– Ты чего это?
   – Не хочется что-то. Холодно…
   – Надо закаляться.
   Она осторожно вошла в воду, с тихим ойканьем присела по горло и вдруг поплыла быстро и красиво.
   – Ух, хорошо! Дай мне руку!
   Я подал ей руку, и она легко вышла из воды.
   – Спасибо.
   Клара Семеновна быстро и ловко вытерлась толстым, мохнатым, тоже, видно, немецким полотенцем.
   – А теперь отвернись.
   Я покорно отвернулся.
   За моей спиной слышалось журчание воды из выжимаемого купальника.
   – Вот… А теперь можно и постирать. Ты посидишь со мной? А то одной скучно. Все одна да одна.
   Я вспомнил про то утро, когда я заглянул в окно, и мне захотелось сострить по поводу ее одиночества – зло, едко, как я очень хорошо умею. Так захотелось, что я даже прикусил губу, чтобы не сострить.
   Я сидел сзади нее, наблюдал, как умело она стирает и как изящно изгибается ее спина, – как у кошки, когда та умывается, и думал о том, что будь у меня такая мать, жизнь превратилась бы для меня в оплошную пытку, потому что я бы не смог перечить ей ни в чем…
   – Так как же вы влетели с этой дурацкой замазкой? – спросила она вдруг так добро и сочувственно, что я никогда бы не подумал, что так можно говорить о неприятных вещах, например о воровстве.
   – Да так… Виталька рассказывал, небось…
   Она не стала читать мне мораль, что обязательно сделала бы моя мать, а просто вздохнула и сказала, что нас ожидают неприятности, что завхоз ходит по квартирам учителей и потрясает сорванной стенгазетой. Замазка еще куда ни шло, а вот за стенгазету обязательно Витальку исключат, несмотря на то, что она учительница в этой школе. Мне же и думать нечего учиться там. Далее она сказала, что из-за меня у моего отца могут быть серьезные осложнения…
   – Какие? – удивился я. – Он-то тут при чем?
   – Ну как же… ты уже не маленький… должен понимать… он ведь…
   – Он партизан.
   – Разумеется, – поспешно согласилась она. – Но я слышала, ему не дали до сих пор паспорта… Люди такие жестокие, начнут болтать, что это он тебя так воспитал…
   Я похолодел. Такой неожиданный поворот не приходил мне в голову.
   – Он воевал во Франции. У него награды есть… даже благодарность французского правительства. Я сам видел.
   – Не сомневаюсь. Но лучше бы вы ее не срывали.
   – Что же вы посоветуете?
   Она долго молчала, только слышалось хлюпанье воды…
   – Вот если бы вы не сами пошли, а вас кто-то послал… – сказала она, не оборачиваясь.
   Я сразу понял все. Ее подослал Виталька. Это его работа. Я представил, как все было: он стал угрожать, что напишет отцу про этого… в белой рубашке, который принес полевые цветы, и заставил ее уговорить меня.
   – Нет! – сказал я. – Это подлость!
   Она уже кончила стирать и стала укладывать белье в таз. Она согласилась, что это не совсем красиво, но когда речь идет о благополучии стольких людей… В конце концов можно сделать механический подсчет: один человек или две семьи. Причем этот человек даже никогда не узнает. Она постарается сделать так, чтобы его не вызывали, не ходили домой…
   Бедный Комендант… Он и не знает, что вокруг него вдруг столько сплелось…
   – И потом, кто он такой? Известный в поселке бандит, вор, хулиган.
   – Нет, нет… Комендант не такой…
   – Ну сделай это ради меня, – сказала она совсем как девочка и заплакала. – Сделай…
   Она сидела на земле, поджав колени, и ее узкие плечи дрожали. Мокрые волосы рассыпались по плечам. И мне вдруг стало очень жалко ее…
   – Ну хорошо…
   Все равно завтра-послезавтра мы будем далеко отсюда…



Тевирп!


   – Я видел, как ты нес таз, – сказал Вад.
   – Видел так видел.
