Страница:
– Знаешь что, – сказал я Ваду, пропуская слова Ерманского мимо ушей. – Теперь давай отработаем упражнение «Диверсант». Мы его давно не делали.
При слове «диверсант» Рекс заворчал.
– Да вы что, ребята! – воскликнул Виталька уже совсем искренним голосом. – Я же нарочно. Я думал, вы какие жлобы!
– Принеси только йоду и ваты, а то, помнишь, того как отделал…
– Не надо, ребята. Хотите, я вам фонарик «Даймон» подарю? У меня их два, берите. И вообще, давайте дружить. Я же думал, что вы жлобы. Надо было бы так сразу и сказать.
– Ну, ладно уж… – великодушно сказал я. – Только не надо следующий раз нас пугать Шекспиром и Сириусом.
– Не буду, хочешь завтра… Как тебя зовут?
– Виктор.
– Хочешь завтра в райцентр махнем? Я здесь почти не живу, там у нас своя кодла. Такие ребята и девочки, закачаешься! Ты заходи завтра ко мне пораньше. Махнем на велосипедах. Я тебе материн дам. Час езды.
Виталька Ерманский отряхнул штаны и удалился, прихрамывая сразу на обе ноги.
Мы побродили еще немного по улице, смотря, как в Виталькином доме на тюлевых шторах движутся тени: одна женская с распущенными волосами, а другая – Виталькина, взлохмаченная, и пошли спать.
– Хорошо, хоть райцентр догадались построить, – сказал Вад засыпая.
При слове «диверсант» Рекс заворчал.
– Да вы что, ребята! – воскликнул Виталька уже совсем искренним голосом. – Я же нарочно. Я думал, вы какие жлобы!
– Принеси только йоду и ваты, а то, помнишь, того как отделал…
– Не надо, ребята. Хотите, я вам фонарик «Даймон» подарю? У меня их два, берите. И вообще, давайте дружить. Я же думал, что вы жлобы. Надо было бы так сразу и сказать.
– Ну, ладно уж… – великодушно сказал я. – Только не надо следующий раз нас пугать Шекспиром и Сириусом.
– Не буду, хочешь завтра… Как тебя зовут?
– Виктор.
– Хочешь завтра в райцентр махнем? Я здесь почти не живу, там у нас своя кодла. Такие ребята и девочки, закачаешься! Ты заходи завтра ко мне пораньше. Махнем на велосипедах. Я тебе материн дам. Час езды.
Виталька Ерманский отряхнул штаны и удалился, прихрамывая сразу на обе ноги.
Мы побродили еще немного по улице, смотря, как в Виталькином доме на тюлевых шторах движутся тени: одна женская с распущенными волосами, а другая – Виталькина, взлохмаченная, и пошли спать.
– Хорошо, хоть райцентр догадались построить, – сказал Вад засыпая.
Первая любовь (начало)
Во дворе в большом цинковом корыте Виталькина мать стирала белье. Она приветливо закивала нам:
– Входите, входите, мальчики. Вы к Виталику? Соседи, да? Ну и хорошо. Давайте знакомиться. Виталина мама. Клара Семеновна…
Она вытерла руки фартуком и протянула их мне сразу две.
– Какой ты уже большой. И симпатичный. Эта курточка тебе очень идет.
Руки у Клары Семеновны были теплые и мягкие.
– Ну, ей-богу, не думала, что у моего соседа такие симпатичные дети. Прямо как куколки. Дай-ка я тебя поцелую! Иди, иди, мне поручили присматривать за вами.
Она притянула меня к себе и поцеловала в щеку. Я покраснел. Вад отодвинулся на безопасное расстояние и тоже покраснел.
Стирая, она продолжала говорить. Спрашивала, любим ли мы папу, маму, хорошо ли мы учимся в школе, не балуемся ли, много ли у нас игрушек. Потам она расспросила у нас про Нижнеозерск. Она болтала до тех пор, пока на крыльце не появился заспанный Виталька. Сначала при виде нас он нахмурился, но потом, видно, вспомнил вчерашнее.
– Привет, ребята! – сказал он хриплым голосом. – Мать, кофе в кают-компанию! Милости прошу, господа!
Клара Семеновна бросила стирать и пошла в дом. Мы последовали за ней. Внутри дом был еще лучше, чем снаружи. Диван, кресла, много картин, разные фарфоровые штучки. Но, самое главное, – на столе лежали радионаушники. Они волновались и что-то возбужденно говорили. Мы с Вадом так и впились в эти наушники. Из соседней комнаты вышла старушка. Я узнал в ней ту, что тащила хворост. Старушка опять уставилась на нас любопытными молодыми глазами.
– Мама, вскипятите воду, – попросила Клара Семеновна.
– Чичас, чичас, – захлопотала старушка.
Скоро по комнате распространился запах кофе, который блестел черными зеркалами в белых фарфоровых чашках. Возле каждой чашки стояли фарфоровые блюдца. На фарфоровых блюдцах лежали кусочки белого хлеба, кружочки колбасы и какие-то тюбики в блестящих красивых обертках. Возле блюдец во множестве размещались ложечки, вилочки, ножички, какие-то лопаточки. Все это находилось на белой скатерти, вышитой красными розами.
– Прошу к столу! – Виталька сделал небрежный жест и сам сел первый. Он помешал ложкой в чашке, ткнул пальцем в хлеб, недоверчиво понюхал тюбик и вдруг нахмурился: – А где сыр? – спросил он.
– Сыр кончился, Виталечка, – торопливо ответила мать и смущенно посмотрела на нас.
Виталька нахмурился еще больше.
– Как это кончился? Два дня назад его была целая голова.
– Но ты же сам его отнес в райцентр, – робко вставила мать.
– Что это за кофе без сыра?
Виталька отшвырнул от себя ложечки и встал из-за стола. Я хотел последовать его примеру, но у меня ноги приросли к полу. Вад тоже не отрывал глаз от кружочков колбасы.
Клара Семеновна подошла ко мне и погладила по голове.
– Ты бы хоть мальчикам дал попить. Им-то все равно…
– Им не все равно. Эти ребята не жлобы, Дожили! Сегодня же напишу отцу.
Клара Семеновна села за стол и заплакала. Она плакала, закрыв лицо ладонями, м между пальцев у нее сочились слезы. Сейчас она была очень похожа на обиженную девчонку.
– Дай пятерку!
Клара Семеновна вытерла лицо и послушно вышла в соседнюю комнату. Виталька подмигнул нам: видал, дескать? Я не сомневался, что всю эту сцену он разыграл специально для нас.
Виталька сунул пятерку в карман и засвистел.
– Мы возьмем твой велосипед, – небрежно сказал он.
Я немножко задержался в комнате и, когда мы остались с Кларой Семеновной одни, сказал:
– Да вы не расстраивайтесь… Мы действительно не хотим есть… Мы наелись кулеша… с салом… Вот такой кусок покрошили.
