Нынешняя встреча совсем не походила на все прошлые. Никто не бегал, не махал руками, не кричал. Даже дети молча жались к бокам матерей, исподлобья вглядываясь в незнакомый корабль с оленьей головой на штевне. На верхушке мачты – чужой бронзовый флюгер, отлитый в виде волка с языками пламени в широко раскрытой пасти, на бортах висит по четыре-пять щитов, выловленных из моря… как остатки зубов в сильно пострадавшей челюсти. За этого «Оленя» пришлось заплатить «Вислоухим». У Хравна хельда из Пологого Холма имелся отличный боевой корабль, единственным недостатком которого считались слишком широко расставленные уши драконьей головы на штевне. Мастер хотел пошутить…
Берег приближался, уже можно было разглядеть лица. Эрнольв старался туда не смотреть, но одним коротким взглядом своего единственного ныне глаза охватил их всех: мать, отца и Свангерду. Женщины жались друг к другу, и маленькая, хрупкая Свангерда казалась девочкой рядом с рослой, плечистой фру Ванбьерг. Они не сводили глаз с корабля и молчали.
«Они все знают», – мелькнула догадка, но облегчения не принесла. На голове Свангерды виднелось светлое покрывало, она еще не считала себя вдовой.
«Олень» царапнул днищем песок. Эрнольв встал, как обреченный на казнь, перепрыгнул через борт и по пояс в холодной воде побрел к берегу. Больше отступать некуда.
Мать первой сделала шаг навстречу.
– Приветствую тебя, сын мой! – сказала она ровным негромким голосом, и это спокойствие всегда шумной и порывистой фру Ванбьерг так ясно выдавало горе, что Эрнольву показалось, будто он только сейчас впервые понял всю глубину их потери. – Мы рады видеть тебя дома… живым и… невредимым…
Голос дрогнул, но женщина справилась с собой и докончила приветствие. Если хозяйка не удержит себя в руках, то весь этот берег покроется воплями и плачем.
Эрнольв посмотрел в лицо матери, заметил несколько глубоких морщин возле глаз и по сторонам носа и забыл даже те жалкие слова, которые нашарил по дороге. Свангерда же вовсе не смотрела на него, обшаривая взглядом чужой корабль – от носа до кормы и обратно. Она уже все поняла, но еще не хотела верить, обманывала сама себя, в ложной надежде искала снова.
– Ты вернулся один? – негромко спросил отец. Хравн хельд сейчас даже больше, чем в молодости, походил на ворона, давшего ему имя:[14] его волосы поседели, но брови остались угольно-черными и грозным углом сходились над острыми, твердыми глазами. – Значит, это верно… что Халльмунд… больше не вернется?
– Да, – хрипло выдавил Эрнольв. – Мой брат погиб у квиттингского побережья. Квиттингское чудовище разбило все корабли, и «Вислоухого» тоже. Многие люди погибли, и Халльмунд… он не выплыл.
– А мы знаем! – крикнула йомфру Ингирид, пятнадцатилетняя воспитанница Хравна. В быстрых ясных глазах и на румяном свеженьком личике не было и следа скорби. – Тролль из Дымной горы назвал его, и всех других тоже. Еще десять дней назад!
Эрнольв невольно оглянулся на вершину фьорда, где над лесом поднимался к низкому хмурому небу едва заметный серый дымок. В Дымной горе жил бергбур – огромный тролль, одноглазый и уродливый. И уже много веков он оказывал обитателям Аскефьорда услугу, за которую ему никто не был благодарен: когда кто-нибудь из здешних людей погибал на чужбине, ровно в полночь бергбур выходил из горы и громким грубым голосом называл имя покойника. Но сейчас Эрнольв испытывал признательность к мерзкому соседу: если бы не тролль, бросить это горе на головы близких пришлось бы самому. А так они уже знают. Целых десять дней.
– Значит, это правда… – услышал он сдавленный шепот Свангерды.