   – Это она тебя попросила.
   – Да.
   Разговор зашел в тупик, и мы стали смотреть в окно. Ваду, видно, многое хотелось сказать мне, но он сдерживал себя.
   – Завтра надо бежать – сказал я.
   Вад подумал.
   – Почему?
   – Так… надо… Вдруг отец вернется раньше.
   При слове «отец» Вад вздрогнул.
   – Может быть, он сопьется.
   – Он не сопьется. Он был во Франции, там сколько вина, и то не спился.
   – Тогда, может быть, он влюбится… Видел, какая Виталькина мать красивая. Не то что у нас.
   Вад оживился. Ему очень понравилась эта мысль.
   – Вот здорово было бы! Ха-ха-ха! Виталька Ерманский… Вот бы покрутился, ложкой по лбу – р-раз!
   Я представил себе Витальку под пятой Диктатора, и мне тоже стало смешно. Смеясь, я машинально продолжал смотреть в окно. Кто-то подошел к нашей калитке и стал открывать ее. Калитка открылась, и я увидел дядю Авеса собственной персоной, тащившего чемоданы. Пока мы таращили на него глаза, дядя Авес пересек двор и поднялся на крыльцо. Я посмотрел на Вада, Вад посмотрел на меня.
   В это время дверь распахнулась и на пороге появился дядя. У него был очень сердитый вид. Авес Чивонави поставил на пол чемодан. Это был наш пропавший чемодан.
   – Д-з-з-з, – сказал дядя Авес.
   Я глянул дяде в рот и обомлел: рот был полон лошадиных железных зубов, в которых отражались наши окна.
   Дядюшка продолжал сердиться и что-то говорить, но его челюсти издавали лишь скрежет, как забуксовавший трактор. Пробуксовав с минуту, Авес в сердцах плюнул и стал вытаскивать изо рта металлические челюсти. Челюсти не вытаскивались. Дядя злился. Я догадался принести нож, и дядя Авес, осторожно постукивая ручкой себе по зубам, освободился от челюстей. Без челюстей дядюшка шипел как гусь, но все-таки его можно было понять.
   – Тевирп! – сказал дядя сердито. – Река Хунцы. До самого Новороссийска искал вас по всему поезду, чертовы трюфели! Жрать нечего, денег нет, в руках чемодан с порохом. Избавиться от меня хотели? Диверсантом сделать? Где родители? Я им все выскажу!
   Узнав, что родители уехали за козой и мы тут хозяева, Авес Чивонави сразу пришел в хорошее расположение духа.
   – Ну ладно, – прошипел он. – Тащите шаматье, а там видно будет, река Хунцы.
   Во дворе, моя чугун, мы стали с Вадом совещаться. Вопрос обсуждался старый: кто дядя Авес? Материн ли он брат или какой-то проходимец? Вад стоял за брата, я – за проходимца.
   – Все-таки ведь он приехал, – говорил Вад. – И чемодан притащил.
   – В чемодане все и дело. Сначала он его спер, а потом увидел, что там порох, и решил вернуться.
   – Зачем?
   – А что, ему плохо у нас было? Ел, спал, ничего не делал. Может быть, дядя Авес – особая разновидность бандита. Так сказать, бандит на пенсии. Сил уж нет, здоровье шалит. Вот он и удалился от дел, ездит, выискивает доверчивые семьи, прикидывается каким-нибудь родственником. Помнишь, отец говорил? А заметил, рожа какая подранная. А зубы куда делись?
   Мы еще немного поспорили о дяде Авесе и решили на всякий случай проверить у него документы. Побег мы отложили до выяснения дядиной личности.
   Обед прошел в молчании, так как дядя Авес мог есть, только вставив челюсти. Пообедав, дядя Авес Чивонави вынул челюсти, разобрал их, прополоскал в воде и поставил сушиться на печку.
   – У меня плохое здоровье, – сказал дядя. – Мне давно пора поправляться. На ужин сварите мне тройку яиц, только всмятку. Я люблю всмятку. А наутро зарубите курицу.