– Ничего, ничего, Витя… Вы заходите к нам почаще.
– До свиданья.
– До свиданья.
Я осторожно закрыл дверь.
Виталька мазал солидолом цепь велосипеда.
– Бери. Хорошая машина, хоть и дамская.
– Я не умею, – признался я.
– Не умеешь? – удивился Виталька. – Тогда садись на раму.
– А я куда? – спросил Вад.
– Никуда. У нас взрослая компания и взрослые дела.
Вад обиженно засопел.
– Мы всегда вместе, – вступился я за брата. – Он умеет делать взрослые дела.
Виталька Ерманский поразмыслил.
– Не-е. Мы будем самогон пить, а он что?
– Я могу выпить целый стакан! – храбро сказал Вад.
– Мы будем девчонок целовать.
– Я тоже… – начал было Вад, но замолчал, не в силах побороть отвращения. Видно, перед ним предстала какая-нибудь сопливая физиономия с косинками. – Я могу подождать…
– Нет, нет, – мотнул головой Виталька. – Может быть, нам придется заночевать у какой-нибудь вдовушки. Ищи-свищи тогда тебя.
При этих словах мороз пробежал у меня по коже.
Но Вад упрямо нагнул голову:
– Я тоже могу заночевать.
Если Вад заупрямится, переупрямить его невозможно.
– Ладно, иди, – сказал Виталька. – Узнаешь – второй раз не запросишься.
Мы двинулись вдоль улицы. Виталька вел велосипед за руль.
– Кто у тебя отец? – спросил Виталька.
– Кузнец.
– А… Вот у меня отец – это да! – сказал Виталька с восхищением. – Профессор!
– Ты любишь своего отца? – удивился Вад.
– Еще как! Когда мы жили в Москве…
– Вы жили в Москве?
– Ну да.
– А как же сюда попали?
– Отца в Германию назначили, а мать он в Утиное сослал к ее матери.
– Сослал? За что?
– Значит, надо. Отец знает, что делает. Она теперь вот где у меня, – Виталька показал зажатый кулак. – Отец приказал перед отъездом: гляди в оба за ней. Чуть что – пиши. Мое слово – закон. Видели утром? Ходит тут один… агроном. Книжки носит. Стоит отцу намекнуть про эти книжки – он ей всыплет по первое число.
– Здорово! – восхищенно сказал Вад. Перспектива захвата власти в семье волновала его давно.
– Может быть, отец приедет зимой. Посмотришь тогда на него. Знаешь, какой красивый!
– Еще красивей матери?
– Хо! Сказал тоже! Мать на куклу похожа, а отец знаешь какой! Сильный, высокий, волосы курчавые, нос, как у грека. А умный! Все книги читал! Ты читал Жан-Жака Руссо?
– Нет…
– Про бесклассовое общество. Здорово! Живи как хочешь! Никто над тобой не хозяин. А «Женщины мира» читал?
Я подавленно молчал. В Нижнеозерске я слыл самым начитанным человекам.
– Я читал Вальтера Скотта! – пустил я свой главный козырь. Ни один мальчишка почему-то не может даже слышать про Вальтера Скотта, а я нарочно прочитал все, что было у нас в районной библиотеке.
– Хо! Вальтер Скотт. Я прочитал его всего еще в детстве. Вот «Женщины мира» – это да. Еще с буквой «ять». Там про каждую нацию написано, даже про туземцев. А французские открытки видел?
– Немецкие видел.
Среди пацанов они ходили целыми пачками, цветные, отделанные золотом, на разные темы.
– Немецкие – грубые. Я у отца из стола стащил. Он в министерстве работал. А потом его в Германию перевели. Какое они добро награбили, назад возвращать. Картины там всякие, золото, бриллианты. Он их как свои пять пальцев знает.
– А на войне он был? – спросил я.
– Профессоров на войну не посылают.
– А мой отец был… Два ордена дали.
– Ну, твой – кузнец.
Такое зазнайство мне не очень понравилось, но я промолчал: профессор есть профессор, а кузнец есть кузнец, и тут ничего не поделаешь.
– Я бы и сейчас в Москве жил, – вздохнул Виталька. – Все через мать. Влюбилась в одного артиста. Цыган какой-то. Черный, страшный, а она, как ненормальная, на его концерты бегает, цветы дарит. Было бы на что смотреть! Ну отец узнал, рассердился и, когда уезжал, законопатил нас сюда. Хоть и велосипед мне прислал, и пугач, и жратва немецкая есть, райцентр под боком, но все равно не Москва. Там, как выйдешь на улицу…
Виталька ударился в воспоминания.
– Слышь, – сказал я. – Я деньги дома забыл.
– У меня есть пятерка, – махнул рукой Виталька. – Хватит.
Но мои слова навели его на какие-то размышления, и он через некоторое время спросил:
– А сколько у тебя денег?
– Двести, – сказал я.
– Сколько?! – Виталька Ерманский был явно удивлен. – Где ты их взял?
– Отец дал… на хозяйство…
Ерманский оживился.
– Это хорошо. Мы сможем сходить в чайную и кутнуть как следует. Ты знаешь, один раз в Москве завалились мы в «Метрополь»…
– Так сбегать?
– Дуй. Мы подождем здесь.
Я побежал назад. По дороге я нарвал полевых цветов и спеленал их в тугой букет.
Я подошел к Виталикиному дому. Все окна были открыты настежь. Из окон слышался смех. Я был сильно удивлен. Кто же мог смеяться в Виталькином доме? Я встал на завалинку и осторожно заглянул в окно. За чистым накрытым нарядной скатертью столом сидела Клара Семеновна и смеялась. Напротив нее с книгой в руках сидел высокий мужчина в белой рубашке и что-то читал вслух. Сбоку, на тумбочке, в стеклянной банке из-под консервов стоял большой букет полевых цветов. Там были, как и у меня, ромашки, васильки и донник – вполне понятно, других цветов вокруг Утиного не росло.
Я соскочил с завалинки и пошел домой за деньгами. По дороге я бросил букет в траву.
– Входите, входите, мальчики. Вы к Виталику? Соседи, да? Ну и хорошо. Давайте знакомиться. Виталина мама. Клара Семеновна…
Она вытерла руки фартуком и протянула их мне сразу две.
– Какой ты уже большой. И симпатичный. Эта курточка тебе очень идет.
Руки у Клары Семеновны были теплые и мягкие.
– Ну, ей-богу, не думала, что у моего соседа такие симпатичные дети. Прямо как куколки. Дай-ка я тебя поцелую! Иди, иди, мне поручили присматривать за вами.
Она притянула меня к себе и поцеловала в щеку. Я покраснел. Вад отодвинулся на безопасное расстояние и тоже покраснел.
