Подбегая к тому месту, где лежал валун, я услышал треск сучка, как будто кто-то переступил с ноги на ногу. Неужели все-таки пришла? Она, конечно, слышала, как я бежал. Слышала и прячется. Ну так и есть, в кустах мелькнул огонек фонарика.
   – Лора! – крикнул л.
   – … а, – ответил лес.
   Кто-то опять там переступил с ноги на ногу. Мне послышался даже смех.
   – Эй! Хватит валять дурака! Уже поздно!
   – о-о-о… – подхватил лес.
   Я сделал шаг. Она тоже сделала шаг. Я сделал вид, что бегу к тем кустам, она сделала вид, что убегает.
   – Ну, держись! – крикнул я и кинулся напрямик через заросли.
   Там мелькнула тень, послышалось шуршание листвы. Меня взяла злость. Стоило отмахать столько километров, чтобы гоняться за ней тут по лесу.
   – Догоню – уши оторву!
   Вот не думал, что она такая верткая, скользит, как призрак, между деревьями.
   Наконец я запыхался и остановился на залитой луной лужайке. Она остановилась тоже. Я слышал ее дыхание и видел смутно платье. Края лужайки были обгрызаны черными тенями, как у льдины, что плывет лунной ночью в черной воде.
   Я достал будильник. Зеленые стрелки показывали четверть второго.
   – Ну и дура ты! Скоро уже рассветать будет. Как хочешь, я пошел!
   Я повернулся назад и увидел в кустах свет фонарика Это было странно. Я глянул туда, где стояла она, там тоже зажегся фонарик. И сбоку… И вдруг я понял: я гнался за волком. И вокруг – волки.
   Мои руки машинально сжали будильник – единственное оружие.
   – Рекс! – Крикнул я хрипло – Рекс…
   Вдруг что-то метнулось у меня из-за спины. Послышалось рычание и хруст. Это было последнее, что я услышал. Ноги со страшной скоростью уже несли меня через кусты.

 
   Конец ночи я провел на каком-то сеновале. Я не мог заснуть, мне все время казалось, что рядом кто-то ходит, осторожно хрустя ветками и посвечивая зеленым фонариком.
   Едва встало солнце, я пошел на речку. Не успела высохнуть на траве роса, как стала собираться «кодла». Первым пришел Комендант. Он отстегнул протез, швырнул его вместе с палкой на землю, разделся, небрежно кивнул мне и занял свое обычное место на охапке сена. Он ни о чем не спросил меня. Он просто лежал с закрытыми глазами, словно здесь никого не было. Сено было мокрым, но тело Коменданта даже не покрылось мурашками.
   Затем примчался Шептун. Этот, наоборот, заахал, увидев меня так рано. Он с ходу начал гадать: не выгнали ли меня из дому, не провел ли я всю ночь с Лоркой Лебедевой. Затем он вывалил мне кучу всяких новостей и стал разводить костер – печь картошку.
   Я подошел к Коменданту.
   – Комендант, – сказал я. – Ночью у меня была встреча с волками… В лесу… Я схожу с ребятами, похороню овчарку.
   Я думал, что он вскочит, начнет задавать вопросы. Но Комендант только открыл глаза.
   – Ладно…
   – Ты знаешь, если бы не она…
   – Хорошая собака лучше иного человека.
   Я подумал, нет ли здесь чего обидного, но вроде бы ничего не было.
   Похоронить овчарку вызвались Шептун и еще несколько пацанов.
   Шептун без конца сыпал вопросами. Особенно его волновал вопрос, зачем я ночью забрался в лес.
   – Неужели с Лоркой? – крутил он своей рыжей тыквой. – А? Она же трусиха страшная! Я однажды червяка ей за шиворот бросил – визжала на всю школу. Ну скажи, с Лоркой? Значит, ты ей здорово понравился. Как ты считаешь? Ну и что вы делали?
   – С волками дрались.
   – Ага! Вот ты и попался. Значит, она была?
   – А тебе какое дело?
