Страница:
Я не думал, что мои слова произведут на Ивана такое большое впечатление.
– Отцу?! Сдачи?! – выпучил он глаза.
– А ты думал что? Мы уже не раз всыпали ему, когда он нас не слушался.
Наверно, самый сильный человек в Утином ни разу не слышал таких страшных речей. Он замахал на меня руками.
– Окстись! Окстись! – забормотал он непонятное слово. Потом он ушел, смешно на меня оглядываясь.
Из дому вышел, зевая и почесывая грудь, дядя Авес. Его разноцветное тело переливалось всеми цветами радуги. Дядя, прищурившись, посмотрел на солнце.
– Тевирп, – приветствовал он меня на птичьем языке. – Лыб у ялетадесдерп?
– Говорите по-нормальному, – попросил я.
– Был у председателя? – перевел дядюшка добродушно.
– И не собирался.
– Почему? – удивился Авес. – Река Хунцы.
– Потому что в деревне голод.
– Ну и что? У них всегда есть НЗ. Фронтовику они должны дать. А будут упрямиться – ты тех припугни маршалом Чухрадзеновским. Я с ним лично знаком.
– Вот сами идите и пугайте.
Мои слова не понравились дяде.
– Ты стал очень упрямым, – сказал он. – Ты же знаешь, что мне нельзя таскать тяжести.
– Вы уверены, что вам придется их таскать?
Дядя Авес нахмурился, но потом передумал и подмигнул мне.
– Не будем ссориться. Ты ведь любишь своего дядюшку и не дашь ему помереть с голоду.
Вслед за Авесом, тоже зевая и почесываясь, показался Вад. Он также осведомился, не был ли я у председателя и, получив отрицательный ответ, что-то недовольно буркнул. Затем они вступили с дядюшкой в оживленную беседу на тему: что бы поесть. В каком бы направлении они ни думали, их пути неизменно сходились на подсолнечном масле. Вопрос был лишь, с чем его есть. Наконец дядюшка придумал поджарить на нем сохранившиеся по счастливой случайности, а вернее по нашей лености, картофельные очистки. Придя к такому решению, они стали немедленно воплощать его в жизнь. Дядюшка с неожиданным для него проворством принялся чистить сковороду, распушив над ней свое галифе, а брат побежал в погреб за маслом, но я перехватил его на полпути.
– Стой! А чем лебеду приправлять будем?
– Видно будет, – ответил Вад беспечным голосом.
– Нет. Масла вы не получите. Хватит с вас крупы и сала. Живите теперь, как верблюды. Верблюд один раз нажрется, а потом ему не хочется есть целую неделю.
– Но мне очень хочется, – возразил Вад.
– Надо было это предусмотреть вчера. Это логично.
Презрев законы логики, брат юркнул мне под мышку и припустил к погребу. Я еле догнал его.
– Нет!
– Да!
– Нет!
– Дядя Авес! Он не дает масла!
Итак, Вад вышел из повиновения. Во время тараканьих бегов они здорово спелись с Авесом.
– Иду!
Дядя Авес спешил на помощь, издавая своими галифе хлопающие звуки.
– Что здесь происходит?
Я вежливо объяснил, что происходит экономия масла. Дядя принялся горячо убеждать меня дать ему масла, так как уже десять часов, а он еще не завтракал, а врачи прописали ему принимать пищу в строго определенное время. Видя, что этот довод не действует, Авес Чивонави попытался соблазнить меня описанием румяных, шипящих на сковородке картофельных очисток, но я, хоть и глотал слюни, все же устоял. Тогда дядюшка надумал применить физическую силу. Вроде бы в шутку, подмигивая и сыпля разными шуточками, он попытался отодвинуть меня от двери погреба, но тоже безуспешно. Я лишь слегка толкнул его плечом, и дядюшка отлетел и закачался как камыш. Все-таки он был действительно больным человеком Авес постоял немного, держась за бок и морщась, а потом рассмеялся.
– А если мы вот так, река Хунцы?
Он вытащил из галифе пистолет и, продолжая смеяться, стал целиться в меня дрожащей рукой.
Не знаю, чем бы кончилась дядина шуточка, но в этот момент калитка заскрипела и во двор ввалилась толпа во главе с Иваном. Очевидно, это была его «мала куча», потому что все они очень походили на Ивана: такие же костлявые и длинные. «Мала куча» несла ведра, солому и дырявые решета.
– Мы тово… – сказал Иван смущаясь. – Покажем, як кизяки делать… А то позамерзаетэ без топки.
Дядя Авес бросил пистолет в карман своих необъятных галифе.
– Тевирп! – приветствовал он Ивана. – Идохдоп адюс.
Иван остолбенел.
– Чиво?
Дядюшка был доволен произведенным впечатлением.
– Отк ыт?
У дядюшки был просто талант выкручивать слова шиворот-навыворот.
Иван растерянно моргал белыми ресницами. Вся его «мала куча» делала то же самое.
– Он спрашивает, кто ты есть, – перевел Вад с птичьего языка на человеческий. – Не бойся. Это наш дядя.
Иван нерешительно продвинулся в сторону Авеса.. Мелюзга повалила следом, как цыплята за наседкой.
– У сав ястусен ырук?
– У вас несутся куры?
– Нет, – отрицательно замотал головой Иван, пяля глаза на дядюшку. – У нас нет курей…
– А олас? – Авес выкручивал слова почти мгновенно.
– Есть ли сало? – Ваду очень нравилась роль переводчика, хотя и давалась она ему с трудом.
– Нэма…
– А что есть? – забывшись, нетерпеливо спросил дядя.
– Мука… трошки…
Авес оживился.
– Это хорошо… это очень хорошо… Напечем оладьев…. с маслом.
Иван замялся.
– Но у нас трошки. На каждый день по пригоршни…
– Иди. Иди, – поддержал Авеса Вад. – Чугун лизал?
Иван беспомощно посмотрел на меня. Я вступился за него.
– Они сами с голоду пухнут. Надо и совесть знать.
– Река Хунцы, – сказал дядюшка Авес и удалился, хлопая галифе. По дороге он вставил челюсти и жутко, по-волчьи, оглянулся на меня.
До обеда мы делали кизяки. Из окон нашего дома несся хохот: дядя и Вад гоняли тараканов.
– Отцу?! Сдачи?! – выпучил он глаза.
– А ты думал что? Мы уже не раз всыпали ему, когда он нас не слушался.
Наверно, самый сильный человек в Утином ни разу не слышал таких страшных речей. Он замахал на меня руками.
– Окстись! Окстись! – забормотал он непонятное слово. Потом он ушел, смешно на меня оглядываясь.
Из дому вышел, зевая и почесывая грудь, дядя Авес. Его разноцветное тело переливалось всеми цветами радуги. Дядя, прищурившись, посмотрел на солнце.
