Страница:
В часы науки, рассеянно глядя на открытую страницу, где трактовался вопрос ответственности за прямые или косвенные убытки, он ласково поглаживал шершавую обложку лежащей на коленях затрепанной книжки. Это было в последнем хедере, где школьникам предстояло завершить первоначальное талмудическое образование. Новый учитель, Авраам-Иоэль, суровый и угрюмый старик, нередко выводил грешника на чистую воду; если ученик, увлеченный чтением, отвечал невпопад на неожиданный вопрос, костлявая рука ребе с щепоткой нюхательного табаку между пальцами больно ударяла его по щеке.
Симон все больше чувствовал себя самостоятельным. Отец был в разъездах, мать - в вечных хлопотах, дед Бенцион переселился в другой дом. Все чаще в руки Симона стали попадать древне-еврейские книги светского содержания. Двенадцатилетнего мальчика потряс первый прочитанный им настоящий роман с запутанной фабулой - "Тайны Парижа" Эженя Сю в древнееврейском переводе. Насколько дней ходил он как в чаду и зажег своим волнением Вольфа. Братьям так захотелось иметь (24) эту книгу у себя, что они приняли героическое решение: переписать от руки многотомный роман. Лихорадочно работая по ночам, они успели, однако, переписать только первый том: книгу пришлось вернуть владельцу. Спустя некоторое время предметом страстных вожделений юношей стала другая книга - повесть популярного в те годы еврейского писателя Мапу "Пестрая птица" (Аит Цавуа). Автор ее - беллетрист средней руки - изображал ханжество и фанатизм кагальных заправил и благородство "просвещенной" молодежи, борющейся с окружающей средой. Прочтя первую часть повести, Симон так загорелся желанием узнать дальнейшую судьбу ее героев, что решился предложить книгопродавцу, торговавшему религиозными книгами, выписать из Варшавы еретическую повесть. Когда на полке книжной лавки очутились пять выпусков в цветных обложках, юных любителей литературы обуяла тревога: нищенских сбережений от завтраков не могло хватить на покупку книг. К счастью, время было предпасхальное; в посудной лавке торговля шла бойко, и мальчики, помогавшие матери, ежедневно прятали в карман несколько медяков, а потом с бьющимся сердцем мчались в книжную лавку. Драгоценные книжки прятались в потайное место, где хранилась запретная библиотека юношей. Углубляясь в чтение диалогов между представителями старого и нового поколения, Симон искал разрешения назревавших смутных вопросов. И все крепло в нем стремление уйти из лагеря ревнителей традиции в среду просвещенных - "маскилов".
Результатом этих настроений явился боевой памфлет "Видение о священном языке"; написанный наивно-цветистым стилем, изобилующий библейскими цитатами, он бичевал ханжей и фанатиков, погруженных в зубрежку Талмуда, ненавидящих Гаскалу. Памфлет удалось распространить в нескольких копиях; он вызвал открытое недовольство среди старшего поколения и тайное сочувствие в среде молодежи.
В эту пору мысль мальчика напряженно работала. Смутный детский страх перед таинственным и непонятным уступил место протесту против фальши, ханжества, несправедливости. Симон рано увидел теневые стороны жизни. Бедность, которую взрослые пытались стыдливо скрывать от чужих глаз, не была тайной для преждевременно созревшего школьника: недаром он под (25) диктовку матери часто писал длинные письма отцу. В пустой полутемной лавке мать, пригорюнившись за стойкой, вздыхала и вытирала глаза краем вязаного платка, в то время, как юный писец старательно, каллиграфически выводил традиционное обращение: "моему дорогому, славному, всеми почитаемому мужу Меер-Якову, чтоб сиял его свет". Дальше начиналась житейская проза - перечень расходов: на квартиру, на уплату меламеду, на починку обуви. Иногда мальчик составлял по поручению матери красноречивые, иепещренные цитатами послания к ее отцу, незнакомому богатому деду. Дед похваливал стиль, но денег не присылал . . .
Кругом была такая же нужда, жалобы, житейские заботы. Наблюдательный мальчик, проводивший почти целые дни в синагоге, не мог не заметить, что прихожане по большей части молятся небрежно, глотая привычные слова и торопясь вернуться к житейским делам. Он стал вникать в содержание молитв и с удивлением почувствовал, что слова, привычные с детства, ничего не говорят сердцу. Охваченный тревогой, он пытался молиться в синагоге своими собственными словами или повторять отрывки из любимых псалмов, но все чаще думалось ему, что по настоящему молиться можно только в уединении.
В сентябре 1873 г., накануне религиозного совершеннолетия, Симон стал готовиться к традиционной речи (дроше) на талмудическую тему. Меламед рекомендовал ему трактат, посвященный тонкостям ритуала. Разбираясь в сложном, запутанном тексте, мальчик наткнулся на рассуждения о том, каким образом левша должен надевать тефилин, которые по закону полагается прикреплять правой рукой. Сухая, бесплодная казуистика этого текста так смутила его, что он категорически отказался произнести "дроше".
Совершеннолетие было важной вехой: Симон перешел в иешиву - в группу слушателей деда Бенциона. Ешиботники проводили целые дни в кагальной синагоге, сидя у длинных досчатых столов и громко, нараспев читая тексты. Юной тоской и томлением проникнуты были напевы, так мало гармонирующие с параграфами о разводе или убое скота. Неудивительно, что под тяжелыми фолиантами Талмуда стали все чаще появляться еретические книжки. Случай помог Симону проникнуть в гущу (26) новоеврейской литературы: товарищ по иешиве свел его с местным вольнодумцем, тайно хранившим у себя коллекцию книг и журналов Гаскалы. Настоящим открытием оказались периодические издания, выходившие в Вильне и в Одессе: на их столбцах нередко обличалось суеверие хасидов, шарлатанство цадиков, а подчас подвергался осторожной критике и раввинизм.
Отныне молодой иешиботник стал посвящать чтению запретной литературы свободные от занятий субботние дни, жадно глотая публицистику, повести, стихи. Его любимцем становится лирический поэт Миха-Иосиф Лебенсон; в поэзии рано умершего мечтателя Симон находит близкие ему отголоски религиозного кризиса.