Обернувшись, Эрнольв увидел, как невестка судорожно прижимает ко рту край головного покрывала, а в больших желтовато-серых глазах вместо слез стоит мучительная тоска. Все десять дней она знала, но надеялась, что бергбур ошибся или зло надсмеялся. Нет – эта порода не умеет смеяться…
Свангерда отвернулась, как-то сдавленно всхлипнула и побрела по тропе к усадьбе, прижимая к лицу край покрывала и спотыкаясь. Невысокая и хрупкая молодая женщина среди старых толстых елей казалась потерянной и беззащитной. Эрнольв шагнул было за ней, но фру Ванбьерг положила ему руку на плечо.
– Подожди, – тихо сказала мать. – Не сейчас.
Чужой корабль вытащили на берег, хирдманы сворачивали парус, убирали весла. Домочадцы погибших осознали наконец свое несчастье, над берегом разнесся плач. Хирдманы, одолженные Эрнольву конунгом – довести «Олень» до Пологого Холма, торопились затащить судно в корабельный сарай, чтобы самим идти назад, к Ясеневому Двору.
– Такое теперь везде! – Эрнольв кивнул на плачущих женщин. Его подавленность сменилась злобой. – Везде! Мы потеряли треть дружины, отец! Шестнадцать кораблей! А конунгу все мало! Вы думаете, он успокоился? Понял, что богам не нравится эта война? Нет, он еще по дороге обещал тут же выковать ратную стрелу!* Теперь он собирается ехать созывать войско! Теперь он задумал пойти на квиттов по суше! Как тебе это нравится?
– Ты знаешь твоего родича Торбранда конунга, и я его знаю, – отозвался Хравн хельд. – После смерти кюны* и детей он стал одержимым. Тихий берсерк – я сказал бы про него так. Бессмысленно показывать ему плачущих женщин. Он обещал, что отомстит квиттам, и отговаривать его бесполезно. Мой тебе совет – не пытайся. Мы только поссоримся с конунгом, и больше ничего. Если бы погиб Хродмар сын Кари, Торбранд мог бы одуматься. А раз его любимец жив, то он верит, что удача еще вернется.
При упоминании Хродмара Эрнольв насупился. Они уважали, но не любили друг друга: Эрнольв считал, что горячность порывистого Хродмара, который сначала делает, а потом думает, может принести много бед. Хродмар же в свою очередь не доверял Эрнольву, слишком много думающему, когда нужно действовать не теряя времени! Но любимцем и первым советчиком конунга был именно Хродмар, а он горячее всех настаивал на этом походе. У него имелись для этого свои причины. Эрнольв о них знал, но считал, что племя фьяллей не должно платить тысячами жизней за счастье одного только Хродмара ярла.
– А что… Ты нашел тело? – тихо спросила Ванбьерг, как будто боялась громким голосом что-то разбить.
Эрнольв молча покачал головой. Было нестерпимо стыдно, что даже последний долг перед погибшим братом остался неисполненным, но что он мог поделать? Утонувших утащило в море, разметало по берегу на дни пути во все стороны, а у фьяллей не оставалось времени искать и хоронить. Они находились в самом сердце вражеской земли, измученные и беспомощные, без кораблей, зажатые на узкой полосе берега между Квиттингом и морем. Торбранд конунг приказал уходить, и они ушли.
– Боги ошиблись! – вдруг вырвалось у Эрнольва. – Это меня они хотели взять! Зачем его…
– Нет! – Фру Ванбьерг перебила его. – Не говори так, это неверно.
Она подошла к младшему сыну, который к двадцати шести годам вырос на голову выше ее – а и саму фру Ванбьерг никто не назвал бы низкорослой, – и погладила по щеке, как в детстве.
– Если бы норны* судили тебе раннюю смерть, ты умер бы вместе с кюной и ее детьми, – продолжала хозяйка. – Но тебе оставлена жизнь. Боги берут лучшее. Вот они и взяли Халльмунда. Горько думать, что он попал в сети Ран…
– Но есть занятие получше, чем плакать, – неловко закончил Хравн хельд.
