Страница:
– Пользуйся горшком, – хмыкнул Марк.
– Лучше зови меня с собой, – предложил добросердечный Гай. – Мне такие, как они, наоборот, нравятся… Я бы с ними познакомился.
– Ох, нет, только без меня, – передернулся Аллен. – Кроме того, ты и овчарок-то боишься – куда тебе с медведями знакомиться!
– Овчарки – дело другое. Они специально выведены на погибель человечеству… и не защищайте вы их, все равно не поверю! А лесные звери – они хорошие. Особенно эти. Они же его друзья…
Отшельникова кровать досталась Кларе; Мария вколола ей на ночь последнюю дозу лекарства и положила под спину свернутые Насьеновы одеяла, чтобы девушка спала полусидя. Она почти не говорила – на это недоставало сил, но бледность ее уже не была такой свинцово-серой, и она то и дело улыбалась в ответ на встревоженные взгляды друзей. Наверное, ей было страшно неловко, что она доставляет другим столько хлопот.
Йосеф потянулся к ночнику, чтобы задуть его, но Мария внезапно тронула его за руку, зависшую в воздухе:
– Отец Йосеф… Мне нужно с вами поговорить. Я… хочу исповедаться.
В голосе ее было нечто такое, что заставило уже почти спящего Аллена подняться и воззриться на нее с тревогой. В горячке смертей и болезней никто не замечал, что с Марией что-то происходит, но теперь Аллен ясно почувствовал – она не в порядке. Все не так. В чем это выражалось, он бы не смог объяснить, но ощущение поздно замеченной беды задело его по сердцу, как птица крылом.
Йосеф без единого вопроса встал, одернул мятую водолазку.
– Пойдемте. Ребята, я оставлю ночничок, хорошо? Мы скоро вернемся. Спокойной ночи.
Они остановились неподалеку от Насьенова креста на свежей могиле. Чем-то эта могила разительно отличалась от другой, оставленной ими на перевале, – от этой исходила спокойная радость, та же буквально источала скорбь. Наверное, так отличается смерть в срок от всех остальных смертей, мельком подумал священник, присаживаясь на холодную траву. Над черным лесом светил тоненький серп луны. Он плыл меж темной листвы, как светящаяся лодочка.
– Отец Йосеф, можно… я возьму вас за руку? Тогда мне будет легче говорить.
Странно было все это, и странным, почти незнакомым казалось лицо молодой женщины в ночном свете и ночных тенях. Йосеф протянул ей руку, и на запястье ему упала теплая капля.
– Я должна сказать одну вещь. Очень плохую… Со мной случилась беда. Наверное, это дело Нижних.
Мария помолчала, собираясь с силами. Йосеф почувствовал легкий укол страха – и больная правая рука его дернулась сотворить крестное знамение.
– Я люблю вас, отец Йосеф.
Он ничего не ответил и не отдернул руки, и через минуту она продолжила:
– Не знаю сама, когда это случилось. Поняла я еще в Монте, после тех призраков… Когда ночью вы не пришли. Потом я долго думала, что же происходит… И вчера поняла все наверняка. Я люблю вас и люблю не как друга.
Йосеф, кажется, хотел что-то сказать, но она не дала ему начать:
– Я знаю все плохое, что кроется в этой беде; для вас ведь это беда, и для меня тоже – у меня есть муж, и я люблю его, а сейчас как будто предаю. Самое плохое – что эта вещь может разбить наш круг, который и так изранен. Она уже начинает его разъедать изнутри, я чувствую. Но я действительно не видела никого, похожего на тебя… на вас. Ни на кого так не смотрела. Наверное, я увидела образ Божий в человеке… в первый раз.
– И чего бы ты хотела? Что я должен делать? – тихо спросил Йосеф. Мариина ладонь лежала в его руке неподвижно, как мертвая рыбка. Женщина чуть усмехнулась.
– Это два совсем разных вопроса. Я могу ответить только на второй. Вы не должны делать ничего. Разве что принять у меня исповедь.
– Мне нечего отпускать тебе. Здесь нет греха.
Месяц – тонкая ладейка – совсем скрылся в море черных ветвей. Какие здесь были большие буки – в три обхвата, серебристые и замшелые, старые, как эти горы. Йосеф погладил женщину по голове, как маленького ребенка.
– Но что же делать мне?
– Радоваться. Любовь дана нам, чтобы мы радовались. Еще – любовь не может помешать любви, иначе одна из них – не любовь. Мне жаль, что все случилось именно так, но попробуем сделать из этого радость.
– Я не… – начала Мария, но не договорила. Казалось, что она сейчас расплачется, но ей столько приходилось плакать за эти дни, что теперь глаза ее оставались сухими. Она высвободила свою руку, горько покачала головой в ответ на взгляд Йосефовых серых глаз – и пошла к дому. Руки она по дороге закинула за голову, и дверь в избушку отворила неожиданно грубым ударом ноги. Та грохнула, как горный обвал.
Йосеф поднялся и пошел следом. Колени его штанов были мокры от росы. В доме, как ни странно, никто не проснулся – или просто не подал виду. Мария застегнула молнию своего спальника.
– Спокойной ночи, – прошептал ей Йосеф, перед тем как приступить – незаметно для всех остальных – к вечерней молитве. И когда он уже совсем далеко ушел в глубину действа, неожиданно тихим шепотом к нему пришел ответ:
– Спокойной ночи.
Больше они не говорили. Да и что тут можно сказать?..
…Аллену приснилось то, что случилось под большим деревом год назад, и он проснулся в слезах.
Это был Алленов день рождения, и Роберт совсем недавно привел его в орден «Белое копье». Поэтому теперь весь рыцарский круг по обычаю собрался в лесу, на своем излюбленном месте, и чествовал Аллена, осушив за его восемнадцатилетие немало бутылок. Аллен их всех пока боялся, к тому же они были громкие и слишком веселые. Поэтому он тихонько отошел в сторону и уселся под старой березой, наблюдая прекрасный оранжево-алый закат меж ветвями деревьев. Там его и нашел Роберт и постоял некоторое время в отдалении, наблюдая тощую спину брата и коротко подстриженную шапочку волос. Тонкая шея была непривычно открыта. Издалека Аллен выглядел лет на четырнадцать.
Роберт подошел, тронул его за плечо. Тот вскочил, будто его застали за чем-нибудь недостойным, но узнал брата и радостно улыбнулся.
– Ты куда убежал? Сейчас твои гости все съедят…
– Ну и пусть. Я их всех боюсь немножко… То есть они очень хорошие, – прибавил он торопливо, – но я чуть-чуть от них устал… Смотри, какой закат красивый! Оранжево-розовый…
– Может, мне тоже уйти? – спросил Роберт. – Ты хочешь один побыть?