   Я охотно объяснил дяде Авесу, что курицы у нас нет. Нет даже петушка. И яиц нет. Осталось лишь немного постного масла (дядя Авес поморщился: он не любил постное масло), пшена и сала («Сало – это хорошо», – заметил дядюшка), и то все это отец добыл с большим трудом, так как в Утином голод. Сообщение, что в Утином голод, произвело на дядю Авеса плохое впечатление.
   – Зачем же вы сюда приехали – спросил он и добавил, немного подумав: – Черт бы вас побрал.
   Впрочем, вскоре он успокоился – у дяди плохое настроение долго не задерживалось – и принялся нам рассказывать о своих железнодорожных приключениях.
   – Привязался, река Хунцы, какой-то тип в поезде. Давай, говорит, тебе зубы вставлю. Я ему отвечаю: «Отвяжись. Я своими зубами доволен», а он не отстает. Сначала сотню требовал, а потом так себя разгорячил, что сам заплатить готов, лишь бы вставить. Люблю, говорит, когда мой товар украшает человека. До самого Новороссийска, гад, приставал, а в Новороссийске затащил к себе, напоил, выбил мне зубы и вставил железные, шкура такая. Видите, я весь поцарапанный?
   История была неправдоподобной, но Авес Чивонави рассказывал ее с увлечением. Кончив рассказывать, дядя Авес сладко потянулся и сказал, что ему хочется спать, так как он очень устал. Затем дядя взобрался на родительскую кровать, даже не сняв сваи галифе, и тут же захрапел, правда, успев перед этим пробормотать:
   – Но я все равно вас не брошу, река Хунцы.
   Подождав, пока дядюшкин храп станет устойчивее мы принялись обыскивать его пальто и гимнастерку. Там никаких документов не было.
   – Может быть, они в галифе? – прошептал Вад.
   В это время Авес Чивонави храпанул особенно сильно и перевернулся на бок. Из брюк галифе высунулось дуло пистолета.



Тевирп! (продолжение)


   Первой моей мыслью было кинуться на дядю и обезоружить его, но потом я просто-напросто испугался. Мне показалось, что Авес Чивонави вовсе не спит, а сладит за нами прищуренными глазами, и достаточно мне сделать движение, как он спокойно сунет руку в карман и наставит на меня пистолет.
   Я сделал безразличное лицо и вышел из дому. Вад выскочил следом. На крыльце мы уставились друг на друга.
   – Ты думаешь, он спит? – спросил я тихо.
   – Да… – неуверенно ответил брат.
   – Мне показалось, он следил, когда мы проверяли карманы.
   – Ерунда! – сказал Вад. Он посмотрел на небо. – А сегодня теплая ночь будет. Давай спать в сарае.
   – Давай, – охотно согласился я.
   Ночь оказалась холодной, и мы дрожали, как цуцики. Только под утро, крепко прижавшись друг к другу, мы заснули.
   – Тевирп! – вдруг раздалось над ухом.
   Я вскочил и увидел прямо перед собой улыбающуюся скроенную из кусочков физиономию своего дяди. В руках дядя держал челюсти и полировал их суконкой.
   – Вы что ж это, трюфели, от меня удрали. Дверь не заперта, по дому чужие люди разгуливают.
   За спиной Авеса я увидел Витальку Ерманского.
   – Пора идти, – сказал он мрачно. – Мать уже ушла.
   – Куда идти? Куда идти? – забеспокоился дядя. – А завтрак кто будет готовить? Уже девятый час, а печка не растоплена. Мне врачи прописали регулярное питание. Иди топи печку. Я тебя никуда не пускаю.
   Мы двинулись к калитке.
   – Стой! – крикнул дядюшка. – Стой!
   Я думал, он добавит: «Стрелять буду!» – но он не добавил.
   Он лишь вставил в рот челюсти, и сердито щелкнул ими.

 
   За околицей нас догнал Вад.
   – И я с вами!
   Мне было жалко брата: не очень приятно оставаться один на один с вооруженным человекам.