Страсть к книге, в конце концов, довела юношу до поступка, о котором он долго потом сожалел. В ряде выпусков журнала "Гакармель" шла горячая полемика по поводу корреспонденции, изображающей борьбу между обскурантами и передовой молодежью. Симон перечел эту корреспонденцию несколько раз подряд, а когда пришлось вернуть книгу владельцу, не мог устоять перед искушением и вырезал взволновавшие его страницы. Спустя некоторое время он повинился в грехе и вернул похищенное, но совесть долго мучила его и заставляла каяться в горячих молитвах.
Домашние не сразу обратили внимание на происшедшую в юном иешиботнике перемену. Дед погружен был в свою науку, мать не отличала светских книг от религиозных. Но прихожане синагоги иногда замечали подозрительные тонкие книжки, выглядывавшие из под тяжелых фолиантов, и слышали, как внук реб-Бенциона с чувством декламирует в синагогальном приделе лирические стихи. По городу поползли слухи, дошедшие в конце концов и до деда: в семье Дубновых появился вольнодумец, увлекающийся чтением запретных книг. Бунтовщик принял вызов: он стал отвечать на доносы обличительными посланиями, направленными против "темных людей, боящихся света знания". Послания эти переписывались любителями цветистого языка; питомец иешивы прослыл в родном городе талантливым, но опасным памфлетистом.
Наушники Бенциона Дубнова, предсказывавшие, что от литературы "Гаскалы" молодой "апикойрес" перейдет к еще (27) более вредным книгам, оказались правы. Симон чувствовал, что одна еврейская литература не в состоянии удовлетворить его жажду знания. Сын местного синагогального служки, окончивший городскую школу, принялся обучать братьев Дубновых арифметике и русскому языку. Весной 1874 г. Симон сдал экзамен в Казенное еврейское училище. Мать с трудом примирилась с решением мальчика поступить в "полу-гойскую" школу; удрученный дед потребовал, чтобы он, по крайней мере, не прерывал изучения Талмуда. Симон добросовестно старался совместить школьные занятия с лекциями в иешиве, но окружающие с болью в сердце ощущали, что он все дальше уходит от традиций, созданных чередой богобоязненных поколений.
В новой школе работа шла успешно. За три месяца мальчик прошел трехлетний курс и перешел в последний класс, но получить аттестат ему не удалось: еврейские начальные школы были внезапно упразднены правительственным указом. Для Симона это был тяжелый удар. Мрачным настроением проникнута краткая автобиография, написанная зимой 1875 г. и торжественно озаглавленная "Деяния моей юности". Юный автор рассуждает о жизни и смерти и жалуется на людей, преследующих его за стремление сочетать науку и веру. "Меня называют апикойресом ... - пишет он. - О Боже, ты ведь испытуешь сердца людей и знаешь, что я верен твоей религии, что клевету взвели на меня фанатики, раздраженные тем, что я иду по пути Гаскалы, а не по их пути невежества". В трагическом тоне описано в автобиографии закрытие школы, но в заключении высказывается уверенность, что "устыдятся глупцы и осрамятся лжепророки, ибо воцарится знание в нашем городе".
Из начальной школы мальчик вынес немного познаний, но она помогла ему овладеть русским языком и дала ключ к русской литературе. Случай открыл перед ним русское книгохранилище, как раньше еврейское: приобретя доступ к библиотечке, организованной кружком передовой молодежи, он жадно накинулся на произведения классиков, статьи в больших прогрессивных журналах, переводы Берне и Гейне. Едва овладев русским языком, он принялся ревностно изучать по самоучителю французский. Для всех этих занятий не хватало дня; приходилось работать по ночам. В конце концов, систематическое недосыпание и (28) напряженная, хаотическая умственная работа подорвала неокрепший организм: острое малокровие вызвало головные боли и частые припадки головокружения. Старик доктор, навещавший захворавшую Шейну Дубнову, укоризненно покачивал головой при виде бледного, хилого подростка и бормотал: "поменьше бы читал, так был бы здоров!".
Реб Бенцион, с тревогой следивший за поведением внука, почувствовал, что между ними выросла стена. Симон забросил талмудическую науку, и все реже посещал синагогу. Окружающие косились на его короткий пиджак, на подстриженные пейсы и неодобрительно перешептывались, глядя, как во время молитвы он стоит неподвижно, избегая обычных телодвижений. Деду приходилось постоянно выслушивать жалобы богобоязненных соседей; плакалась перед ним и мать, опасавшаяся, что сыну придется на том свете горько расплачиваться за вольнодумство. Реб Бенцион вызвал к себе внука; расхаживая по комнате, он взволнованно обличал увлечение "пустыми науками", уводящими с пути, указанного Торой и Талмудом. Возражения Симона еще усилили раздражение старика, и он пригрозил отобрать и уничтожить "вредные" книги.
Попытка обратить грешника на путь истины оказалась неудачной. Вскоре родителей постиг новый удар: Симон и Вольф объявили о своем намерении поступить в местное уездное училище, которое посещали преимущественно дети русских и польских помещиков. В семидесятых годах стали появляться в стенах этой школы и еврейские мальчики из зажиточных семейств: окончание школы сокращало срок военной службы.
Меер-Яков Дубнов, скрепя сердце, решил не мешать сыновьям: школа как никак была лучше казармы. Братья блестяще сдали экзамены и вскоре выдвинулись в классе на первое место; Симон особенно отличался по русскому языку и по истории, Вольф - по математике. Им далось это легко: умственный уровень как учащихся, так и учителей был невысокий. Занятия в школе оставляли много времени для чтения классиков. Симон с особенным воодушевлением декламировал Лермонтова: поэт, "ищущий бури", был ближе его беспокойной душе, чем гармонический Пушкин - любимец зрелых лет. Повести Тургенева (29) будили в душе недавнего питомца иешивы странное волнение; молодой затворник поочередно увлекался всеми пленительными обитательницами "дворянских гнезд". Но, прежде всего, искал он в литературе правды, смысла жизни, ответа на вопрос - как жить. Тенденциозные, поучительные повести прогрессивных русских и европейских писателей, обличавшие консерватизм и ханжество, изображавшие духовные искания мятежных натур, были ему особенно дороги. Кумиром шестнадцатилетнего юноши стал Берне. "Я впервые услышал голос протеста против деспотизма... вспоминает он спустя много лет - впервые почувствовал обаяние революционного духа; я ... в особенности восторгался борьбой Берне за свободу мысли, что было мне тогда близко по личному опыту". Юноша не мог удержаться от искушения вставить цитату из немецкого радикального публициста в школьное выпускное сочинение; это повело к тому, что ему сбавили отметку, и директор пожурил за чтение неподходящих книг.