– Тевирп, – приветствовал он меня на птичьем языке. – Лыб у ялетадесдерп?
– Говорите по-нормальному, – попросил я.
– Был у председателя? – перевел дядюшка добродушно.
– И не собирался.
– Почему? – удивился Авес. – Река Хунцы.
– Потому что в деревне голод.
– Ну и что? У них всегда есть НЗ. Фронтовику они должны дать. А будут упрямиться – ты тех припугни маршалом Чухрадзеновским. Я с ним лично знаком.
– Вот сами идите и пугайте.
Мои слова не понравились дяде.
– Ты стал очень упрямым, – сказал он. – Ты же знаешь, что мне нельзя таскать тяжести.
– Вы уверены, что вам придется их таскать?
Дядя Авес нахмурился, но потом передумал и подмигнул мне.
– Не будем ссориться. Ты ведь любишь своего дядюшку и не дашь ему помереть с голоду.
Вслед за Авесом, тоже зевая и почесываясь, показался Вад. Он также осведомился, не был ли я у председателя и, получив отрицательный ответ, что-то недовольно буркнул. Затем они вступили с дядюшкой в оживленную беседу на тему: что бы поесть. В каком бы направлении они ни думали, их пути неизменно сходились на подсолнечном масле. Вопрос был лишь, с чем его есть. Наконец дядюшка придумал поджарить на нем сохранившиеся по счастливой случайности, а вернее по нашей лености, картофельные очистки. Придя к такому решению, они стали немедленно воплощать его в жизнь. Дядюшка с неожиданным для него проворством принялся чистить сковороду, распушив над ней свое галифе, а брат побежал в погреб за маслом, но я перехватил его на полпути.
– Стой! А чем лебеду приправлять будем?
– Видно будет, – ответил Вад беспечным голосом.
– Нет. Масла вы не получите. Хватит с вас крупы и сала. Живите теперь, как верблюды. Верблюд один раз нажрется, а потом ему не хочется есть целую неделю.
– Но мне очень хочется, – возразил Вад.
– Надо было это предусмотреть вчера. Это логично.
Презрев законы логики, брат юркнул мне под мышку и припустил к погребу. Я еле догнал его.
– Нет!
– Да!
– Нет!
– Дядя Авес! Он не дает масла!
Итак, Вад вышел из повиновения. Во время тараканьих бегов они здорово спелись с Авесом.
– Иду!
Дядя Авес спешил на помощь, издавая своими галифе хлопающие звуки.
– Что здесь происходит?
Я вежливо объяснил, что происходит экономия масла. Дядя принялся горячо убеждать меня дать ему масла, так как уже десять часов, а он еще не завтракал, а врачи прописали ему принимать пищу в строго определенное время. Видя, что этот довод не действует, Авес Чивонави попытался соблазнить меня описанием румяных, шипящих на сковородке картофельных очисток, но я, хоть и глотал слюни, все же устоял. Тогда дядюшка надумал применить физическую силу. Вроде бы в шутку, подмигивая и сыпля разными шуточками, он попытался отодвинуть меня от двери погреба, но тоже безуспешно. Я лишь слегка толкнул его плечом, и дядюшка отлетел и закачался как камыш. Все-таки он был действительно больным человеком Авес постоял немного, держась за бок и морщась, а потом рассмеялся.
– А если мы вот так, река Хунцы?
Он вытащил из галифе пистолет и, продолжая смеяться, стал целиться в меня дрожащей рукой.
Не знаю, чем бы кончилась дядина шуточка, но в этот момент калитка заскрипела и во двор ввалилась толпа во главе с Иваном. Очевидно, это была его «мала куча», потому что все они очень походили на Ивана: такие же костлявые и длинные. «Мала куча» несла ведра, солому и дырявые решета.
– Мы тово… – сказал Иван смущаясь. – Покажем, як кизяки делать… А то позамерзаетэ без топки.
Дядя Авес бросил пистолет в карман своих необъятных галифе.
– Тевирп! – приветствовал он Ивана. – Идохдоп адюс.
Иван остолбенел.
– Чиво?
Дядюшка был доволен произведенным впечатлением.
– Отк ыт?
У дядюшки был просто талант выкручивать слова шиворот-навыворот.
Иван растерянно моргал белыми ресницами. Вся его «мала куча» делала то же самое.
– Он спрашивает, кто ты есть, – перевел Вад с птичьего языка на человеческий. – Не бойся. Это наш дядя.
Иван нерешительно продвинулся в сторону Авеса.. Мелюзга повалила следом, как цыплята за наседкой.
– У сав ястусен ырук?
– У вас несутся куры?
– Нет, – отрицательно замотал головой Иван, пяля глаза на дядюшку. – У нас нет курей…
– А олас? – Авес выкручивал слова почти мгновенно.
– Есть ли сало? – Ваду очень нравилась роль переводчика, хотя и давалась она ему с трудом.
– Нэма…
– А что есть? – забывшись, нетерпеливо спросил дядя.
– Мука… трошки…
Авес оживился.
– Это хорошо… это очень хорошо… Напечем оладьев…. с маслом.
Иван замялся.
– Но у нас трошки. На каждый день по пригоршни…
– Иди. Иди, – поддержал Авеса Вад. – Чугун лизал?
Иван беспомощно посмотрел на меня. Я вступился за него.
– Они сами с голоду пухнут. Надо и совесть знать.
– Река Хунцы, – сказал дядюшка Авес и удалился, хлопая галифе. По дороге он вставил челюсти и жутко, по-волчьи, оглянулся на меня.
До обеда мы делали кизяки. Из окон нашего дома несся хохот: дядя и Вад гоняли тараканов.
Бутерброд
Я сидел на завалинке. У меня невыносимо ныла спина. Вся площадь возле дома и двор были устланы кизяками.
На улицу вышел Виталька Ерманский, жуя бутерброд с сыром. Сегодня им принесли большую посылку.
– Хочешь? – спросил он.
– Нет. Я наелся.
Виталька почему-то обиделся. Он доел бутерброд. Корку от сыра он бросил в пыль. Потом Ерманский ушел, а я остался один на один с коркой. Она лежала от меня в трех шагах и отчаянно пахла. Она могла пропахнуть под нашими окнами весь вечер и ночь. Я раздавил ее пяткой.
На улицу вышел Виталька Ерманский, жуя бутерброд с сыром. Сегодня им принесли большую посылку.
– Хочешь? – спросил он.
– Нет. Я наелся.
Виталька почему-то обиделся. Он доел бутерброд. Корку от сыра он бросил в пыль. Потом Ерманский ушел, а я остался один на один с коркой. Она лежала от меня в трех шагах и отчаянно пахла. Она могла пропахнуть под нашими окнами весь вечер и ночь. Я раздавил ее пяткой.