   – Да так просто. Интересно. Корчит из себя недотрогу, а сама по лесам шатается с первым встречным.
   – А ну-ка повтори!
   Шептун спохватился:
   – Я хотел сказать, что вы еще мало знакомы. Но ты сразу умеешь втере… произвести впечатление. Тебя даже Комендант сразу в «кодлу» принял. Другие знаешь сколько ходят, ходят, просят, просят. Я сам… Комендант строгий, но справедливый. Зазря не обидит. Сильней его нет в поселке. А знаешь, какая у него воля? Он ногу себе нарочно отрубил!
   Я так и остолбенел.
   – А ты не знаешь? – обрадовался Шептун. – Это давно было. У него отца на войне убили, а мать замуж собралась выходить. А он сказал: надо ждать отца, может, еще объявится. Мать – ни в какую. Тогда он говорит: выйдешь – отрублю себе пальцы на ноге. Ну и отрубил… Пока нашли его в сарае – заражение началось. Так ногу и отхватили. Он дома почти не живет. Целыми днями на речке, потому и Комендантом его прозвали. Он и зимой загорает. Выберет место против солнца, разденется и лежит. Одна старушка с хворостом наткнулась – чуть концы не отдала.
   Лес весело шумел под ветром и солнцем. Все кругом было светло, празднично, и я даже намека не находил на ночные ужасы. Мы долго плутали по тропинкам и полянам. В конце концов даже я начал сомневаться, было ли все это. Пацаны принялись подсмеиваться, как вдруг мы наткнулись на волка. Над ним уже вились зеленые мухи. Зрелище было настолько страшным, что мы не решились приблизиться, а смотрели издали. Рекса нигде не было. Мы очень долго искали его, но так и не нашли.
   Я увидел его сам, когда шел домой. Рекс полз по дороге, оставляя за собой в пыли кровавый след. Он полз очень медленно. Отдохнет, а потом опять ползет.
   Я снял брюки и устроил на них носилки. Я положил на них Рекса и потащил его по пыли, как по глубокому снегу. Так тащил я его очень долго, до самого обеда, и когда уже показалась деревня, я увидел Вада.
   – Что случилось? – бросился он ко мне.
   Мы сели на пыльную траву, и я рассказал ему о событиях этой ночи. В рассказе они выглядели еще более страшно. И только здесь я по-настоящему испугался. Брат покачал головой. Это было явное неодобрение. Еще ни разу брат не сомневался во мне.



Презрение


   Я очень боялся, что посмотреть на нас сбегутся люди, но улица была пуста: все работали в поле. Только возле одного из домов стоял очень толстый человек и смотрел на нас из-под руки.
   – Он туберкулезный и ест собак, – сказал Вад.
   Видно, в мое отсутствие брат не терял времени даром. Толстяк вышел на дорогу.
   – Подожди, ребята, – сказал он. – Это чья собака?
   – Наша, – ответил Вад довольно грубо.
   – Что с ней?
   – Ничего.
   Но толстяк не обиделся.
   – Крепко ее отделали. Сдохнет.
   Мы не ответили и налегли на ремень.
   Толстяк пошел следом.
   – А здоровая, – бубнил он сзади. – Что твой телок. Кило на сорок потянет. И жиру до хрена.
   Возле нашей калитки он сказал напрямую:
   – Слышь, братва, отдайте ее мне, все равно сдохнет. Яму копать надо, возня. Я три сотни заплачу.
   – Не продается, – сказал я. – Поищите в другом месте.
   – Я уже их всех в поселке съел. Больной я, ребята, мне собачий жир нужен… Неужели вам жалко дохлятины?
   – Жалко! – сказал Вад, и мы ушли в дом.
   Из окна мы видели, как толстяк постоял еще немного, глядя на Рекса, потом взял палку и ткнул овчарку в бок. Рекс оскалил зубы. Толстяк бросил палку и ушел.
   – Вари кулеш с салом, я пойду Рекса напою.
   Я налил в миску воды и вышел во двор. Рекс лежал на животе, положив морду на лапу, и тяжело дышал. С его языка капала пена.