Стирая, она продолжала говорить. Спрашивала, любим ли мы папу, маму, хорошо ли мы учимся в школе, не балуемся ли, много ли у нас игрушек. Потам она расспросила у нас про Нижнеозерск. Она болтала до тех пор, пока на крыльце не появился заспанный Виталька. Сначала при виде нас он нахмурился, но потом, видно, вспомнил вчерашнее.
– Привет, ребята! – сказал он хриплым голосом. – Мать, кофе в кают-компанию! Милости прошу, господа!
Клара Семеновна бросила стирать и пошла в дом. Мы последовали за ней. Внутри дом был еще лучше, чем снаружи. Диван, кресла, много картин, разные фарфоровые штучки. Но, самое главное, – на столе лежали радионаушники. Они волновались и что-то возбужденно говорили. Мы с Вадом так и впились в эти наушники. Из соседней комнаты вышла старушка. Я узнал в ней ту, что тащила хворост. Старушка опять уставилась на нас любопытными молодыми глазами.
– Мама, вскипятите воду, – попросила Клара Семеновна.
– Чичас, чичас, – захлопотала старушка.
Скоро по комнате распространился запах кофе, который блестел черными зеркалами в белых фарфоровых чашках. Возле каждой чашки стояли фарфоровые блюдца. На фарфоровых блюдцах лежали кусочки белого хлеба, кружочки колбасы и какие-то тюбики в блестящих красивых обертках. Возле блюдец во множестве размещались ложечки, вилочки, ножички, какие-то лопаточки. Все это находилось на белой скатерти, вышитой красными розами.
– Прошу к столу! – Виталька сделал небрежный жест и сам сел первый. Он помешал ложкой в чашке, ткнул пальцем в хлеб, недоверчиво понюхал тюбик и вдруг нахмурился: – А где сыр? – спросил он.
– Сыр кончился, Виталечка, – торопливо ответила мать и смущенно посмотрела на нас.
Виталька нахмурился еще больше.
– Как это кончился? Два дня назад его была целая голова.
– Но ты же сам его отнес в райцентр, – робко вставила мать.
– Что это за кофе без сыра?
Виталька отшвырнул от себя ложечки и встал из-за стола. Я хотел последовать его примеру, но у меня ноги приросли к полу. Вад тоже не отрывал глаз от кружочков колбасы.
Клара Семеновна подошла ко мне и погладила по голове.
– Ты бы хоть мальчикам дал попить. Им-то все равно…
– Им не все равно. Эти ребята не жлобы, Дожили! Сегодня же напишу отцу.
Клара Семеновна села за стол и заплакала. Она плакала, закрыв лицо ладонями, м между пальцев у нее сочились слезы. Сейчас она была очень похожа на обиженную девчонку.
– Дай пятерку!
Клара Семеновна вытерла лицо и послушно вышла в соседнюю комнату. Виталька подмигнул нам: видал, дескать? Я не сомневался, что всю эту сцену он разыграл специально для нас.
Виталька сунул пятерку в карман и засвистел.
– Мы возьмем твой велосипед, – небрежно сказал он.
Я немножко задержался в комнате и, когда мы остались с Кларой Семеновной одни, сказал:
– Да вы не расстраивайтесь… Мы действительно не хотим есть… Мы наелись кулеша… с салом… Вот такой кусок покрошили.
– Ничего, ничего, Витя… Вы заходите к нам почаще.
– До свиданья.
– До свиданья.
Я осторожно закрыл дверь.
Виталька мазал солидолом цепь велосипеда.
– Бери. Хорошая машина, хоть и дамская.
– Я не умею, – признался я.
– Не умеешь? – удивился Виталька. – Тогда садись на раму.
– А я куда? – спросил Вад.
– Никуда. У нас взрослая компания и взрослые дела.
Вад обиженно засопел.
– Мы всегда вместе, – вступился я за брата. – Он умеет делать взрослые дела.
Виталька Ерманский поразмыслил.
– Не-е. Мы будем самогон пить, а он что?
– Я могу выпить целый стакан! – храбро сказал Вад.
– Мы будем девчонок целовать.
– Я тоже… – начал было Вад, но замолчал, не в силах побороть отвращения. Видно, перед ним предстала какая-нибудь сопливая физиономия с косинками. – Я могу подождать…
– Нет, нет, – мотнул головой Виталька. – Может быть, нам придется заночевать у какой-нибудь вдовушки. Ищи-свищи тогда тебя.
При этих словах мороз пробежал у меня по коже.
Но Вад упрямо нагнул голову:
– Я тоже могу заночевать.
Если Вад заупрямится, переупрямить его невозможно.
– Ладно, иди, – сказал Виталька. – Узнаешь – второй раз не запросишься.
Мы двинулись вдоль улицы. Виталька вел велосипед за руль.
– Кто у тебя отец? – спросил Виталька.
– Кузнец.
– А… Вот у меня отец – это да! – сказал Виталька с восхищением. – Профессор!
– Ты любишь своего отца? – удивился Вад.
– Еще как! Когда мы жили в Москве…
– Вы жили в Москве?
– Ну да.
– А как же сюда попали?
– Отца в Германию назначили, а мать он в Утиное сослал к ее матери.
– Сослал? За что?
– Значит, надо. Отец знает, что делает. Она теперь вот где у меня, – Виталька показал зажатый кулак. – Отец приказал перед отъездом: гляди в оба за ней. Чуть что – пиши. Мое слово – закон. Видели утром? Ходит тут один… агроном. Книжки носит. Стоит отцу намекнуть про эти книжки – он ей всыплет по первое число.
– Здорово! – восхищенно сказал Вад. Перспектива захвата власти в семье волновала его давно.
– Может быть, отец приедет зимой. Посмотришь тогда на него. Знаешь, какой красивый!
– Еще красивей матери?
– Хо! Сказал тоже! Мать на куклу похожа, а отец знаешь какой! Сильный, высокий, волосы курчавые, нос, как у грека. А умный! Все книги читал! Ты читал Жан-Жака Руссо?
– Нет…
– Про бесклассовое общество. Здорово! Живи как хочешь! Никто над тобой не хозяин. А «Женщины мира» читал?
Я подавленно молчал. В Нижнеозерске я слыл самым начитанным человекам.
– Я читал Вальтера Скотта! – пустил я свой главный козырь. Ни один мальчишка почему-то не может даже слышать про Вальтера Скотта, а я нарочно прочитал все, что было у нас в районной библиотеке.
– Хо! Вальтер Скотт. Я прочитал его всего еще в детстве. Вот «Женщины мира» – это да. Еще с буквой «ять». Там про каждую нацию написано, даже про туземцев. А французские открытки видел?
– Немецкие видел.
Среди пацанов они ходили целыми пачками, цветные, отделанные золотом, на разные темы.
– Немецкие – грубые. Я у отца из стола стащил. Он в министерстве работал. А потом его в Германию перевели. Какое они добро награбили, назад возвращать. Картины там всякие, золото, бриллианты. Он их как свои пять пальцев знает.
– А на войне он был? – спросил я.
