греком, он одержим греческой национальной идеей, как ему кажется, больше, чем те, кто остался в Кишиневе. 2 апреля он записывает в дневник: "Говорили об А. Ипсиланти; между пятью греками я один говорил как грек... Я твердо уверен, что Греция восторжествует...".
Он перестал быть эгоистом и прожигателем жизни: высокая идея освобождения другого народа, угнетаемого не своими, но чужими оккупантами, вдохнула в него новые жизненные силы.
Не случайно в эти дни Пушкин, получив письмо от Чаадаева, мысленно говорит с ним. Чаадаев всегда пытался доказать ему, что общие проблемы выше частных, что жизнь коротка, и высокие цели делают ее полной. Месяц назад Чаадаев подал в отставку и собирается покинуть Россию. Пушкин вторит Чаадаеву в стихах 6 апреля 1821 года:
Ищу вознаградить в объятиях свободы
Мятежной младостью утраченные годы
И в просвещении стать с веком наравне.
В дневнике он исповедуется Чаадаеву: "Твоя дружба мне заменила счастье, одного тебя может любить холодная душа моя". В мыслях его, как мы после узнаем от него самого, был их совместный вояж за границу.
О скоро ли, мой друг, настанет срок разлуки?
Когда соединим слова любви и руки?
Пушкину во что бы то ни стало надо каким-то образом срочно попасть в Петербург на несколько дней. Судя по стихам, в мечтах он уже за границей, и не только с греками, но и с карбонариями в Неаполе. Но пока он еще здесь, нужно упасть как снег на голову друзьям (его выражение), договориться с Чаадаевым, добиться у отца денег. В письме Александру Тургеневу читаем: "...сперва дайте знать минутным друзьям моей минутной младости, чтоб они прислали мне денег, чем они чрезвычайно обяжут искателя новых приключений". Последние слова он жирно подчеркивает. В этом же письме сообщает, что ему надо в пакостный Петербург (опять его собственные слова) проститься с Карамзиными, с Тургеневым, ибо "без вас двух, да еще без некоторых избранных, соскучишься и не в Кишиневе, а вдали камина княгини Голицыной замерзнешь и под небом Италии". В том же письме он прощается с друзьями: "Верьте, что где б я ни был, душа моя, какова ни есть, принадлежит вам и тем, которых я умел любить".
Он не очень-то верит, что друзьям удастся вытребовать его через посредство каменных жителей Каменного острова, то есть через царскую семью. И поэтому Пушкин просит своего приятеля, офицера Генерального штаба Ивана Липранди, отправляющегося в Петербург, поговорить с отцом и растолковать ему в чем дело - не писать же по почте. Пушкин и не подозревает, что Липранди для такого рода тайных откровений - самая неподходящая фигура.
В эти майские дни 1821 года Пушкин становится особенно энергичным потому, что исполняется годовщина, как его отправили сюда, и терпение иссякло. С надежными людьми уже послана депеша к тому, кто там, в Греции, является главнокомандующим и уполномоченным тайного правительства. Содержания письма Пушкина мы не знаем, есть только запись в дневнике от 9 мая: "Третьего дня писал я к князю Ипсиланти, с молодым французом, который отправляется в греческое войско".
Даже после первых поражений греков в сражениях с турецкой армией Пушкин все еще готов туда бежать. Брату он сообщает: "Пиши ко мне, покамест я еще в Кишиневе. Я тебе буду отвечать со всевозможной болтливостью, и пиши мне по-русски, потому что, слава Богу, с моими конституционными друзьями я скоро позабуду русскую азбуку". Но бежать он медлит, возможно, ждет ответа от Ипсиланти.
После эйфории успехов и первых побед отряды греческих волонтеров начали расправы с турками и первые казни, по жестокости соизмеримые с крутостью восточного нрава оккупантов. "Семеро турков были приведены к Ипсиланти и тотчас казнены - странная новость со стороны европейского генерала",удивляется Пушкин. Кровавые расправы его возмущают: в другом месте греки перерезали сто турок.
Денег у Пушкина все еще нет, и друзья не спешат помочь. Правда, ссыльный Пушкин исправно получает правительственное жалованье. 1 мая 1821 года ему вручили 7600 рублей. Хотя долгов полно, отдавать их он не спешит. Вскоре Пушкин получает повестку уплатить долг под страхом полицейского преследования и отвечает, что не может уплатить. Все это время он пытается уговорить отца прислать денег. "Были бы деньги..." - с сожалением напишет он брату Льву два года спустя.
