Страница:
Ну, вот и все. Смеяна постояла еще, вслушиваясь, но даже ее звериный слух не различал ни всплеска, ни шороха на далеком берегу. Только перегрызенный ремешок с девятью узелками остался у нее на память о Граче. Нет, это не его имя. Напрягая память, Смеяна прошептала про себя: Байан-А-Тан. Жаль, она так и не догадалась спросить, что оно означает.
Вокруг нее простиралась тишина, дремал Истир, шептала во сне березовая роща. Смеяне казалось, что она осталась одна во всем мире, но ей не было грустно.
Глава 4
Вокруг нее простиралась тишина, дремал Истир, шептала во сне березовая роща. Смеяне казалось, что она осталась одна во всем мире, но ей не было грустно.
Глава 4
Время близилось к полуночи, месяц то выглядывал сквозь облака, то снова скрывался. На всем пространстве берега, сколько хватало глаз, было черно и тихо. Только на широкой отмели тлел маленький красноватый огонек, а возле него на песке сидела, сжавшись в комок, женская фигура в белой рубахе с длинными широкими рукавами.
В трех шагах от маленького костерка высились темные груды веток боярышника. Их сюда натаскали Ольховики и Перепела, чтобы прикрыть могилы убитых дрёмических лиходеев. Жесткие коричневые шипы злобно щерились во все стороны – они не дадут воли мертвецу, если он вздумает выйти в белый свет мстить за свою смерть.
Женщина осторожно подкладывала в костерчик маленькие веточки, и при каждом ее движении раздавался слабый серебристый звон. Возле нее на песке были разложены пять пучков веток осины – дерева мертвых. С другой стороны лежала целая охапка синих цветков Велес-травы. Звенила один за другим плела маленькие венки и накрывала пучки осины. Семь человек потеряла убитыми дружина Озвеня в той битве на Истире. На этом самом месте, по рассказам побывавших в плену, речевины закопали мертвых. И сюда пришла Звенила, чтобы призвать дух Байан-А-Тана.
Разложив все семь венков, она протянула ладони к огню. Тихое пламя лишь изредка выхватывало из темноты часть ее лица, и казалось, что это не живая женщина, а сама Морена пришла ворожить, вязать и раскидывать сети тьмы, слушать шепот плетучих трав, навевать сны дремлющей земле и потягивать из нее живительную силу, сторожить ворота Навьего Подземелья, выпускать его обитателей на недолгую волю. В омуте полуночи земля спала, бессознательно поддаваясь вещим словам; скрытые от солнечных очей Дажьбога, грани нерушимого колебались, обретая иную, невидимую жизнь – ручей с ручьем сбегается, гора с горой не сходится, лес с лесом срастается, цвет с цветом слипается, трава развивается. Темные ворота Подземелья бесшумно вращались, и чародейка пела, незрячими глазами глядя за Синюю Межу:
– Зову тебя, Неждан, Догадов сын! Приди ко мне!
Чародейка убрала руку и подбросила еще веток в костер. Пламя взметнулось, под кучей наломанного боярышника затеплился бледный синий огонек. Словно птица, пробравшись меж колючих веток, он взметнулся и погас, рассыпался дождем голубоватых искр. По темной роще над берегом пронесся тихий вздох, черный сокол пал с темного неба и сел прямо на кучу веток, покрытую венком. Порыв ветра ударил пламя костра, огненные языки взметнулись, заплясали, потом снова зашевелились ровно.
– Зову тебя, Домет, Середин сын! Приди ко мне!
Еще один синий огонек отлетевшего духа выбрался из-под земли, еще один черный сокол влетел в круг дрожащего света и сел на предназначенный ему венок. Одного за другим Звенила вызвала духов шестерых кметей. Настал черед седьмого, того самого, ради которого она и отправилась в этот путь.
– Зову тебя, Байан-А-Тан, сын Молнеслава! – произнесла чародейка, и голос ее заметно дрожал. – Приди ко мне!
Дрожали ее руки, бросившие несколько веточек в огонь, – Звенила не имела твердой уверенности, что дух Байан-А-Тана услышит. Ведь половина крови в нем была чужой, куркутинской: после его смерти духи предков по матери пытались утащить его к себе, бились за него с духами предков по отцу. Как знать, кто победил?
– Приди ко мне, Байан-А-Тан, сын Айбики из рода Кара-Минле! – снова и снова звала чародейка. – Проси у Сварога черных крыльев, проси у Велеса черных перьев, лети сюда, приди ко мне быстрым соколом! Братья твои уже здесь, все сидят вкруг огня мертвых и ждут тебя! Приди!
Но тщетно Звенила вглядывалась в черную кучу боярышниковых ветвей, тщетно ловила ухом шум крыльев в ночном шелесте рощи. Шесть черных соколов сидели на венках из Велес-травы, и пламя костра бросало красный блеск на их перья.
– Скажите вы мне, добрые молодцы! – заговорила Звенила, обращаясь к духам. – Где брат ваш Байан-А-Тан? Или чужие духи отбили его, увели в свое надвечное племя? Или дух его летает в таких полях, в таких небесах, что не может услышать мой зов? Расскажите мне, где найти его? Как позвать его?
Черные соколы пошевелились, повернули друг к другу головы, переглянулись.
– Его нет среди нас! – услышала Звенила глухой голос, идущий из-под земли.
– Его нет среди нас! – подхватил другой голос, и теперь даже братья не различили бы, кто из погибших говорит с ними. – Его не было с нами! Его дух не покидал земли! Он шел за нами, но был остановлен. Он остался на земле.
– Он жив? – едва сумела выговорить чародейка, задыхаясь от волнения. На такой подарок судьбы она не смела рассчитывать и боялась разочароваться; ее сотрясала крупная дрожь, голос осел до хриплого шепота. – Он жив?
– Он не шел за нами. Он остался на земле, – повторили духи, и голоса их отзвуками эха догоняли друг друга, как бесконечные речные волны.
И Звенила вдруг схватилась за голову и захохотала. Сначала тихо, потом все громче, бессмысленно, безумно и дико, она хохотала, то склоняясь головой к самому песку, то выпрямляясь, и все ее серебряные подвески в виде лягушиных лапок громко звенели. Взошло красно солнышко на раздолье широкое! Ее душу разрывали бурные вихри: то радость оттого, что она принесет Держимиру такую весть, то гнев. Вышел, выполз черный чужой человек, темнее ночи темной, чернее грязи черной! Звенила не любила Байан-А-Тана, потому что его любил Держимир; она охотно погубила бы его, если бы не боялась его куркутинских духов-покровителей, с которыми ей было не справиться.