– Профессоров на войну не посылают.
– А мой отец был… Два ордена дали.
– Ну, твой – кузнец.
Такое зазнайство мне не очень понравилось, но я промолчал: профессор есть профессор, а кузнец есть кузнец, и тут ничего не поделаешь.
– Я бы и сейчас в Москве жил, – вздохнул Виталька. – Все через мать. Влюбилась в одного артиста. Цыган какой-то. Черный, страшный, а она, как ненормальная, на его концерты бегает, цветы дарит. Было бы на что смотреть! Ну отец узнал, рассердился и, когда уезжал, законопатил нас сюда. Хоть и велосипед мне прислал, и пугач, и жратва немецкая есть, райцентр под боком, но все равно не Москва. Там, как выйдешь на улицу…
Виталька ударился в воспоминания.
– Слышь, – сказал я. – Я деньги дома забыл.
– У меня есть пятерка, – махнул рукой Виталька. – Хватит.
Но мои слова навели его на какие-то размышления, и он через некоторое время спросил:
– А сколько у тебя денег?
– Двести, – сказал я.
– Сколько?! – Виталька Ерманский был явно удивлен. – Где ты их взял?
– Отец дал… на хозяйство…
Ерманский оживился.
– Это хорошо. Мы сможем сходить в чайную и кутнуть как следует. Ты знаешь, один раз в Москве завалились мы в «Метрополь»…
– Так сбегать?
– Дуй. Мы подождем здесь.
Я побежал назад. По дороге я нарвал полевых цветов и спеленал их в тугой букет.
Я подошел к Виталикиному дому. Все окна были открыты настежь. Из окон слышался смех. Я был сильно удивлен. Кто же мог смеяться в Виталькином доме? Я встал на завалинку и осторожно заглянул в окно. За чистым накрытым нарядной скатертью столом сидела Клара Семеновна и смеялась. Напротив нее с книгой в руках сидел высокий мужчина в белой рубашке и что-то читал вслух. Сбоку, на тумбочке, в стеклянной банке из-под консервов стоял большой букет полевых цветов. Там были, как и у меня, ромашки, васильки и донник – вполне понятно, других цветов вокруг Утиного не росло.
Я соскочил с завалинки и пошел домой за деньгами. По дороге я бросил букет в траву.
Вторая любовь (начало)
– Принес? – спросил Виталька.
– Ага. Тридцатка.
– Тридцатка – это вещь.
Ерманский спрятал деньги в карман, вскочил на велосипед и дал команду:
– Цепляйсь!
Мы схватились за багажник и побежали за велосипедом. Часа через полтора мы были в райцентре. Райцентр сильно отличался от Нижнеозерска. Был он весь построен из белого камня и абсолютно не разрушен. Почти все дома были старинные с узкими окнами, похожими на бойницы, с какими-то башенками, с пузатыми балконами, которые доставали почти до середины улицы. В Нижнеозерске после дождя все улицы утопали в грязи, а потом неделю приходилось спотыкаться на кочках. Здесь же земля была песчаная, а кое-где даже вылощена булыжником. Да и люди здесь были какие-то другие: чище одеты, меньше нищих, раненых, совсем не было блатных и шпаны.
Виталькину «кодлу» мы нашли на речке. Вокруг потрепанного патефона, стоящего прямо на песке, расположились человек пятнадцать мальчишек. В центре группы на охапке сена возлежал черный, как негр, детина с одной ногой. Сразу было видно, что он тут главный. Возле суетились несколько человек. Один поливал из ржавого котелка ему спину, другой делал массаж, третий что-то шептал на ухо.
– Здравствуй, Комендант, – сказал Ерманский заискивающим голосом. – Я вот тут привел… Хорошие ребята… Примем?
Я никогда не думал, что самоуверенный Виталька умеет так разговаривать.
– Кто такие? – вяло спросил Комендант.
– Недавно приехали… Хорошие ребята… Свои…
– Я же сказал, чтоб никто не смел водить сюда всякую шваль.
– Это не шваль, Комендант. Овчарка у них. Знаешь какая! Сила! Она на фронте была, раненых таскать может.
– А ну, мелочь пузатая, подь сюда, – сказал Комендант без всякого интереса.
Начало мне не очень понравилось, но я все-таки решил подойти. Комендант лежал черный, блестящий на солнце.
– Ближе.
Комендант даже глаза закрыл, так ему не хотелось смотреть на меня.
– Что такое? – опросил я как можно независимее.
Неожиданный сильный удар свалил меня на землю. Я вскочил, ничего не понимая. Комендант уже лежал как ни в чем не бывало, расслабленный и вялый, но глаза из-под прикрытых век следили за мной очень зорко. Я понял, что он выжидает момент для нового удара.
Но в это время сзади на него кинулся Вад. Пока не ожидавший нападения с этой стороны Комендант принимал меры к отражению атаки, я поспешил Ваду на помощь. Он был очень сильный, этот Комендант, хотя и без одной ноги. Зато руки – как железные. И мускулы на животе катались, словно шарикоподшипники. Но все-таки нас было двое, и мы сумели ему несколько раз очень хорошо врезать. Вад даже успел укусить его за ухо, а он умел кусаться не хуже бульдога.
Но тут на нас навалилась вся «кодла» во главе с парнем, который шептал Коменданту на ухо, в том числе и гад, скот, предатель Виталька Ерманский. Конечно, они вмиг скрутили нас. Кое-кому мы успели хорошо заехать, в частности предателю Ерманскому.
Они положили нас возле ног Коменданта. На каждой нашей руке и ноге сидело по человеку.
– Ну, что будем с ними делать, Комендант? – спросил Шептун, неприятный рыжий хлипкий тип. – Топить будем? Или на костре пяточки немножко погреем?
– Отпусти.
Все неуверенно поднялись с нас. Комендант лежал на сене, прикрыв глаза.
– Действительно хорошие ребята, – сказал он.
– А ты гад! – спокойно ответил Вад и врезал со всей силы Коменданту ребром своей железной ладони.
Все опешили. Комендант удивленно открыл глаза и тут же прикрыл их. Он даже не пошевелился.
– Хорошие ребята, – повторил он спокойно.
– А ты подонок. Чихал я на тебя! Завтра приведу овчарку, она тебе горло перегрызет. Она всю вашу чесоточную шайку за десять минут перегрызет. Она много фашистов перегрызла, а вы хуже фашистов.
Шептун так и завертелся на месте.
– На костер их! – завопил он, как в былые времена кричали инквизиторы.
Толпа зароптала, поглядывая на Коменданта.
– Дай им самогону.
Шептун застыл от удивления.
– Чего? – переспросил он.
– Самогону. Живо. Ну, – сказал Комендант, не повышая голоса.
При всеобщем молчании Шептун сходил к реке и принес бутылку.
– Я бы их не самогоном напоил, – проворчал он, – а… из-под лошади.
– Ах ты… – возмутился Вад и отвесил в тощий зад Шептуна пинок.