– Нет, ты не уходи. – Аллен внезапно прижался к его груди виском. Над лбом смешно торчала начавшая отрастать прядка – та, которую вырвали в драке.
Роберт в порыве, какой случился у него первый раз в жизни, прижал брата к себе и поцеловал в макушку. Аллен оторопело взглянул на него снизу вверх: подобных проявлений нежности он не ожидал.
– Знаешь, я всегда хотел иметь брата… Просил родителей все детство, а они отшучивались, что им и меня одного много. Так смешно – получить-таки брата на старости лет, но уже готового, совершеннолетнего…
– Я тоже всегда мечтал, – чуть слышно признался именинник. – У нас во дворе был парень, который чуть что кричал: «Брату скажу!» Его и не трогал никто – старший брат за него мог кого угодно отметелить. Правда, он сам его, кажется, колотил, и вообще был противный тип его братец – но этот Гектор всегда им хвастался, как сокровищем: только и слышно было – «мой старший брат», «мы с братом»… У него даже имени для нас не было: назывался просто «брат». Ух как я Гектору завидовал! Как хотел, чтобы у меня тоже был брат, обязательно старший, обязательно чтоб защищал…
– Я буду тебя защищать, – тихо и совершенно серьезно отозвался Роберт. – Я всегда буду тебя защищать и не оставлю. – Аллен изумленно посмотрел в его глаза – и увидел в них спокойную уверенность, серую сталь обета. Хотя никто не говорил слова «клянусь» и не резал в подтверждение клятвы рук, проливая кровь, сказанное было истиной, крепкой, как камень.
– Спасибо, – прошептал он и обнял своего брата. Ему показалось, что небо приоткрылось на миг и кто-то там, в высоте, записал эти слова. И старое дерево было им свидетелем, чтобы помнить чужую тайну долго-предолго, сколько стоит лес.
Потом совсем другим, будничным голосом Роберт спросил, перелистывая тайную страницу:
– Ну что, пойдем к костру? Послушаешь, как Валентин поет. Мне очень нравится.
И они пошли к костру, и больше никто из них не говорил об этом. Кроме одного раза. Кроме одного…
Аллен полежал в темноте, тихо шмыгая носом и прислушиваясь к дыханию спящих друзей. Впервые воспоминание о брате, да еще такое яркое, не причиняло боли. То есть боль была, и она выходила наружу со слезами, но это казалось правильным и даже приятным, как будто сам Роберт был здесь и мог войти в любую минуту. Так плачут от волнения и благодарности, когда черная тревога оказывается напрасной, или в конце хорошего фильма, когда все герои гибнут, но в том и есть радость и смысл сюжета. Дивясь себе, Аллен понял, что его брат здесь – он будто бы не уходил, пока не разомкнут круг. «Я буду защищать тебя». Да, меня и всех нас. Я помню, Роберт. Ты сказал: «Я тебя никогда не оставлю», значит, так оно и есть. Мой брат никогда не лжет. Оставайся, я прошу тебя, оставайся. Не уходи. Только… если очень-очень захочешь.
И, покрепче завернувшись в спальник, Аллен уснул рядом со своим братом, и сон его был глубок и спокоен.
Глава 11
Рано утром Марк и Гай отправились на поиски деревни. Хлеб у граалеискателей закончился, и в дорогу с собой взяли немного отшельниковой картошки. Гай знал, куда идти, а Марк готов был своротить горы; к тому же эти двое из всех были самыми здоровыми и выносливыми.
Для остальных день начался немногим позже. Мария держалась странно и отчужденно, и когда Аллен спросил ее, что происходит, она честно ответила, очевидно, держа обет:
– Я не хочу об этом говорить.
Наступивший день стал днем отдыха, и если бы не серая, полумертвая Клара, которая из всей еды смогла отдать должное только своему лечебному сиропу, Аллен очень обрадовался бы такому дню. Он помылся в родничке недалеко от дома и посидел у поющей воды, кожей впитывая теплые солнечные лучи. Этот бьющий из-под камней ключ ручейком стекал в реку Джурлин, но голос его был не в пример нежнее и тише. Места попались необычайно красивые, и Аллену думалось, что если бы здесь пожить с неделю в тишине, то вскоре он перестал бы ночью просыпаться от горя и обрел бы внутренний мир. Может быть, обрел бы…
Вечерело. Клара полулежала на кровати, глаза ее были закрыты. Она как-то внезапно исхудала, щеки запали, заострился подбородок. Йосеф сидел подле нее и вслух читал свой часослов, изредка поправляя на носу очки. Мария взяла котелок и собралась к родничку за водой. Вид у нее был крайне нездоровый.
– Погоди, – окликнул ее Аллен, – давай я с тобой схожу, картошку помою.
Он бросил в полотняный мешок несколько грязных клубней, предназначавшихся для ужина, и вышел вслед за ней. Дверь душераздирающе скрипнула, и Аллен в который раз вспомнил, что ее недурно бы смазать – жалко, нечем…
Он догнал Марию на тропинке к роднику, и они молча пошли рядом. Почему-то это напомнило давний весенний день, когда они встретились на трамвайной остановке, и Аллен тревожился и грустил – он, тогда еще не ведавший настоящих печалей и тревог… Тогда Аллен был темен, Мария же – светла; а теперь от молчания маленькой дамы исходила такая тень, что Аллен в приступе острой жалости уже открыл было рот, чтобы сказать что-нибудь ободряющее. Но слова не успели сорваться с губ: дорогу преградила тень.
Огромный, обросший черной бородой человек шел им навстречу, и запад светлел у него за спиной.
В первый миг Аллен не узнал его, настолько нелепым и невероятным казалось его присутствие; но столь характерными казались его походка, огромный рост, черная походная куртка, что Аллен и Мария замерли как вкопанные. Это был Эйхарт Юлий.
– Эйк! – выдохнула Мария и дернулась навстречу мужу. – Ты… откуда? – И, пораженная внезапной страшной мыслью, как-то связанной в сознании с ее непоправимым грехом, рванулась вперед: – Что-то случилось с Максом?!.
Эйхарт ускорил шаги, и они почти бежали навстречу друг другу. Все это произошло за долю секунды, и Аллен не успел ничего понять – просто в глазах мелькнули две фигуры, большая и маленькая, в порыве навстречу друг другу. Мария протянула руки навстречу мужу. Эйхарт – только одну.
Они уже почти соприкоснулись руками, но вечерний свет вдруг стал для Аллена очень ярким, и на один миг он увидел его глаза. Неподвижный взгляд, устремленный на Марию. Взгляд, сфокусированный в одной точке, как у сумасшедшего, и совершенно белый. Очень светлые глаза. Почти без зрачков. Где я видел этот взгляд?..
Времени осталось мало, смертельно мало; оно вдруг стало жидким и вязким, как бывает во сне. Времени, сделавшегося очень ощутимым и иссякающим в руках веществом, Аллену хватило ровно на то, чтобы крикнуть в резком озарении, похожем на электрошок:
– Мария, стой!!!