Эрнольв не поднимал глаз. Занятие получше, чем слезы, – месть. Но кому мстить сейчас? Квиттингскому тюленю? Судьбе? Богам? Квиттинской ведьме, вызвавшей своими чарами пожар в усадьбе и разбудившей чудовище? Но ведьма – это как сама земля, как лес и море. С ней можно бороться, можно даже отогнать, но нельзя окончательно победить.
Боги взяли лучшее… Халльмунд, родившийся на два года раньше Эрнольва, был лучшим всегда и во всем. Даже «гнилая смерть», бушевавшая в Аскефьорде месяц назад, унесшая жизнь кюны Бломменатт, двух ее сыновей и еще десятка человек, и подступиться не посмела к веселому великану из усадьбы Пологий Холм, которому пророчили славу нового Сигурда. Зато она навек обезобразила лицо Эрнольва, покрыв его глубокими красными шрамами, и в придачу сделала полуслепым – левый глаз после болезни совсем перестал видеть. «Ты сам теперь похож на бергбура из Дымной горы, – сказала бессовестная Ингирид, когда он оправился. – Такой же здоровенный, уродливый и одноглазый. Сватайся теперь к троллихам – может, у того урода есть дочери».
Но что за дело было Эрнольву до собственного безобразия и даже до насмешек Ингирид? С тех пор как три года назад Халльмунд привез из зимнего похода по стране жену Свангерду, младший брат перестал оглядываться на девушек и даже не слушал, если при нем рассуждали, что, мол, у Хугвида Ловкача или у Арнвида Сосновой Иглы подросли хорошие дочери-невесты. Ни одна невеста на свете не могла быть лучше Свангерды, а худшей Эрнольв брать не хотел. Он любил невестку так, как любят солнечный свет и свежий ветер, был счастлив тем, что она живет с ним в одном доме, что можно каждый день ее видеть. Он отдал бы за нее жизнь – но вот, у нее беда, больше которой трудно придумать, и он ничем, совсем ничем не может помочь.
– И вот… – Эрнольв вытащил из-под рубахи рунный полумесяц и показал отцу. – Чего теперь делать? Снять? Наверное, нельзя носить одну половину, когда другая…
Хравн хельд несколько мгновений молча смотрел на амулет, словно впервые увидел. Ему не сразу удалось взять в толк еще одну беду, пришедшую заодно с нелепой и горькой смертью Халльмунда.
– Да-а, жаль, – протянул наконец Хравн хельд. – Рунной луне уже больше двух веков, и всегда в нашем роду были обе половинки. Это плохой знак. Очень плохой.
Хравн хельд повернулся и побрел к усадьбе, по той же тропе меж елями, где давно скрылась Свангерда. Фру Ванбьерг по привычке подтолкнула Эрнольва в плечо и пошла вслед за мужем. А Эрнольв все стоял, держа на ладони золотой полумесяц. Две половинки амулета носили братья в каждом поколении рода. Рунная луна обладала чудесным свойством – помогала им, даже разделенным огромными расстояниями, передавать силы от одного к другому. Золотые полумесяцы направляли тропы братьев друг к другу, помогали разлученным встретиться снова. А если один погибал, то второй снимал с шеи свой амулет, и два полумесяца хранились вместе, пока новым братьям не исполнится двенадцать лет и пока амулету не придет пора опять приносить им здоровье и удачу.
Но никогда еще одна из половинок не терялась. Где она сейчас – лежит вместе с мертвым телом на дне моря в сетях Ран, поблескивает на трупе где-то на прибрежном песке? Всем фьяллям этот поход принес много несчастий, но роду Хравна хельда – больше всех. Очень плохое знамение. По-другому не скажешь.
[15]
– Давай таскай… червяк! – снисходительно бросил Гейр, и Книв был доволен: Червяк все-таки лучше, чем Книв-Из-Под-Хвороста.