Во время пребывания в уездном училище юноша сделал первую попытку выступить в печати. Он отправил в редакцию варшавского еженедельника "Гацефира" анонимную корреспонденцию, в которой ратовал за реформу хедеров и за обязательность общего образования для меламедов. С волнением ждал он отклика редакции, но так и не дождался. По воле судьбы литературный дебют Симона Дубнова осуществился лишь несколько лет спустя - в русско-еврейской журналистике.
Окончание училища в июне 1877 г. поставило ребром вопрос: что дальше? В родном захолустьи не было возможности продолжать образование. "Надо уехать, уехать" . .. взволнованно твердил юноша, шагая по досчатым тротуарам и перебирая в мозгу различные планы. После долгих колебаний он решил поступить в Еврейский учительский институт в Вильне. Отец, давно потерявший надежду на то, что сын станет талмудистом, не противоречил: институт обеспечивал слушателям содержание в годы учения и кусок хлеба по окончании. А у юноши учащенно билось сердце при мысли о переселении в "литовский Иерусалим", центр просветительного движения.
В солнечный летний день у ворот дома, где жили Дубновы, остановилась "буда" еврейского "балаголы" - примитивный (30) неуклюжий фургон с холщевым навесом. Мать у калитки молча вытирала глаза краем передника; с поникшей головой стоял старший брат, уступивший младшему роль пионера. Когда "буду" стало трясти по ухабам пыльной дороги, молодой путешественник с тоской оглянулся на оставшиеся позади приземистые домики, на низкие зеленые грядки огородов. Начинались годы странствий.
(31)
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
СКИТАНИЯ
По пыльным, плохо мощеным улицам "литовского Иерусалима" потерянно бродил невысокий, худощавый юноша в нескладном потертом пиджаке, перешитом из отцовского сюртука. С тоской глядел он на оборванную детвору, копошившуюся в лужах, на старинные дома с ветхими галлерейками. Неприглядна была и временная обитель, куда приезжий попал по рекомендации земляка: низкое окно выходило на заваленный мусором зловонный двор, на ветхие флигеля, густо набитые беднотой. Но юноша не падал духом: он ощущал себя на пороге новой жизни, посвященной науке.
Переступить этот порог Симону, однако, не удалось. Ему отказано было в приеме в Институт. Патетически пишет он отцу: "я пустился в плавание по морю жизни. На высокой мачте моего корабля сияла надпись: надежда. Последнюю я потерял и с ужасом вижу, как мой корабль идет ко дну". Получив драматическое послание, отец прислал деньги на обратный путь.
Снова потянулись серые дни в родительском доме. Единственным плодом поездки в Вильну было приобретение книжки Лилиенблюма "Грехи молодости" (Хатос Неурим), которую юноша прочел с душевным трепетом: это была автобиография вольнодумца, который вел в родном захолустье борьбу с фанатиками и бежал от них в большой город, стремясь приобщиться к просвещению. Но молодежь, с которой он встретился, уже отходила от смутных идеалов Гаскалы к русскому образованию, к реализму и позитивизму, которые проповедывались Писаревым и другими передовыми мыслителями. Симон находил на страницах книги отголоски собственных переживаний.
Дед и родители склонны были видеть в постигшей юного (32) пионера неудаче перст Божий. Но Симон был не из тех, кто легко сдается. У него возник новый план: поступить в реальное училище (гимназия без древних языков), а потом пытаться попасть в университет. Такое училище имелось в уездном городе Двинске, и братья Дубновы решили туда перекочевать: их воодушевлял пример Моисея Мендельсона, который пешком пришел в Берлин, движимый жаждой знания.
Жизнь в Двинске была еще суровее виленской: тесная нестапливаемая каморка, вечное недоедание; рьяная зубрежка учебников и жадное чтение книг в бессонные часы при тусклом свете керосиновой лампочки. Деньги от отца приходили нерегулярно. "Уже более полутора месяца - пишет Симон в дневнике 9-го января 1878 года - как я перестал есть мясо и питаюсь только хлебом с селедкой и чаем". Запас хлеба юноши покупали на целую неделю и разрезывали на семь равных частей, чтобы не, нарушить нормы. В конце концов, Симон так ослабел, что не раз вынужден был бросать учебники и в изнеможении пролеживать долгие часы на диване. Книги, как всегда, играли доминирующую роль в его жизни. Сильное впечатление произвела на него "История евреев в Средние века" Деппинга. По прочтении этой книги он пишет в дневнике: "Несмотря на то, что я... не могу найти сочувствия в моей привязанности к еврейской нации... во мне всё более растет любовь к нашей национальности, отбрасываемой как ничтожная вещь нашей молодежью". Но это лишь временное, навеянное чтением настроение; мысль юноши неуклонно втягивалась в русло космополитизма. Особенно способствовала этому "История цивилизации" Бокля, показавшаяся Симону настоящим откровением. Впервые предстала пред ним строгая закономерность исторических явлений, взаимодействие законов природы и духа в процессе развития цивилизации. Его поразила мысль Бокля о превосходстве умственных факторов над нравственными в динамике истории. Космополитическая тенденция одновременно пугала и прельщала недавнего ученика иешивы. "Этот великий свободомыслящий подкапывает чувство любви к национальности" - смущенно признается он в дневнике.
В обстановке голода, холода и затворничества работа по подготовке к экзаменам не спорилась. Лежа на жестком диванчике, юноша декламирует грустные стихи о ранней, (33) преждевременной смерти Боклевский рационализм не убивал увлечения поэзией. Вскоре двинский период оборвался так же внезапно, как виленский: упрямые пионеры вынуждены были капитулировать перед физической слабостью. Доведенные голодом до полного изнеможения, они решили вернуться на время к родному очагу, а потом продолжать подготовку к экзаменам в соседнем губернском городе Могилеве, где можно было расчитывать на помощь родных и знакомых.
Мстиславская молодежь с уважением смотрела на добровольных "мучеников науки". Новые веяния проникали в ту пору в самые глухие углы. В Мстиславле возник кружок самообразования, организованный молодежью из состоятельных семейств. Центром деятельности кружка была та небольшая библиотечка, которая в свое время снабжала Симона первыми русскими книгами. Теперь она помещалась в доме купца Хаима Фрейдлина; заведывали ею его дочери - Ида и Фанни, недавно окончившие местную частную школу.