А тем временем общая ситуация постепенно меняется. Греческим лидерам, с которыми он в приятелях и которые могли бы помочь ему, не до него. Зато "до него" агентам тайной полиции. Один из них доносил еще в марте, что Пушкин в кофейных домах публично ругает не только военное начальство, но и правительство. Реакция сверху, по-видимому, смягченная статс-секретарем Каподистриа, быстрая: "...желательно, особливо в нынешних обстоятельствах, узнать искреннее суждение Ваше, Милостивый Государь мой, о сем юноше...".
Инзовская характеристика была составлена в оптимистическом тоне, что вызывало недоверие к самому Инзову, которым Александр I был недоволен: Инзов несвоевременно сообщил о подготовке восстания, хотя знал, что Александр Ипсиланти готовил его в Кишиневе. Правительственные чиновники действовали по известному принципу: "доверяй, но проверяй". Информацию, помимо бюрократических каналов, поставляли официальные и секретные агенты, в том числе специально прибывавшие из столицы.
В это время агентура сообщила Александру I из Парижа, что секретарь Нарышкина Кюхельбекер собрался ехать в Грецию сражаться за независимость греков. К тому ж третий лицейский приятель Пушкина граф Сильверий Броглио вскоре после окончания лицея уехал в Пьемонт, сделался участником освобождения Греции и погиб. Дата его смерти и место остались неустановленными. Пушкин услышал об этом, когда сам он рвался туда же, и, возможно, всерьез призадумался.
Тема нелегального перехода границы волновала Пушкина. В наброске стихотворения "Чиновник и поэт" читаем:
- Куда ж?
"В острог - сегодня мы
Выпровожаем из тюрьмы
За молдаванскую границу
. . . . . . .Кирджали".
Кирджали, как теперь выяснено, был историческим лицом. Этеристы без особого труда проходили границу и возвращались в Бессарабию после поражений. В Молдавском архиве сохранились списки, направленные Инзову из Новоселицкой таможни, в которых перечислено по пятьсот человек. Такие же сведения шли Инзову из Скулян - прикордонного пункта на дороге из Кишинева в Яссы. В Яссах был русский консул, который сообщал правительству о многочисленных побегах из Бессарабии. Инзов вызывал к себе представителей Кишиневских властей и выговаривал им, что они способствуют тайному бегству людей за границу.
Не очень ясно, в чьих интересах действовал Александр Ипсиланти, грек и русский генерал: в интересах греков, царя или своих собственных. Ипсиланти надеялся заполучить для себя небольшое королевство на Балканах. Он обсуждал разные планы кампании и не мог остановиться ни на одном. Проекты Ипсиланти получали огласку и уже поэтому становились неосуществимыми.
Турецкая армия была вдесятеро сильнее, и греки начали терпеть поражение за поражением. К этому остается добавить вспыхнувшую на турецкой территории эпидемию чумы. Теперь греки бежали опять, на этот раз в Кишинев. За два-три месяца в городе, как сообщает Вельтман, вместо 12 тысяч греков стало 50 тысяч.
Когда в Румынии началось восстание под руководством Владимиреско, Ипсиланти перебрался в Румынию. О своих планах он сообщил Александру I, прося поддержки, но царь под влиянием Меттерниха решил отмежеваться от дел этерии - общества с неясными целями. При этом Каподистриа и Нессельроде сообщили Ипсиланти тайно, что царь не гневается, но не может помочь. Ипсиланти пришлось отступить к австрийской границе, чтобы бежать, а турецкая армия уже надвигалась. Боясь измены румын, Ипсиланти решил разгромить отряды Владимиреско и тем настроил против себя румын. Греки были разбиты, Александр Ипсиланти бежал в Австрию. Там он был схвачен и посажен в тюрьму. Вышел он лишь в 1827 году и скоро умер. Результат греческого восстания печален: дунайские княжества были опустошены турками.
Надежды Пушкина на бегство к грекам теряли не только реальность, но и привлекательность. Еще недавно Пушкин называл Грецию священной. Греки, возвращаясь, становились в Кишиневе забулдыгами и алкашами. Да и сама благородная цель - ринуться освобождать Грецию, находящуюся в цепях рабства,- постепенно вывернулась для поэта наизнанку.