Ярнир тем временем порядком выдохся и уже собирался требовать замены, как вдруг лопата глухо стукнулась о дерево.
– Сруб! – радостно закричал землекоп. Три головы братьев смотрели с краев неровной ямы на фоне сероватых облаков, словно с неба. По сравнению с чревом кургана наверху казалось светло, как на Радужном Мосту. – Я дошел до сруба. Давайте пешню!
Братья едва могли разглядеть блестящее от пота лицо. Перемазанный землей, взмокший, с прилипшими ко лбу и грязными волосами, Ярнир сам походил на могильного жителя. Впрочем, трое остальных выглядели примерно так же.
– Нет, вылезай, – велел Скъельд. – Я сам.
Ярнир подавил вздох разочарования и взялся за веревку. Близость цели разом прибавила сил, и он готов был так же доблестно завершить начатое, но со старшим братом не поспоришь. Тем более что Ярнир, родившийся не от фру Арнхильд, а от дочки хирдмана, с детства приучился уступать дорогу законным сыновьям.
– И лопату прихвати, – распорядился сверху Скъельд. – Она больше не нужна.
– А золото чем грести? – весело спросил Гейр, размазывая по лбу землю, смешанную с потом. Увидела бы его сейчас Рагна-Гейда!
Как в детстве, Гейр весело ужаснулся этой мысли и тут же с удовольствием представил сестру с огромным золотым ожерельем на груди, еще лучше того, что отец дает ей для больших пиров. Говорят, на свете есть еще зеленые самоцветные камни – вот бы найти такие! Чтобы горели, как глаза Рагны-Гейды под солнечным лучом! И пусть она носит новое украшение каждый день – чтобы все знали, как велики богатства и удача рода Стролингов!
Пыхтя, грязный Ярнир выполз из ямы и присел на кучу земли.
– Только там не видно ничего, – сообщил он. – Надо бы факел.
– Не висите над ямой и не загораживайте свет! – велел Скъельд, сунув за пояс железную пешню, какой пользуются квиттинские рудокопы, и берясь за веревку. – Факел зажжем потом, когда полезем в сруб. А пока я или сам себя подожгу в этом колодце, или задохнусь от дыма. Вы, главное, держите крепче.
– Иди разводи костер! – Гейр обернулся к Книву. – Скоро понадобятся факелы.
Но Книв сделал умоляющее лицо, всем видом изображая, что ему страсть как не хочется уходить сейчас с кургана.
– Ну, может, сейчас чего здесь понадобится… – забормотал он, и Гейр сжалился, не стал настаивать. Дураку ведь тоже любопытно, пусть уж смотрит.
Спустившись, Скъельд сразу ощутил под ногами бревна. Когда-то это были толстые сосновые стволы, шагов в пять-шесть длиной, положенные поперек всего сруба, как крыша. Но за века они порядком прогнили, хотя еще не обрушились. Неловко, но усердно осваивая приемы рудокопов, жмурясь, чтобы уберечься от летящих комочков земли, Скъельд принялся рубить пешней крайнее у земляной стены бревно. Воздух подземелья жег глаза, дышалось с трудом, но разве это остановит героя на пути к грудам золота!
Трухлятина поддавалась гораздо легче, чем свежее дерево, и вскоре одно из бревен под ногами Скъельда с треском просело. Скъельд перешел на другую сторону и принялся подрубать его с иного бока. Вот обрубок опустился вниз, клонясь под собственной тяжестью. Придерживаясь руками за стенки, Скъельд нажал на деревяшку ногой.
Обрубок не выдержал и рухнул. Было слышно, как он гулко упал на дно подземного сруба. Кажется, при этом что-то звякнуло. Но из щели ударило такое мерзкое зловоние, что Скъельд даже не успел порадоваться близости золота. Там внизу, как видно, немало сокровищ, но уж чего там точно нет, так это свежего воздуха! Взвыв от отвращения, Скъельд задрал голову и изо всех сил дернул за конец веревки. Ему надо было вздохнуть!