Пятка
Они не спали и разговаривали про еду. Они разговаривали про нее, хотя все-таки взяли из погреба масло и поджарили на нем очистки.
– Я в своем самолете, – шипел дядя Авес, – возил живую курицу. Она неслась каждый день. Потом в самолет попал снаряд, и курица изжарилась. Я ее взял с собой. Летел на парашюте и ел… Проклятый дом. Не уснешь. Пахнет каким-то сыром. Река Хунцы.
Это пахла моя пятка, несмотря на то, что перед сном я вымыл ноги.
– Я в своем самолете, – шипел дядя Авес, – возил живую курицу. Она неслась каждый день. Потом в самолет попал снаряд, и курица изжарилась. Я ее взял с собой. Летел на парашюте и ел… Проклятый дом. Не уснешь. Пахнет каким-то сыром. Река Хунцы.
Это пахла моя пятка, несмотря на то, что перед сном я вымыл ноги.
Полпуда ржи
Я не мог заснуть из-за разговора про курицу, которая неслась в самолете, и из-за пятки, пахнущей сыром. Я оделся и пошел к председателю.
Несмотря на поздний час, в правлении было много людей. Они разговаривали и крутили самокрутки. Как я понял, шло совещание об уборке соломы.
Мой приход не прервал совещания. Сидевший за обшарпанным столом председатель, у которого все было по одному: одна нога, одна рука, один глаз – и иссеченное осколками лицо, лишь посмотрел на меня и продолжал обсуждать соломенный вопрос.
Я назвал свою фамилию и сказал, зачем пришел.
Все сразу замолчали и стали смотреть на меня.
– Я же только что дал вам пшена, сала и масла, – удивился председатель.
Мне было очень неловко.
– К нам приехал дядя – летчик… Он три раза горел в самолете… У него очень плохое здоровье…
Я боялся, что они, не дослушав меня, скажут «нет». В деревне ведь голод. Но они не торопились. Они стали припоминать все, что знали обо мне.
– Эт кузнецов сын?
– Который школу обворовал?
– С Ерманским дружит?
– Собака не сдохла еще? Какую псину загубили, чертенята. Ее на отару бы.
Они знали все и даже немножко больше.
– Тетка Мотря ест лебеду, а у ней трое роблят в колхозе. Нехай не балуется, тут ему не город.
Но меня взял под защиту председатель Он сказал, что у нас долго не было отца, поэтому мы подраспустилисъ, что отец скоро приедет и возьмет нас в ежовые рукавицы. А отец у нас хороший парень. Он пришел с войны весь целый и будет ковать немецких лошадей, которые должны скоро поступить.
Отца многие знали, и правление, немного поспорив, вынесло резолюцию: «Хрен с ним, полпуда ему ржи и двести граммов сала, но пусть завтра выходит на солому, нечего дурака валять. И пусть летчика своего берет. Он, хоть и раненый, но трос на быках таскать сможет. Тут все раненые».
Кладовщик пошел в амбар и по всем правилам отвесил мне теплого, пыльного пахнущего зерна из огромного, до самого потолка, закрома. Зерна было на донышке, и кладовщику пришлось делать кросс с препятствиями. Потом он отрезал мне кусок сала.
Я пошел домой. Мешок с рожью шевелился у меня на спине, живой и теплый.
Несмотря на поздний час, в правлении было много людей. Они разговаривали и крутили самокрутки. Как я понял, шло совещание об уборке соломы.
Мой приход не прервал совещания. Сидевший за обшарпанным столом председатель, у которого все было по одному: одна нога, одна рука, один глаз – и иссеченное осколками лицо, лишь посмотрел на меня и продолжал обсуждать соломенный вопрос.
Я назвал свою фамилию и сказал, зачем пришел.
Все сразу замолчали и стали смотреть на меня.
– Я же только что дал вам пшена, сала и масла, – удивился председатель.
Мне было очень неловко.
– К нам приехал дядя – летчик… Он три раза горел в самолете… У него очень плохое здоровье…
Я боялся, что они, не дослушав меня, скажут «нет». В деревне ведь голод. Но они не торопились. Они стали припоминать все, что знали обо мне.
– Эт кузнецов сын?
– Который школу обворовал?
– С Ерманским дружит?
– Собака не сдохла еще? Какую псину загубили, чертенята. Ее на отару бы.
Они знали все и даже немножко больше.
– Тетка Мотря ест лебеду, а у ней трое роблят в колхозе. Нехай не балуется, тут ему не город.
Но меня взял под защиту председатель Он сказал, что у нас долго не было отца, поэтому мы подраспустилисъ, что отец скоро приедет и возьмет нас в ежовые рукавицы. А отец у нас хороший парень. Он пришел с войны весь целый и будет ковать немецких лошадей, которые должны скоро поступить.
Отца многие знали, и правление, немного поспорив, вынесло резолюцию: «Хрен с ним, полпуда ему ржи и двести граммов сала, но пусть завтра выходит на солому, нечего дурака валять. И пусть летчика своего берет. Он, хоть и раненый, но трос на быках таскать сможет. Тут все раненые».
Кладовщик пошел в амбар и по всем правилам отвесил мне теплого, пыльного пахнущего зерна из огромного, до самого потолка, закрома. Зерна было на донышке, и кладовщику пришлось делать кросс с препятствиями. Потом он отрезал мне кусок сала.
Я пошел домой. Мешок с рожью шевелился у меня на спине, живой и теплый.
Гражданская война
Когда я вошел, они еще не спали. У дяди Авеса заклинило челюсти, и Вад осторожно расшатывал их ножом. Дядюшка сердился и хлопал ногами в галифе.
Я положил мешок в изголовье и стал делать из него подушку, сало я еще на улице закопал в зерно. Я боялся, что они, увидев у меня продукты, опять станут приставать, но они слишком были увлечены своим делом. Я уже начал было засыпать, как вдруг дядя Авес шумно втянул воздух, и у него сами собой выпали челюсти.
– Река Хунцы, что за проклятым дом, – выругался он – Теперь салом пахнет.
Вад тоже, видно, учуял запах. Он пробормотал.
– Да… Свинина…
Затем до них дошел запах ржи. Дядя тут же откликнулся:
– Странно. Очень странно. Я чувствую муку.
– И я.
Они задумались, и постепенно им стала открываться истина.
– Он ходил к председателю! – воскликнул вдруг Авес. – Принес сала и муки!
Они повскакивали со своих коек.
– Да, я ходил к председателю, – сказал я – И принес сало и рожь.
– Здорово! Молодец!
Авес Чивонави соскочил с кровати и принялся чистить сковороду.
– Сейчас мы напечем оладьев на сале. Знаешь, как вкусно! Ты молодец, что послушался меня. Всегда слушайся меня.