Крикнуть и увидеть, как в сгустившемся воздухе она медленно-медленно оборачивается, удивленно изгибаются тонкие брови.
– Мария, не приближайся к нему!!!
Ровно в тот миг, когда она изумленно обернулась на крик, еще находясь в движении к мужу, он ударил ножом.
Длинная сталь, нацеленная в сердце, снизу вверх скользнула по ребрам, пропоров левый бок. Мария, даже не успев крикнуть, упала на тропу.
Дальше все происходило как во сне. Время замедлило ход, мысли же, наоборот, приобрели бешеную скорость: в разреженном воздухе Аллен увидел со стороны себя, летящего в прыжке, как на замедленной кинопленке, а разум его лихорадочно умолял:
«Нет, нет, нет. Ты не умеешь драться, ты ненавидишь драться. Это же Эйхарт, он тебя убьет. Ты дерешься хуже всех на свете. Он тебя убьет, он убьет тебя за пять секунд. Что же ты делаешь, нет, нет, нет!»
Но было уже поздно. С прыжка Аллен вцепился в держащую нож руку Эйхарта, и они повалились в густую траву.
Эйхарт был старшим и первым из воинов в ордене «Белое копье». Против него из рыцарей мог выстоять лишь Роберт да еще один из младших мастеров. Аллен же был… всего-навсего Алленом, и этим сказано все. Ему удалось сбить противника с ног и заставить его выпустить оружие только благодаря неожиданности. В первый раз его тело действовало быстрее разума, и, катаясь по земле в железных объятиях Эйхарта, Аллен при этом умудрялся оставаться и сторонним наблюдателем, которого происходящее очень удивляло. «Вот это да, что же я делаю? Никогда не знал, что этот парень (я) умеет так драться…» Аллен кусался, пинался, выворачивался, как змея, и вцеплялся когтями, как сумасшедший кот. Все это происходило, наверное, несколько минут: был момент, когда Аллен выламывал душившие его пальцы, другой рукой оттягивая голову противника назад. Был момент, когда огромные пальцы впились ему в голову за ушами, и он заорал от боли. В какой-то момент боль просто перестала чувствоваться, и целью жизни для барахтающегося тела, которое было им самим, стало добраться до вражеского кадыка зубами. Потом огромный противник навалился на него сверху, впечатав в камень деревянной шумящей головой, и Аллен завертелся под ним, как ящерка, придавленная ботинком.
Страха в нем не было, и это неожиданное откровение наполнило его ликованием. Оказывается, есть та грань, за которой страх просто перестает существовать. Наверное, это и есть Праведный Гнев?.. Как же это здорово, несмотря на то что его сейчас убьют. «Dies irae, dies illa», – пела Клара. День Гнева, Диэс Ирэ. Ты, пришедший убивать моих братьев и мучить моих сестер, знай – День Гнева придет. Диэс Ирэ ближе с каждым днем. Неужели ты думаешь, что он не наступит и для тебя?..
Эйхарт уже совсем лежал на нем, вдавливая его в землю, и левая рука его нашаривала в траве нож – красивый охотничий нож с костяной рукояткой. Правая его рука впивалась в горло Аллена, заставляя свет превращаться в тьму. И Аллен увидел его глаза.
Он увидел его глаза.
Белые, совсем прозрачные, и это были не глаза Эйхарта. И вообще не глаза человека. Аллен узнал глядящего – это был Повелитель Мух.
Секунду он оцепенело смотрел в узкие дыры зрачков. В глазах демона мутным приливом плескалась бешеная веселость – не дай Бог никому из людей познать такую. Зрачки его были как дула пистолетов, как скважины в двери, за которой – абсолютная тьма. Он вспомнил, что в аду одной из самых страшных пыток считается, по преданиям, созерцание дьявола, – и понял почему. Аллен увидел только тень его тени, просвечивающую сквозь смертную плоть, – и думал, что не сможет остаться жив.
Силы совершенно оставили его. Наверное, он не смог бы и рукой шевельнуть. Стало совершенно все равно, что будет дальше, тело обмякло, принимая всю тяжесть врага, и Аллен закрыл глаза.
– Оставь его.
Голос прозвучал будто из другого мира, негромкий и ровный. Йосеф стоял на тропинке, в отшельниковом драном черном пальто поверх рубашки. Правая рука его безжизненно свисала вдоль тела.
Эйхарт – вернее, тот, кто сейчас распоряжался его телом – повернулся на голос. Казалось, что его внимание не может включать в себя больше одного объекта сразу; как Мария перестала для него существовать, едва появился Аллен, так теперь он по-звериному уставился на Йосефа и медленно поднялся с поверженного противника, будто бы забыв о нем. Так человек в шлеме с очень узкой прорезью не может переводить взгляд с одного на другое, а вынужден поворачивать всю голову и даже корпус.
Эйхарт пошел на священника, улыбаясь ужасной улыбкой, и в руке его блестел длинный нож.
– А, это ты, поп. Ты-то мне и нужен. Давай, поп, молись, крестись или что вы там делаете, потому что я – твоя смерть.
Йосеф не двинулся с места. Надвигавшийся на него человек был в полтора раза шире его в плечах и выше на голову. Йосеф вытянул вперед левую руку – правая не двигалась – и приказал:
– Отпусти его.
Голос его был негромок, но это был голос Короля. Аллену, почти провалившемуся в забытье, почудилось, что за ним вернулся брат и зовет его, – и он открыл глаза, чтобы увидеть, что случилось дальше.
Эйхарт, остановившийся в шаге от Йосефа, со свистом втянул воздух.
– Я – твоя смерть, – хрипло, но уже менее уверенно повторил он. – Ты, поганый попишка, расскажи мне, понравилось тебе трахать мою жену?! – неожиданно заорал он страшно, но совсем человеческим и Эйхартовым голосом, и глаза его, которых Аллен не видел, на миг сделались темнее. Он отвел руку для удара.
– Говорю тебе, кто б ты ни был, – оставь этого человека, – повторил Йосеф, не реагируя ни на его слова, ни на движения. Все внимание священника было приковано к его глазам. Казалось, между ними двумя звенит и накаляется воздух. Зажги кто-нибудь спичку – ухнул бы взрыв.
Аллен, к тому времени уже вставший на четвереньки, заставил себя двинуться вперед. Все тело его гудело; боли от ушибов он пока не чувствовал, но голова напоминала гнилой изнутри арбуз, полный червей.
– Нет у тебя и тебе подобных права мучить сына человеческого, зачатого мужчиной и вскормленного женщиной. Приказываю тебе: сейчас же выйди из него.