Тут, конечно, он хватил через край. Шептун, не зная, что ему делать, беспомощно глядел то на «кодлу», то на Коменданта. «Кодла» заворчала и придвинулась. Она ожидала лишь слова Коменданта, чтобы расправиться с нами.
И тут вдруг Комендант рассмеялся. Все, в том числе и мы, уставились на него.
– Хорошие ребята, – сказал он. – Большой пусть остается. Другой мал еще, немножко подрастет, тогда…
Комендант потянулся к патефону и лениво стал накручивать пружину. Замелькала белая рентгеновская пленка с проглядывающими оттуда ребрами, послышалось хрипение, и кто-то неожиданно чисто и искренне сказал:
– Студенточка, заря вечерняя…
Нас обступили, стали рассматривать, похлопывать по плечу, задавать всякие вопросы. Все вдруг оказались очень хорошими пацанами.
– Ты извини, – сказал Виталька Ерманский, наливая мне в кружку самогона. – Но у нас закон, все за одного. Даже если ты мне друг.
– Извиняю, – великодушно сказал я. – Хоть ты и вывернул мне руку….
– А ты мне по шее врезал, – радостно перебил Виталька. – Знаешь, как больно! Аж искры полетели.
Шептун крутился тут же.
– Ну и молодцы, – вертел он своей рыжей башкой. – Умеете драться. Особенно вот ты, шкетик!
– Сам ты шкетик, – отрезал Вад, но было видно, что ему приятно.
Мы разделись и пошли купаться.
Река была неплохая: чистая, глубокая, и течения почти нет. Шептун полез следом. Он путался все время у меня под ногами и всячески пытался завоевать доверие.
– У меня лук есть. Хочешь, дам пострелять?
– Сегодня по садам рейд будем делать. Ты пойдешь с нами?
– Слышь, а у тебя есть девчонка? Хочешь, познакомлю? Знаешь какая красивая!
И так далее. Он не успокоился и на берегу. Рассказывал разные истории из жизни «кодлы», приставал с вопросами. Мое безразличие явно угнетало его. Есть такая порода пацанов: пока не примешь его в друзья – не отстанет.
Он все кружился и кружился вокруг меня, а потом с загадочным видом исчез и через некоторое время появился с маленькой полной девчонкой.
– Знакомься, – оказал он, показывая на меня грязным пальцем. – Страшно сильный парень. И овчарка у него есть.
Я встал и пожал протянутую ладошку.
– Виктор.
– Лора.
Она критически осмотрела меня.
– Ты правда сильный?
Я скромно пожал плечами.
– И овчарка у тебя есть?
– Да.
– Злая?
– Она на войне воевала. Запросто может загрызть человека.
Лора тряхнула длинными, разбросанными по плечам волосами.
– Пойдем купаться?
– Ага, идите, идите, – потер руки рыжий парень и шепнул мне на ухо: – Ты ей понравился. Она знаешь уже скольких отшила!
Лора плавала медленно, но красиво. Ее тень на дне была похожа на тень сорванной и плывущей по течению лилии.
– Давай играть в прятки? – предложила она.
Она ныряла неглубоко, производила страшно много шума, и я легко находил ее.
– Ты, наверно, видишь в воде?
– Да.
– А у меня болят глаза. У тебя не болят?
– Нет. Я привык. Там, где я жил, надо было плавать с открытыми глазами. Немцы наставили в воде много мин. Кто плавал с закрытыми глазами – подрывался.
– Ты по-всякому умеешь?
– Да.
– А на высокие деревья ты умеешь влазить?
– Да.
– А прыгать со второго этажа?
– Да.
– А на лыжах с крутизны?
– Умею.
– Ты, наверно, все умеешь?
– Там, где я жил, надо уметь все. Если не умеешь – подорвешься на мине или еще чего-нибудь… Это не то, что у вас, тихий край.
Она перевернулась на спину и, раскинув руки, еле-еле водила ногами. Теперь ее тень на песке была похожа на тень самолета.
– А целоваться ты умеешь?
От неожиданности я хлебнул воды.
– Тьфу… конечно…
– Ты со многими девчонками дружил?
– Да.
– Со сколькими… приблизительно?
– С восемью… нет, с двенадцатью…
Она удивленно бултыхнулась со спины на живот. Я понял, что перехватил.
– А ты?
– Я ни с кем…
Она явно врала.
– Догоняй!
Мы легли в тень, под куст. Она действительно была очень красива. Особенно волосы. Желтые, густые, длинные, до самых плеч.
– У тебя, правда, было… двенадцать?
– Конечно.
– Поклянись.
– Клянусь.
– И ты их всех любил?
– Разумеется.
– Ты… наверно, не захочешь со мной ходить?
– Нет, почему же…
– Тогда давай.
– Давай.
– Без брехни.
– Без брехни.
– И чтоб больше ни с кем.
– Хорошо.
– Поклянись…
– Клянусь.
– Поцелуй меня.
Я неловко чмокнул ее в лоб. Она поморщилась.
– Так только покойников… А еще говоришь – двенадцать было.
Она встала, отряхнулась от песка и ушла к визжавшим по соседству девчонкам. А я поплелся к «кодле».
– Порядок? – спросил Шептун. Он все видел.
– Ага. Тридцатка.
– Тридцатка – это вещь.
Ерманский спрятал деньги в карман, вскочил на велосипед и дал команду:
– Цепляйсь!
Мы схватились за багажник и побежали за велосипедом. Часа через полтора мы были в райцентре. Райцентр сильно отличался от Нижнеозерска. Был он весь построен из белого камня и абсолютно не разрушен. Почти все дома были старинные с узкими окнами, похожими на бойницы, с какими-то башенками, с пузатыми балконами, которые доставали почти до середины улицы. В Нижнеозерске после дождя все улицы утопали в грязи, а потом неделю приходилось спотыкаться на кочках. Здесь же земля была песчаная, а кое-где даже вылощена булыжником. Да и люди здесь были какие-то другие: чище одеты, меньше нищих, раненых, совсем не было блатных и шпаны.
Виталькину «кодлу» мы нашли на речке. Вокруг потрепанного патефона, стоящего прямо на песке, расположились человек пятнадцать мальчишек. В центре группы на охапке сена возлежал черный, как негр, детина с одной ногой. Сразу было видно, что он тут главный. Возле суетились несколько человек. Один поливал из ржавого котелка ему спину, другой делал массаж, третий что-то шептал на ухо.
– Здравствуй, Комендант, – сказал Ерманский заискивающим голосом. – Я вот тут привел… Хорошие ребята… Примем?
Я никогда не думал, что самоуверенный Виталька умеет так разговаривать.
– Кто такие? – вяло спросил Комендант.
– Недавно приехали… Хорошие ребята… Свои…
– Я же сказал, чтоб никто не смел водить сюда всякую шваль.