– Он жив! – смеясь, повторяла Звенила. – Он жив! Летите! – вскрикнула она и вскочила на ноги. – Летите! Путь ваш волен, как ветер! Летите под белыми облаками, летите под синими тучами, летите через дупло Мирового Дерева, летите через ярый огонь! Летите! Летите!
Чародейка бешено взмахивала руками над костром, кричала и хохотала. Черные соколы один за другим пронеслись над пламенем костра и взмыли в небо. Ворожба Звенилы открыла им путь в Надвечный Мир, который раньше был закрыт для них, не получивших достойного погребения. Им грозило бесконечно маяться под темной землей, пока не сгниют и не рассыплются шипы боярышника, но и потом темными тенями бродили бы они по земле, подстерегая неосторожных путников. Теперь же им открылась дорога в Небо, где ждут их предки, и не раз еще они вернутся в грохоте гроз и в вихрях бурь, погонят крыльями дождевые облака на поля родного племени. Летите! Летите!
Накричавшись, Звенила упала возле угасающего костра и затихла. Огонь догорел, и стало видно, что воздух и небо уже не черные, а серые. Одна из самых коротких ночей в году кончалась.
Чародейка поднялась, медленно, нашаривая дрожащими пальцами, как слепая, собрала венки и опустила их в Истир. Священная река подхватила венки и понесла – туда, где земля сливается с небом, где лежит Надвечный Мир, обиталище умерших. Сумерки таяли, а она все сидела над водой, бессильно свесив голову.
Из-за деревьев на опушке показался Озвень. Издалека оглядев чародейку, он несмело подошел. Воевода очень боялся нарушить ворожбу и тем навлечь на себя неведомые беды, но еще больше ему хотелось поскорее узнать, удалась ли ее беседа с духом. Привезут ли они князю Держимиру прощение брата и спасут ли тем свои головы?
Заслышав тяжелые шаги воеводы по песку, Звенила подняла голову. Взор ее погас, волосы прилипли к щекам, бледное лицо казалось осунувшимся и постаревшим, и видно было, что ей не меньше сорока лет. И что душа ее неимоверно устала.
– Ну, что там? – нерешительно шепнул Озвень.
– Он жив, – безжизненно повторила чародейка. – Его тела нет здесь, его дух не под землей и не в Надвечном Мире. Он жив. Мертвые ничего о нем не знают. О нем нужно спрашивать у живых.
Старейшина Перепелов вздохнул. Три дня назад Заревник, любимый внук, вернулся с игрища понурый; спать он улегся ни на кого не глядя и с тех пор ходил как в воду опущенный. На расспросы отвечал угрюмым молчанием, огрызался, если уж очень приставали, и даже мать не добилась от него ни одного путного слова. Уже на другой день Овсянка заподозрила, что ее сына сглазили, и попыталась его полечить: на ночь она поставила на дворе ключевую воду в широком горшке, чтобы в нее посмотрелись звезды, а утром освятила чистыми лучами заря. В эту воду она бросила серебряное кольцо, нашептала что-то и дала сыну умываться. Хмыкнув, Заревник умылся, но веселее не стал. Работа валилась у него из рук. Взявшись рубить дрова, он чуть не рубанул себя по ноге.
– Ну, вода не помогла… Поищем иное средство, – со вздохом сказал Мякина.
Поднявшись с лавки, он вышел в сени и снял со стены кнут. Овсянка охнула.
Мякина вышел во двор. Заревник сидел на завалинке, словно старый немощный дед, и смотрел в раскрытые ворота. На шаги родичей он даже не обернулся. Нет, это был не тот Заревник, приветливый и почтительный, каким гордился род Перепелов. На его хмуром лице лежала тень навеянного зла.
– Вставай! – велел ему Мякина, разминая в руках кнут.
Заревник медленно повернул голову, поглядел на старейшину, потом на кнут и лениво поднялся. Мякина указал ему на середину двора и сам шагнул следом. Оглядев со всех сторон стоящего парня, старейшина примерился и изо всей силы рубанул кнутом по воздуху возле самого плеча Заревника, едва не задев его. Свистнул кнут, Овсянка невольно охнула, Заревник вздрогнул и поморщился. А Мякина продолжал с горячностью стегать кнутом вокруг парня, спереди и со спины, с обоих боков, над плечами, над головой, отрывисто приговаривая:
– Не бей, кнут, ни по земле, ни по воде, ни по белому свету; а бей ты, кнут, по Заревнику, сыну Остроума, отбивай от него лихи болезни, злые лихорадки, тоску-кручину! И подите вы, скорби, и болезни, и злые лихорадки, и тоска-кручина, за леса дремучие, за горы высокие, за реки широкие, в болота зыбучие, и в тех болотах место вам до скончания века! Там вам еда и питье, там вам входы и выходы, а в белый свет вам ходу нет!
На свист кнута изо всех изб огнища выглядывали любопытные и встревоженные лица. Овсянка ломала руки, шепотом призывая Макошь и ее дочерей на помощь. Один Заревник стоял, как воротный столб, только иногда морщился, если кнут пролетал совсем близко от его лица.
Умаявшись, Мякина перестал стегать невидимых злыдней и опустил кнут, тяжело дыша.
– Ну как, родненький? – жалостливо спросила Овсянка. – Полегчало?
Заревник в ответ пожал плечами и снова нахмурился. Куда там полегчало! Ему бы сейчас этот кнут, да того черного пса сюда! Третий день Заревник не знал покоя от мучительного стыда, терзавшего его словно все двенадцать лихорадок разом. Несколько лет он не знал поражений в кулачных боях Медвежьего велика-дня и уже забыл, как это – быть битым. А быть побитым холопом, да еще черным куркутином! Заревник вспоминал драку, и ему казалось, что Грач одолел его с помощью колдовства. Не могут люди так драться! Только дух мог так быстро уходить от ударов, бить так неожиданно и сильно! Никто, даже драчливые Чернопольцы, не владел таким искусством. Заревник не понимал, каким образом Грач его побил, и от этого обида и досада были еще сильнее.
О Смеяне, которая все это видела, Заревник старался не вспоминать. А если вспоминал, то хотелось выть в голос. И не расскажешь о таком братьям и отцу и матери не пожалуешься!
Наблюдая за внуком, Мякина видел, что и это не помогло. В Заревника вцепился какой-то слишком сильный дух, не боящийся даже кнута. Женщины решили попросить помощи у Творяна, но Заревник чуть не зарычал, услышав об этом: все Ольховики разом стали ему ненавистны. Тогда мать и тетки повели его на Истир. Самая старая бабка, Вегласа, пустила по воде каравай, и все хором стали приговаривать, кланяясь реке:
– Батюшка Истир, Матушка Вода! Как смываешь ты, вода, круты берега, пенья, коренья, льды непомерны, так смой ты тоску-кручину с бела лица, с ретива сердца!