С единственного уцелевшего девичьего снимка Иды Фрейдлиной задумчиво и слегка недоуменно глядят кроткие карие глаза. Светлые волосы гладко причесаны, нежен и строг тонкий овал, целомудренна складка сжатых губ. Спокойная, не бросающаяся в глаза, сама себя не сознающая красота.
Девушка, спустя несколько лет связавшая свою жизнь с трудной судьбой мечтателя и скитальца, выросла в обстановке уютного зажиточного дома. Мать ее, Мера (Мириам) Фрейдлина, и под старость сохранила черты редкой красоты. Рассказывали, что когда она была стройной шестнадцатилетней девушкой с золотыми косами до колен, в нее без памяти влюбился польский помещик из окрестностей Мстиславля. Молодые люди тайно встречались и переписывались, пряча письма в дупло старого дуба, но были выслежены. Встревоженные родители наскоро выдали романтическую дочку за рекомендованного сватом немолодого хасида. Овдовев, Мера вышла замуж по собственному выбору за солидного купца; дочки от второго брака были ее любимицами. В зрелые годы это была властная, величавая женщина, твердой рукой управлявшая домом, умело помогавшая мужу в делах. Дочери, круглолицые, кареглазые, с правильными, как у матери, чертами лица, походили друг на друга только (34) наружностью: младшая сестра Фанни была веселая, кокетливая, Ида - задумчивая, строгая, молчаливая.
Возвратясь из Двинска, братья Дубновы выразили желание вступить в библиотечный кружок. Первая встреча членов нового братства состоялась на бульварной площади в лунный зимний вечер. В тиши сонных улиц звонко раздавались голоса молодежи, беседовавшей о книгах, о планах на будущее. Было далеко за полночь, когда Симон проводил сестер Фрейдлиных домой; со ступенек заснеженного крыльца на него застенчиво глянули кроткие карие глаза, и ласковый голос произнес: "будемте знакомы, заходите". Тяжелая дверь гулко захлопнулась. Шагая по сугробам, юноша почувствовал неожиданный прилив бодрости: что-то новое, светлое вошло в его отшельническую жизнь.
Невольные каникулы в родном городе как всегда заполнены были чтением. Бокль подготовил юношу к восприятию рационалистических идей 18-го века. Утверждение, что в жизни народов за "веком веры" неизбежно следует "век разума", стало основой миросозерцания молодого искателя правды, который сам пережил переход от детской религиозности к вере в абсолютизм разума. Некоторую роль в формировании мировоззрения Симона играла и радикальная литературная критика, связывавшая философские проблемы с общественными.
Эти проблемы становились в эпоху семидесятых годов всё более жгучими на фоне растущего общественного брожения. Массовый характер приобрело "хождение в народ" молодежи из дворянства и интеллигенции; в 1876 году возникла революционно-народническая организация "Земля и Воля"; волновал умы процесс Веры Засулич, стрелявшей в петербургского градоначальника Трепова. Симон читал запоем газеты и оппозиционные журналы, но к политической активности его не влекло: им владела другая "пламенная страсть". В то время, как для русской и прежде всего дворянской молодежи, имевшей доступ ко всем благам культуры, разрыв с привычными формами жизни был протестом против социальной несправедливости, еврейские бунтари, вышедшие из народных низов, восставали против своего окружения во имя личной свободы: их бунт носил характер резко индивидуалистический. Молодые еврейские вольнодумцы, увлекавшиеся русской радикальной публицистикой, брали из нее то, что им (35) было особенно близко: провозглашенный Писаревым культ "критически мыслящей" личности имел большее влияние на формирование их мировоззрения, чем альтруизм народников, горевших желанием помочь "серому мужичку". Из среды еврейских "маскилов" семидесятников вышло мало активных революционеров; массовый уход в революционное движение - русское и еврейское - стал уделом последующего поколения. Симон Дубнов был типичным сыном своей эпохи - индивидуалистом рационалистической складки.
Из Могилева, куда он уехал, чтобы возобновить попытку сдать экзамен, стали приходить по адресу новых друзей - сестер Фрейдлиных - длиннейшие письма. Эти послания восемнадцатилетнего юноши, обращенные к привлекательным, полным жизни девушкам, не заключают в себе почти ничего интимного: их содержание добросовестный анализ прочитанных книг и попытки интеллектуального самоанализа. О своих недавних идеалах, о "слепом патриотизме" времен "литовского Иерусалима" автор писем отзывается снисходительно, как о проявлениях умственной незрелости. Он ревностно изучает теперь естественные науки: в небольшом трактате под громким названием "Моя философия" проводится мысль, что "критически мыслящий" человек должен для выработки полного миросозерцания пройти три цикла наук - о мире, земле и человеке, то есть стать энциклопедистом. Провинциалкам, выросшим в мещанской среде, эти мысли казались настоящим откровением, а миссионер энциклопедизма - чуть ли не пророком. Особенно увлекалась новыми идеями вдумчивая Ида; план ухода из родительского дома и поступления в университет мало помалу овладел всеми ее помыслами. Братья Дубновы отнеслись к этому плану с горячим сочувствием и обещали полное содействие.
Симон ушел в работу. После многочасовой зубрежки скучных школьных учебников (особенно изводила его с трудом дававшаяся математика) он погружался как в живительный источник в чтение драм Шиллера или тургеневской "Нови" с ее волнующим изображением "хождения в народ" революционной молодежи. Жизнь настойчиво стучалась в келью самоучки, заваленную книгами: она напоминала о себе подпольными листками, принесенными случайным гостем-студентом, вестями о смелых (36) террористических актах ... Изредка посещал юноша студенческие вечеринки, где распевались за самоваром запретные песни, но это не нарушало монашеского образа жизни: он тверд был в своем решении пробиться сквозь все препятствия к источнику науки - университету.
В мае 1879 года Симон обратился к директору могилевской гимназии за справками об условиях экзаменов. Директор, типичный провинциальный бюрократ, возмущен был намерением самоучки держать экзамены без древних языков. Ссылка на то, что для поступления на естественный факультет древние языки не требуются, окончательно вывела его из себя. Злобно прищурясь, разглядывал он бледного юношу с упрямой складкой губ: перед ним был жид-вольнодумец, явно набивший себе голову писаревщиной и другими вредными идеями. Долг патриота и царского слуги состоял в том, чтоб преградить этому бунтовщику путь к науке. Симон понял, что расчитывать на получение гимназического аттестата в Могилеве нельзя; он решил приняться за изучение древних языков и перекочевать в недалекий Смоленск, где, как передавали, можно расчитывать на заработок.