– Это не шваль, Комендант. Овчарка у них. Знаешь какая! Сила! Она на фронте была, раненых таскать может.
– А ну, мелочь пузатая, подь сюда, – сказал Комендант без всякого интереса.
Начало мне не очень понравилось, но я все-таки решил подойти. Комендант лежал черный, блестящий на солнце.
– Ближе.
Комендант даже глаза закрыл, так ему не хотелось смотреть на меня.
– Что такое? – опросил я как можно независимее.
Но в это время сзади на него кинулся Вад. Пока не ожидавший нападения с этой стороны Комендант принимал меры к отражению атаки, я поспешил Ваду на помощь. Он был очень сильный, этот Комендант, хотя и без одной ноги. Зато руки – как железные. И мускулы на животе катались, словно шарикоподшипники. Но все-таки нас было двое, и мы сумели ему несколько раз очень хорошо врезать. Вад даже успел укусить его за ухо, а он умел кусаться не хуже бульдога.
Но тут на нас навалилась вся «кодла» во главе с парнем, который шептал Коменданту на ухо, в том числе и гад, скот, предатель Виталька Ерманский. Конечно, они вмиг скрутили нас. Кое-кому мы успели хорошо заехать, в частности предателю Ерманскому.
Они положили нас возле ног Коменданта. На каждой нашей руке и ноге сидело по человеку.
– Ну, что будем с ними делать, Комендант? – спросил Шептун, неприятный рыжий хлипкий тип. – Топить будем? Или на костре пяточки немножко погреем?
– Отпусти.
Все неуверенно поднялись с нас. Комендант лежал на сене, прикрыв глаза.
– Действительно хорошие ребята, – сказал он.
– А ты гад! – спокойно ответил Вад и врезал со всей силы Коменданту ребром своей железной ладони.
Все опешили. Комендант удивленно открыл глаза и тут же прикрыл их. Он даже не пошевелился.
– Хорошие ребята, – повторил он спокойно.
– А ты подонок. Чихал я на тебя! Завтра приведу овчарку, она тебе горло перегрызет. Она всю вашу чесоточную шайку за десять минут перегрызет. Она много фашистов перегрызла, а вы хуже фашистов.
Шептун так и завертелся на месте.
– На костер их! – завопил он, как в былые времена кричали инквизиторы.
Толпа зароптала, поглядывая на Коменданта.
– Дай им самогону.
Шептун застыл от удивления.
– Чего? – переспросил он.
– Самогону. Живо. Ну, – сказал Комендант, не повышая голоса.
При всеобщем молчании Шептун сходил к реке и принес бутылку.
– Я бы их не самогоном напоил, – проворчал он, – а… из-под лошади.
– Ах ты… – возмутился Вад и отвесил в тощий зад Шептуна пинок.
Тут, конечно, он хватил через край. Шептун, не зная, что ему делать, беспомощно глядел то на «кодлу», то на Коменданта. «Кодла» заворчала и придвинулась. Она ожидала лишь слова Коменданта, чтобы расправиться с нами.
И тут вдруг Комендант рассмеялся. Все, в том числе и мы, уставились на него.
– Хорошие ребята, – сказал он. – Большой пусть остается. Другой мал еще, немножко подрастет, тогда…
Комендант потянулся к патефону и лениво стал накручивать пружину. Замелькала белая рентгеновская пленка с проглядывающими оттуда ребрами, послышалось хрипение, и кто-то неожиданно чисто и искренне сказал:
– Студенточка, заря вечерняя…
Нас обступили, стали рассматривать, похлопывать по плечу, задавать всякие вопросы. Все вдруг оказались очень хорошими пацанами.
– Ты извини, – сказал Виталька Ерманский, наливая мне в кружку самогона. – Но у нас закон, все за одного. Даже если ты мне друг.
– Извиняю, – великодушно сказал я. – Хоть ты и вывернул мне руку….
– А ты мне по шее врезал, – радостно перебил Виталька. – Знаешь, как больно! Аж искры полетели.
Шептун крутился тут же.
– Ну и молодцы, – вертел он своей рыжей башкой. – Умеете драться. Особенно вот ты, шкетик!
– Сам ты шкетик, – отрезал Вад, но было видно, что ему приятно.
Мы разделись и пошли купаться.
Река была неплохая: чистая, глубокая, и течения почти нет. Шептун полез следом. Он путался все время у меня под ногами и всячески пытался завоевать доверие.
– У меня лук есть. Хочешь, дам пострелять?
– Сегодня по садам рейд будем делать. Ты пойдешь с нами?
– Слышь, а у тебя есть девчонка? Хочешь, познакомлю? Знаешь какая красивая!
И так далее. Он не успокоился и на берегу. Рассказывал разные истории из жизни «кодлы», приставал с вопросами. Мое безразличие явно угнетало его. Есть такая порода пацанов: пока не примешь его в друзья – не отстанет.
Он все кружился и кружился вокруг меня, а потом с загадочным видом исчез и через некоторое время появился с маленькой полной девчонкой.
– Знакомься, – оказал он, показывая на меня грязным пальцем. – Страшно сильный парень. И овчарка у него есть.
Я встал и пожал протянутую ладошку.
– Виктор.
– Лора.
Она критически осмотрела меня.
– Ты правда сильный?
Я скромно пожал плечами.
– И овчарка у тебя есть?
– Да.
– Злая?
– Она на войне воевала. Запросто может загрызть человека.
Лора тряхнула длинными, разбросанными по плечам волосами.
– Пойдем купаться?
– Ага, идите, идите, – потер руки рыжий парень и шепнул мне на ухо: – Ты ей понравился. Она знаешь уже скольких отшила!
Лора плавала медленно, но красиво. Ее тень на дне была похожа на тень сорванной и плывущей по течению лилии.
– Давай играть в прятки? – предложила она.
Она ныряла неглубоко, производила страшно много шума, и я легко находил ее.
– Ты, наверно, видишь в воде?
– Да.
– А у меня болят глаза. У тебя не болят?
– Нет. Я привык. Там, где я жил, надо было плавать с открытыми глазами. Немцы наставили в воде много мин. Кто плавал с закрытыми глазами – подрывался.
– Ты по-всякому умеешь?
– Да.
– А на высокие деревья ты умеешь влазить?
– Да.
– А прыгать со второго этажа?
– Да.
– А на лыжах с крутизны?
– Умею.
– Ты, наверно, все умеешь?
– Там, где я жил, надо уметь все. Если не умеешь – подорвешься на мине или еще чего-нибудь… Это не то, что у вас, тихий край.
Она перевернулась на спину и, раскинув руки, еле-еле водила ногами. Теперь ее тень на песке была похожа на тень самолета.
– А целоваться ты умеешь?
От неожиданности я хлебнул воды.
– Тьфу… конечно…
– Ты со многими девчонками дружил?
– Да.
– Со сколькими… приблизительно?