Лениво наклонясь, Заревник зачерпнул горстью воды из реки и плеснул в лицо. Вся эта суета только раздражала его.
– Да пошлют вам боги помощь и удачу, добрые люди! – вдруг сказал совсем рядом незнакомый женский голос.
Прервав заклинание, женщины замерли, полусогнувшись, кого как застали в поклоне, и повернули головы.
На песке возле самой воды стояла женщина с длинной косой, в белой рубахе с широкими рукавами, похожими на лебединые крылья. Открытые волосы при немолодом лице, обилие серебряных лягушиных лапок указывали на то, что это служительница сестер-берегинь и Хозяйки Дождя Додолы. Женщины ахнули: всем разом показалось, что она вышла из реки, услышав их мольбы. Уж не сама ли богиня дождя явилась к ним?
– Я знаю, зачем вы пришли к священному Истиру! – продолжала женщина. – Я вижу тень тоски на челе вашего сына. Тоска терзает его сердце, гнетет его дух. Я помогу ему.
Женщина легко шагнула к Заревнику, ее серебряные подвески мягко звякнули. Она отцепила от пояса небольшой гребешок с конскими головками на спинке. Женщины Перепелов смотрели на нее огромными глазами, с изумлением и благоговением, а Звенила печально улыбнулась про себя. Ей ли было не знать тоски, не уметь распознавать ее? Едва ли она умела что-то другое лучше, чем прогонять тоску. Многие годы на княжеском дворе в Прямичеве отточили ее умение.
Подойдя, Звенила мягким движением велела Заревнику стать на колени, и он послушался, чувствуя, что вместе с этой странной женщиной на берег явилась таинственная сила богов. Конской головкой гребешка чародейка начертила на его лбу шестигранный громовой знак. Речевины оберегались знаком огня; этим чародейка подтвердила свое дрёмическое происхождение, о котором сказал уже ее выговор. У Заревника ёкнуло сердце: он не привык к знаку Перуна, покровителя дрёмичей, но с этим сильным и горячим знаком спасительная ворожба казалась еще более действенной.
– Снимаю я с тебя тоску и взамен даю тебе покой, – привычно запела Звенила, принимаясь расчесывать гребешком волосы Заревника.
В сердце ее острой искрой вспыхнула тоска по Держимиру, по его длинным темно-русым волосам, всегда спутанным и расчесанным кое-как. Но он остался далеко, и сейчас, прогоняя тоску от чужого ей речевинского парня, Звенила служила Держимиру, своему воспитаннику, единственному, кого могла любить. И который за многолетнюю помощь и советы был благодарен ей гораздо меньше, чем этот речевинский смерд – за такую малость.
А Заревник смотрел на нее как на богиню. С каждым движением ее гребешка на душе становилось легче, тоска уходила, испарялась, таяла, как снег возле огня, как дым на ветру. Изредка Звенила отряхивала гребешок, и невидимые тяжелые капли тоски срывались с острых зубчиков, падали и уходили в землю, к черным навьям.
И женщины-Перепелихи молитвенно складывали руки, наблюдая за ними. Лицо Заревника прояснилось и как будто осветилось изнутри.
– Вот и все, – мягко сказала Звенила. – Тоска ушла, она больше не вернется. Ты знаешь того, кто навел ее на тебя?
– Знаю, – ответил Заревник.
Душа его раскрывалась навстречу этой чудесной женщине, как цветок навстречу солнцу, она казалась ему способной, как сама Мать Макошь, исцелить все болезни и прогнать все печали человеческого рода.
– Кто это?
– Черный глаз.
– Ты знаешь его имя? Его дом?
– Да холоп это, – уже свободнее заговорил Заревник. Звенила позволила ему встать, и он поднялся на ноги. – У соседей наших, Ольховиков, живет холоп каких-то полуденных далеких кровей, черный весь, как головешка. Они его Грачом кличут. А по говору он дрёмич.
Все смотрели на женщину, но никто не заметил, как дрогнуло ее лицо при этих словах. С рассвета Звенила успела поспорить с Озвенем, что делать дальше, куда идти, на каком из огнищ расспрашивать о Байан-А-Тане и как сделать это похитрее, не вызывая любопытства и недоумения речевинов. «О, Мать Макошь, Мудрава Наставница! – мысленно взывала Звенила, чувствуя, как сильно бьется ее сердце, и слыша, что даже подвески на груди зазвенели сильнее от его бешеных ударов. – Помоги!» Неужели прямо сейчас она все узнает?
– Это он сглазил тебя? – спокойным и ровным голосом переспросила чародейка. – Покажи мне дорогу к нему, и я затворю ему путь сюда.
– Не ходить бы тебе! – ахнула Овсянка, опять испугавшись за сына.
Женщины тревожно загудели. Они разом вспомнили о Граче, который изредка попадался им на глаза на межах угодий, на реке, в лесу, и каждая удивилась, как раньше не догадалась.
– Ему больше ничто не грозит! – Звенила повела рукой, похожей на крыло. – Укажи мне дорогу, сын, и я навсегда избавлю тебя и твой род от злого глаза.
Овсянка с сыном пошли показывать чародейке дорогу к Ольховикам. Женщины-Перепелихи толпой валили за ней, на ходу благодаря и приглашая зайти к ним, пожить на огнище. Они так и не поняли, кто это, и верили, что без берегинь или самой Макоши здесь не обошлось.
Перед самым огнищем Овсянка убежала вперед – рассказать Ольховикам, какая чудесная гостья к ним пожаловала. Заревник задержался: ему на огнище идти не хотелось. А вдруг Смеяна уже рассказала кому-нибудь о его позоре и он окажется посмешищем?
– Вон там. – Выйдя к опушке перелеска, Заревник указал чародейке на тын Ольховиков. – И еще, знаешь, матушка…
– Что, сын мой? – ласково спросила Звенила.
Заревник опустил голову, помялся. Признаваться он стыдился, но в то же время хотелось попытать счастья: а вдруг эта чудесная женщина сумеет помочь его сердечной печали? Ибо бессовестная желтоглазая егоза, отвергнувшая его и выбравшая чернявого холопа, казалась Заревнику все такой же красивой и желанной. Избавившись от тоски и досады, он тут же догадался, что куркутинский холоп сглазил и Смеяну, заморочил ее и дурной ворожбой привлек ее любовь. Обида сменилась гневом, хотелось немедленно кликнуть клич и поднять родичей против злобного чужака. Но в мягкой уверенности женщины-берегини было столько силы, что Заревник верил: она справится с бедой лучше, чем десяток мужчин с топорами и рогатинами.
– Там ты его найдешь, – неловко пробормотал Заревник, не поднимая глаз на Звенилу и не чувствуя ее острого, проницательного и выжидающего взгляда.