Чтобы немного наказать его за наглость, я позволил почистить сковородку и развести в печке огонь, а потом выступил со своей программной речью.
Я сказал, что отныне завтраки и ужины отменяются, остается только обед. В обед мы будем есть ржаную кашу, приправленную салом, в очень ограниченном количестве. Но даже и это будет возможно при условии, если дядя Авес пойдет со мной завтра на солому, а Вад перестанет валять дурака, а примется заготавливать лебеду. И я вкратце рассказал о моем посещении правления.
Моя программная речь была выслушана очень несерьезно: дядя продолжал наращивать в печке огонь, а Вад мурлыкал песенку. Кончив шуровать дрова, Авес подошел к моей кровати и бесцеремонно ухватился за мешок.
– Ну давай, – сказал он миролюбиво – Сейчас такой пир устроим, река Хунцы.
Я оторвал дядюшкину цепкую руку и с силой отшвырнул ее прочь. Дядюшка отлетел в угол. Он еще раз попробовал вцепиться в мешок и еще раз отлетел. Потом он сел на кровать брата, и они стали шептаться.
– Пойди сюда, – сказал Вад. – Мы открыли съезд «Братьев свободы».
– Мне некогда заниматься глупостями. Завтра рано вставать. И вам, Сева Иванович, тоже советую отдохнуть перед скирдовкой соломы.
Но они все-таки открыли съезд. С докладом выступил Вад. Он сказал, что я предал партию «Братьев свободы», стал маленьким диктатором. Я делаю все по-своему. Я захватил власть и не позволяю распоряжаться общественными запасами, применяю к «Братьям свободы» физическую силу.
Вад разгорячился и стал выкрикивать против диктатуры разные лозунги. Потом они приступили к голосованию и единогласно избрали Авеса Чивонави Старшим братом. После этого дядя подтянул галифе и уже на законном основании потребовал выдачи ему запасов продовольствия.
Мне страшно хотелось спать. Поэтому, чтобы разом покончить со всеми этими дебатами, я довольно грубо сказал им, что не согласен с решением съезда и официально объявляю себя Диктатором. Кто против – может покинуть пределы государства: я намекал на дядю, шутки которого мне порядком надоели. С этими словами я потушил лампу и лег на кровать, Крепко взявшись за мешок с рожью.
Я думал, что они будут протестовать, но они лишь немного пошептались и тоже легли.
Проснулся я от ужаса. Кровать моя была объята желтым пламенем. Я спрыгнул на пол, но под ногами у меня тоже был огонь, Горела облитая керосином солома.
Вад устроил на меня покушение, как устраивал когда-то на отца. Теперь я понял, что чувствует в таких случаях человек. Он чувствует ненависть и бесстрашие. Я рванулся напрямик к Вадовой кровати, но там Вада не было, а под одеялом стояло ведро с водой, которое опрокинулось мне под ноги, когда я рванул одеяло.
– Ах, сопляк! – крикнул я. – Значит, так?
Наверно, они спрятались на Авесовой кровати. Я побежал туда и получил вторично холодный душ. Тогда я остановился, чтобы собраться с мыслями. Конечно, они сидят в печке.
Я шагнул к печке, и тотчас же мимо моего уха просвистело что-то тяжелое. Итак, они были там. Предстоял нелегкий штурм.
Так началась гражданская война.
Я положил мешок в изголовье и стал делать из него подушку, сало я еще на улице закопал в зерно. Я боялся, что они, увидев у меня продукты, опять станут приставать, но они слишком были увлечены своим делом. Я уже начал было засыпать, как вдруг дядя Авес шумно втянул воздух, и у него сами собой выпали челюсти.
– Река Хунцы, что за проклятым дом, – выругался он – Теперь салом пахнет.
Вад тоже, видно, учуял запах. Он пробормотал.
– Да… Свинина…
Затем до них дошел запах ржи. Дядя тут же откликнулся:
– Странно. Очень странно. Я чувствую муку.
– И я.
Они задумались, и постепенно им стала открываться истина.
– Он ходил к председателю! – воскликнул вдруг Авес. – Принес сала и муки!
Они повскакивали со своих коек.
– Да, я ходил к председателю, – сказал я – И принес сало и рожь.
– Здорово! Молодец!
Авес Чивонави соскочил с кровати и принялся чистить сковороду.
– Сейчас мы напечем оладьев на сале. Знаешь, как вкусно! Ты молодец, что послушался меня. Всегда слушайся меня.
Чтобы немного наказать его за наглость, я позволил почистить сковородку и развести в печке огонь, а потом выступил со своей программной речью.
Я сказал, что отныне завтраки и ужины отменяются, остается только обед. В обед мы будем есть ржаную кашу, приправленную салом, в очень ограниченном количестве. Но даже и это будет возможно при условии, если дядя Авес пойдет со мной завтра на солому, а Вад перестанет валять дурака, а примется заготавливать лебеду. И я вкратце рассказал о моем посещении правления.
Моя программная речь была выслушана очень несерьезно: дядя продолжал наращивать в печке огонь, а Вад мурлыкал песенку. Кончив шуровать дрова, Авес подошел к моей кровати и бесцеремонно ухватился за мешок.
– Ну давай, – сказал он миролюбиво – Сейчас такой пир устроим, река Хунцы.
Я оторвал дядюшкину цепкую руку и с силой отшвырнул ее прочь. Дядюшка отлетел в угол. Он еще раз попробовал вцепиться в мешок и еще раз отлетел. Потом он сел на кровать брата, и они стали шептаться.
– Пойди сюда, – сказал Вад. – Мы открыли съезд «Братьев свободы».
– Мне некогда заниматься глупостями. Завтра рано вставать. И вам, Сева Иванович, тоже советую отдохнуть перед скирдовкой соломы.
Но они все-таки открыли съезд. С докладом выступил Вад. Он сказал, что я предал партию «Братьев свободы», стал маленьким диктатором. Я делаю все по-своему. Я захватил власть и не позволяю распоряжаться общественными запасами, применяю к «Братьям свободы» физическую силу.
Вад разгорячился и стал выкрикивать против диктатуры разные лозунги. Потом они приступили к голосованию и единогласно избрали Авеса Чивонави Старшим братом. После этого дядя подтянул галифе и уже на законном основании потребовал выдачи ему запасов продовольствия.
Мне страшно хотелось спать. Поэтому, чтобы разом покончить со всеми этими дебатами, я довольно грубо сказал им, что не согласен с решением съезда и официально объявляю себя Диктатором. Кто против – может покинуть пределы государства: я намекал на дядю, шутки которого мне порядком надоели. С этими словами я потушил лампу и лег на кровать, Крепко взявшись за мешок с рожью.