Эйхарт издал невнятное рычание и отшатнулся. Потом, нагнув голову, как идущий против очень сильного ветра, выдавил:
– Кто ты такой, чтобы мне приказывать?.. Я убью тебя, и ты не остановишь меня.
– Я – слуга Иисуса Христа, – просто ответил Йосеф, стоя пред врагом открытым, таким, какой он был. Ему нечего было таить и незачем закрывать дверей, и ветер света свободно дул сквозь него. – Я Его слуга и именем моего Господина говорю тебе: выйди. У меня есть власть приказывать тебе.
Несколько секунд Эйхарт стоял неподвижно; крупная дрожь сотрясала его. Потом он выронил нож, страшно, по-звериному завыл – и свалился к Йосефовым ногам. Он катался и бился на земле, издавая дикие вопли и хрипы, и Аллен с ужасом смотрел, как он выгибается в дугу и колотит о камни головой. Йосеф подобрал толстую палку и сунул Эйхарту в зубы. Тот перекусил ее с хрустом, и изо рта его потекла слюна. Священник схватил палку потолще. Рыцарь вцепился в нее со страшной силой и зарычал. Йосеф смотрел на него спокойно и непроницаемо. Наконец, выгнувшись у самых его ног и скребя землю ногтями, одержимый издал последний, совсем тихий хрип – как тяжелобольной, усталый человек – и затих без движения. Лицо его и шея в разодранном вороте куртки блестели от пота.
Пошатываясь, Аллен приблизился к своему другу. Ноги были как ватные, глотать удавалось с трудом. Кажется, правый глаз начинал заплывать.
– Йосеф… что с ним? Он умер?..
– С ним все в порядке, – тихо ответил священник, и усталость проступила на его лице, заостряя черты и прокладывая глубокие тени вдоль скул. – Пусть он полежит. Пойдем посмотрим, что с Марией.
…Рана Марии оказалась пустяковой – нож скользнул вдоль ребер, никаких важных органов не задев. Упала она скорее от глубокого шока, нежели от серьезной травмы. Должно быть, происходящее равнялось для нее полному безумию сдвинувшегося мира, когда камни бросаются на тебя, а сама земля пытается тебя пожрать…
Аллен и Йосеф вдвоем отнесли ее в домик, где лежала умирающая Клара, раздели и осмотрели рану. На беду, ни один из них в медицине ничего не смыслил, они разве что убедились, что жизнь Марии вне опасности. Аллен перекопал ее аптечку и нашел там пузырек нашатыря. Вонючую пробку он сунул Марии под нос, она задергалась, застонала и села на полу. Глаза ее были совсем ошалевшими. Она схватилась за свой бок, увидела яркую кровь на пальцах – и неожиданно расплакалась.
«О Боже мой, – отчаянно подумал Аллен, – весь мир сошел с ума. Клара умирает, Йосеф с Марией ранены, а там снаружи лежит еще один умирающий человек. И я – это самое надежное, что есть здесь и сейчас. Я должен что-то делать, принимать какое-то решение. Сейчас у меня лопнет голова. Проклятие, как болит бок… Кажется, этот одержимый мне там что-то повредил… И пальцы на левой руке не сгибаются… Вот бы сейчас упасть в обморок и не думать ни о чем. Лежать в темноте, в тишине, вовне… …Кажется, меня сейчас стошнит».
Громкие голоса донеслись снаружи. Аллен с трудом встал и едва успел извергнуть за порог содержимое своего желудка. Распрямляясь и вытирая губы, через спутанные в драке волосы, налипшие на глаза, он увидел Марка, Гая и кого-то третьего. Маленькую темную фигурку, присевшую на корточки возле Эйхарта, простертого на земле.
Старенький и сердитый фельдшер не уставал ругаться. За несколько часов этот маленький лысый джентльмен успел обозвать граалеискателей многими местными выражениями, умудряясь при этом остаться в рамках приличия. Более всего его возмущало то, что они вообще позволили Кларе пойти с ними в поход. «Вы бы еще инсультника по горам потаскали, судить вас надо за такие дела! На ваше счастье, слабоумных не судят, а то сидеть бы в тюрьме героям!» – бурчал он, доставая всю необходимую аппаратуру из черного чемоданчика, который принес с собой. Марка и Гая, успевших по дороге привыкнуть к манере фельдшера изъясняться, уже ничего не задевало; а вот Аллен сначала попробовал отвечать. «Молодой человек, – строго парировал дед, щурясь на него, как на редкостный случай перелома ноги у свиньи, в данном случае – как на редкостный образчик человеческого убожества. – Вот вам ваши деньги. Вот вам мои инструменты. Вот вам ваша юная голова на плечах. Делайте переливание крови сами – или придержите свой не в меру болтливый язычок». Аллен махнул на диспут рукой – скорее из-за собственной усталости, нежели из-за Марка, делавшего ему страшные рожи из угла. Вместо одной больной фельдшеру достались трое; пришлось добавить к обещанным сорока маркам еще десять. В домике горели все наличествующие свечки и светильники – однако при этом дедуля требовал постоянно светить ему фонариком. В должности фонарщика подвизался Аллен, который так устал, что то и дело закрывал глаза и пытался поспать стоя.
Рана Марии была вскоре промыта и перевязана. Эйхарт, придя в себя, огляделся, как безумный; на лице его отразилась крайняя растерянность. Из всех присутствующих, кроме своей жены, он знал в лицо только Аллена; кроме того, он совершенно не помнил, что с ним происходило с того дня, как он сел в поезд, идущий на Файт. Первыми его словами по пробуждении было:
– Где я?
Потом, увидев озабоченные незнакомые лица над собой и бледную забинтованную жену, что-то вспомнил и спросил больным и слабым голосом:
– Что… я сделал?..
Мария потянулась к мужу, стараясь не потревожить своей повязки, и поцеловала его в прокушенные губы, в заросшее черной щетиной лицо.
– Не важно, Эйк. Все хорошо.
– Со мною что-то случилось… – снова лишаясь сил, прошептал ее муж, прижимая ее к себе. Он причинил ей боль, задев рану, но не заметил этого.
– Не важно, – повторила она, мягко высвобождаясь. – Я люблю тебя, Эйк. Спи, мы завтра поговорим. Спи, пожалуйста.
– Очень трогательно, – проворчал старичок фельдшер, закатывая огромному рыцарю рукав рубашки. – Походники, тоже мне, – все перекалечились, девчонку чуть не уморили, а теперь, надо же, – разбираются, кто кого любит! Вколю вам, юноша, успокаивающего, чтоб спали как бык, если до бороды дожили, а мозгов не выросло…
Эйхарт покорно подставил руку. Голова его уже отказывалась работать, и он пустил все на самотек, как бы это ни противоречило его жизненным принципам. Он уснул на полу возле печки, и его жена лежала рядом с ним, прислушиваясь к тупой боли в боку и уплывая глубоко в себя.