   – Пей, – оказал я.
   Рекс открыл глаза, посмотрел на меня и отвернулся.
   – Пей, пей, – удивился я.
   Но овчарка продолжала смотреть в сторону. Вышел Вад с чугуном.
   – День не пил и не хочет.
   – Ну-ка! Дай! – Брат взял у меня миску и протянул ее Рексу. Рекс набросился на воду. Вад принес еще. Рекс выпил и ее.
   Тут у меня появилась одна мысль.
   – Принеси хлеба, – попросил я.
   Вад принес. Я протянул овчарке кусок. Она отвернулась. Тогда дал хлеб Вад. Рекс жадно съел. Вад уставился на меня.
   – Понимаешь, – невесело рассмеялся я, – этот чудак воображает, что мы ходили на какое-то боевое задание, Ну и что я… вроде струсил… оставил одного с волками. . Он привык там, у партизан, что они всегда подоспевали ему на помощь. Но у них были ножи или автоматы, а у меня один будильник.
   – Ясное дело, – сказал Вад.
   – Посмотрел бы я, кто бы бросился на волков с голыми руками.
   – Конечно, – сказал Вад.
   – Но разве собаке объяснишь?
   – Собака есть собака, – сказал Вад.
   Но все-таки было неприятно проходить через двор и видеть устремленные на тебя презирающие глаза. Пусть даже собачьи. Меня еще никогда никто не презирал.



Сладкое бремя славы


   Утром мы не пошли в райцентр, так как надо было ухаживать за Рексом. Мы промыли его раны, залили йодом и забинтовали. Рекс чувствовал себя лучше, аппетит у него был неплохой, и он свободно управился с кулешом, который мы ему сварили. Но ел он по-прежнему лишь из рук Вада. Я думал, что его презрение за ночь пройдет, и был удивлен таким злопамятством. Я даже пошел на не очень хороший прием. Я поджарил кусок сала и сунул его под нос овчарке. Рекс корчился и глотал слюни, глядя на сало, но так и не съел, пока я стоял рядом. Стоило мне отвернуться – сало исчезло.
   Мы с Вадом хорошо позавтракали и отправились на пруд. Там по-прежнему торчал лишь один Иван. Он ловил рубашкой селявок.
   – Привет! – крикнул Вад.
   Иван выронил рубашку.
   – А… это вы…
   – Ты чего ж это не заходишь? Чугун я за тебя мыть, что ли, буду?
   – Та ж вы сами голодные.
   – Чудак! Мы сало с кашей каждый день давим. Понял? А обмывки выливаем!
   – Выливаете?! – ужаснулся Иван. – Чи вы дурные? Так я буду…
   Иван не успел сказать, что он будет всегда мыть чугун. С околицы деревни донесся странный звук. Мы все разом посмотрели туда. В деревню торжественно входила средневековая процессия. Четверо негров несли украшенные зелеными ветвями носилки, на которых возлежал не кто-нибудь, а сам Комендант. Впереди него шел горнист и изо всех сил трубил в пионерский горн. Сзади валила толпа. Наверно, Утиное не видело никогда такого. Из домов повылезали старики и старухи, высыпала мелюзга. Процессия направилась прямо к нашему дому. Показывал дорогу «кодле» Виталька Ерманский.
   Мне стало немножко не по себе. Что это все значит?
   Носильщики опустили Коменданта перед нашей калиткой. Он взял палку и пошел к нам во двор. Увидев нас, горнист схватился за горн, и дикие звуки пронеслись над деревней. Потрясенный Рекс хотел вскочить, но не смог. Он лишь пошевелился и оскалил зубы.
   Вперед выступил Шептун. Он вытащил из кармана бумажку и стал читать торжественным голосом:
   – За исключительное мужество, выразивши… шееся в борьбе с волком, оказать Виктору… гм … не знаю, как фамилия… высшие почести.