Я думал, что они будут протестовать, но они лишь немного пошептались и тоже легли.
Проснулся я от ужаса. Кровать моя была объята желтым пламенем. Я спрыгнул на пол, но под ногами у меня тоже был огонь, Горела облитая керосином солома.
Вад устроил на меня покушение, как устраивал когда-то на отца. Теперь я понял, что чувствует в таких случаях человек. Он чувствует ненависть и бесстрашие. Я рванулся напрямик к Вадовой кровати, но там Вада не было, а под одеялом стояло ведро с водой, которое опрокинулось мне под ноги, когда я рванул одеяло.
– Ах, сопляк! – крикнул я. – Значит, так?
Наверно, они спрятались на Авесовой кровати. Я побежал туда и получил вторично холодный душ. Тогда я остановился, чтобы собраться с мыслями. Конечно, они сидят в печке.
Я шагнул к печке, и тотчас же мимо моего уха просвистело что-то тяжелое. Итак, они были там. Предстоял нелегкий штурм.
Так началась гражданская война.
Штурм печки
– Вылазьте! Хватит валять дурака! – крикнул я. – Мне некогда с вами играться. Я хочу спать.
– Рожь и сало!
Железная кружка ударила меня в грудь.
– Ну, держитесь тогда!
Я метнул кружку обратно.
Послышался лязг. Они закрылись печной заслонкой. Я понял, что крепость неприступна.
Я собрал с их кроватей одеяла и навалил на свою кровать. Сверху еще я положил их пальто. Потом я залез в этот блиндаж и притворился спящим. Сначала они исправно бомбардировали меня всякой всячиной, но делали хуже лишь своим пальто. Потом им надоело.
Я все-таки заснул. Проснулся я от того, что кто-то осторожно тащил у меня из-под головы мешок. Это был дядя Авес. Терять нельзя было ни секунды. Я кинулся на Старшего Брата и быстро вытащил из его кармана пистолет. Потом я с победным воплем пошел на штурм печки. Вад только один раз успел огреть меня скалкой, но тут же был захвачен в плен. Печка пала. Враг был разбит. «БС» перестала существовать. Воцарилась Разумная Революционная Диктатура. Это произошло в 3 часа ночи 15 августа. Дядя Авес сидел на своей мокрой кровати и тихо всхлипывал.
– Река Хунцы, ты погнул мне ребро. Отдай мой пистолет.
Сильный, вооруженный до зубов, я залез в печку и закрылся заслонкой.
– Рожь и сало!
Железная кружка ударила меня в грудь.
– Ну, держитесь тогда!
Я метнул кружку обратно.
Послышался лязг. Они закрылись печной заслонкой. Я понял, что крепость неприступна.
Я собрал с их кроватей одеяла и навалил на свою кровать. Сверху еще я положил их пальто. Потом я залез в этот блиндаж и притворился спящим. Сначала они исправно бомбардировали меня всякой всячиной, но делали хуже лишь своим пальто. Потом им надоело.
Я все-таки заснул. Проснулся я от того, что кто-то осторожно тащил у меня из-под головы мешок. Это был дядя Авес. Терять нельзя было ни секунды. Я кинулся на Старшего Брата и быстро вытащил из его кармана пистолет. Потом я с победным воплем пошел на штурм печки. Вад только один раз успел огреть меня скалкой, но тут же был захвачен в плен. Печка пала. Враг был разбит. «БС» перестала существовать. Воцарилась Разумная Революционная Диктатура. Это произошло в 3 часа ночи 15 августа. Дядя Авес сидел на своей мокрой кровати и тихо всхлипывал.
– Река Хунцы, ты погнул мне ребро. Отдай мой пистолет.
Сильный, вооруженный до зубов, я залез в печку и закрылся заслонкой.
Где протекает река Хунцы!
Сильный, вооруженный до зубов, я вышел во двор. Мир вокруг не изменился. Так же трещали в мокрых кустах сирени птицы, так же ткало неяркое красное солнце узоры на ковре из подорожника, заваленном седой росой.
Изменился я сам. Я вышел в этот мир уверенным и властным. Я никогда не думал, что иметь власть так приятно. На ветках сирени трепыхался воробей. Я мог вытащить из приятно тяжелого кармана пистолет и сразить его наповал. А мог и даровать ему жизнь.
Из дому вышли разбитые остатки «БС».
– Дай сальца, – сказал Старший брат, грустно разглядывая свои вынутые челюсти.
– Я же сказал: будем есть только один раз – в обед.
Мои слова прозвучали весомо и убедительно. Дядя Авес, видно, это тоже понял. Он лишь шмыгнул носом и подтянул галифе.
– Вот гад, – буркнул Вад с ненавистью. Но его слова ничуть не обидели меня, даже наоборот – польстили. Какая же это диктатура без ненависти?
– Итак, Сева Иванович, я вас жду.
Это было сказано очень солидно.
– Зачем? – спросил дядя Авес. – Завтракать?
– Будете возить на волах трос.
– Я не умею возить трос, – поспешно сказал Старший брат. – И я боюсь этих самых… Они бодаются.
– Привыкнете.
– У меня вот тут болит, и тут, и тут.
– На волах не трудно. Сиди себе да сиди.
– У меня и там болит.
Вад выступил вперед.
– Дядюшка больной, ему нельзя работать.
– Но ему можно есть, а для этого надо работать.
– Подавись своим салом!
Вад повернулся и ушел.
– Пять мешков травы на сегодня! – крикнул я ему вдогонку. – Или отдеру ремнем!
– Я лучше буду рвать траву, – торопливо вставил дядя Авес.
Великодушие – неизменный спутник диктатуры.
– Хорошо, – сказал я. – Только без этих штучек. «Братья свободы» распущены. Не вздумайте уходить в подполье и устраивать на меня покушение. Это ни к чему хорошему не приведет. Выделяю вам продукты – приготовьте обед.
При слове «обед» дядя Авес оживился.
– Я сделаю галеты. Это очень вкусно. Ты никогда в жизни не ел галет. Но за это ты должен отдать мне пистолет.
Он, видно, несмотря на последние события, продолжал считать меня ребенком.
– Да? – спросил я.
– Да, – прошамкал дядюшка.
– Да? – переспросил я и вытащил пистолет.
– Да… – повторил дядюшка не столь уверенно.
Я навел пистолет на кусты, в которых возился воробей. Эта птица раздражала меня своей суетней. Она должна стать первой жертвой диктатуры, ибо диктатуре нужны жертвы, чтобы поддерживать уважение к себе.
Я начал уже нажимать курок, как из кустов вылез школьный завхоз. Колени и локти его были измазаны глиной. Завхоз отряхнулся, вытянул руки по швам. Воцарилось молчание.
– М-да, – сказал дядюшка Авес, – река Хунцы.