– С восемью… нет, с двенадцатью…
Она удивленно бултыхнулась со спины на живот. Я понял, что перехватил.
– А ты?
– Я ни с кем…
Она явно врала.
– Догоняй!
Мы легли в тень, под куст. Она действительно была очень красива. Особенно волосы. Желтые, густые, длинные, до самых плеч.
– У тебя, правда, было… двенадцать?
– Конечно.
– Поклянись.
– Клянусь.
– И ты их всех любил?
– Разумеется.
– Ты… наверно, не захочешь со мной ходить?
– Нет, почему же…
– Тогда давай.
– Давай.
– Без брехни.
– Без брехни.
– И чтоб больше ни с кем.
– Хорошо.
– Поклянись…
– Клянусь.
– Поцелуй меня.
Я неловко чмокнул ее в лоб. Она поморщилась.
– Так только покойников… А еще говоришь – двенадцать было.
Она встала, отряхнулась от песка и ушла к визжавшим по соседству девчонкам. А я поплелся к «кодле».
– Порядок? – спросил Шептун. Он все видел.
Вторая любовь (продолжение)
Судя по ручке ковша Большой Медведицы, было уже очень поздно, а мы все никак не могли выяснить отношения. Я уже, наверно, раз десять вставал со скамейки и начинал прощаться, потому что предстоял длинный путь и неподалеку в кустах мерз голодный, сонный Вад, но она удерживала меня.
– Еще нет двенадцати… Моя сестра всегда в час приходит…
– Но что делать так поздно?
– Поцелуй меня еще раз…
– Пожалуйста.
– Расскажи, за что ты меня любишь.
– Я тебя люблю за то, что ты красивая.
– А что у меня красивое?
– Ну, волосы, например…
– А еще?
– Глаза.
– А еще?
– Ну не знаю… я особенно не разглядывал.
– Значит, лицо у меня некрасивое?
– Нет, почему же… Есть что-то.
– Ах, только «что-то»! Ты даже не «разглядывал» меня, а говоришь, что любишь! Ты даже ни одного нежного слова не сказал. Вон сестру ее жених каждый вечер называет «милой», «дорогой».
Она замолчала, опустив голову с длинными волосами. В лунном свете она была похожа на русалку.
Я погладил ее по волосам.
– Милая, дорогая…
Она покачала головой.
– Нет, ты меня не любишь. Когда любят, бывает все не так. Я читала, и сестра рассказывала….
Мне было очень жаль ее, но что я мог поделать: меня ждал сонный, голодный, продрогший Вад, а нам еще предстояло идти и идти…
– До свиданья, – сказал я. – Увидимся завтра на речке…
Я чувствовал – задержись я еще секунду, и она расплачется.
Она догнала меня у самой калитки, какая-то взбудораженная.
– Подожди… Я хотела сказать тебе. Я знаю, зачем ты захотел дружить со мной. Я знаю…
– Ну зачем?
Она вдруг ударила меня в шею. Наверно, она подражала какой-то героине кино и хотела ударить по щеке, но промахнулась.
– До свиданья, – сказал я.
Я отошел немного и оглянулся. Она стояла неподвижно, свесив руки вдоль тела, и о чем-то думала.
– До свиданья, – повторил я.
– До свиданья, – ответила Лора ровным голосом, не глядя на меня. – Если хочешь, приходи завтра в двенадцать ночи в лесок… в балке… Знаешь, по дороге к вам… Придешь?
– Да.
– Если ты не придешь, – сказала она тем же ровным голосом, – я буду презирать тебя, как никогда никого в жизни не презирала.
– Я приду.
– А если придешь, то я могу тебя ранить или убить. Я приду с кинжалом. У нас есть маленький кинжал… очень острый. Потому что я тебя ненавижу. И потому что таких, как ты, надо уничтожать. Придешь?
– Приду.
Она повернулась и ушла. Из кустов вылез дрожащий, окоченевший Вад.
– И охота тебе с ними связываться, – сказал он. – Как наплетут, наплетут, уши вянут.
– Еще нет двенадцати… Моя сестра всегда в час приходит…
– Но что делать так поздно?
– Поцелуй меня еще раз…
– Пожалуйста.
– Расскажи, за что ты меня любишь.
– Я тебя люблю за то, что ты красивая.
– А что у меня красивое?
– Ну, волосы, например…
– А еще?
– Глаза.
– А еще?
– Ну не знаю… я особенно не разглядывал.
– Значит, лицо у меня некрасивое?
– Нет, почему же… Есть что-то.
– Ах, только «что-то»! Ты даже не «разглядывал» меня, а говоришь, что любишь! Ты даже ни одного нежного слова не сказал. Вон сестру ее жених каждый вечер называет «милой», «дорогой».
Она замолчала, опустив голову с длинными волосами. В лунном свете она была похожа на русалку.
Я погладил ее по волосам.
– Милая, дорогая…
Она покачала головой.
– Нет, ты меня не любишь. Когда любят, бывает все не так. Я читала, и сестра рассказывала….
Мне было очень жаль ее, но что я мог поделать: меня ждал сонный, голодный, продрогший Вад, а нам еще предстояло идти и идти…
– До свиданья, – сказал я. – Увидимся завтра на речке…
Я чувствовал – задержись я еще секунду, и она расплачется.
Она догнала меня у самой калитки, какая-то взбудораженная.
– Подожди… Я хотела сказать тебе. Я знаю, зачем ты захотел дружить со мной. Я знаю…
– Ну зачем?
Она вдруг ударила меня в шею. Наверно, она подражала какой-то героине кино и хотела ударить по щеке, но промахнулась.
– До свиданья, – сказал я.
– До свиданья, – повторил я.
– До свиданья, – ответила Лора ровным голосом, не глядя на меня. – Если хочешь, приходи завтра в двенадцать ночи в лесок… в балке… Знаешь, по дороге к вам… Придешь?
– Да.
– Если ты не придешь, – сказала она тем же ровным голосом, – я буду презирать тебя, как никогда никого в жизни не презирала.
– Я приду.
– А если придешь, то я могу тебя ранить или убить. Я приду с кинжалом. У нас есть маленький кинжал… очень острый. Потому что я тебя ненавижу. И потому что таких, как ты, надо уничтожать. Придешь?
– Приду.
Она повернулась и ушла. Из кустов вылез дрожащий, окоченевший Вад.
– И охота тебе с ними связываться, – сказал он. – Как наплетут, наплетут, уши вянут.
Вторая любовь (продолжение)
Рекс недоверчиво посмотрел на меня, когда я его отвязывал.
Вад стоял тут же и следил за моими действиями – не то чтобы презрительно, но без должного уважения.
– Запирайся получше и ложись спать, я приду не скоро. Постучу тогда в окно.
– Ладно, – буркнул Вад.