– Лучше зови меня с собой, – предложил добросердечный Гай. – Мне такие, как они, наоборот, нравятся… Я бы с ними познакомился.
– Ох, нет, только без меня, – передернулся Аллен. – Кроме того, ты и овчарок-то боишься – куда тебе с медведями знакомиться!
– Овчарки – дело другое. Они специально выведены на погибель человечеству… и не защищайте вы их, все равно не поверю! А лесные звери – они хорошие. Особенно эти. Они же его друзья…
Отшельникова кровать досталась Кларе; Мария вколола ей на ночь последнюю дозу лекарства и положила под спину свернутые Насьеновы одеяла, чтобы девушка спала полусидя. Она почти не говорила – на это недоставало сил, но бледность ее уже не была такой свинцово-серой, и она то и дело улыбалась в ответ на встревоженные взгляды друзей. Наверное, ей было страшно неловко, что она доставляет другим столько хлопот.
Йосеф потянулся к ночнику, чтобы задуть его, но Мария внезапно тронула его за руку, зависшую в воздухе:
– Отец Йосеф… Мне нужно с вами поговорить. Я… хочу исповедаться.
В голосе ее было нечто такое, что заставило уже почти спящего Аллена подняться и воззриться на нее с тревогой. В горячке смертей и болезней никто не замечал, что с Марией что-то происходит, но теперь Аллен ясно почувствовал – она не в порядке. Все не так. В чем это выражалось, он бы не смог объяснить, но ощущение поздно замеченной беды задело его по сердцу, как птица крылом.
Йосеф без единого вопроса встал, одернул мятую водолазку.
– Пойдемте. Ребята, я оставлю ночничок, хорошо? Мы скоро вернемся. Спокойной ночи.
Они остановились неподалеку от Насьенова креста на свежей могиле. Чем-то эта могила разительно отличалась от другой, оставленной ими на перевале, – от этой исходила спокойная радость, та же буквально источала скорбь. Наверное, так отличается смерть в срок от всех остальных смертей, мельком подумал священник, присаживаясь на холодную траву. Над черным лесом светил тоненький серп луны. Он плыл меж темной листвы, как светящаяся лодочка.
– Отец Йосеф, можно… я возьму вас за руку? Тогда мне будет легче говорить.
Странно было все это, и странным, почти незнакомым казалось лицо молодой женщины в ночном свете и ночных тенях. Йосеф протянул ей руку, и на запястье ему упала теплая капля.
– Я должна сказать одну вещь. Очень плохую… Со мной случилась беда. Наверное, это дело Нижних.
Мария помолчала, собираясь с силами. Йосеф почувствовал легкий укол страха – и больная правая рука его дернулась сотворить крестное знамение.
– Я люблю вас, отец Йосеф.
Он ничего не ответил и не отдернул руки, и через минуту она продолжила:
– Не знаю сама, когда это случилось. Поняла я еще в Монте, после тех призраков… Когда ночью вы не пришли. Потом я долго думала, что же происходит… И вчера поняла все наверняка. Я люблю вас и люблю не как друга.
Йосеф, кажется, хотел что-то сказать, но она не дала ему начать:
– Я знаю все плохое, что кроется в этой беде; для вас ведь это беда, и для меня тоже – у меня есть муж, и я люблю его, а сейчас как будто предаю. Самое плохое – что эта вещь может разбить наш круг, который и так изранен. Она уже начинает его разъедать изнутри, я чувствую. Но я действительно не видела никого, похожего на тебя… на вас. Ни на кого так не смотрела. Наверное, я увидела образ Божий в человеке… в первый раз.
– И чего бы ты хотела? Что я должен делать? – тихо спросил Йосеф. Мариина ладонь лежала в его руке неподвижно, как мертвая рыбка. Женщина чуть усмехнулась.
– Это два совсем разных вопроса. Я могу ответить только на второй. Вы не должны делать ничего. Разве что принять у меня исповедь.
– Мне нечего отпускать тебе. Здесь нет греха.
Месяц – тонкая ладейка – совсем скрылся в море черных ветвей. Какие здесь были большие буки – в три обхвата, серебристые и замшелые, старые, как эти горы. Йосеф погладил женщину по голове, как маленького ребенка.
– Но что же делать мне?
– Радоваться. Любовь дана нам, чтобы мы радовались. Еще – любовь не может помешать любви, иначе одна из них – не любовь. Мне жаль, что все случилось именно так, но попробуем сделать из этого радость.
– Я не… – начала Мария, но не договорила. Казалось, что она сейчас расплачется, но ей столько приходилось плакать за эти дни, что теперь глаза ее оставались сухими. Она высвободила свою руку, горько покачала головой в ответ на взгляд Йосефовых серых глаз – и пошла к дому. Руки она по дороге закинула за голову, и дверь в избушку отворила неожиданно грубым ударом ноги. Та грохнула, как горный обвал.
Йосеф поднялся и пошел следом. Колени его штанов были мокры от росы. В доме, как ни странно, никто не проснулся – или просто не подал виду. Мария застегнула молнию своего спальника.
– Спокойной ночи, – прошептал ей Йосеф, перед тем как приступить – незаметно для всех остальных – к вечерней молитве. И когда он уже совсем далеко ушел в глубину действа, неожиданно тихим шепотом к нему пришел ответ:
– Спокойной ночи.
Больше они не говорили. Да и что тут можно сказать?..
…Аллену приснилось то, что случилось под большим деревом год назад, и он проснулся в слезах.
Это был Алленов день рождения, и Роберт совсем недавно привел его в орден «Белое копье». Поэтому теперь весь рыцарский круг по обычаю собрался в лесу, на своем излюбленном месте, и чествовал Аллена, осушив за его восемнадцатилетие немало бутылок. Аллен их всех пока боялся, к тому же они были громкие и слишком веселые. Поэтому он тихонько отошел в сторону и уселся под старой березой, наблюдая прекрасный оранжево-алый закат меж ветвями деревьев. Там его и нашел Роберт и постоял некоторое время в отдалении, наблюдая тощую спину брата и коротко подстриженную шапочку волос. Тонкая шея была непривычно открыта. Издалека Аллен выглядел лет на четырнадцать.
Роберт подошел, тронул его за плечо. Тот вскочил, будто его застали за чем-нибудь недостойным, но узнал брата и радостно улыбнулся.
– Ты куда убежал? Сейчас твои гости все съедят…
– Ну и пусть. Я их всех боюсь немножко… То есть они очень хорошие, – прибавил он торопливо, – но я чуть-чуть от них устал… Смотри, какой закат красивый! Оранжево-розовый…
– Может, мне тоже уйти? – спросил Роберт. – Ты хочешь один побыть?
– Нет, ты не уходи. – Аллен внезапно прижался к его груди виском. Над лбом смешно торчала начавшая отрастать прядка – та, которую вырвали в драке.