– Какая река? – машинально спросил завхоз.
– Хунцы, – машинально ответил дядя.
– Хунцы… В какой это части полушария?
– Вообще…
Собеседники помолчали.
– Ну, ладно, я пошел, – сказал завхоз. – Я здесь случайно. Шел мимо, дай, думаю, зайду, проведаю Виктора. Ты что-то не показываешься. Зашел бы как-нибудь, чайку попили. До свиданья!
– До свиданья, – сказал дядюшка Авес и задумчиво вставил в рот челюсть.
– До свиданья, – сказал я, машинально ведя за завхозом, который, пятясь, продвигался к калитке, дуло пистолета Завхоз задом открыл калитку, задом дошел до угла нашего дома и пропал, Курок сам собой нажался, а пистолет страшно бабахнул. Из-за дома послышался топот. Я опустился на траву и первый раз в жизни заплакал. Теперь-то уж конец.
Изменился я сам. Я вышел в этот мир уверенным и властным. Я никогда не думал, что иметь власть так приятно. На ветках сирени трепыхался воробей. Я мог вытащить из приятно тяжелого кармана пистолет и сразить его наповал. А мог и даровать ему жизнь.
Из дому вышли разбитые остатки «БС».
– Дай сальца, – сказал Старший брат, грустно разглядывая свои вынутые челюсти.
– Я же сказал: будем есть только один раз – в обед.
Мои слова прозвучали весомо и убедительно. Дядя Авес, видно, это тоже понял. Он лишь шмыгнул носом и подтянул галифе.
– Вот гад, – буркнул Вад с ненавистью. Но его слова ничуть не обидели меня, даже наоборот – польстили. Какая же это диктатура без ненависти?
– Итак, Сева Иванович, я вас жду.
Это было сказано очень солидно.
– Зачем? – спросил дядя Авес. – Завтракать?
– Будете возить на волах трос.
– Я не умею возить трос, – поспешно сказал Старший брат. – И я боюсь этих самых… Они бодаются.
– Привыкнете.
– У меня вот тут болит, и тут, и тут.
– На волах не трудно. Сиди себе да сиди.
– У меня и там болит.
Вад выступил вперед.
– Дядюшка больной, ему нельзя работать.
– Но ему можно есть, а для этого надо работать.
– Подавись своим салом!
Вад повернулся и ушел.
– Пять мешков травы на сегодня! – крикнул я ему вдогонку. – Или отдеру ремнем!
– Я лучше буду рвать траву, – торопливо вставил дядя Авес.
Великодушие – неизменный спутник диктатуры.
– Хорошо, – сказал я. – Только без этих штучек. «Братья свободы» распущены. Не вздумайте уходить в подполье и устраивать на меня покушение. Это ни к чему хорошему не приведет. Выделяю вам продукты – приготовьте обед.
При слове «обед» дядя Авес оживился.
– Я сделаю галеты. Это очень вкусно. Ты никогда в жизни не ел галет. Но за это ты должен отдать мне пистолет.
Он, видно, несмотря на последние события, продолжал считать меня ребенком.
– Да? – спросил я.
– Да, – прошамкал дядюшка.
– Да? – переспросил я и вытащил пистолет.
– Да… – повторил дядюшка не столь уверенно.
Я навел пистолет на кусты, в которых возился воробей. Эта птица раздражала меня своей суетней. Она должна стать первой жертвой диктатуры, ибо диктатуре нужны жертвы, чтобы поддерживать уважение к себе.
Я начал уже нажимать курок, как из кустов вылез школьный завхоз. Колени и локти его были измазаны глиной. Завхоз отряхнулся, вытянул руки по швам. Воцарилось молчание.
– М-да, – сказал дядюшка Авес, – река Хунцы.
– Какая река? – машинально спросил завхоз.
– Хунцы, – машинально ответил дядя.
– Хунцы… В какой это части полушария?
– Вообще…
Собеседники помолчали.
– Ну, ладно, я пошел, – сказал завхоз. – Я здесь случайно. Шел мимо, дай, думаю, зайду, проведаю Виктора. Ты что-то не показываешься. Зашел бы как-нибудь, чайку попили. До свиданья!
– До свиданья, – сказал дядюшка Авес и задумчиво вставил в рот челюсть.
– До свиданья, – сказал я, машинально ведя за завхозом, который, пятясь, продвигался к калитке, дуло пистолета Завхоз задом открыл калитку, задом дошел до угла нашего дома и пропал, Курок сам собой нажался, а пистолет страшно бабахнул. Из-за дома послышался топот. Я опустился на траву и первый раз в жизни заплакал. Теперь-то уж конец.
Восстание
– Теперь тебя посадят, – сказал дядюшка радостно, вынимая челюсти. – Три года колонии. А может, и пять.
Авес Чивонави страшно воодушевился и принялся пугать меня. Оказывается, он очень хорошо знал жизнь колонии. Старший брат так долго, красочно пугал меня, что в конце концов и сам испугался.
– А ведь…. тово… ты, трюфель, наверно, скажешь, что это я привез его, – пробормотал он вдруг.
– Продаст, – ответил за меня Вад. – Он такой.
– Незаконное хранение оружия… Река Хунцы… Надо его сдать к черту. Пока этот тип заявит… Надо обогнать его к черту.
Дядюшка подтянул галифе, взял валявшийся на траве пистолет и стал собираться в райцентр. Вад вызвался его проводить.
Весь день я скирдовал солому. Работа была не очень трудная (сидеть верхом на быке, который тащил на скирду кучу соломы), но пыльная и однообразная. К вечеру я едва держался на ногах. Перед глазами темно качалась земля и над ней плыл странный, как заклинание, клич: «цоб-цобе».
Раза два приезжал председатель и, хотя ничего не сказал, но, кажется, остался мной доволен. Председатель взобрался на скирду и долго ругался там со скирдоправами-шабашниками, моряками в рваных тельняшках. Ветер трепал у него пустые штанину и рукав, как у чучела. Моряки скирдовали зло, и мне часто перепадало за то, что я не успевал подавать наверх им солому. Со стороны казалось, что они идут в психическую атаку: рты перекошены, вилы в руках ходят, как штыки. Они только что выписались из госпиталя и, видно, здорово соскучились по работе.
Я ничего сдуру не взял с собой поесть, и, если бы не моряки, которые дали мне кусок хлеба, посыпанный крупной солью, и помидор, мне пришлось бы туго.
Моряки выпили самогонки и долго предавались воспоминаниям о катерах, линкорах, подводных лодках, безымянных высотах, которые им приходилось брать. Потом они пели хриплыми голосами матросские песни. Потом спали, положив на глаза бескозырки. Потом учили меня жизни.
– Иди на жизнь в штыки, – говорил один.