Улица, как всегда, была пустынной. Деревня спала, даже у Витальки Ерманского не было света. Мы с Рексом зашагали по дороге. Рекс держал себя очень важно. Он не носился, как все собаки, взад-вперед, не нюхал столбы и всякую дрянь на дороге и, разумеется, не лаял на непонятные предметы. Рекс шагал рядом, изредка поглядывая на меня. Ему, видно, очень хотелось знать, куда мы идем. Он даже был немного возбужден. Может быть, он думал, что мы идем за языком или что-нибудь в этом роде.
Над степью вставала луна. Она была настолько похожа на раскаленную сковородку, что так и хотелось плюнуть на нее. Рекс тоже посматривал на луну. Разведчикам луна – помеха. Мне было немного стыдно перед Рексом. Знал бы он, что взят лишь для того, чтобы поразить воображение девчонки!
В кармане у меня, как второе сердце, стучал немецкий будильник, который я нашел в окопе и который уже долго служил нам. Время от времени я вынимал его и смотрел на светящиеся зеленым светом стрелки.
Мы пришли немного раньше. Было полчаса двенадцатого. Луна давно уже остыла и весело сияла высоко в небе, словно осыпая все вокруг хрустящей фольгой от трофейных конденсаторов.
Глубокая степная балка, воя заросшая лесом, начиналась прямо от дороги и уходила в светлую лунную мглу насколько хватало глаз. Виталька Ерманский говорил, что это самый большой лес в районе и что в дождливый год там даже водятся грибы. Чуть в стороне мерцали огни райцентра. Оттуда должна была прийти эта ненормальная.
Я присел на бугорок. Ждать надо было здесь, так как лес начинался именно в этом месте, дальше дорога делала резкий поворот и уходила в поля. Рекс лег рядом, положил морду на лапы и закрыл глаза.
Так прошло, наверно, минут сорок, но дорога по-прежнему была пустынной. Иногда Рекс вздрагивал во сне, просыпался и смотрел на меня: скоро ли начнется операция, ради которой мы забрались так далеко от дому.
Она не могла не прийти. Она обязательно должна прийти. И вдруг я вспомнил, что чуть дальше от дороги шла к лесу тропинка, которая намного сокращала путь. Там лежал большой черный валун. Она могла ждать там. Я вспомнил теперь, она говорила, что сестра встречается со своим женихом возле этого валуна. Ах, какой я дурак!
Я вскочил. Рекс тоже вскочил и уставился на меня, ожидая команды.
– Сиди здесь, – приказал я. – Если появится человек, дашь мне знать. Понял?
Я побежал напрямик через кусты к валуну. Было очень тихо, и мои шаги раздавались, наверно, на весь лес. Шуршала уже начавшая опадать с осин мелкая листва, похожая на медные монеты. На полянах лежали лунные пятна. Они шевелились и убегали в кусты, как живые, когда я задевал ветви деревьев.
Ночью весь лес совсем не такой, как днем. Днем он приветливый, радостный. А ночью какой-то непонятный, особенно в лунную ночь Стоит вроде бы тихий, но зорко следит за тобой исподлобья и думает о чем-то не особенно хорошем. Он может так простоять всю ночь, а может и отмочить какую-нибудь шуточку. Например, закричать нечеловеческим голосом, или схватить тебя сзади за шиворот, или вытворить чертовщину: не поймешь, не то дерево, не то старик держит под мышкой свою голову с седой бородой, а то еще что-нибудь и похуже.
Вад стоял тут же и следил за моими действиями – не то чтобы презрительно, но без должного уважения.
– Запирайся получше и ложись спать, я приду не скоро. Постучу тогда в окно.
– Ладно, – буркнул Вад.
Улица, как всегда, была пустынной. Деревня спала, даже у Витальки Ерманского не было света. Мы с Рексом зашагали по дороге. Рекс держал себя очень важно. Он не носился, как все собаки, взад-вперед, не нюхал столбы и всякую дрянь на дороге и, разумеется, не лаял на непонятные предметы. Рекс шагал рядом, изредка поглядывая на меня. Ему, видно, очень хотелось знать, куда мы идем. Он даже был немного возбужден. Может быть, он думал, что мы идем за языком или что-нибудь в этом роде.
Над степью вставала луна. Она была настолько похожа на раскаленную сковородку, что так и хотелось плюнуть на нее. Рекс тоже посматривал на луну. Разведчикам луна – помеха. Мне было немного стыдно перед Рексом. Знал бы он, что взят лишь для того, чтобы поразить воображение девчонки!
В кармане у меня, как второе сердце, стучал немецкий будильник, который я нашел в окопе и который уже долго служил нам. Время от времени я вынимал его и смотрел на светящиеся зеленым светом стрелки.
Мы пришли немного раньше. Было полчаса двенадцатого. Луна давно уже остыла и весело сияла высоко в небе, словно осыпая все вокруг хрустящей фольгой от трофейных конденсаторов.
Глубокая степная балка, воя заросшая лесом, начиналась прямо от дороги и уходила в светлую лунную мглу насколько хватало глаз. Виталька Ерманский говорил, что это самый большой лес в районе и что в дождливый год там даже водятся грибы. Чуть в стороне мерцали огни райцентра. Оттуда должна была прийти эта ненормальная.
Я присел на бугорок. Ждать надо было здесь, так как лес начинался именно в этом месте, дальше дорога делала резкий поворот и уходила в поля. Рекс лег рядом, положил морду на лапы и закрыл глаза.
Так прошло, наверно, минут сорок, но дорога по-прежнему была пустынной. Иногда Рекс вздрагивал во сне, просыпался и смотрел на меня: скоро ли начнется операция, ради которой мы забрались так далеко от дому.
Она не могла не прийти. Она обязательно должна прийти. И вдруг я вспомнил, что чуть дальше от дороги шла к лесу тропинка, которая намного сокращала путь. Там лежал большой черный валун. Она могла ждать там. Я вспомнил теперь, она говорила, что сестра встречается со своим женихом возле этого валуна. Ах, какой я дурак!
Я вскочил. Рекс тоже вскочил и уставился на меня, ожидая команды.
– Сиди здесь, – приказал я. – Если появится человек, дашь мне знать. Понял?
Я побежал напрямик через кусты к валуну. Было очень тихо, и мои шаги раздавались, наверно, на весь лес. Шуршала уже начавшая опадать с осин мелкая листва, похожая на медные монеты. На полянах лежали лунные пятна. Они шевелились и убегали в кусты, как живые, когда я задевал ветви деревьев.
Ночью весь лес совсем не такой, как днем. Днем он приветливый, радостный. А ночью какой-то непонятный, особенно в лунную ночь Стоит вроде бы тихий, но зорко следит за тобой исподлобья и думает о чем-то не особенно хорошем. Он может так простоять всю ночь, а может и отмочить какую-нибудь шуточку. Например, закричать нечеловеческим голосом, или схватить тебя сзади за шиворот, или вытворить чертовщину: не поймешь, не то дерево, не то старик держит под мышкой свою голову с седой бородой, а то еще что-нибудь и похуже.