Чародейка с тревогой ждала продолжения и с трудом сохраняла внешнее спокойствие. Раз уж она застала Байана живым, то дать ему погибнуть означало погубить и себя саму, окончательно убить доверие Держимира. А если Байана назовут «черным глазом», то спасти его от смерти будет почти невозможно.
– Там с ним одна девка ходит, – запинаясь, продолжал Заревник. – Рыжая такая, глаза как янтарь. Он и ее, как видно, приворожил. Ты бы, матушка, помогла ей.
– Я понимаю тебя, – мягко сказала Звенила. Глядя в смущенное лицо Заревника, она старалась подавить усмешку: ей стало ясно все, что здесь произошло. Несмотря на смуглую кожу и черные глаза, веселый и горячий брат Держимира сумел и в Прямичеве «приворожить» немало девушек. – Я возьму у нее любовь к нему. Ты хочешь, я передам ее тебе?
Заревник вскинул на нее глаза с таким благоговением, что Звенила чуть было не устыдилась. Отнять любовь она могла, а передать – нет. Но чувства речевинских парней и девушек ее не занимали. Она хотела одного – найти Байана и живым вывести его за Истир. Озвень с пятью кметями ждал ее в густых зарослях на берегу, и еще два десятка укрывалось за рекой, готовые броситься сюда по первому знаку. Озвеню во что бы то ни стало требовалось оправдаться, и ради этого он не побоялся бы спалить все речевинские огнища над Истиром.
Ласковым кивком простившись с Заревником, Звенила неспешно пошла в ворота. Ее не заботило, что она скажет хозяевам. Разве мало служительниц Макоши ходит от одного рода к другому, помогая лечебными травами, снимая сглазы, не обращая внимания на границы племен? Все говорлинские племена – единый народ, почитающий одних и тех же богов.
– Да как так – не знаешь? – недоумевала Перепелиха. – Был же у вас такой холоп, черный весь, вы его еще Грачом кликали. Был или нет?
– Может, и был, а я знать ничего не знаю! Прости – корова у меня…
Бабка Гладина устремилась в хлев, а Овсянка изумленно развела руками. Как это – большуха у себя дома не знает, был холоп или не был! Когда про любого нового человека сразу узнают все на пять дней пути!
– Пойдем у Варовита спросим, – сказала она Звениле. – Уж у него-то авось память не отшибло! Был же у них такой холоп, не примерещилось же нам всем! Я сама его сколько раз видела! И все со Смеянкой!
Но и у Варовита гостьи добились немного толку. Старейшина, правда, не притворялся, что у него отшибло память и он не помнит никакого холопа, но разговаривать об этом явно не хотел.
– Ну, может, и был такой холоп… – неохотно говорил он, отводя глаза и хмурясь. – Да только что-то мы его давно не видали… Делся куда-то, сбежал, наверное, да и ну его к лешему…
– Послушай, добрый человек! – принялась убеждать Звенила. – Он вам много вреда сделает!
Ровная мягкая улыбка ей трудно давалась: ее колотила внутренняя дрожь, от которой даже подвески звенели. Почему они не хотят говорить о нем? Где он? Что они с ним сделали? Тревога томила и мучила Звенилу, как зубная боль, она с трудом сдерживалась.
– Сына моего он сглазил! – горячо подхватила Овсянка, почти перебив ведунью. – Ты бы его видел, дед! Не ел, не пил, на белый свет не глядел! Уж мы его и водой, и словом, и кнутом – ничего не могло сглаза снять! Вот, Макоши спасибо, мудрая женщина нам помогла парня от порчи избавить! – Овсянка размашисто поклонилась Звениле и снова обратилась к Варовиту: – И как вы не боитесь его на огнище у себя держать? Хоть он парень и здоровый, а все же зря! Перепортит он вам всех женщин, всех детей, всю скотину! Гоните его подальше!
– Да уж нет его у нас! – с досадой повторил Варовит. – И не знаю я, где он, и знать не хочу!
– Да не мог ведь он от вас уйти! – воскликнула упрямая Овсянка. – Ваши же бабы рассказывали – Творян на него такой науз наложил, что он с вашей земли нипочем не уйдет!
Варовит досадливо вздохнул, кляня болтливых баб. А Звенила встрепенулась: так вот почему Байан не мог уйти сам! Но куда же они его дели?
– Ты, дед, смотри! – начиная сердиться, пригрозила Овсянка. – Я ведь молчать не буду, нашим мужикам скажу! И Мякине скажу! Вам, может, пять гривен жалко, а нам не надо, чтобы он нам всех детей перепортил! Не знаешь, где он, – так наши сами придут поищут!
– Да ты что, кума! – рассердился Варовит. – Полудянка тебе голову на лугу закружила! Да разве стал бы я дурного человека у себя прятать! У меня, чай, тоже дети есть, я из ума не выжил! Был он, говорю тебе, да нету! Не знаю я, куда его Смеянка задевала!
– Так ты у Смеянки-то и спроси! – напористо подсказала Овсянка. – И вот что я тебе скажу, дед: кабы эта девка была моя, я бы ей водиться с холопом черным не дала бы! Она у вас и так непутевая, а он еще и ее сглазит – совсем пропадет! Вот как мой Заревник едва не пропал…
– Так, говоришь, матушка, сняла ты с Заревника порчу? – спросила бабка Гладина. Из хлева она вернулась удивительно быстро, не в силах оставаться в стороне от такого важного дела.
Овсянка принялась снова рассказывать об избавлении Заревника, а Звенила незаметно оглядывалась вокруг. С каждым мгновением чувство тревоги становилось острее, Звенила незаметно покусывала губы и сжимала кулаки, чтобы пальцы не дрожали. Она чуяла след знакомого духа, знала, что Байан-А-Тан где-то близко. Его образ она смутно угадывала в мыслях и этого старика, и его неразговорчивой жены. Баян где-то рядом, но куда его спрятали?
– Может, и правда, дед, расспросить Смеянку? – нерешительно предложила бабка Гладина. – Что-то она тоже вот уж третий день невеселая ходит…
– Оно верно… – пробормотал Варовит. – Невеселая…
Со времени приезда князя Велемога прошло уже больше недели, и все это время Грач не появлялся на огнище Ольховиков. Смеяна часто исчезала из дома, уносила горбушки хлеба, и старик не сомневался, что она прячет своего холопа где-то в лесу, но не расспрашивал, опасаясь, что городник как-нибудь дознается. Но последние три дня девчонка уже не пропадала от рассвета до заката, а почти все время проводила дома, такая скучная, что бабки и тетки забеспокоились, не заболела ли их егоза. Она не смеялась, не пела, не играла с младшими, а сидела, вяло тюкая пестом о дно ступки. Послушав Овсянку, Варовит и Гладина встревожились: а вдруг и правда сглаз?