   Комендант сделал знак, двое кинулись на меня и уложили на носилки. Горнист затрубил, мелюзга завизжала и меня потащили по улице. Сзади, держась одной рукой за носилки, ковылял Комендант, за ним все остальные. Сделав круг почета, мы вернулись к дому. Это означало «отдать высшие почести».
   – А теперь – пир! – распорядился Комендант.
   Вскоре наш двор превратился в цыганский табор. Горел костер, пеклась картошка, варилась каша. Заготовительная группа ушла в глубокий рейд по тылам Утиного и вернулась не с пустыми руками. Шептун хоть и ворчал, что такой бедности ему не приходилось видывать, однако вывалил из мешка дикие яблоки и двух сусликов. Сусликами занялся сам Комендант. Он приготовил из них великолепные шашлыки.
   Во время пира я вновь описывал встречу с волками, и каждый раз она обрастала все новыми и новыми подробностями, совершенно независимо от меня. Я с ужасом видел, что от рассказа к рассказу я становлюсь все храбрее, волки трусливее, а роль Рекса все больше и больше сводится на нет. Видел, но ничего не мог с этим поделать. Когда же я изобразил в лицах, как душил вожака, то понял, что надо остановиться во что бы то ни стало.
   Рассказ об удушении вожака произвел сильное впечатление. Часть «кодлы» стала кричать, что оказать высшие почести – слишком мало. Надо назначить меня по крайней мере заместителем Коменданта. Это уж было, конечно, слишком. Заместителем Коменданта был Шептун. Он занимал этот пост давно и много сделал для процветания «кодлы». Разгорелись жаркие споры. Комендант сидел подле костра и жарил шашлыки, нахмурив лоб, видно что-то обдумывал.
   – Надо голосовать, – сказал он наконец.
   Те, кто был за меня, отошли в правую сторону, кто за Шептуна – в левую. Возле костра остались лишь Комендант, я, Шептун и Вад.
   Борьба развернулась не на шутку. Она шла с переменным успехом около часа и собрала возле нашего дома большое количество любопытных. Привыкшие к тишине утиновцы с изумлением смотрели на это светопреставление.
   Наконец мои сторонники победили. Группа Шептуна, ободранная, растерзанная, была загнана в угол двора и безоговорочно капитулировала. В результате всеобщего, прямого, но отнюдь не тайного голосования я стал заместителем Коменданта. Шептун пожал мне руку.
   – Поздравляю, – сказал он. – Достанется теперь тебе. Порастрясешь жирок. Кодловцы – народ балованный. Тут нужны способности. Это тебе не с Лоркой любовь крутить.
   – Что-то она не дает тебе покоя.
   – Зачем было корчить недотрогу?
   – А она корчила?
   – Еще как.
   – И ты нарочно познакомил со мной, чтобы испытать?
   – Ну да.
   – Уж не ухлестывал ты сам за нею?
   – За ней многие ухлестывали.
   – И Комендант?
   Шептун оглянулся.
   – А ты думаешь что? Я б на его месте давно тебе морду набил. А он даже вида не показывает. Вот выдержка!
   Виталька Ерманский во время перевыборов сражался на стороне Шептуна.
   – Тебе будет трудно, – объяснил он свое предательство. – Придется каждый день в райцентр ходить…
   Но после, видно, он почувствовал угрызения совести. На следующее утро Виталька не отходил от меня ни на шаг. Его голова была набита разными планами, которые он предлагал осуществить с ним вдвоем, не вмешивая «кодлу». Было видно, что он разочаровался в этой организации.
   – В «кодле» зайцы, – говорил он, склоняя меня на один из планов – содрать со школьных окон замазку. – Мы бы с тобой это дело чистенько обделали.
   Замазка – вещь замечательная. Из нее можно лепить всякие штучки. Ею очень удобно кидаться на уроках или просто так, от нечего делать, мять в руках на зависть другим. Не говоря уже о том, что окна, обмазанные ею, совершенно непроницаемы для холода. Замазку очень трудно достать, почти так же, как хром на сапоги. Даже в Нижнеозерске только лишь райисполком обмазывался замазкой, да и то потому, что он находился на втором этаже и охранялся милиционером.