   – Иди и следи за ним в оба, – сказал я.
   – Не хочу!
   Это был уже прямой вызов. Такого за братом никогда не замечалось.
   – Иди, – сказал я. – Мне очень сегодня некогда…
   Вад повернулся и ушел.



Я побеждаю завхоза


   Я думал, что нами будет заниматься завхоз. Даст нахлобучку, может быть, даже трепанет за ухо, а потом поведет в кабинет директора. Директор станет долго укоризненно молчать или, наоборот, сразу же начнет кричать и топать ногами, в зависимости от характера, но потом, услышав имя Коменданта, еще немного помучает и отпустит домой.
   Однако все получилось иначе. В школе было много людей. Шел ремонт, кругом все было залито известкой, но люди отважно, не боясь запачкаться, сновали взад-вперед по проложенным доскам.
   Сначала мне и в голову не пришло, что они собрались сюда ради нас, но потом я догадался по взглядам, которые они бросали на меня с Виталькой, что это педсовет.
   Мы ждали довольно долго и нудно под дверью. Наконец хождение прекратилось. Педсовет заперся в комнате и принялся галдеть. Мне совсем надоело ждать, но тут двери раскрылись и какой-то шустрый молодой человек поманил нас пальцем.
   Посреди комнаты стоял длинный стол, накрытый красной скатертью, вокруг которого сидело человек двадцать, мужчины – все в черных костюмах в полосочку (наверно, это первая послевоенная партия, завезенная в раймаг). Виталькина мать была в красивом белом платье, отороченном черными кружевами. Она выглядела очень огорченной. Я хотел ей потихоньку подмигнуть для ободрения, но сделать это не было никакой возможности, так как все, как только мы вошли, уставились на нас. Мне сразу бросились в глаза лежащие на столе вещественные доказательства: ком замазки и половина стенгазеты.
   – Ну-с? – сказал завхоз очень серьезным, почти безнадежным голосом, и я сразу понял, что он будет главным обвинителем. – Зачем вы сорвали газету с Первомаем?
   Я знал, что такой вопрос будет задан одним из первых, и поэтому давно заготовил на него контрвопрос.
   – А что, замазку голую, что ли, нести?
   Завхоз немного растерялся. Очевидно, он думал, что мы будем упорно молчать или сразу же начнем просить прощения.
   – Тэ-эк, – сказал он нехорошим голосом и нервно дернулся из костюма в полосочку, видно, он надел его в первый раз и еще не успел привыкнуть. – Тэ-эк…
   – Нас послал Комендант, – поспешил заполнить зловещую паузу Виталька.
   Но завхоз пропустил эту важную для следствия улику мимо ушей. По его потному красному лицу и шевелящимся ушам было видно, что он готовил подвох.
   – Рядом висело несколько газет: 1«а», 3«г», 5«а» и плакат. Почему вы сорвали именно с Пермаем?
   – В темноте не было видно. Мы сорвали то, что подвернулось под руку, – спокойно ответил я.
   – Значит, вам все равно, что обычная газета, что с Пермаем? – сказал завхоз торопливо с видом человека, схватившего за руку вора, и посмотрел на педсовет.
   – Тогда нам было все равно, – подтвердил я.
   – Все равно?
   – Все равно.
   – Что с Пермаем, что просто?
   – Да.
   Наступило молчание.
   – Нас послал Комендант, – опять заныл Ерманский.
   В это время заворочался толстяк в центре стола. По всем признакам это был директор.
   – Но позвольте… это несколько другой вопрос… Первоначально же они ободрали замазку. Зачем вы ободрали замазку?
   – У нас окна не замазанные, – сказал я тоскливым голосом. Я умел, когда надо, говорить тоскливым голосом. – Зима придет, дуть начнет, а у нас маленький мальчик… (слышал бы Вад).
   – Но ведь это нехорошо… Это называется воровством.
   – Мы больше не будем…
   – Это все Комендант, – упорно гнул свое Виталька.