Позже Пушкин резко писал о полнейшем ничтожестве народа, лишенного энтузиазма и понятия о чести. Н.Лернер указывает, что суждения Пушкина стали столь негативными, что его даже упрекали в симпатии к турецкому игу. Спустя три года Пушкин напишет Вяземскому: "Греция мне огадила... пакостный народ, состоящий из разбойников и лавошников...". Это была обида.
Потом, однако, Пушкин, отстранившись от личного, стал смотреть на эти события более объективно. В "Кирджали" он вернулся к идее судьбы небольшого народа, ставшего жертвой противоборствующих держав - России и Турции. То, что не сказал Пушкин, договорил Байрон, который, в отличие от русского поэта, сперва отправил на помощь грекам за свой счет два корабля, а затем появился в Греции сам. "Так как я прибыл сюда помочь не одной какой-либо клике, а целому народу и думал иметь дело с честными людьми, а не с хищниками и казнокрадами... мне понадобится большая осмотрительность, чтобы не связать себя ни с одной из партий...".Греки еще не отвоевали свободу, но уже боролись за власть, разделив этеристов на касты и требуя привилегий лидерам.
Анненков очень точно оценил едва ли не важнейшую черту характера Пушкина, сказав, что у него было "обычное его натуре соединение крайнего увлечения с трезвостью суждения, когда ему оставалось время подумать о своем решении".
Пушкин загорелся освобождением Греции, но вот парадокс: он отправлялся из несвободной страны освобождать такую же, а может, и более свободную, чем его собственная. По крайней мере, оттуда можно было без труда выехать в любую страну, куда душе угодно,- никто на цепи не держал. Не логичнее ли было б сперва подумать о собственной стране и о своем народе, раз уж в крови горел огонь желанья сжечь себя на костре справедливости? Тем более, что возможности такого рода имелись в России даже в Кишиневе, где зрели и готовились декабристские ячейки,- чем не этерия?
Но в том-то и состояла, на наш взгляд, логика созревания Пушкина. Здесь он уже "доборолся". Он, как и его друг Чаадаев, рано понял, что здесь "вечный туман", в России свободой и не запахнет:
Народы тишины хотят,
И долго их ярем не треснет.
Думается, Пушкин искал свободы не для греков, но лично для себя. Он готов был выбираться "через греки в варяги". Суть официального литературоведческого мифа иная. Пушкин остался в России, а не бежал в Грецию потому, что он, как и декабристы, понял: его судьба неотделима от судьбы России. Эта гипотеза представляется патриотически эффектной, но, нам кажется, не соответствует тому, что происходило на самом деле.
Если бы это было так, отчего начинается у Пушкина в это время полоса крайнего негативизма, о котором принято умалчивать? Он раздосадован. Мятежный дух угасает в нем, не разрядившись. Самолюбие делается болезненным. Он составляет для себя особый кодекс прав и свобод привилегированной личности. Худшие черты его характера выходят на поверхность, задавив собой остальные. Он опять игрок, ловелас, дуэлянт. Дуэли вспыхивают по ничтожному поводу. Пушкин вызывает на дуэль человека за то, что тот удивился, что поэт не читал какой-то книги, хотя Пушкин ее читал. Знакомому, который отказался принять вызов, он пишет оскорбительное письмо, рисует на него карикатуру.
Он записывает на клочках бумаги имена своих обидчиков и готов хранить эти бумажки всю жизнь, пока не рассчитается с каждым сполна. Он являет собой русский вариант демократа Байрона: человек, который не ценит своей жизни и считает, что имеет право распоряжаться жизнями других. По его собственному выражению, у него был "последний либеральный бред". Он, по его собственным словам, "закаялся".
Итак, он уже не собирается освобождать греков, а в обеих столицах распространился новый слух на старый лад. Издатель Михаил Погодин 11 августа 1821 года сообщает приятелю в Петербург: "Говорят, что кишиневец печатает новую поэму "Пленник". Кстати, я слышал от верных людей, что он ускользнул к грекам".Тот же слух дошел до Федора Тютчева.
Пушкину плохо, может быть, это депрессия. Он рвет все связи. Кажется, он готов податься куда угодно, хоть в никуда.