Роберт в порыве, какой случился у него первый раз в жизни, прижал брата к себе и поцеловал в макушку. Аллен оторопело взглянул на него снизу вверх: подобных проявлений нежности он не ожидал.
– Знаешь, я всегда хотел иметь брата… Просил родителей все детство, а они отшучивались, что им и меня одного много. Так смешно – получить-таки брата на старости лет, но уже готового, совершеннолетнего…
– Я тоже всегда мечтал, – чуть слышно признался именинник. – У нас во дворе был парень, который чуть что кричал: «Брату скажу!» Его и не трогал никто – старший брат за него мог кого угодно отметелить. Правда, он сам его, кажется, колотил, и вообще был противный тип его братец – но этот Гектор всегда им хвастался, как сокровищем: только и слышно было – «мой старший брат», «мы с братом»… У него даже имени для нас не было: назывался просто «брат». Ух как я Гектору завидовал! Как хотел, чтобы у меня тоже был брат, обязательно старший, обязательно чтоб защищал…
– Я буду тебя защищать, – тихо и совершенно серьезно отозвался Роберт. – Я всегда буду тебя защищать и не оставлю. – Аллен изумленно посмотрел в его глаза – и увидел в них спокойную уверенность, серую сталь обета. Хотя никто не говорил слова «клянусь» и не резал в подтверждение клятвы рук, проливая кровь, сказанное было истиной, крепкой, как камень.
– Спасибо, – прошептал он и обнял своего брата. Ему показалось, что небо приоткрылось на миг и кто-то там, в высоте, записал эти слова. И старое дерево было им свидетелем, чтобы помнить чужую тайну долго-предолго, сколько стоит лес.
Потом совсем другим, будничным голосом Роберт спросил, перелистывая тайную страницу:
– Ну что, пойдем к костру? Послушаешь, как Валентин поет. Мне очень нравится.
И они пошли к костру, и больше никто из них не говорил об этом. Кроме одного раза. Кроме одного…
Аллен полежал в темноте, тихо шмыгая носом и прислушиваясь к дыханию спящих друзей. Впервые воспоминание о брате, да еще такое яркое, не причиняло боли. То есть боль была, и она выходила наружу со слезами, но это казалось правильным и даже приятным, как будто сам Роберт был здесь и мог войти в любую минуту. Так плачут от волнения и благодарности, когда черная тревога оказывается напрасной, или в конце хорошего фильма, когда все герои гибнут, но в том и есть радость и смысл сюжета. Дивясь себе, Аллен понял, что его брат здесь – он будто бы не уходил, пока не разомкнут круг. «Я буду защищать тебя». Да, меня и всех нас. Я помню, Роберт. Ты сказал: «Я тебя никогда не оставлю», значит, так оно и есть. Мой брат никогда не лжет. Оставайся, я прошу тебя, оставайся. Не уходи. Только… если очень-очень захочешь.
И, покрепче завернувшись в спальник, Аллен уснул рядом со своим братом, и сон его был глубок и спокоен.
Глава 11
25 июня, вторник
Рано утром Марк и Гай отправились на поиски деревни. Хлеб у граалеискателей закончился, и в дорогу с собой взяли немного отшельниковой картошки. Гай знал, куда идти, а Марк готов был своротить горы; к тому же эти двое из всех были самыми здоровыми и выносливыми.
Для остальных день начался немногим позже. Мария держалась странно и отчужденно, и когда Аллен спросил ее, что происходит, она честно ответила, очевидно, держа обет:
– Я не хочу об этом говорить.
Наступивший день стал днем отдыха, и если бы не серая, полумертвая Клара, которая из всей еды смогла отдать должное только своему лечебному сиропу, Аллен очень обрадовался бы такому дню. Он помылся в родничке недалеко от дома и посидел у поющей воды, кожей впитывая теплые солнечные лучи. Этот бьющий из-под камней ключ ручейком стекал в реку Джурлин, но голос его был не в пример нежнее и тише. Места попались необычайно красивые, и Аллену думалось, что если бы здесь пожить с неделю в тишине, то вскоре он перестал бы ночью просыпаться от горя и обрел бы внутренний мир. Может быть, обрел бы…
Вечерело. Клара полулежала на кровати, глаза ее были закрыты. Она как-то внезапно исхудала, щеки запали, заострился подбородок. Йосеф сидел подле нее и вслух читал свой часослов, изредка поправляя на носу очки. Мария взяла котелок и собралась к родничку за водой. Вид у нее был крайне нездоровый.
– Погоди, – окликнул ее Аллен, – давай я с тобой схожу, картошку помою.
Он бросил в полотняный мешок несколько грязных клубней, предназначавшихся для ужина, и вышел вслед за ней. Дверь душераздирающе скрипнула, и Аллен в который раз вспомнил, что ее недурно бы смазать – жалко, нечем…
Он догнал Марию на тропинке к роднику, и они молча пошли рядом. Почему-то это напомнило давний весенний день, когда они встретились на трамвайной остановке, и Аллен тревожился и грустил – он, тогда еще не ведавший настоящих печалей и тревог… Тогда Аллен был темен, Мария же – светла; а теперь от молчания маленькой дамы исходила такая тень, что Аллен в приступе острой жалости уже открыл было рот, чтобы сказать что-нибудь ободряющее. Но слова не успели сорваться с губ: дорогу преградила тень.
Огромный, обросший черной бородой человек шел им навстречу, и запад светлел у него за спиной.
В первый миг Аллен не узнал его, настолько нелепым и невероятным казалось его присутствие; но столь характерными казались его походка, огромный рост, черная походная куртка, что Аллен и Мария замерли как вкопанные. Это был Эйхарт Юлий.
– Эйк! – выдохнула Мария и дернулась навстречу мужу. – Ты… откуда? – И, пораженная внезапной страшной мыслью, как-то связанной в сознании с ее непоправимым грехом, рванулась вперед: – Что-то случилось с Максом?!.
Эйхарт ускорил шаги, и они почти бежали навстречу друг другу. Все это произошло за долю секунды, и Аллен не успел ничего понять – просто в глазах мелькнули две фигуры, большая и маленькая, в порыве навстречу друг другу. Мария протянула руки навстречу мужу. Эйхарт – только одну.
Они уже почти соприкоснулись руками, но вечерний свет вдруг стал для Аллена очень ярким, и на один миг он увидел его глаза. Неподвижный взгляд, устремленный на Марию. Взгляд, сфокусированный в одной точке, как у сумасшедшего, и совершенно белый. Очень светлые глаза. Почти без зрачков. Где я видел этот взгляд?..
Времени осталось мало, смертельно мало; оно вдруг стало жидким и вязким, как бывает во сне. Времени, сделавшегося очень ощутимым и иссякающим в руках веществом, Аллену хватило ровно на то, чтобы крикнуть в резком озарении, похожем на электрошок:
– Мария, стой!!!