   – На первый раз ограничимся… – начал директор с явным облегчением, но завхоз перебил его.
   – Почему вы сорвали именно с Пермаем?
   Завхоз осторожно, словно это была хрупкая, бесцветная вещь, поднял обрывки стенгазеты.
   – Мы толчем воду в ступе. – Меня начал злить этот завхоз. – В темноте, да еще в спешке, трудно, даже если очень захочешь, найти именно газету, посвященную Первому мая.
   Наступила тишина. Очевидно, никто не ожидал такой длинной и красивой фразы. Потом все разом недовольно задвигались.
   Они и раньше обращались только ко мне, но после этой фразы Виталька Ерманский совсем отошел в тень. Их вдруг заинтересовала моя биография, год рождения, место рождения, отношение к пионерской организации, есть ли у меня судимые или заграничные родственники, не участвовал ли дедушка с бабушкой в белой армии и т. д. Особенно их интересовал отец.
   Я почувствовал, что сразу вырос в их глазах, и даже завхоз стал обращаться ко мне на «вы». Речь о замазке как-то теперь не шла, и даже директор, попытавшись несколько раз вспомнить о ней, замолчал и больше не вмешивался в ход заседания. Роль следователя окончательно перешла к завхозу. Он задавал вопросы путано и бестолково, но я чувствовал, куда он гнет. Он пытался установить связь между пленом отца и сорванной стенгазетой. Это было так неожиданно, что я в первый момент, когда понял скрытый смысл его вопросов, растерялся, но потом успокоился, потому что такой связи никогда и никому установить не удастся. Но завхоз все кружил около, неумело ставил ловушки, которые были видны за километр и в которые он сам же иногда попадался. Он не обличал меня, ничего не говорил прямо, он просто задавал вопросы. Он все гнул их, гнул к линии: «плен – стенгазета».
   За столом давно уже стояла тишина. На лицах у всех было какое-то новое выражение: смесь уважения и страха передо мной. А шустрый молодой человек, который оказался учителем истории, таращил на меня глаза с откровенным ужасом. На уроках он говорил о врагах, но настоящего, живого видел первый раз в жизни.
   Иногда мне казалось, что я действительно шел в школу специально сорвать стенгазету, так нелепо не соответствовала наша цель – набрать замазки – и конечный результат – стол с красной скатертью и двадцать взрослых людей, ради меня прервавших свой летний отдых.
   И чем удачнее я отбивал атаки завхоза, тем, я чувствовал, более шатким становилось мое положение, потому что ребенок не может перехитрить взрослого человека, и как-то сама собой из-за моей спины вырастала фигура отца, и получалось так, что завхоз вроде бы спорит не со мной, а с отцом, и ничего нет удивительного, что человек, прошедший огни и воды, хитер и коварен.
   Когда я окончательно его запутал, завхоз замолчал и долго с откровенной ненавистью смотрел на меня, дергаясь в костюме и шевеля ушами, и мне на секунду стало страшно за свое будущее. Даже если все уладится и я буду учиться в этой школе, он все равно найдет предлог расправиться со мной.
   Все молчали, не зная, что делать дальше. Собственно говоря, ничего доказано не было. Завхоз лишь выпятил два факта: плен отца и срыв его сыном стенгазеты. Связи между этими событиями не было. И, кроме того, я еще не подавал в их школу документы. Может быть, я вообще не собираюсь их подавать, поэтому что со мной можно делать – неизвестно. Другое дело – Виталька Ерманский, на нем-то можно отыграться. Я с тревогой посмотрел на Витальку. Он стоял, до неприличия раскрыв рот, очевидно пораженный всем происходящим.
   – Можете идти… – сказал директор и, немного подумав, добавил: – Пусть придет отец, когда вернется.
   Я пошел к двери. Виталька двинулся было за мной, но его остановили Закрывая дверь, я слышал, как ему сказали.
   – А ты чего с ним связался? А еще сын учительницы.