Симон все больше чувствовал себя самостоятельным. Отец был в разъездах, мать - в вечных хлопотах, дед Бенцион переселился в другой дом. Все чаще в руки Симона стали попадать древне-еврейские книги светского содержания. Двенадцатилетнего мальчика потряс первый прочитанный им настоящий роман с запутанной фабулой - "Тайны Парижа" Эженя Сю в древнееврейском переводе. Насколько дней ходил он как в чаду и зажег своим волнением Вольфа. Братьям так захотелось иметь (24) эту книгу у себя, что они приняли героическое решение: переписать от руки многотомный роман. Лихорадочно работая по ночам, они успели, однако, переписать только первый том: книгу пришлось вернуть владельцу. Спустя некоторое время предметом страстных вожделений юношей стала другая книга - повесть популярного в те годы еврейского писателя Мапу "Пестрая птица" (Аит Цавуа). Автор ее - беллетрист средней руки - изображал ханжество и фанатизм кагальных заправил и благородство "просвещенной" молодежи, борющейся с окружающей средой. Прочтя первую часть повести, Симон так загорелся желанием узнать дальнейшую судьбу ее героев, что решился предложить книгопродавцу, торговавшему религиозными книгами, выписать из Варшавы еретическую повесть. Когда на полке книжной лавки очутились пять выпусков в цветных обложках, юных любителей литературы обуяла тревога: нищенских сбережений от завтраков не могло хватить на покупку книг. К счастью, время было предпасхальное; в посудной лавке торговля шла бойко, и мальчики, помогавшие матери, ежедневно прятали в карман несколько медяков, а потом с бьющимся сердцем мчались в книжную лавку. Драгоценные книжки прятались в потайное место, где хранилась запретная библиотека юношей. Углубляясь в чтение диалогов между представителями старого и нового поколения, Симон искал разрешения назревавших смутных вопросов. И все крепло в нем стремление уйти из лагеря ревнителей традиции в среду просвещенных - "маскилов".
Результатом этих настроений явился боевой памфлет "Видение о священном языке"; написанный наивно-цветистым стилем, изобилующий библейскими цитатами, он бичевал ханжей и фанатиков, погруженных в зубрежку Талмуда, ненавидящих Гаскалу. Памфлет удалось распространить в нескольких копиях; он вызвал открытое недовольство среди старшего поколения и тайное сочувствие в среде молодежи.
В эту пору мысль мальчика напряженно работала. Смутный детский страх перед таинственным и непонятным уступил место протесту против фальши, ханжества, несправедливости. Симон рано увидел теневые стороны жизни. Бедность, которую взрослые пытались стыдливо скрывать от чужих глаз, не была тайной для преждевременно созревшего школьника: недаром он под (25) диктовку матери часто писал длинные письма отцу. В пустой полутемной лавке мать, пригорюнившись за стойкой, вздыхала и вытирала глаза краем вязаного платка, в то время, как юный писец старательно, каллиграфически выводил традиционное обращение: "моему дорогому, славному, всеми почитаемому мужу Меер-Якову, чтоб сиял его свет". Дальше начиналась житейская проза - перечень расходов: на квартиру, на уплату меламеду, на починку обуви. Иногда мальчик составлял по поручению матери красноречивые, иепещренные цитатами послания к ее отцу, незнакомому богатому деду. Дед похваливал стиль, но денег не присылал . . .
Кругом была такая же нужда, жалобы, житейские заботы. Наблюдательный мальчик, проводивший почти целые дни в синагоге, не мог не заметить, что прихожане по большей части молятся небрежно, глотая привычные слова и торопясь вернуться к житейским делам. Он стал вникать в содержание молитв и с удивлением почувствовал, что слова, привычные с детства, ничего не говорят сердцу. Охваченный тревогой, он пытался молиться в синагоге своими собственными словами или повторять отрывки из любимых псалмов, но все чаще думалось ему, что по настоящему молиться можно только в уединении.
В сентябре 1873 г., накануне религиозного совершеннолетия, Симон стал готовиться к традиционной речи (дроше) на талмудическую тему. Меламед рекомендовал ему трактат, посвященный тонкостям ритуала. Разбираясь в сложном, запутанном тексте, мальчик наткнулся на рассуждения о том, каким образом левша должен надевать тефилин, которые по закону полагается прикреплять правой рукой. Сухая, бесплодная казуистика этого текста так смутила его, что он категорически отказался произнести "дроше".
Совершеннолетие было важной вехой: Симон перешел в иешиву - в группу слушателей деда Бенциона. Ешиботники проводили целые дни в кагальной синагоге, сидя у длинных досчатых столов и громко, нараспев читая тексты. Юной тоской и томлением проникнуты были напевы, так мало гармонирующие с параграфами о разводе или убое скота. Неудивительно, что под тяжелыми фолиантами Талмуда стали все чаще появляться еретические книжки. Случай помог Симону проникнуть в гущу (26) новоеврейской литературы: товарищ по иешиве свел его с местным вольнодумцем, тайно хранившим у себя коллекцию книг и журналов Гаскалы. Настоящим открытием оказались периодические издания, выходившие в Вильне и в Одессе: на их столбцах нередко обличалось суеверие хасидов, шарлатанство цадиков, а подчас подвергался осторожной критике и раввинизм.
Отныне молодой иешиботник стал посвящать чтению запретной литературы свободные от занятий субботние дни, жадно глотая публицистику, повести, стихи. Его любимцем становится лирический поэт Миха-Иосиф Лебенсон; в поэзии рано умершего мечтателя Симон находит близкие ему отголоски религиозного кризиса.
Страсть к книге, в конце концов, довела юношу до поступка, о котором он долго потом сожалел. В ряде выпусков журнала "Гакармель" шла горячая полемика по поводу корреспонденции, изображающей борьбу между обскурантами и передовой молодежью. Симон перечел эту корреспонденцию несколько раз подряд, а когда пришлось вернуть книгу владельцу, не мог устоять перед искушением и вырезал взволновавшие его страницы. Спустя некоторое время он повинился в грехе и вернул похищенное, но совесть долго мучила его и заставляла каяться в горячих молитвах.