Крикнуть и увидеть, как в сгустившемся воздухе она медленно-медленно оборачивается, удивленно изгибаются тонкие брови.
– Мария, не приближайся к нему!!!
Ровно в тот миг, когда она изумленно обернулась на крик, еще находясь в движении к мужу, он ударил ножом.
Длинная сталь, нацеленная в сердце, снизу вверх скользнула по ребрам, пропоров левый бок. Мария, даже не успев крикнуть, упала на тропу.
Дальше все происходило как во сне. Время замедлило ход, мысли же, наоборот, приобрели бешеную скорость: в разреженном воздухе Аллен увидел со стороны себя, летящего в прыжке, как на замедленной кинопленке, а разум его лихорадочно умолял:
«Нет, нет, нет. Ты не умеешь драться, ты ненавидишь драться. Это же Эйхарт, он тебя убьет. Ты дерешься хуже всех на свете. Он тебя убьет, он убьет тебя за пять секунд. Что же ты делаешь, нет, нет, нет!»
Но было уже поздно. С прыжка Аллен вцепился в держащую нож руку Эйхарта, и они повалились в густую траву.
Эйхарт был старшим и первым из воинов в ордене «Белое копье». Против него из рыцарей мог выстоять лишь Роберт да еще один из младших мастеров. Аллен же был… всего-навсего Алленом, и этим сказано все. Ему удалось сбить противника с ног и заставить его выпустить оружие только благодаря неожиданности. В первый раз его тело действовало быстрее разума, и, катаясь по земле в железных объятиях Эйхарта, Аллен при этом умудрялся оставаться и сторонним наблюдателем, которого происходящее очень удивляло. «Вот это да, что же я делаю? Никогда не знал, что этот парень (я) умеет так драться…» Аллен кусался, пинался, выворачивался, как змея, и вцеплялся когтями, как сумасшедший кот. Все это происходило, наверное, несколько минут: был момент, когда Аллен выламывал душившие его пальцы, другой рукой оттягивая голову противника назад. Был момент, когда огромные пальцы впились ему в голову за ушами, и он заорал от боли. В какой-то момент боль просто перестала чувствоваться, и целью жизни для барахтающегося тела, которое было им самим, стало добраться до вражеского кадыка зубами. Потом огромный противник навалился на него сверху, впечатав в камень деревянной шумящей головой, и Аллен завертелся под ним, как ящерка, придавленная ботинком.
Страха в нем не было, и это неожиданное откровение наполнило его ликованием. Оказывается, есть та грань, за которой страх просто перестает существовать. Наверное, это и есть Праведный Гнев?.. Как же это здорово, несмотря на то что его сейчас убьют. «Dies irae, dies illa», – пела Клара. День Гнева, Диэс Ирэ. Ты, пришедший убивать моих братьев и мучить моих сестер, знай – День Гнева придет. Диэс Ирэ ближе с каждым днем. Неужели ты думаешь, что он не наступит и для тебя?..
Эйхарт уже совсем лежал на нем, вдавливая его в землю, и левая рука его нашаривала в траве нож – красивый охотничий нож с костяной рукояткой. Правая его рука впивалась в горло Аллена, заставляя свет превращаться в тьму. И Аллен увидел его глаза.
Он увидел его глаза.
Белые, совсем прозрачные, и это были не глаза Эйхарта. И вообще не глаза человека. Аллен узнал глядящего – это был Повелитель Мух.
Секунду он оцепенело смотрел в узкие дыры зрачков. В глазах демона мутным приливом плескалась бешеная веселость – не дай Бог никому из людей познать такую. Зрачки его были как дула пистолетов, как скважины в двери, за которой – абсолютная тьма. Он вспомнил, что в аду одной из самых страшных пыток считается, по преданиям, созерцание дьявола, – и понял почему. Аллен увидел только тень его тени, просвечивающую сквозь смертную плоть, – и думал, что не сможет остаться жив.
Силы совершенно оставили его. Наверное, он не смог бы и рукой шевельнуть. Стало совершенно все равно, что будет дальше, тело обмякло, принимая всю тяжесть врага, и Аллен закрыл глаза.
– Оставь его.
Голос прозвучал будто из другого мира, негромкий и ровный. Йосеф стоял на тропинке, в отшельниковом драном черном пальто поверх рубашки. Правая рука его безжизненно свисала вдоль тела.
Эйхарт – вернее, тот, кто сейчас распоряжался его телом – повернулся на голос. Казалось, что его внимание не может включать в себя больше одного объекта сразу; как Мария перестала для него существовать, едва появился Аллен, так теперь он по-звериному уставился на Йосефа и медленно поднялся с поверженного противника, будто бы забыв о нем. Так человек в шлеме с очень узкой прорезью не может переводить взгляд с одного на другое, а вынужден поворачивать всю голову и даже корпус.
Эйхарт пошел на священника, улыбаясь ужасной улыбкой, и в руке его блестел длинный нож.
– А, это ты, поп. Ты-то мне и нужен. Давай, поп, молись, крестись или что вы там делаете, потому что я – твоя смерть.
Йосеф не двинулся с места. Надвигавшийся на него человек был в полтора раза шире его в плечах и выше на голову. Йосеф вытянул вперед левую руку – правая не двигалась – и приказал:
– Отпусти его.
Голос его был негромок, но это был голос Короля. Аллену, почти провалившемуся в забытье, почудилось, что за ним вернулся брат и зовет его, – и он открыл глаза, чтобы увидеть, что случилось дальше.
Эйхарт, остановившийся в шаге от Йосефа, со свистом втянул воздух.
– Я – твоя смерть, – хрипло, но уже менее уверенно повторил он. – Ты, поганый попишка, расскажи мне, понравилось тебе трахать мою жену?! – неожиданно заорал он страшно, но совсем человеческим и Эйхартовым голосом, и глаза его, которых Аллен не видел, на миг сделались темнее. Он отвел руку для удара.
– Говорю тебе, кто б ты ни был, – оставь этого человека, – повторил Йосеф, не реагируя ни на его слова, ни на движения. Все внимание священника было приковано к его глазам. Казалось, между ними двумя звенит и накаляется воздух. Зажги кто-нибудь спичку – ухнул бы взрыв.
Аллен, к тому времени уже вставший на четвереньки, заставил себя двинуться вперед. Все тело его гудело; боли от ушибов он пока не чувствовал, но голова напоминала гнилой изнутри арбуз, полный червей.
– Нет у тебя и тебе подобных права мучить сына человеческого, зачатого мужчиной и вскормленного женщиной. Приказываю тебе: сейчас же выйди из него.
Эйхарт издал невнятное рычание и отшатнулся. Потом, нагнув голову, как идущий против очень сильного ветра, выдавил:
– Кто ты такой, чтобы мне приказывать?.. Я убью тебя, и ты не остановишь меня.