Глава восьмая.
БЕГСТВО С ТАБОРОМ
Почто ж, безумец, между вами
В пустынях не остался я,
Почто за прежними мечтами
Меня влекла судьба моя!
Пушкин. "Цыганы", черновик.
Так с сожалением он напишет спустя три года, дописывая поэму, начатую на юге.
О периоде этом Пушкиным написано много, большей частью в стихах, а биографических подтверждений мало, буквально крупицы. Попытаемся их собрать, тем более что это напрямую связано с исследуемой нами стороной биографии поэта.
Желание "на стороне чужой испытывать судьбу иную" не реализуется. Судьба его остается той же, и желание пересечь границу не только не ослабляется, но становится сильней.
В литературных образах этого периода у Пушкина происходит переход от пленника к беглецу. И кавказский пленник, и разбойники, и цыгане отторжены от нормального общества. В поисках другой судьбы они разорвали предуготовленные этим обществом связи. В конце июля 1821 года Пушкин исчез. Анненков утверждал, что это произошло в 1822 году, но он ошибался.
Исследователь бессарабского периода жизни Пушкина Кочубинский произнес речь "Черты края в произведениях Пушкина", позже опубликованную. Подводя итоги своих поисков, Кочубинский заявил, что летом 1821 года Пушкин решил тайно покинуть Россию и для этого отправился "с цыганской экскурсией" до Измаила.
Сам Пушкин на этот раз хранил молчание. Даже потом, годы спустя, повествуя о своих замыслах, он выражал лишь общие симпатии к цыганам и особенно к цыганкам в стихах. Только близкие друзья узнали подробности его экскурсии. Несколько лет спустя он исповедовался об этом своей знакомой Александре Смирновой, да и то в полушутливой форме и не касаясь целей экскурсии. Строки о том, что поэт скрылся в таборе, были вписаны им самим лишь в экземпляр "Цыган", подаренный князю Вяземскому.
За их ленивыми толпами
В пустынях часто я бродил.
Простую пищу их делил
И засыпал перед огнями.
В походах медленных любил
Их песен радостные гулы
И долго милой Мариулы
Я имя нежное твердил.
Сам Пушкин эти строки не публиковал. Теперь они весьма произвольно включены в эпилог канонического текста поэмы. В печати же стихотворение-воспоминание "Цыганы" Пушкин и через десять лет поместит для конспирации как перевод с английского. Свое участие в таборе он сделает условным, как будто не он, а кто-то другой прошел через эти приключения:
Я бы сам в иное время
Провожал сии шатры.
А в "Евгении Онегине" скажет, что это не он посетил цыганский табор, а... его муза.
И, позабыв столицы дальной
И блеск, и шумные пиры
В глуши Молдавии печальной
Она смиренные шатры
Племен бродящих посещала,
И между ими одичала.
Такая конспирация поэта, конечно же, не случайна.
Пушкин считал цыган ветвью индийцев (он писал "индейцев"), париями, изгнанными из своей страны. Он наблюдал стремление русских отторгнуть этих инородцев, узаконив их бесправное положение. Но цыгане, благодаря своему отказу от оседлой жизни, оказались жизнеспособнее и свободнее, чем коренное население. Цыгане кочевали (и по сей день кочуют) по всей Европе, включая Англию. Правда, современные цыгане делают это более комфортабельно в так называемых караванах - автомобилях-квартирах, которые подключаются на стоянках к электричеству, канализации и телефону. Об этом на Западе существует целая литература.
В рассматриваемое нами время российские границы не были для цыган помехой. И эту дикую свободу передвижения не раз использовали лица, которые хотели пересечь границу Российской империи нелегально. Этеристы в те годы бесконтрольно ходили в Молдавское княжество, в Грецию и обратно в Бессарабию с цыганскими таборами по несколько раз в год.
Похоже, местные власти махнули рукой на этих бродяг, не подчиняющихся приказам сверху. Путешествовали цыгане без виз, паспортов, без особых сложностей и преследований пересекали границы, минуя таможенные кордоны, и Пушкин все это хорошо знал. Раствориться в их массе, принять их вид, стать цыганом,- и все остальное произойдет само собой. Пушкин гляделся в зеркало, и сомнения во внешнем сходстве с данным племенем исчезали. Некоторые черты характера тоже были, пожалуй, сходны.