В трех шагах от маленького костерка высились темные груды веток боярышника. Их сюда натаскали Ольховики и Перепела, чтобы прикрыть могилы убитых дрёмических лиходеев. Жесткие коричневые шипы злобно щерились во все стороны – они не дадут воли мертвецу, если он вздумает выйти в белый свет мстить за свою смерть.
Женщина осторожно подкладывала в костерчик маленькие веточки, и при каждом ее движении раздавался слабый серебристый звон. Возле нее на песке были разложены пять пучков веток осины – дерева мертвых. С другой стороны лежала целая охапка синих цветков Велес-травы. Звенила один за другим плела маленькие венки и накрывала пучки осины. Семь человек потеряла убитыми дружина Озвеня в той битве на Истире. На этом самом месте, по рассказам побывавших в плену, речевины закопали мертвых. И сюда пришла Звенила, чтобы призвать дух Байан-А-Тана.
Разложив все семь венков, она протянула ладони к огню. Тихое пламя лишь изредка выхватывало из темноты часть ее лица, и казалось, что это не живая женщина, а сама Морена пришла ворожить, вязать и раскидывать сети тьмы, слушать шепот плетучих трав, навевать сны дремлющей земле и потягивать из нее живительную силу, сторожить ворота Навьего Подземелья, выпускать его обитателей на недолгую волю. В омуте полуночи земля спала, бессознательно поддаваясь вещим словам; скрытые от солнечных очей Дажьбога, грани нерушимого колебались, обретая иную, невидимую жизнь – ручей с ручьем сбегается, гора с горой не сходится, лес с лесом срастается, цвет с цветом слипается, трава развивается. Темные ворота Подземелья бесшумно вращались, и чародейка пела, незрячими глазами глядя за Синюю Межу:
Звенила положила руку на крайний венок из Велес-травы и позвала:
Улетели мои соколы ясные
На иное, на безвестное живленьице!
Сяду я кукушкой во сыром бору,
Сяду серой совой на крутом берегу,
Стану звать-выкликать добрых молодцев:
Вы плывите ко мне синим облаком,
Вы придите ко мне частым дождиком,
Вы летите ко мне, ясны соколы!
– Зову тебя, Неждан, Догадов сын! Приди ко мне!
Чародейка убрала руку и подбросила еще веток в костер. Пламя взметнулось, под кучей наломанного боярышника затеплился бледный синий огонек. Словно птица, пробравшись меж колючих веток, он взметнулся и погас, рассыпался дождем голубоватых искр. По темной роще над берегом пронесся тихий вздох, черный сокол пал с темного неба и сел прямо на кучу веток, покрытую венком. Порыв ветра ударил пламя костра, огненные языки взметнулись, заплясали, потом снова зашевелились ровно.
– Зову тебя, Домет, Середин сын! Приди ко мне!
Еще один синий огонек отлетевшего духа выбрался из-под земли, еще один черный сокол влетел в круг дрожащего света и сел на предназначенный ему венок. Одного за другим Звенила вызвала духов шестерых кметей. Настал черед седьмого, того самого, ради которого она и отправилась в этот путь.
– Зову тебя, Байан-А-Тан, сын Молнеслава! – произнесла чародейка, и голос ее заметно дрожал. – Приди ко мне!
Дрожали ее руки, бросившие несколько веточек в огонь, – Звенила не имела твердой уверенности, что дух Байан-А-Тана услышит. Ведь половина крови в нем была чужой, куркутинской: после его смерти духи предков по матери пытались утащить его к себе, бились за него с духами предков по отцу. Как знать, кто победил?
– Приди ко мне, Байан-А-Тан, сын Айбики из рода Кара-Минле! – снова и снова звала чародейка. – Проси у Сварога черных крыльев, проси у Велеса черных перьев, лети сюда, приди ко мне быстрым соколом! Братья твои уже здесь, все сидят вкруг огня мертвых и ждут тебя! Приди!
Но тщетно Звенила вглядывалась в черную кучу боярышниковых ветвей, тщетно ловила ухом шум крыльев в ночном шелесте рощи. Шесть черных соколов сидели на венках из Велес-травы, и пламя костра бросало красный блеск на их перья.
– Скажите вы мне, добрые молодцы! – заговорила Звенила, обращаясь к духам. – Где брат ваш Байан-А-Тан? Или чужие духи отбили его, увели в свое надвечное племя? Или дух его летает в таких полях, в таких небесах, что не может услышать мой зов? Расскажите мне, где найти его? Как позвать его?
Черные соколы пошевелились, повернули друг к другу головы, переглянулись.
– Его нет среди нас! – услышала Звенила глухой голос, идущий из-под земли.
– Его нет среди нас! – подхватил другой голос, и теперь даже братья не различили бы, кто из погибших говорит с ними. – Его не было с нами! Его дух не покидал земли! Он шел за нами, но был остановлен. Он остался на земле.
– Он жив? – едва сумела выговорить чародейка, задыхаясь от волнения. На такой подарок судьбы она не смела рассчитывать и боялась разочароваться; ее сотрясала крупная дрожь, голос осел до хриплого шепота. – Он жив?
– Он не шел за нами. Он остался на земле, – повторили духи, и голоса их отзвуками эха догоняли друг друга, как бесконечные речные волны.
И Звенила вдруг схватилась за голову и захохотала. Сначала тихо, потом все громче, бессмысленно, безумно и дико, она хохотала, то склоняясь головой к самому песку, то выпрямляясь, и все ее серебряные подвески в виде лягушиных лапок громко звенели. Взошло красно солнышко на раздолье широкое! Ее душу разрывали бурные вихри: то радость оттого, что она принесет Держимиру такую весть, то гнев. Вышел, выполз черный чужой человек, темнее ночи темной, чернее грязи черной! Звенила не любила Байан-А-Тана, потому что его любил Держимир; она охотно погубила бы его, если бы не боялась его куркутинских духов-покровителей, с которыми ей было не справиться.
– Он жив! – смеясь, повторяла Звенила. – Он жив! Летите! – вскрикнула она и вскочила на ноги. – Летите! Путь ваш волен, как ветер! Летите под белыми облаками, летите под синими тучами, летите через дупло Мирового Дерева, летите через ярый огонь! Летите! Летите!
Чародейка бешено взмахивала руками над костром, кричала и хохотала. Черные соколы один за другим пронеслись над пламенем костра и взмыли в небо. Ворожба Звенилы открыла им путь в Надвечный Мир, который раньше был закрыт для них, не получивших достойного погребения. Им грозило бесконечно маяться под темной землей, пока не сгниют и не рассыплются шипы боярышника, но и потом темными тенями бродили бы они по земле, подстерегая неосторожных путников. Теперь же им открылась дорога в Небо, где ждут их предки, и не раз еще они вернутся в грохоте гроз и в вихрях бурь, погонят крыльями дождевые облака на поля родного племени. Летите! Летите!