– Я – слуга Иисуса Христа, – просто ответил Йосеф, стоя пред врагом открытым, таким, какой он был. Ему нечего было таить и незачем закрывать дверей, и ветер света свободно дул сквозь него. – Я Его слуга и именем моего Господина говорю тебе: выйди. У меня есть власть приказывать тебе.
Несколько секунд Эйхарт стоял неподвижно; крупная дрожь сотрясала его. Потом он выронил нож, страшно, по-звериному завыл – и свалился к Йосефовым ногам. Он катался и бился на земле, издавая дикие вопли и хрипы, и Аллен с ужасом смотрел, как он выгибается в дугу и колотит о камни головой. Йосеф подобрал толстую палку и сунул Эйхарту в зубы. Тот перекусил ее с хрустом, и изо рта его потекла слюна. Священник схватил палку потолще. Рыцарь вцепился в нее со страшной силой и зарычал. Йосеф смотрел на него спокойно и непроницаемо. Наконец, выгнувшись у самых его ног и скребя землю ногтями, одержимый издал последний, совсем тихий хрип – как тяжелобольной, усталый человек – и затих без движения. Лицо его и шея в разодранном вороте куртки блестели от пота.
Пошатываясь, Аллен приблизился к своему другу. Ноги были как ватные, глотать удавалось с трудом. Кажется, правый глаз начинал заплывать.
– Йосеф… что с ним? Он умер?..
– С ним все в порядке, – тихо ответил священник, и усталость проступила на его лице, заостряя черты и прокладывая глубокие тени вдоль скул. – Пусть он полежит. Пойдем посмотрим, что с Марией.
…Рана Марии оказалась пустяковой – нож скользнул вдоль ребер, никаких важных органов не задев. Упала она скорее от глубокого шока, нежели от серьезной травмы. Должно быть, происходящее равнялось для нее полному безумию сдвинувшегося мира, когда камни бросаются на тебя, а сама земля пытается тебя пожрать…
Аллен и Йосеф вдвоем отнесли ее в домик, где лежала умирающая Клара, раздели и осмотрели рану. На беду, ни один из них в медицине ничего не смыслил, они разве что убедились, что жизнь Марии вне опасности. Аллен перекопал ее аптечку и нашел там пузырек нашатыря. Вонючую пробку он сунул Марии под нос, она задергалась, застонала и села на полу. Глаза ее были совсем ошалевшими. Она схватилась за свой бок, увидела яркую кровь на пальцах – и неожиданно расплакалась.
«О Боже мой, – отчаянно подумал Аллен, – весь мир сошел с ума. Клара умирает, Йосеф с Марией ранены, а там снаружи лежит еще один умирающий человек. И я – это самое надежное, что есть здесь и сейчас. Я должен что-то делать, принимать какое-то решение. Сейчас у меня лопнет голова. Проклятие, как болит бок… Кажется, этот одержимый мне там что-то повредил… И пальцы на левой руке не сгибаются… Вот бы сейчас упасть в обморок и не думать ни о чем. Лежать в темноте, в тишине, вовне… …Кажется, меня сейчас стошнит».
Громкие голоса донеслись снаружи. Аллен с трудом встал и едва успел извергнуть за порог содержимое своего желудка. Распрямляясь и вытирая губы, через спутанные в драке волосы, налипшие на глаза, он увидел Марка, Гая и кого-то третьего. Маленькую темную фигурку, присевшую на корточки возле Эйхарта, простертого на земле.
26 июня, среда. Ночь
Старенький и сердитый фельдшер не уставал ругаться. За несколько часов этот маленький лысый джентльмен успел обозвать граалеискателей многими местными выражениями, умудряясь при этом остаться в рамках приличия. Более всего его возмущало то, что они вообще позволили Кларе пойти с ними в поход. «Вы бы еще инсультника по горам потаскали, судить вас надо за такие дела! На ваше счастье, слабоумных не судят, а то сидеть бы в тюрьме героям!» – бурчал он, доставая всю необходимую аппаратуру из черного чемоданчика, который принес с собой. Марка и Гая, успевших по дороге привыкнуть к манере фельдшера изъясняться, уже ничего не задевало; а вот Аллен сначала попробовал отвечать. «Молодой человек, – строго парировал дед, щурясь на него, как на редкостный случай перелома ноги у свиньи, в данном случае – как на редкостный образчик человеческого убожества. – Вот вам ваши деньги. Вот вам мои инструменты. Вот вам ваша юная голова на плечах. Делайте переливание крови сами – или придержите свой не в меру болтливый язычок». Аллен махнул на диспут рукой – скорее из-за собственной усталости, нежели из-за Марка, делавшего ему страшные рожи из угла. Вместо одной больной фельдшеру достались трое; пришлось добавить к обещанным сорока маркам еще десять. В домике горели все наличествующие свечки и светильники – однако при этом дедуля требовал постоянно светить ему фонариком. В должности фонарщика подвизался Аллен, который так устал, что то и дело закрывал глаза и пытался поспать стоя.
Рана Марии была вскоре промыта и перевязана. Эйхарт, придя в себя, огляделся, как безумный; на лице его отразилась крайняя растерянность. Из всех присутствующих, кроме своей жены, он знал в лицо только Аллена; кроме того, он совершенно не помнил, что с ним происходило с того дня, как он сел в поезд, идущий на Файт. Первыми его словами по пробуждении было:
– Где я?
Потом, увидев озабоченные незнакомые лица над собой и бледную забинтованную жену, что-то вспомнил и спросил больным и слабым голосом:
– Что… я сделал?..
Мария потянулась к мужу, стараясь не потревожить своей повязки, и поцеловала его в прокушенные губы, в заросшее черной щетиной лицо.
– Не важно, Эйк. Все хорошо.
– Со мною что-то случилось… – снова лишаясь сил, прошептал ее муж, прижимая ее к себе. Он причинил ей боль, задев рану, но не заметил этого.
– Не важно, – повторила она, мягко высвобождаясь. – Я люблю тебя, Эйк. Спи, мы завтра поговорим. Спи, пожалуйста.
– Очень трогательно, – проворчал старичок фельдшер, закатывая огромному рыцарю рукав рубашки. – Походники, тоже мне, – все перекалечились, девчонку чуть не уморили, а теперь, надо же, – разбираются, кто кого любит! Вколю вам, юноша, успокаивающего, чтоб спали как бык, если до бороды дожили, а мозгов не выросло…
Эйхарт покорно подставил руку. Голова его уже отказывалась работать, и он пустил все на самотек, как бы это ни противоречило его жизненным принципам. Он уснул на полу возле печки, и его жена лежала рядом с ним, прислушиваясь к тупой боли в боку и уплывая глубоко в себя.