Домашние не сразу обратили внимание на происшедшую в юном иешиботнике перемену. Дед погружен был в свою науку, мать не отличала светских книг от религиозных. Но прихожане синагоги иногда замечали подозрительные тонкие книжки, выглядывавшие из под тяжелых фолиантов, и слышали, как внук реб-Бенциона с чувством декламирует в синагогальном приделе лирические стихи. По городу поползли слухи, дошедшие в конце концов и до деда: в семье Дубновых появился вольнодумец, увлекающийся чтением запретных книг. Бунтовщик принял вызов: он стал отвечать на доносы обличительными посланиями, направленными против "темных людей, боящихся света знания". Послания эти переписывались любителями цветистого языка; питомец иешивы прослыл в родном городе талантливым, но опасным памфлетистом.
Наушники Бенциона Дубнова, предсказывавшие, что от литературы "Гаскалы" молодой "апикойрес" перейдет к еще (27) более вредным книгам, оказались правы. Симон чувствовал, что одна еврейская литература не в состоянии удовлетворить его жажду знания. Сын местного синагогального служки, окончивший городскую школу, принялся обучать братьев Дубновых арифметике и русскому языку. Весной 1874 г. Симон сдал экзамен в Казенное еврейское училище. Мать с трудом примирилась с решением мальчика поступить в "полу-гойскую" школу; удрученный дед потребовал, чтобы он, по крайней мере, не прерывал изучения Талмуда. Симон добросовестно старался совместить школьные занятия с лекциями в иешиве, но окружающие с болью в сердце ощущали, что он все дальше уходит от традиций, созданных чередой богобоязненных поколений.
В новой школе работа шла успешно. За три месяца мальчик прошел трехлетний курс и перешел в последний класс, но получить аттестат ему не удалось: еврейские начальные школы были внезапно упразднены правительственным указом. Для Симона это был тяжелый удар. Мрачным настроением проникнута краткая автобиография, написанная зимой 1875 г. и торжественно озаглавленная "Деяния моей юности". Юный автор рассуждает о жизни и смерти и жалуется на людей, преследующих его за стремление сочетать науку и веру. "Меня называют апикойресом ... - пишет он. - О Боже, ты ведь испытуешь сердца людей и знаешь, что я верен твоей религии, что клевету взвели на меня фанатики, раздраженные тем, что я иду по пути Гаскалы, а не по их пути невежества". В трагическом тоне описано в автобиографии закрытие школы, но в заключении высказывается уверенность, что "устыдятся глупцы и осрамятся лжепророки, ибо воцарится знание в нашем городе".
Из начальной школы мальчик вынес немного познаний, но она помогла ему овладеть русским языком и дала ключ к русской литературе. Случай открыл перед ним русское книгохранилище, как раньше еврейское: приобретя доступ к библиотечке, организованной кружком передовой молодежи, он жадно накинулся на произведения классиков, статьи в больших прогрессивных журналах, переводы Берне и Гейне. Едва овладев русским языком, он принялся ревностно изучать по самоучителю французский. Для всех этих занятий не хватало дня; приходилось работать по ночам. В конце концов, систематическое недосыпание и (28) напряженная, хаотическая умственная работа подорвала неокрепший организм: острое малокровие вызвало головные боли и частые припадки головокружения. Старик доктор, навещавший захворавшую Шейну Дубнову, укоризненно покачивал головой при виде бледного, хилого подростка и бормотал: "поменьше бы читал, так был бы здоров!".
Реб Бенцион, с тревогой следивший за поведением внука, почувствовал, что между ними выросла стена. Симон забросил талмудическую науку, и все реже посещал синагогу. Окружающие косились на его короткий пиджак, на подстриженные пейсы и неодобрительно перешептывались, глядя, как во время молитвы он стоит неподвижно, избегая обычных телодвижений. Деду приходилось постоянно выслушивать жалобы богобоязненных соседей; плакалась перед ним и мать, опасавшаяся, что сыну придется на том свете горько расплачиваться за вольнодумство. Реб Бенцион вызвал к себе внука; расхаживая по комнате, он взволнованно обличал увлечение "пустыми науками", уводящими с пути, указанного Торой и Талмудом. Возражения Симона еще усилили раздражение старика, и он пригрозил отобрать и уничтожить "вредные" книги.
Попытка обратить грешника на путь истины оказалась неудачной. Вскоре родителей постиг новый удар: Симон и Вольф объявили о своем намерении поступить в местное уездное училище, которое посещали преимущественно дети русских и польских помещиков. В семидесятых годах стали появляться в стенах этой школы и еврейские мальчики из зажиточных семейств: окончание школы сокращало срок военной службы.
Меер-Яков Дубнов, скрепя сердце, решил не мешать сыновьям: школа как никак была лучше казармы. Братья блестяще сдали экзамены и вскоре выдвинулись в классе на первое место; Симон особенно отличался по русскому языку и по истории, Вольф - по математике. Им далось это легко: умственный уровень как учащихся, так и учителей был невысокий. Занятия в школе оставляли много времени для чтения классиков. Симон с особенным воодушевлением декламировал Лермонтова: поэт, "ищущий бури", был ближе его беспокойной душе, чем гармонический Пушкин - любимец зрелых лет. Повести Тургенева (29) будили в душе недавнего питомца иешивы странное волнение; молодой затворник поочередно увлекался всеми пленительными обитательницами "дворянских гнезд". Но, прежде всего, искал он в литературе правды, смысла жизни, ответа на вопрос - как жить. Тенденциозные, поучительные повести прогрессивных русских и европейских писателей, обличавшие консерватизм и ханжество, изображавшие духовные искания мятежных натур, были ему особенно дороги. Кумиром шестнадцатилетнего юноши стал Берне. "Я впервые услышал голос протеста против деспотизма... вспоминает он спустя много лет - впервые почувствовал обаяние революционного духа; я ... в особенности восторгался борьбой Берне за свободу мысли, что было мне тогда близко по личному опыту". Юноша не мог удержаться от искушения вставить цитату из немецкого радикального публициста в школьное выпускное сочинение; это повело к тому, что ему сбавили отметку, и директор пожурил за чтение неподходящих книг.