Накричавшись, Звенила упала возле угасающего костра и затихла. Огонь догорел, и стало видно, что воздух и небо уже не черные, а серые. Одна из самых коротких ночей в году кончалась.
Чародейка поднялась, медленно, нашаривая дрожащими пальцами, как слепая, собрала венки и опустила их в Истир. Священная река подхватила венки и понесла – туда, где земля сливается с небом, где лежит Надвечный Мир, обиталище умерших. Сумерки таяли, а она все сидела над водой, бессильно свесив голову.
Из-за деревьев на опушке показался Озвень. Издалека оглядев чародейку, он несмело подошел. Воевода очень боялся нарушить ворожбу и тем навлечь на себя неведомые беды, но еще больше ему хотелось поскорее узнать, удалась ли ее беседа с духом. Привезут ли они князю Держимиру прощение брата и спасут ли тем свои головы?
Заслышав тяжелые шаги воеводы по песку, Звенила подняла голову. Взор ее погас, волосы прилипли к щекам, бледное лицо казалось осунувшимся и постаревшим, и видно было, что ей не меньше сорока лет. И что душа ее неимоверно устала.
– Ну, что там? – нерешительно шепнул Озвень.
– Он жив, – безжизненно повторила чародейка. – Его тела нет здесь, его дух не под землей и не в Надвечном Мире. Он жив. Мертвые ничего о нем не знают. О нем нужно спрашивать у живых.
* * *
– Я тебе говорю, отец, – сглазили у нас парня! Третий день не ест, не пьет, на белый свет не глядит! Поди сам посмотри! – причитала Овсянка, старшая невестка Мякины. – И звездная вода не помогла!Старейшина Перепелов вздохнул. Три дня назад Заревник, любимый внук, вернулся с игрища понурый; спать он улегся ни на кого не глядя и с тех пор ходил как в воду опущенный. На расспросы отвечал угрюмым молчанием, огрызался, если уж очень приставали, и даже мать не добилась от него ни одного путного слова. Уже на другой день Овсянка заподозрила, что ее сына сглазили, и попыталась его полечить: на ночь она поставила на дворе ключевую воду в широком горшке, чтобы в нее посмотрелись звезды, а утром освятила чистыми лучами заря. В эту воду она бросила серебряное кольцо, нашептала что-то и дала сыну умываться. Хмыкнув, Заревник умылся, но веселее не стал. Работа валилась у него из рук. Взявшись рубить дрова, он чуть не рубанул себя по ноге.
– Ну, вода не помогла… Поищем иное средство, – со вздохом сказал Мякина.
Поднявшись с лавки, он вышел в сени и снял со стены кнут. Овсянка охнула.
Мякина вышел во двор. Заревник сидел на завалинке, словно старый немощный дед, и смотрел в раскрытые ворота. На шаги родичей он даже не обернулся. Нет, это был не тот Заревник, приветливый и почтительный, каким гордился род Перепелов. На его хмуром лице лежала тень навеянного зла.
– Вставай! – велел ему Мякина, разминая в руках кнут.
Заревник медленно повернул голову, поглядел на старейшину, потом на кнут и лениво поднялся. Мякина указал ему на середину двора и сам шагнул следом. Оглядев со всех сторон стоящего парня, старейшина примерился и изо всей силы рубанул кнутом по воздуху возле самого плеча Заревника, едва не задев его. Свистнул кнут, Овсянка невольно охнула, Заревник вздрогнул и поморщился. А Мякина продолжал с горячностью стегать кнутом вокруг парня, спереди и со спины, с обоих боков, над плечами, над головой, отрывисто приговаривая:
– Не бей, кнут, ни по земле, ни по воде, ни по белому свету; а бей ты, кнут, по Заревнику, сыну Остроума, отбивай от него лихи болезни, злые лихорадки, тоску-кручину! И подите вы, скорби, и болезни, и злые лихорадки, и тоска-кручина, за леса дремучие, за горы высокие, за реки широкие, в болота зыбучие, и в тех болотах место вам до скончания века! Там вам еда и питье, там вам входы и выходы, а в белый свет вам ходу нет!
На свист кнута изо всех изб огнища выглядывали любопытные и встревоженные лица. Овсянка ломала руки, шепотом призывая Макошь и ее дочерей на помощь. Один Заревник стоял, как воротный столб, только иногда морщился, если кнут пролетал совсем близко от его лица.
Умаявшись, Мякина перестал стегать невидимых злыдней и опустил кнут, тяжело дыша.
– Ну как, родненький? – жалостливо спросила Овсянка. – Полегчало?
Заревник в ответ пожал плечами и снова нахмурился. Куда там полегчало! Ему бы сейчас этот кнут, да того черного пса сюда! Третий день Заревник не знал покоя от мучительного стыда, терзавшего его словно все двенадцать лихорадок разом. Несколько лет он не знал поражений в кулачных боях Медвежьего велика-дня и уже забыл, как это – быть битым. А быть побитым холопом, да еще черным куркутином! Заревник вспоминал драку, и ему казалось, что Грач одолел его с помощью колдовства. Не могут люди так драться! Только дух мог так быстро уходить от ударов, бить так неожиданно и сильно! Никто, даже драчливые Чернопольцы, не владел таким искусством. Заревник не понимал, каким образом Грач его побил, и от этого обида и досада были еще сильнее.
О Смеяне, которая все это видела, Заревник старался не вспоминать. А если вспоминал, то хотелось выть в голос. И не расскажешь о таком братьям и отцу и матери не пожалуешься!
Наблюдая за внуком, Мякина видел, что и это не помогло. В Заревника вцепился какой-то слишком сильный дух, не боящийся даже кнута. Женщины решили попросить помощи у Творяна, но Заревник чуть не зарычал, услышав об этом: все Ольховики разом стали ему ненавистны. Тогда мать и тетки повели его на Истир. Самая старая бабка, Вегласа, пустила по воде каравай, и все хором стали приговаривать, кланяясь реке:
– Батюшка Истир, Матушка Вода! Как смываешь ты, вода, круты берега, пенья, коренья, льды непомерны, так смой ты тоску-кручину с бела лица, с ретива сердца!
Лениво наклонясь, Заревник зачерпнул горстью воды из реки и плеснул в лицо. Вся эта суета только раздражала его.
– Да пошлют вам боги помощь и удачу, добрые люди! – вдруг сказал совсем рядом незнакомый женский голос.