   Виталька узнал, что школу обмажут сегодня днем, так что замазка будет абсолютно свежая и отодрать ее не составит труда.
   Виталька Ерманский сказал также, что в школе двадцать окон, и если нам удастся ободрать хотя бы десять, это даст килограмма по три на душу. При этих словах я почувствовал в руках чудесно пахнущий желтый ком.
   В райцентр мы решили идти под вечер, чтобы не попасться никому на глаза. Ерманский взял с меня клятву не говорить, куда мы идем, даже Ваду, так как дело серьезное, наверняка будет расследование, и надо крепко держать язык за зубами. Наше счастье, что мы живем далеко, и на нас, конечно, подозрение никогда не падет.
   Вад с большой неохотой согласился на вторичное мое ночное путешествие. Хотя я заварил его, что не собираюсь опять сражаться с волками, он смотрел на меня с большим сомнением.
   – Это плохо кончится, – буркнул он.
   – Что «это»?
   – Девчонки, вот что. Самый гадкий народ.
   Операция прошла как нельзя лучше. Мы ободрали двенадцать окон. Теперь замазку надо было во что-то завернуть. Ерманский сдернул с гвоздя стенную газету.
   – Все равно она старая, – сказал он. – С первого мая висит.
   Мы разорвали стенную газету пополам и разделили замазку.
   – А теперь жмем на полную катушку, – сказал Виталька.



Вторая любовь (продолжение)


   Мы бежали темными улицами, и вдруг словно кто-то ударил меня в грудь. Я узнал ее дом.
   – Подожди, – сказал я Витальке. – Я на пять минут.
   Ерманский заворчал, но остановился. Я открыл заскрипевшую калитку. Мне захотелось посмотреть на ту скамейку. На скамейке сидела она с каким-то парнем. Они отпрянули друг от друга.
   – Тебе чего, мальчик? – Ее голос, ее платье, ее движения. Но это была не она. Наверное, это была ее сестра. – Тебе чего, мальчик?
   – Мне Лору…
   – Лора спит.
   – Мне по важному делу.
   – Что это за важные дела в первом часу ночи? – спросила сестра строгим голосом. – Иди, иди, завтра придешь.
   – Завтра будет поздно.
   Парень засмеялся и что-то шепнул ей на ухо. Я расслышал слова: «А ты сама…» Сестра нехотя поднялась и пошла к дому. Сзади она еще больше походила на Лору, лишь чуть повыше.
   – Закуришь? – спросил парень. На нем была фуражка с огромным козырьком. С плеча свисал пиджак.
   – Некурящий.
   Парень, насвистывая, принялся разглядывать звезды. Делал он это очень небрежно, словно перед ним были не далекие миры, а какие-нибудь стекляшки.
   – Поссорились, что ли?
   – Да так…
   – С ними, брат, надо построже, не давать особой воли. Понял?
   – Понял.
   В доме хлопнула дверь. Сестра прибежала, слегка запыхавшись.
   – Сейчас выйдет. Хорошо, что мама спит.
   – Что делают дочки, когда мама спит? – сострил парень, набрасывая на Лорину сестру пиджак.
   Лора вышла на крыльцо заспанная и удивленная – кому это потребовалось поднимать ее с постели? Из-под накинутого халата белела рубашка.
   – Привет, – сказал я. – Не ожидала?
   – Нет…
   – Ты уже спала?
   – Да…
   – Извини, что побеспокоил. Шел мимо, дай, думаю, зайду…
   – Ага…
   Мы разговаривали, не глядя друг на друга. Между нами была кадушка. Очень неудобно разговаривать через кадушку.
   Я сделал шаг в сторону, но Лора тоже сделала, и между нами опять очутилась кадушка.
   – Что ты несешь? – спросила она, когда молчание уже стало невыносимым.
   – Замазку.
   – Зачем?
   – Так… окна замажу. Дать тебе?
   – Мы уже замазали.