Во время пребывания в уездном училище юноша сделал первую попытку выступить в печати. Он отправил в редакцию варшавского еженедельника "Гацефира" анонимную корреспонденцию, в которой ратовал за реформу хедеров и за обязательность общего образования для меламедов. С волнением ждал он отклика редакции, но так и не дождался. По воле судьбы литературный дебют Симона Дубнова осуществился лишь несколько лет спустя - в русско-еврейской журналистике.
Окончание училища в июне 1877 г. поставило ребром вопрос: что дальше? В родном захолустьи не было возможности продолжать образование. "Надо уехать, уехать" . .. взволнованно твердил юноша, шагая по досчатым тротуарам и перебирая в мозгу различные планы. После долгих колебаний он решил поступить в Еврейский учительский институт в Вильне. Отец, давно потерявший надежду на то, что сын станет талмудистом, не противоречил: институт обеспечивал слушателям содержание в годы учения и кусок хлеба по окончании. А у юноши учащенно билось сердце при мысли о переселении в "литовский Иерусалим", центр просветительного движения.
В солнечный летний день у ворот дома, где жили Дубновы, остановилась "буда" еврейского "балаголы" - примитивный (30) неуклюжий фургон с холщевым навесом. Мать у калитки молча вытирала глаза краем передника; с поникшей головой стоял старший брат, уступивший младшему роль пионера. Когда "буду" стало трясти по ухабам пыльной дороги, молодой путешественник с тоской оглянулся на оставшиеся позади приземистые домики, на низкие зеленые грядки огородов. Начинались годы странствий.
(31)
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
СКИТАНИЯ
По пыльным, плохо мощеным улицам "литовского Иерусалима" потерянно бродил невысокий, худощавый юноша в нескладном потертом пиджаке, перешитом из отцовского сюртука. С тоской глядел он на оборванную детвору, копошившуюся в лужах, на старинные дома с ветхими галлерейками. Неприглядна была и временная обитель, куда приезжий попал по рекомендации земляка: низкое окно выходило на заваленный мусором зловонный двор, на ветхие флигеля, густо набитые беднотой. Но юноша не падал духом: он ощущал себя на пороге новой жизни, посвященной науке.
Переступить этот порог Симону, однако, не удалось. Ему отказано было в приеме в Институт. Патетически пишет он отцу: "я пустился в плавание по морю жизни. На высокой мачте моего корабля сияла надпись: надежда. Последнюю я потерял и с ужасом вижу, как мой корабль идет ко дну". Получив драматическое послание, отец прислал деньги на обратный путь.
Снова потянулись серые дни в родительском доме. Единственным плодом поездки в Вильну было приобретение книжки Лилиенблюма "Грехи молодости" (Хатос Неурим), которую юноша прочел с душевным трепетом: это была автобиография вольнодумца, который вел в родном захолустье борьбу с фанатиками и бежал от них в большой город, стремясь приобщиться к просвещению. Но молодежь, с которой он встретился, уже отходила от смутных идеалов Гаскалы к русскому образованию, к реализму и позитивизму, которые проповедывались Писаревым и другими передовыми мыслителями. Симон находил на страницах книги отголоски собственных переживаний.
Дед и родители склонны были видеть в постигшей юного (32) пионера неудаче перст Божий. Но Симон был не из тех, кто легко сдается. У него возник новый план: поступить в реальное училище (гимназия без древних языков), а потом пытаться попасть в университет. Такое училище имелось в уездном городе Двинске, и братья Дубновы решили туда перекочевать: их воодушевлял пример Моисея Мендельсона, который пешком пришел в Берлин, движимый жаждой знания.
Жизнь в Двинске была еще суровее виленской: тесная нестапливаемая каморка, вечное недоедание; рьяная зубрежка учебников и жадное чтение книг в бессонные часы при тусклом свете керосиновой лампочки. Деньги от отца приходили нерегулярно. "Уже более полутора месяца - пишет Симон в дневнике 9-го января 1878 года - как я перестал есть мясо и питаюсь только хлебом с селедкой и чаем". Запас хлеба юноши покупали на целую неделю и разрезывали на семь равных частей, чтобы не, нарушить нормы. В конце концов, Симон так ослабел, что не раз вынужден был бросать учебники и в изнеможении пролеживать долгие часы на диване. Книги, как всегда, играли доминирующую роль в его жизни. Сильное впечатление произвела на него "История евреев в Средние века" Деппинга. По прочтении этой книги он пишет в дневнике: "Несмотря на то, что я... не могу найти сочувствия в моей привязанности к еврейской нации... во мне всё более растет любовь к нашей национальности, отбрасываемой как ничтожная вещь нашей молодежью". Но это лишь временное, навеянное чтением настроение; мысль юноши неуклонно втягивалась в русло космополитизма. Особенно способствовала этому "История цивилизации" Бокля, показавшаяся Симону настоящим откровением. Впервые предстала пред ним строгая закономерность исторических явлений, взаимодействие законов природы и духа в процессе развития цивилизации. Его поразила мысль Бокля о превосходстве умственных факторов над нравственными в динамике истории. Космополитическая тенденция одновременно пугала и прельщала недавнего ученика иешивы. "Этот великий свободомыслящий подкапывает чувство любви к национальности" - смущенно признается он в дневнике.
В обстановке голода, холода и затворничества работа по подготовке к экзаменам не спорилась. Лежа на жестком диванчике, юноша декламирует грустные стихи о ранней, (33) преждевременной смерти Боклевский рационализм не убивал увлечения поэзией. Вскоре двинский период оборвался так же внезапно, как виленский: упрямые пионеры вынуждены были капитулировать перед физической слабостью. Доведенные голодом до полного изнеможения, они решили вернуться на время к родному очагу, а потом продолжать подготовку к экзаменам в соседнем губернском городе Могилеве, где можно было расчитывать на помощь родных и знакомых.
Мстиславская молодежь с уважением смотрела на добровольных "мучеников науки". Новые веяния проникали в ту пору в самые глухие углы. В Мстиславле возник кружок самообразования, организованный молодежью из состоятельных семейств. Центром деятельности кружка была та небольшая библиотечка, которая в свое время снабжала Симона первыми русскими книгами. Теперь она помещалась в доме купца Хаима Фрейдлина; заведывали ею его дочери - Ида и Фанни, недавно окончившие местную частную школу.
С единственного уцелевшего девичьего снимка Иды Фрейдлиной задумчиво и слегка недоуменно глядят кроткие карие глаза. Светлые волосы гладко причесаны, нежен и строг тонкий овал, целомудренна складка сжатых губ. Спокойная, не бросающаяся в глаза, сама себя не сознающая красота.