Прервав заклинание, женщины замерли, полусогнувшись, кого как застали в поклоне, и повернули головы.
На песке возле самой воды стояла женщина с длинной косой, в белой рубахе с широкими рукавами, похожими на лебединые крылья. Открытые волосы при немолодом лице, обилие серебряных лягушиных лапок указывали на то, что это служительница сестер-берегинь и Хозяйки Дождя Додолы. Женщины ахнули: всем разом показалось, что она вышла из реки, услышав их мольбы. Уж не сама ли богиня дождя явилась к ним?
– Я знаю, зачем вы пришли к священному Истиру! – продолжала женщина. – Я вижу тень тоски на челе вашего сына. Тоска терзает его сердце, гнетет его дух. Я помогу ему.
Женщина легко шагнула к Заревнику, ее серебряные подвески мягко звякнули. Она отцепила от пояса небольшой гребешок с конскими головками на спинке. Женщины Перепелов смотрели на нее огромными глазами, с изумлением и благоговением, а Звенила печально улыбнулась про себя. Ей ли было не знать тоски, не уметь распознавать ее? Едва ли она умела что-то другое лучше, чем прогонять тоску. Многие годы на княжеском дворе в Прямичеве отточили ее умение.
Подойдя, Звенила мягким движением велела Заревнику стать на колени, и он послушался, чувствуя, что вместе с этой странной женщиной на берег явилась таинственная сила богов. Конской головкой гребешка чародейка начертила на его лбу шестигранный громовой знак. Речевины оберегались знаком огня; этим чародейка подтвердила свое дрёмическое происхождение, о котором сказал уже ее выговор. У Заревника ёкнуло сердце: он не привык к знаку Перуна, покровителя дрёмичей, но с этим сильным и горячим знаком спасительная ворожба казалась еще более действенной.
– Снимаю я с тебя тоску и взамен даю тебе покой, – привычно запела Звенила, принимаясь расчесывать гребешком волосы Заревника.
В сердце ее острой искрой вспыхнула тоска по Держимиру, по его длинным темно-русым волосам, всегда спутанным и расчесанным кое-как. Но он остался далеко, и сейчас, прогоняя тоску от чужого ей речевинского парня, Звенила служила Держимиру, своему воспитаннику, единственному, кого могла любить. И который за многолетнюю помощь и советы был благодарен ей гораздо меньше, чем этот речевинский смерд – за такую малость.
А Заревник смотрел на нее как на богиню. С каждым движением ее гребешка на душе становилось легче, тоска уходила, испарялась, таяла, как снег возле огня, как дым на ветру. Изредка Звенила отряхивала гребешок, и невидимые тяжелые капли тоски срывались с острых зубчиков, падали и уходили в землю, к черным навьям.
И женщины-Перепелихи молитвенно складывали руки, наблюдая за ними. Лицо Заревника прояснилось и как будто осветилось изнутри.
– Вот и все, – мягко сказала Звенила. – Тоска ушла, она больше не вернется. Ты знаешь того, кто навел ее на тебя?
– Знаю, – ответил Заревник.
Душа его раскрывалась навстречу этой чудесной женщине, как цветок навстречу солнцу, она казалась ему способной, как сама Мать Макошь, исцелить все болезни и прогнать все печали человеческого рода.
– Кто это?
– Черный глаз.
– Ты знаешь его имя? Его дом?
– Да холоп это, – уже свободнее заговорил Заревник. Звенила позволила ему встать, и он поднялся на ноги. – У соседей наших, Ольховиков, живет холоп каких-то полуденных далеких кровей, черный весь, как головешка. Они его Грачом кличут. А по говору он дрёмич.
Все смотрели на женщину, но никто не заметил, как дрогнуло ее лицо при этих словах. С рассвета Звенила успела поспорить с Озвенем, что делать дальше, куда идти, на каком из огнищ расспрашивать о Байан-А-Тане и как сделать это похитрее, не вызывая любопытства и недоумения речевинов. «О, Мать Макошь, Мудрава Наставница! – мысленно взывала Звенила, чувствуя, как сильно бьется ее сердце, и слыша, что даже подвески на груди зазвенели сильнее от его бешеных ударов. – Помоги!» Неужели прямо сейчас она все узнает?
– Это он сглазил тебя? – спокойным и ровным голосом переспросила чародейка. – Покажи мне дорогу к нему, и я затворю ему путь сюда.
– Не ходить бы тебе! – ахнула Овсянка, опять испугавшись за сына.
Женщины тревожно загудели. Они разом вспомнили о Граче, который изредка попадался им на глаза на межах угодий, на реке, в лесу, и каждая удивилась, как раньше не догадалась.
– Ему больше ничто не грозит! – Звенила повела рукой, похожей на крыло. – Укажи мне дорогу, сын, и я навсегда избавлю тебя и твой род от злого глаза.
Овсянка с сыном пошли показывать чародейке дорогу к Ольховикам. Женщины-Перепелихи толпой валили за ней, на ходу благодаря и приглашая зайти к ним, пожить на огнище. Они так и не поняли, кто это, и верили, что без берегинь или самой Макоши здесь не обошлось.
Перед самым огнищем Овсянка убежала вперед – рассказать Ольховикам, какая чудесная гостья к ним пожаловала. Заревник задержался: ему на огнище идти не хотелось. А вдруг Смеяна уже рассказала кому-нибудь о его позоре и он окажется посмешищем?
– Вон там. – Выйдя к опушке перелеска, Заревник указал чародейке на тын Ольховиков. – И еще, знаешь, матушка…
– Что, сын мой? – ласково спросила Звенила.
Заревник опустил голову, помялся. Признаваться он стыдился, но в то же время хотелось попытать счастья: а вдруг эта чудесная женщина сумеет помочь его сердечной печали? Ибо бессовестная желтоглазая егоза, отвергнувшая его и выбравшая чернявого холопа, казалась Заревнику все такой же красивой и желанной. Избавившись от тоски и досады, он тут же догадался, что куркутинский холоп сглазил и Смеяну, заморочил ее и дурной ворожбой привлек ее любовь. Обида сменилась гневом, хотелось немедленно кликнуть клич и поднять родичей против злобного чужака. Но в мягкой уверенности женщины-берегини было столько силы, что Заревник верил: она справится с бедой лучше, чем десяток мужчин с топорами и рогатинами.
– Там ты его найдешь, – неловко пробормотал Заревник, не поднимая глаз на Звенилу и не чувствуя ее острого, проницательного и выжидающего взгляда.
Чародейка с тревогой ждала продолжения и с трудом сохраняла внешнее спокойствие. Раз уж она застала Байана живым, то дать ему погибнуть означало погубить и себя саму, окончательно убить доверие Держимира. А если Байана назовут «черным глазом», то спасти его от смерти будет почти невозможно.