   «Сын учительницы» было сказано с особым ударением
   Я вышел па крыльцо и немного постоял глядя, как во дворе замешивали раствор женщины в заляпанных платьях. Потом я посидел на старой ободранной парте. Из школы никто не выходил: ни Виталька, ни Клара Семеновна. И вдруг я понял, что никакой победы я не одержал, а даже наоборот – все только началось и неизвестно, чем кончится. Только зря продали Коменданта.



Первая любовь (окончание)


   Мне очень хотелось знать, что они потом говорили Витальке, и я решил дождаться его.
   Виталька вышел из школы вместе с матерью. Они о чем-то разговаривали. Виталька нес ее блестящий яркий плащ. Когда они проходили мимо, я выдвинулся из-за угла.
   – Здорово влетело? – спросил я.
   Виталька вздрогнул и оглянулся. Клара Семеновна тоже вздрогнула и оглянулась.
   – Ты что здесь делаешь?
   – Жду вас. Домой пойдем?
   Они замялись. Я сразу понял, что они не хотят, чтобы нас видели вместе.
   – Ты иди… у нас тут еще дела есть…
   Никаких дел у них не было. Не успел я выйти из райцентра, как меня обогнала школьная полуторка. Клара Семеновна сидела в кабинке, а Виталька весело прыгал, как орангутанг, в кузове. День был безветренный, и они здорово напылили. Мне долго пришлось брести, словно в густом тумане. И только стало можно дышать, как полуторка промчалась назад.
   Домой я пришел грязный и усталый. Они сидели я на скамейке под окнами и грызли семечки.
   – Га-га-га! – заржал Виталька, показывая на меня пальцем. – Трубочист.
   Она всплеснула руками:
   – Где же ты так?
   Я хотел пройти, но они загородили мне дорогу, охая и смеясь.
   Виталька был особенно веселым.
   – Ты знаешь! Мне ничего не было! Даже не ругали! Сказали только, чтобы не дружил с тобой. Так что в райцентр давай ходить не вместе. А здесь, конечно, можно, здесь никто не увидит!
   – Увидеть кому надо и здесь могут, – сказала Клара Семеновна – Вы лучше дома играйте. Пойдемте пить чай, мальчики.
   Она положила мне руку на плечо. Она была очень красивая в своем белом платье с черными кружевами. Я не нашел в себе силы отказаться. Я пил чай, смотрел на нее, как она ходит по комнате, ощущал на своей голове прикосновение ее руки всякий раз, когда она проходила мимо, и все-таки мне было больше и больше жаль, что ради нее я продал Коменданта.



Дядя Авес продолжает удивлять


   Я думал, что Вад и дядя Авес волнуются из-за моего долгого отсутствия, но, открыв дверь, понял, что они и думать забыли про меня. Дяде и брату было страшно некогда. Они устроили на столе тараканьи бега. Они кричали, ссорились, трясли банками с тараканами и шумно праздновали победу; Вад визжал и скакал по полу, а дядя доставал из галифе пистолет и стрелял в потолок. В комнате нечем было дышать из-за порохового дыма. Ставкой в этой азартной игре было сало. Победитель отрезал кусок и тут же съедал с кашей и картошкой.
   Сначала они не обращали на меня никакого внимания, но потом Вад великодушно сунул мне свою банку:
   – Хватай вон того, серого. Знаешь как бегает!
   – Пусть он сам наловит! Это нечестно! – запротестовал Авес Чивонави.
   – А вообще, правда, – согласился Вад. – Иди лови ,за печкой, там их тьма.
   Игра возобновилась с новой силой. Они быстро прикончили сало.
   Я сбегал в погреб. Там было пусто. Они съели всю картошку, пшено, а масла оставалось стакан, не больше.
   Я ворвался в комнату. Они как раз спорили, чей таракан пришел первым, причем дядя размахивал перед носом Вада пистолетом.
   – Вы что наделали! – закричал я. – Сожрали все.
   Игроки уставились на меня.
   – Ну и что? – недовольно спросил Авес.
   – А то! Теперь зубы на полку? Еще взрослый человек! Летчик! Два раза горел!