Девушка, спустя несколько лет связавшая свою жизнь с трудной судьбой мечтателя и скитальца, выросла в обстановке уютного зажиточного дома. Мать ее, Мера (Мириам) Фрейдлина, и под старость сохранила черты редкой красоты. Рассказывали, что когда она была стройной шестнадцатилетней девушкой с золотыми косами до колен, в нее без памяти влюбился польский помещик из окрестностей Мстиславля. Молодые люди тайно встречались и переписывались, пряча письма в дупло старого дуба, но были выслежены. Встревоженные родители наскоро выдали романтическую дочку за рекомендованного сватом немолодого хасида. Овдовев, Мера вышла замуж по собственному выбору за солидного купца; дочки от второго брака были ее любимицами. В зрелые годы это была властная, величавая женщина, твердой рукой управлявшая домом, умело помогавшая мужу в делах. Дочери, круглолицые, кареглазые, с правильными, как у матери, чертами лица, походили друг на друга только (34) наружностью: младшая сестра Фанни была веселая, кокетливая, Ида - задумчивая, строгая, молчаливая.
Возвратясь из Двинска, братья Дубновы выразили желание вступить в библиотечный кружок. Первая встреча членов нового братства состоялась на бульварной площади в лунный зимний вечер. В тиши сонных улиц звонко раздавались голоса молодежи, беседовавшей о книгах, о планах на будущее. Было далеко за полночь, когда Симон проводил сестер Фрейдлиных домой; со ступенек заснеженного крыльца на него застенчиво глянули кроткие карие глаза, и ласковый голос произнес: "будемте знакомы, заходите". Тяжелая дверь гулко захлопнулась. Шагая по сугробам, юноша почувствовал неожиданный прилив бодрости: что-то новое, светлое вошло в его отшельническую жизнь.
Невольные каникулы в родном городе как всегда заполнены были чтением. Бокль подготовил юношу к восприятию рационалистических идей 18-го века. Утверждение, что в жизни народов за "веком веры" неизбежно следует "век разума", стало основой миросозерцания молодого искателя правды, который сам пережил переход от детской религиозности к вере в абсолютизм разума. Некоторую роль в формировании мировоззрения Симона играла и радикальная литературная критика, связывавшая философские проблемы с общественными.
Эти проблемы становились в эпоху семидесятых годов всё более жгучими на фоне растущего общественного брожения. Массовый характер приобрело "хождение в народ" молодежи из дворянства и интеллигенции; в 1876 году возникла революционно-народническая организация "Земля и Воля"; волновал умы процесс Веры Засулич, стрелявшей в петербургского градоначальника Трепова. Симон читал запоем газеты и оппозиционные журналы, но к политической активности его не влекло: им владела другая "пламенная страсть". В то время, как для русской и прежде всего дворянской молодежи, имевшей доступ ко всем благам культуры, разрыв с привычными формами жизни был протестом против социальной несправедливости, еврейские бунтари, вышедшие из народных низов, восставали против своего окружения во имя личной свободы: их бунт носил характер резко индивидуалистический. Молодые еврейские вольнодумцы, увлекавшиеся русской радикальной публицистикой, брали из нее то, что им (35) было особенно близко: провозглашенный Писаревым культ "критически мыслящей" личности имел большее влияние на формирование их мировоззрения, чем альтруизм народников, горевших желанием помочь "серому мужичку". Из среды еврейских "маскилов" семидесятников вышло мало активных революционеров; массовый уход в революционное движение - русское и еврейское - стал уделом последующего поколения. Симон Дубнов был типичным сыном своей эпохи - индивидуалистом рационалистической складки.
Из Могилева, куда он уехал, чтобы возобновить попытку сдать экзамен, стали приходить по адресу новых друзей - сестер Фрейдлиных - длиннейшие письма. Эти послания восемнадцатилетнего юноши, обращенные к привлекательным, полным жизни девушкам, не заключают в себе почти ничего интимного: их содержание добросовестный анализ прочитанных книг и попытки интеллектуального самоанализа. О своих недавних идеалах, о "слепом патриотизме" времен "литовского Иерусалима" автор писем отзывается снисходительно, как о проявлениях умственной незрелости. Он ревностно изучает теперь естественные науки: в небольшом трактате под громким названием "Моя философия" проводится мысль, что "критически мыслящий" человек должен для выработки полного миросозерцания пройти три цикла наук - о мире, земле и человеке, то есть стать энциклопедистом. Провинциалкам, выросшим в мещанской среде, эти мысли казались настоящим откровением, а миссионер энциклопедизма - чуть ли не пророком. Особенно увлекалась новыми идеями вдумчивая Ида; план ухода из родительского дома и поступления в университет мало помалу овладел всеми ее помыслами. Братья Дубновы отнеслись к этому плану с горячим сочувствием и обещали полное содействие.
Симон ушел в работу. После многочасовой зубрежки скучных школьных учебников (особенно изводила его с трудом дававшаяся математика) он погружался как в живительный источник в чтение драм Шиллера или тургеневской "Нови" с ее волнующим изображением "хождения в народ" революционной молодежи. Жизнь настойчиво стучалась в келью самоучки, заваленную книгами: она напоминала о себе подпольными листками, принесенными случайным гостем-студентом, вестями о смелых (36) террористических актах ... Изредка посещал юноша студенческие вечеринки, где распевались за самоваром запретные песни, но это не нарушало монашеского образа жизни: он тверд был в своем решении пробиться сквозь все препятствия к источнику науки - университету.
В мае 1879 года Симон обратился к директору могилевской гимназии за справками об условиях экзаменов. Директор, типичный провинциальный бюрократ, возмущен был намерением самоучки держать экзамены без древних языков. Ссылка на то, что для поступления на естественный факультет древние языки не требуются, окончательно вывела его из себя. Злобно прищурясь, разглядывал он бледного юношу с упрямой складкой губ: перед ним был жид-вольнодумец, явно набивший себе голову писаревщиной и другими вредными идеями. Долг патриота и царского слуги состоял в том, чтоб преградить этому бунтовщику путь к науке. Симон понял, что расчитывать на получение гимназического аттестата в Могилеве нельзя; он решил приняться за изучение древних языков и перекочевать в недалекий Смоленск, где, как передавали, можно расчитывать на заработок.