– Но сначала подползи к ней, – добавлял другой, – как в атаке. Сначала подползи, а потом бросайся.
– И люби физическую работу. Все остальные работы – мутота. Языком брехать – это не работа. Языком брехать – себя не уважать, потому что человек всегда под ветер брешет: на ветер-то ничего не слышно.
Они были очень высокого мнения о физической работе, главным образом они ценили ее за то, что она дает независимость. Не понравился начальник – плюнул и ушел к другому. Руки везде нужны.
За лето скирдоправы меняли уже третий колхоз. Наш председатель им нравился, хотя и ругались они с ним крепко.
– Свой, фронтовик, – коротко говорили они о нем. Это у них было наивысшей похвалой.
Пока я отогнал волов на баз, пока сходил в правление за нарядом, совсем уже стемнело. Я едва доплелся домой. Ноги мои почти не чувствовали земли.
Вид нашего дома очень удивил меня. Окна его были ярко освещены, из трубы валил густой, хорошо пахнущий дым. Я поспешно взошел на крыльцо, открыл дверь и остолбенел. Дядя Авес и мой младший брат сидели на кровати обнявшись и, раскачиваясь из стороны в сторону, пели «По диким степям Забайкалья». Прямо на столе лежало самое настоящее вареное мясо, картошка в мундирах, валялись полуобгрызанные помидоры, огурцы, стояла бутылка самогонки.
– Река Хунцы! – закричал дядюшка, увидев меня – Диктатор явился!
– Слава диктатору! – подхватил Вад.
– Вечная слава!
– Вечная память!
– Упокой его душу!
– Аминь!
От них несло самогонкой.
– Ешь! Мы не жмоты, как некоторые! – Старший брат махнул рукой, но не рассчитал своих сил, и жест свалил его на кровать.
– Пусть он сначала с-де-ла-ет трид-ца-тридцать кизяков!
Шутка показалась им страшно остроумной, и они так и покатились со смеху.
– Где вы взяли продукты? – спросил я.
– 3-за-работали в колхозе.
– Ха-ха-ха-ха!
– Га-га-га-га!
– Гы-ы-ы-ы-ы-ы!
– Я вас серьезно спрашиваю: где вы взяли продукты?
– Держись за нас, диктатор! Не пропадешь!
Неожиданная мысль пришла мне в голову: дядя Авес продал пистолет. Я подошел к дядюшке и тронул его за рукав.
– Сева Иванович, вы сдали пистолет?
– Стоп! Полный назад! Поворот тридцать градусов! Квадрат сорок два! Прицел 86-21! Беглым!
Дядюшка выхватил из кармана пистолет и приставил его к моей груди. Пистолет ходил в его руке ходуном.
– Руки вверх! – скомандовал он.
Я поднял руки.
– Именем народно-револю… ционного и так далее – к высшей мере… но, учитывая сопливость… марш в сарай… Теперь там будешь жить. Понял?
Я попятился к дверям.
– Пшел… быстрей… а то рассержусь… ишь, щенок… обнаглел… мы не таких п-пф-пуф!
На улице уже прочно установилась холодная ночь. Трава была мокрой от росы. Над ерманским домом всходила едва заметная, как брошенное в воду стекло от очков, луна.
Вдруг зарычал Рекс. Я вспомнил про Рекса и обрадовался. Если прижаться к нему, можно чудесно провести ночь.
Я посмотрел в сторону Рекса и не увидел его. В лунном свете холодно блестела цепь. Рекс не мог зарычать. Рекса не было. Я схватил цепь и почувствовал что-то липкое. Я поднес руку близко к глазам. Это была кровь… Теперь мне стало ясно, откуда у нас продукты: они продали Рекса самому толстому человеку в Утином.
…Если бы он вышел сразу, я не знаю, что бы я сделал. Но он вышел не сразу: я долго стучал в ворота. Наконец он вышел, и морда у него лоснилась Свет от лампы падал ему сзади. Он сразу узнал меня, глаза у него забегали.
– Где он? – спросил я.
– Кто он? Ты о ком говоришь, мальчик?
– Вы его уже съели?
– Я что-то тебя не понимаю.
Он машинально вытер ладонью рот.
– Вы не человек! – крикнул я.
– Что тебе надо, мальчик?
От него пахло псиной. Он остался спокойным, видно, ему приходилось слышать и не такое, и он привык, но мои слова все-таки, наверно, задели его, Он пошел проводить меня до ворот.
– Ты не знаешь, что такое смерть, мальчик, – сказал он грустно, – Ты ни разу не видел ее глаза. Когда ты будешь умирать, ты вспомнишь мои слова, мальчик Жаль только, тебе не скоро умирать.
Из помойной ямы в упор лунным взглядом смотрела на меня голова Рекса.
Авес Чивонави страшно воодушевился и принялся пугать меня. Оказывается, он очень хорошо знал жизнь колонии. Старший брат так долго, красочно пугал меня, что в конце концов и сам испугался.
– А ведь…. тово… ты, трюфель, наверно, скажешь, что это я привез его, – пробормотал он вдруг.
– Продаст, – ответил за меня Вад. – Он такой.
– Незаконное хранение оружия… Река Хунцы… Надо его сдать к черту. Пока этот тип заявит… Надо обогнать его к черту.
Дядюшка подтянул галифе, взял валявшийся на траве пистолет и стал собираться в райцентр. Вад вызвался его проводить.
Весь день я скирдовал солому. Работа была не очень трудная (сидеть верхом на быке, который тащил на скирду кучу соломы), но пыльная и однообразная. К вечеру я едва держался на ногах. Перед глазами темно качалась земля и над ней плыл странный, как заклинание, клич: «цоб-цобе».
Раза два приезжал председатель и, хотя ничего не сказал, но, кажется, остался мной доволен. Председатель взобрался на скирду и долго ругался там со скирдоправами-шабашниками, моряками в рваных тельняшках. Ветер трепал у него пустые штанину и рукав, как у чучела. Моряки скирдовали зло, и мне часто перепадало за то, что я не успевал подавать наверх им солому. Со стороны казалось, что они идут в психическую атаку: рты перекошены, вилы в руках ходят, как штыки. Они только что выписались из госпиталя и, видно, здорово соскучились по работе.
Я ничего сдуру не взял с собой поесть, и, если бы не моряки, которые дали мне кусок хлеба, посыпанный крупной солью, и помидор, мне пришлось бы туго.
Моряки выпили самогонки и долго предавались воспоминаниям о катерах, линкорах, подводных лодках, безымянных высотах, которые им приходилось брать. Потом они пели хриплыми голосами матросские песни. Потом спали, положив на глаза бескозырки. Потом учили меня жизни.
– Иди на жизнь в штыки, – говорил один.