Согласно одной из версий, в цыганский табор за рекой Бык Пушкина привел чиновник той же инзовской канцелярии Дмитрий Кириенко-Волошинов, тот самый, которого в канцелярии считали единственным русским.
О человеке этом мы знаем мало, не знаем ни возраста, ни отчества, ни подробностей его жизни. Воспоминания Е.Д.Францевой, его дочери, о встречах Пушкина с Кириенко один из пушкинистов назвал мало достоверными в подробностях. Даже если принять это ограничение, то оно означает, что в основе воспоминания достоверны. Известно, что Кириенко, прожив в тех местах много лет, хорошо говорил по-цыгански. Кириенко вскоре ушел, а Пушкин остался в таборе.
По другой версии Пушкин тогда направлялся в командировку. В степи поэт встретил табор, пристал к нему и некоторое время кочевал с цыганами, спал под открытым небом у костра. Версии разнятся, притом весьма значительно. Так, Яковлев, ссылаясь на непоименованные источники, пишет, что Пушкина отправил в Буджакскую степь сам Инзов. Он не раз посылал поэта в дальние командировки в виде наказания, когда домашние аресты с чтением французских романов не помогали. Известно, что Инзов лично отправлял Пушкина в Измаил. Следование за табором, возможно, оказалось тайной стороной одной из таких поездок.
Так или иначе, связавшись с цыганами, поэт неделями не появлялся в канцелярии и подолгу не приходил к себе в квартиру в Инзовском доме. На его исчезновения никто не обращал внимания. Скорей всего, Инзову не приходило в голову, что Пушкин может сбежать за границу. Отсутствие поэта после очередного скандала в городе, затеянного Пушкиным, Инзова даже устраивало. Это успокаивало страсти.
Дополнительный штрих к ситуации дает Шимановский. По его мнению, в таборе самого Пушкина звали Алеко - сокращенное имя Александр. И в этой связи упоминается роман самого Пушкина с цыганкой.
Сколько времени Пушкин провел с табором, который вскоре разобрал шатры и ушел к юго-западу,- вопрос спорный. Интересно, однако, что по мере изучения деталей этого периода биографии Пушкина срок загула увеличивается от нескольких дней до месяца. "Несколько дней",- говорит Б.Томашевский в примечаниях к собранию сочинений поэта.
Один кишиневский краевед тщательно собрал переходившие из поколения в поколение местные предания, в которых утверждается, что Пушкин находился в селе Долна и в цыганском таборе около месяца, из них около двух недель у него был роман с цыганкой, которую он называл Земфирой. Намечены даже даты этой своеобразной и весьма таинственной отлучки: с 28 июля до 20 августа 1821 года. Есть у Трубецкого еще уточнение: табор расположился не у села Долна, а у села Барсук, в стороне от дороги Долна-Юрчены. Потом табор снялся с места и пошел к Варзарештам, и Пушкин ушел с ними. Он жил в одном шатре со своей будущей героиней, в которую был влюблен.
Здесь, в таборе, как бы реализуется тема беглеца, скользящая по стихам Пушкина. Он будто решился примерить на себя, испытать все прелести жизни, которую проходят его герои. Это, так сказать, творческая командировка или, как пишут в газетах, "репортер меняет профессию", если не брать во внимание конечное желание человека, примкнувшего к табору: вместе с табором перейти границу. В поэме "Цыганы", написанной три года спустя, желание это уточнено. Героя "преследует закон", и он, как говорит Земфира, "готов идти за мной повсюду".
Но вот какой парадокс: Пушкин рвется к европейской цивилизации от русского дремучего варварства, а в поэме осуждает цивилизацию, как скопище нравственных пороков.
Противоречие легче объяснить, если мы предположим, что эти мысли вовсе не Пушкина, а Байрона. Это Байрон со своими героями двигается от Западной цивилизации к опрощению, и у Байрона все это логично. А у Пушкина литература становится чем-то вторичным и не имеющим логического выхода. В результате автор как бы смиряется, зайдя в тупик: "И от судеб защиты нет". Такова последняя фраза "Цыган", написанная, правда, после длинного ряда других столкновений с действительностью. Отметим при этом, что поэма писалась позже, когда поэт явственно ощутил тупик, в котором он находится и из которого не может найти выход.