   – Три раза, – поправил дядя.
   Я схватил банки с тараканами и выбросил в окно. Я был очень разозлен. Воцарилось молчание.
   – Полегче на поворотах, – сказал дядя Авес. – Пойди и собери тараканов.
   – Ха!
   – Я соберу! – поспешил вмешаться Вад.
   Когда я вышел во двор, брат возился под окном.
   – Откуда у него пистолет?
   – Он раскопал фрица. У него и нож, и «Даймон» есть, и немецкий планшет.
   – Значит, он был в Нижнеозерске?
   – Да. Он думал, что мы вернулись и ждем его дома.
   – Ну и нахал! – удивился я.
   – Ничего не нахал. Свой парень.
   – За сутки этот «свой парень» истребил все запасы. А нам жить еще сколько дней.
   – Он больной.
   – Посмотрим, как ты завтра запоешь.
   Вечером я серьезно поговорил с дядюшкой о нашем положении. Я спросил, есть ли у дяди Авеса деньги. Денег, как я и думал, не оказалось.
   – А зачем они нужны? Без них легче жить! – беспечно махнул рукой дядя Авес. – Все равно пива здесь нет.
   – Что же завтра будем есть?
   Дядя задумался.
   – В самом деле… – пробормотал он. – Мне врачи приказали хорошо питаться…
   Но потом дядино лицо просияло.
   – Знаешь что, река Хунцы? Сходи к председателю! Скажи, мол, ко мне дядя приехал, фронтовик, летчик. Три раза, мол, горел, ему врачи сказали хорошо питаться. Попроси у него яичек, масла, сала, муки. Смотри, яички только свежие бери, а то они так и норовят сбыть залежалый товар. Понял? Ты определять умеешь? Надо одно разбить и понюхать. Если тухлым воняет, значит, они все тухлые.
   – Ясно. Большое спасибо, дядя Сева.
   Но дядя был чужд чувства юмора. Мою благодарность он принял за чистую монету, и, видно, она ему польстила, потому что Авес Чивонави впал в самовосхваление.
   – Держись меня, – разглагольствовал он. – Со мной не пропадешь. Я три раза горел, да не сгорел. – И так далее.
   До пистолета мы добрались только поздно вечером. Я посоветовал сдать его в милицию .или в крайнем случае бросить в пруд, потому что дело это пахнет плохо. Услышав про пистолет, дядя стал неразговорчивым.
   – Пригодится, – лишь буркнул он. – Будем ворон стрелять.
   Я пытался настаивать, но Авес Чивонави достал с печки сушившиеся челюсти и намертво замкнулся. Они с Вадом ловили тараканов до поздней ночи, готовясь к завтрашнему сражению, и страшно мешали мне спать.
   Утром к нам пришел мыть чугун Иван. Выглядел он еще более худым и желтым, чем всегда.
   – Какой ты толстый, – с завистью вздохнул Иван, разглядывая меня.
   – Все, – сказал я – Кончилась сытая жизнь. Чугун больше мыть не требуется.
   Иван очень огорчился. Очевидно, он запланировал мытье чугуна, и теперь в его бюджете образовалась дыра.
   – Хиба ш так едять! – сказал он. – Надо было нэ кашу варить, а похлебку. И трошки крупы идэ и вкуснее. А сало надо было поменять на отрубя. Якой дурак ист сало?
   Все это было абсолютно верно, но и абсолютно бесполезно. Я сказал об этом Ивану. Самый сильный человек в Утином грустно покачал головой.
   – Придэ батько – вам здорово влетит. Продукты извели, огород не вскопан. Уси в деревне давно вскопали. Кизяков не наделали. Чем же вы будете зимой топить? Траву вы тоже не рвитэ. Приведет батька козу – ни клочка сена нэма.
   Я удивился этому прокурорскому тону. Раньше Иван разговаривал не так. Очевидно, немытый чугун держал его в должной почтительности.
   – Ты нас еще не знаешь, – оборвал я нахала. – Мы отцу можем такую сдачу дать – закачается.