– Но сначала подползи к ней, – добавлял другой, – как в атаке. Сначала подползи, а потом бросайся.
– И люби физическую работу. Все остальные работы – мутота. Языком брехать – это не работа. Языком брехать – себя не уважать, потому что человек всегда под ветер брешет: на ветер-то ничего не слышно.
Они были очень высокого мнения о физической работе, главным образом они ценили ее за то, что она дает независимость. Не понравился начальник – плюнул и ушел к другому. Руки везде нужны.
За лето скирдоправы меняли уже третий колхоз. Наш председатель им нравился, хотя и ругались они с ним крепко.
– Свой, фронтовик, – коротко говорили они о нем. Это у них было наивысшей похвалой.
Пока я отогнал волов на баз, пока сходил в правление за нарядом, совсем уже стемнело. Я едва доплелся домой. Ноги мои почти не чувствовали земли.
Вид нашего дома очень удивил меня. Окна его были ярко освещены, из трубы валил густой, хорошо пахнущий дым. Я поспешно взошел на крыльцо, открыл дверь и остолбенел. Дядя Авес и мой младший брат сидели на кровати обнявшись и, раскачиваясь из стороны в сторону, пели «По диким степям Забайкалья». Прямо на столе лежало самое настоящее вареное мясо, картошка в мундирах, валялись полуобгрызанные помидоры, огурцы, стояла бутылка самогонки.
– Река Хунцы! – закричал дядюшка, увидев меня – Диктатор явился!
– Слава диктатору! – подхватил Вад.
– Вечная слава!
– Вечная память!
– Упокой его душу!
– Аминь!
От них несло самогонкой.
– Ешь! Мы не жмоты, как некоторые! – Старший брат махнул рукой, но не рассчитал своих сил, и жест свалил его на кровать.
– Пусть он сначала с-де-ла-ет трид-ца-тридцать кизяков!
Шутка показалась им страшно остроумной, и они так и покатились со смеху.
– Где вы взяли продукты? – спросил я.
– 3-за-работали в колхозе.
– Ха-ха-ха-ха!
– Га-га-га-га!
– Гы-ы-ы-ы-ы-ы!
– Я вас серьезно спрашиваю: где вы взяли продукты?
– Держись за нас, диктатор! Не пропадешь!
Неожиданная мысль пришла мне в голову: дядя Авес продал пистолет. Я подошел к дядюшке и тронул его за рукав.
– Сева Иванович, вы сдали пистолет?
– Стоп! Полный назад! Поворот тридцать градусов! Квадрат сорок два! Прицел 86-21! Беглым!
Дядюшка выхватил из кармана пистолет и приставил его к моей груди. Пистолет ходил в его руке ходуном.
– Руки вверх! – скомандовал он.
Я поднял руки.
– Именем народно-револю… ционного и так далее – к высшей мере… но, учитывая сопливость… марш в сарай… Теперь там будешь жить. Понял?
Я попятился к дверям.
– Пшел… быстрей… а то рассержусь… ишь, щенок… обнаглел… мы не таких п-пф-пуф!
На улице уже прочно установилась холодная ночь. Трава была мокрой от росы. Над ерманским домом всходила едва заметная, как брошенное в воду стекло от очков, луна.
Вдруг зарычал Рекс. Я вспомнил про Рекса и обрадовался. Если прижаться к нему, можно чудесно провести ночь.
Я посмотрел в сторону Рекса и не увидел его. В лунном свете холодно блестела цепь. Рекс не мог зарычать. Рекса не было. Я схватил цепь и почувствовал что-то липкое. Я поднес руку близко к глазам. Это была кровь… Теперь мне стало ясно, откуда у нас продукты: они продали Рекса самому толстому человеку в Утином.
…Если бы он вышел сразу, я не знаю, что бы я сделал. Но он вышел не сразу: я долго стучал в ворота. Наконец он вышел, и морда у него лоснилась Свет от лампы падал ему сзади. Он сразу узнал меня, глаза у него забегали.
– Где он? – спросил я.
– Кто он? Ты о ком говоришь, мальчик?
– Вы его уже съели?
– Я что-то тебя не понимаю.
Он машинально вытер ладонью рот.
– Вы не человек! – крикнул я.
– Что тебе надо, мальчик?
От него пахло псиной. Он остался спокойным, видно, ему приходилось слышать и не такое, и он привык, но мои слова все-таки, наверно, задели его, Он пошел проводить меня до ворот.
– Ты не знаешь, что такое смерть, мальчик, – сказал он грустно, – Ты ни разу не видел ее глаза. Когда ты будешь умирать, ты вспомнишь мои слова, мальчик Жаль только, тебе не скоро умирать.
Из помойной ямы в упор лунным взглядом смотрела на меня голова Рекса.
Я считаю до семи
Лампа мигала и чадила. Дядя Авес метался на кровати, бормоча ругательства и вскрикивая. На полу валялся пистолет. Я поднял его и положил в карман. Затем я потряс дядюшку за плечо. Авес Чивонави открыл безумный глаз.
– Пить, – прохрипел он.
Я подал ему кружку с водой. Дядюшка выпил ее всю, и у него открылся второй глаз.
– Река Хунцы, – хрипло сказал он, и повернулся на бок, но я снова потряс его.
– Вставайте, Сева Иванович.
– Чего тебе надо? – вскипел дядюшка. – Уйди, а то застрелю.
– Вставайте, Сева Иванович.
Дядюшка полез в карман галифе, потом пошарил под подушкой. Пистолета не было, и это озадачило дядюшку.
– Куда же он делся, река Хунцы? – пробормотал дядя Авес и сполз на пол.
– Собирайте свои вещи, Сева Иванович, – сказал я.
Я вытащил из-под кровати дядюшкин облезлый чемодан и стал кидать туда его рубашки и всякую всячину. Он следил за мной с удивлением, а потом попытался отобрать чемодан, но я наставил на него пистолет.
– Пить, – прохрипел он.
Я подал ему кружку с водой. Дядюшка выпил ее всю, и у него открылся второй глаз.
– Река Хунцы, – хрипло сказал он, и повернулся на бок, но я снова потряс его.
– Вставайте, Сева Иванович.
– Чего тебе надо? – вскипел дядюшка. – Уйди, а то застрелю.
– Вставайте, Сева Иванович.
Дядюшка полез в карман галифе, потом пошарил под подушкой. Пистолета не было, и это озадачило дядюшку.
– Куда же он делся, река Хунцы? – пробормотал дядя Авес и сполз на пол.
– Собирайте свои вещи, Сева Иванович, – сказал я.
Я вытащил из-под кровати дядюшкин облезлый чемодан и стал кидать туда его рубашки и всякую всячину. Он следил за мной с удивлением, а потом попытался отобрать чемодан, но я наставил на него пистолет.