– Там с ним одна девка ходит, – запинаясь, продолжал Заревник. – Рыжая такая, глаза как янтарь. Он и ее, как видно, приворожил. Ты бы, матушка, помогла ей.
– Я понимаю тебя, – мягко сказала Звенила. Глядя в смущенное лицо Заревника, она старалась подавить усмешку: ей стало ясно все, что здесь произошло. Несмотря на смуглую кожу и черные глаза, веселый и горячий брат Держимира сумел и в Прямичеве «приворожить» немало девушек. – Я возьму у нее любовь к нему. Ты хочешь, я передам ее тебе?
Заревник вскинул на нее глаза с таким благоговением, что Звенила чуть было не устыдилась. Отнять любовь она могла, а передать – нет. Но чувства речевинских парней и девушек ее не занимали. Она хотела одного – найти Байана и живым вывести его за Истир. Озвень с пятью кметями ждал ее в густых зарослях на берегу, и еще два десятка укрывалось за рекой, готовые броситься сюда по первому знаку. Озвеню во что бы то ни стало требовалось оправдаться, и ради этого он не побоялся бы спалить все речевинские огнища над Истиром.
Ласковым кивком простившись с Заревником, Звенила неспешно пошла в ворота. Ее не заботило, что она скажет хозяевам. Разве мало служительниц Макоши ходит от одного рода к другому, помогая лечебными травами, снимая сглазы, не обращая внимания на границы племен? Все говорлинские племена – единый народ, почитающий одних и тех же богов.
* * *
– Макошь будь с тобой, кума! Не знаю я ничего, и не говори! – Бабка Гладина отмахивалась обеими руками, не желая даже слушать Овсянку.– Да как так – не знаешь? – недоумевала Перепелиха. – Был же у вас такой холоп, черный весь, вы его еще Грачом кликали. Был или нет?
– Может, и был, а я знать ничего не знаю! Прости – корова у меня…
Бабка Гладина устремилась в хлев, а Овсянка изумленно развела руками. Как это – большуха у себя дома не знает, был холоп или не был! Когда про любого нового человека сразу узнают все на пять дней пути!
– Пойдем у Варовита спросим, – сказала она Звениле. – Уж у него-то авось память не отшибло! Был же у них такой холоп, не примерещилось же нам всем! Я сама его сколько раз видела! И все со Смеянкой!
Но и у Варовита гостьи добились немного толку. Старейшина, правда, не притворялся, что у него отшибло память и он не помнит никакого холопа, но разговаривать об этом явно не хотел.
– Ну, может, и был такой холоп… – неохотно говорил он, отводя глаза и хмурясь. – Да только что-то мы его давно не видали… Делся куда-то, сбежал, наверное, да и ну его к лешему…
– Послушай, добрый человек! – принялась убеждать Звенила. – Он вам много вреда сделает!
Ровная мягкая улыбка ей трудно давалась: ее колотила внутренняя дрожь, от которой даже подвески звенели. Почему они не хотят говорить о нем? Где он? Что они с ним сделали? Тревога томила и мучила Звенилу, как зубная боль, она с трудом сдерживалась.
– Сына моего он сглазил! – горячо подхватила Овсянка, почти перебив ведунью. – Ты бы его видел, дед! Не ел, не пил, на белый свет не глядел! Уж мы его и водой, и словом, и кнутом – ничего не могло сглаза снять! Вот, Макоши спасибо, мудрая женщина нам помогла парня от порчи избавить! – Овсянка размашисто поклонилась Звениле и снова обратилась к Варовиту: – И как вы не боитесь его на огнище у себя держать? Хоть он парень и здоровый, а все же зря! Перепортит он вам всех женщин, всех детей, всю скотину! Гоните его подальше!
– Да уж нет его у нас! – с досадой повторил Варовит. – И не знаю я, где он, и знать не хочу!
– Да не мог ведь он от вас уйти! – воскликнула упрямая Овсянка. – Ваши же бабы рассказывали – Творян на него такой науз наложил, что он с вашей земли нипочем не уйдет!
Варовит досадливо вздохнул, кляня болтливых баб. А Звенила встрепенулась: так вот почему Байан не мог уйти сам! Но куда же они его дели?
– Ты, дед, смотри! – начиная сердиться, пригрозила Овсянка. – Я ведь молчать не буду, нашим мужикам скажу! И Мякине скажу! Вам, может, пять гривен жалко, а нам не надо, чтобы он нам всех детей перепортил! Не знаешь, где он, – так наши сами придут поищут!
– Да ты что, кума! – рассердился Варовит. – Полудянка тебе голову на лугу закружила! Да разве стал бы я дурного человека у себя прятать! У меня, чай, тоже дети есть, я из ума не выжил! Был он, говорю тебе, да нету! Не знаю я, куда его Смеянка задевала!
– Так ты у Смеянки-то и спроси! – напористо подсказала Овсянка. – И вот что я тебе скажу, дед: кабы эта девка была моя, я бы ей водиться с холопом черным не дала бы! Она у вас и так непутевая, а он еще и ее сглазит – совсем пропадет! Вот как мой Заревник едва не пропал…
– Так, говоришь, матушка, сняла ты с Заревника порчу? – спросила бабка Гладина. Из хлева она вернулась удивительно быстро, не в силах оставаться в стороне от такого важного дела.
Овсянка принялась снова рассказывать об избавлении Заревника, а Звенила незаметно оглядывалась вокруг. С каждым мгновением чувство тревоги становилось острее, Звенила незаметно покусывала губы и сжимала кулаки, чтобы пальцы не дрожали. Она чуяла след знакомого духа, знала, что Байан-А-Тан где-то близко. Его образ она смутно угадывала в мыслях и этого старика, и его неразговорчивой жены. Баян где-то рядом, но куда его спрятали?
– Может, и правда, дед, расспросить Смеянку? – нерешительно предложила бабка Гладина. – Что-то она тоже вот уж третий день невеселая ходит…
– Оно верно… – пробормотал Варовит. – Невеселая…
Со времени приезда князя Велемога прошло уже больше недели, и все это время Грач не появлялся на огнище Ольховиков. Смеяна часто исчезала из дома, уносила горбушки хлеба, и старик не сомневался, что она прячет своего холопа где-то в лесу, но не расспрашивал, опасаясь, что городник как-нибудь дознается. Но последние три дня девчонка уже не пропадала от рассвета до заката, а почти все время проводила дома, такая скучная, что бабки и тетки забеспокоились, не заболела ли их егоза. Она не смеялась, не пела, не играла с младшими, а сидела, вяло тюкая пестом о дно ступки. Послушав Овсянку, Варовит и Гладина встревожились: а вдруг и правда сглаз?