   – На… возьми…
   Мне почему-то очень захотелось, чтобы она взяла замазку. Я протянул ей ком через кадушку. Она поколебалась, но взяла.
   – Я хочу спать, – сказала она. – До свидания.
   В калитке показался Виталька.
   – Вы скоро тут кончите любовь крутить?
   – Уже кончили! – Она взялась за дверь.
   – Подожди… ты почему тогда не пришла?
   – Потому, что оканчивается на «у».
   – Очень остроумно.
   – Как умею.
   – Меня чуть волки не съели.
   – Жаль.
   Хлопнула дверь. Виталька потянул меня за рукав.
   – Побежали, поздно уже.
   Мы опять помчались по темным улицам. Когда райцентр остался далеко позади, Ерманский вдруг спохватился:
   – А где твоя замазка?
   – Отдал, – сказал я мрачно. Мне было жалко замазки. Ни любви, ни замазки…
   Виталька остановился на полном скаку, словно конь, увидевший перед собой стену.
   – Кому? – шепотом спросил он.
   – Ей…
   – Идиот! – закричал Виталька. – Ты знаешь, кто она? Дочь школьного завхоза!



Первая любовь (продолжение)


   Все утро мы думали, как выкрутиться, и ничего не могли придумать. И так и этак выходило, что мы влипли, и влипли крепко. Правда, у меня была слабая надежда, что Лора не придаст должного значения замазке, выбросит, например, куда-нибудь ее или, узнав, что замазка со школьных окон, не продаст нас. Но Ерманский на этот счет держался другого мнения.
   – Ты не знаешь девчонок, – сказал он. – Они ябеды от рождения. Вот посмотришь, выдаст с потрохами.
   Завхоз появился после обеда. Это был угрюмый, черный, тощий дядька. Из нашего окна было видно, как он тщательно вытирал ноги о траву (утром прошел сильный дождь), а затем снял на крыльце сапоги и вошел в ерманский дом.
   Мы повесили снаружи на нашу дверь замок, залезли в комнату через окно и притаились, ожидая, что же будет.
   У Ерманских завхоз пробыл недолго.
   Надев сапоги, он вошел в нашу калитку, осмотрел внимательно замок, дом, особенно рамы окон, словно поковырял на них старую замазку, и неторопливо зашагал в сторону райцентра, держа под мышкой ком, завернутый в стенгазету.
   – У-у, гад! – выругался Виталька. – Сколько на нем пацанов погорело… Кулак чертов! Пойду узнаю, что он там говорил.
   Виталька побежал домой. Его не было очень долго. Мы с Вадом уже успели сварить картошку и съесть ее, а Ерманский все не показывался. Наконец он пришел очень мрачный. Я никогда не видел его таким мрачным. Виталька поманил меня пальцем, и мы вышли во двор. Вад обиженно засопел. Он уже с утра дулся на меня из-за того, что я не рассказывал ему, где мы были ночью.
   – Дело дрянь, – сказал Виталька, усаживаясь на влажное после дождя бревно. – Переполох подняли страшный. Твоя продала и тебя и меня. Вызывали милицию, написали акт.
   – Но ведь они нашли замазку…
   – Дело не в замазке, хотя и это тоже… Дело в стенгазете.
   – При чем тут стенгазета? – удивился я.
   – Оказывается, их нельзя срывать. Их сдают в архив.
   Виталька был очень расстроен. Он считал, что его должны исключить из школы, а меня не принять.
   Да, это были очень плохие новости. Представляю, как воспримет их отец… Остался только один выход – бежать. Бежать завтра же!
   Мы долго молчали.
   – Мать плачет, – сказал вдруг Виталька. – Но не в этом дело. Отец узнает – убьет. Он меня один раз за то, что стащил в физкабинете батарейку, три дня бил.
   – Мне тоже достанется.
   – Есть только один выход…
   – Какой?
   – Сказать, что нас послал Комендант. А Коменданту что они сделают? Из школы он все равно исключен.
   Я покачал головой.
   – Нет. Так нельзя.
   – Он даже и не узнает. К нему никто и не пойдет.
   – Все равно. Так нечестно.
   – Честно… нечестно… Завтра с утра нас в школу вызывают… Узнаешь…
   Весь день Виталька Ерманский уговаривал меня свалить все на Коменданта. Он приводил всевозможные, довольно хитроумные доводы. Например, он сравнивал Коменданта с камнем. Дескать, нес ты глечик с молоком, засмотрелся на красивую девчонку и упал. Если расскажешь все, как было, здорово влетит: не засматривайся, сопляк, мал еще. Если же сказать, что ты споткнулся о камень, то влетит меньше, а может, и совсем не влетит – с каждым может случиться. Ты не наказан, а камень – ему что? – лежит себе да лежит.
   Пример с камнем меня не убедил. Тогда Виталька переключился на примеры из истории войн, на так называемые военные хитрости. Знал он их множество. Особенно он нажимал на троянского коня. Приволокли деревянного коня в город, а в животе садят вражеские воины. Честно? Не очень. Но цель достигнута.
   Но и троянский конь не убедил меня. Виталька выругался, махнул рукой, и ушел домой обиженный.
   Время тянулось ужасно медленно. Вад продолжал дуться, и я один сидел .на завалинке. Я думал про все эти беды, которые вдруг свалились на меня. Особенно была неприятна история с замазкой.
   У соседей скрипнула калитка. На улицу вышла Клара Семеновна с тазом в руках. Увидев меня, она улыбнулась:
   – Добрый вечер, Витечка.
   – Здравствуйте, Клара Семеновна.
   – Ты не поможешь мне донести белье? Мой лоботряс опять куда-то залился.
   Я взял таз с бельем за один край, а Клара Семеновна взялась за другой. Я оглянулся, не видит ли Вад, чем я занимаюсь, но Вада не было. Зато я заметил в окне Витальку Ерманского… Странно…
   – Как настроение? – спросила Клара Семеновна.
   Я сказал, что настроение у меня отличное, но сказал, видно, не очень убедительно, потому что Клара Семеновна вздохнула. Затем она спросила, нравится ли мне Утиное, и я ответил, что нет. Она немного поспорила со мной, доказывая, что здесь хороший воздух и нет шума.
   – И хороший пруд, – добавила она, когда мы взошли на плотину.
   – Речка лучше, – не согласился я.
   – Конечно, – засмеялась она. – А море еще лучше.
   Сказав про море, она немного загрустила.
   – Ты был, Витечка, на море? – спросила она.
   – Я видел его в кино.
   Она рассмеялась и начала мне рассказывать про море. Она рассказывала про штормы, цветущие каштаны, фиолетовые вечера, молодое вино, которое продают в киосках, как газировку, красивых девушек, стройных моряков с золотыми нашивками на рукавах и длинных белых кораблях. Она говорила, что она тогда была молодой и красивой и за ней ухаживали мужчины, и она каждый вечер каталась на машине по горам, и у нее кружилась голова, потому что повороты были крутые. И иногда ей хотелось упасть в пропасть.
   – Может быть, это было бы к лучшему. Хорошо умереть молодой и красивой и остаться такой навсегда в памяти людей. А когда вдруг замечаешь в волосах седину, а на лице морщины и не можешь помешать этому, не хочется жить.
   Я сказал, что она еще молодая и красивая. Она улыбнулась и, мне показалось, немного повеселела, во всяком случае больше не говорила о смерти.
   – Из тебя вырастет большой донжуан, – сказала она лукаво. – Давай искупаемся, пока не село солнце.
   Она скинула платье и оказалась в нарядном купальнике. Я сразу догадался, что это немецкий купальник, потому что у русалки, которая вышита сбоку, было лицо, как у женщин на трофейных открытках.
   Я снял штаны и вдруг увидел на себе безобразные, длинные, черные трусы. У всех мальчишек были такие трусы, и я как-то не задумывался, что они такие уродливые, криво сшитые, мешковатые, как юбки. Я поспешил надеть брюки.