Дворецкая Елизавета. Утренний всадник, кн. 1: Янтарные глаза леса

   – Ну, чего не глядишь-то? Опять не в духе? Сегодня, брат, нельзя! Да хоть погляди ты на меня, леший нечесаный!
   Этот свист, этот смех, и выражение «леший нечесаный» могли принадлежать только одному человеку на свете. Держимир повернул голову, медленно встал. В пяти шагах от него на тропе стоял Байан-А-Тан, уперев руки в бока и улыбаясь. Держимир пристально смотрел на него, пытаясь понять: ему мерещится или к нему пришел дух? Ведь он целую ночь сидел здесь и невольно в глубине души ждал, что призываемый дух брата придет не к Звениле, а к нему. И вот – дождался, не глухой полночью, а на самом рассвете. Байан выглядел точно так, как всегда, – ни открытых ран, ни крови, ни голубоватого сияния от лица. Рубаха на нем была чужая, плащ и пояс тоже чужие, только штаны и сапоги свои, те самые, в которых он уехал, – это Держимир помнил. На бедре виднелся длинный и неровный шов, окруженный темным пятном плохо отмытой и засохшей крови.
   Разрази гром! Вопреки рассудку Держимир не верил, что это дух. У духов не бывает таких блестящих глаз, такой задорной улыбки. Брат весь был здесь – со своей бьющей через край жизненной силой, со своей удачей, которую принес сам, без помощи чародейки. Он чернее ворона, но для Держимира – светлее солнышка ясного, милее вешнего дня – Байан-А-Тан, что значит – Дар Рассвета.
   – Ну, ладно, брате, погневался, и хватит! – с шутливой мольбой сказал Байан и шагнул к Держимиру. – Ну, виноват, подзадержался! Ты понимаешь – такая девка там была, ну никак я раньше не мог! Приковала меня как цепью – вот только сейчас вырвался! Знал ведь, что ты скучать будешь!
   Какая девка, какая цепь? В душе Держимира вспыхнуло раздражение – опять он свои прибаутки плетет! Навь чернявый! И все встало на свои места. Это был Байан, а вовсе не его дух.
   Байан без труда читал на лице брата все эти колебания и верно угадал, когда Держимир все понял. Со смехом он шагнул к Держимиру и обнял его; Держимир со всей силы ударил его ладонями по спине, убеждаясь, что это не бесплотный дух.
   – Ах ты, навь подземельный! Морок тебя дери, тур тебя топчи! – заорал Держимир, колотя Байана по плечам и по бокам, вполне всерьез, без шуток, а тот громко хохотал и уворачивался. – Дух Полуночный! Велино отродье! Ты что же это делаешь! Я ведь Озвеня за твоей головой послал! Курган почти насыпал! У тебя совести есть хоть чуть-чуть!
   Со стороны это выглядело настоящей дракой; ранние купальские пташки взвизгивали, сначала от испуга, видя, что князь кого-то бьет, потом от изумления, узнав Байан-А-Тана, которого все готовились окликать над курганом, – сказано же было, что Озвеня послали за головой!
   – Да ладно тебе! – кричал Байан, уворачиваясь то от ударов, то от объятий. – Ну, послал ты дядьку за моей головой, а я ее сам принес, пожалел старичка! Что – не та голова? Та самая! Что ты дерешься! Да уймись ты, конь ретивый! Тьфу, да больно!
   Наконец Держимир унялся и просто стоял, опустив руки и глядя на брата. Байан улыбался, еще не отдышавшись. Князь рассматривал его и не видел никаких перемен – каким ушел, таким и вернулся.
   – Ну, ты чего? – Байан вопросительно двинул бровями. По его мнению, в счастливые чудеса следовало верить сразу.
   – Гляди. – Держимир содрал со лба ремешок, державший волосы, отвел от виска густую прядь и показал седую полоску. – Видал? А месяц назад, помнишь, не было.
   – Да ладно! – примирительно, уже без смеха повторил Байан. – Живой я, право слово, живой. Как сумел – так ушел.
   Держимир отвернулся и сел на траву, Байан пристроился рядом. Опираясь локтями о колени, князь смотрел на Ветляну, словно пытался сосредоточиться и проснуться. Байан молчал, давая ему время окончательно прийти в себя. Потом Держимир повернулся к нему и велел:
   – Рассказывай. И не заливай мне про девок. Ты жеребец известный, но чтобы в таком деле на сторону покосился – не поверю.
   Байан принялся рассказывать обо всем с самого начала, от битвы на Истире. Конечно, Озвень и другие «лешие» уже рассказывали об этом, но Байан знал, что брат захочет услышать всю повесть именно от него. По мере рассказа прямичевский князь то хмурился, то сжимал зубы. Байан смеялся, рассказывая, как вертел жернов и таскал воду для скотины, но Держимир не мог слушать об этом спокойно, не мог представить брата холопом.
   – Что же у тебя за рана такая была? – перебил он, дослушав до середины. – Аж до плена довела, а теперь уже скачешь. Где болит?
   – Да нет, уж и забыл, где болело… – Байан с притворной озабоченностью похлопал себя по бокам и по бедрам, словно искал огниво. – Всегда ты, брате, на самом занятном перебьешь! Я как раз до нее и дошел.
   – До кого?
   – До девки! Слушай. У них в том роду девка есть, не то что б очень хороша, но такая веселая, что и красоты не надо. Она им, говорят, счастье приносит. Любые хвори руками лечит. Она меня раз перевязала, раз погладила – и нет ничего…
   Держимир насмешливо покосился на брата.
   – Так где, говоришь, было?
   Байан фыркнул, потом расхохотался. И Держимир наконец засмеялся тоже. Его лицо оттаяло и ожило, глаза посветлели. Он глядел на Байана с каким-то горьким обожанием, словно и проклинал, и благословлял судьбу за такого брата. Даже Байану на миг стало совестно – он не задумывался раньше о том, как дорог своему старшему брату. Тоже, брате милый, нашел сокровище! Сын рабыни, да еще чужеземки… Правда, в одном Байан считал себя достойным любви Держимира: он был предан старшему брату и всем его замыслам без остатка и без сомнений.
   А князь глубоко дышал, только сейчас ощутив восхитительную, сладкую и бодрящую свежесть воздуха, и все не мог надышаться. Все эти долгие дни горе лежало на его груди громадной земляной глыбой, не давало вздохнуть, а теперь наконец-то он ее сбросил! Сразу весь мир прояснился, стал светлым и просторным, гораздо более прекрасным, чем до этого злосчастного похода на Истир. «Не знал ты раньше лиха, князь прямичевский! Теперь узнал, так скажи спасибо!» – думал Держимир, обращаясь к себе самому как бы устами тех трех вещих старцев, вместо которых явился Байан, со смехом поломал тоску о колено и пошвырял через левое плечо в дальний овраг. Пусть валяется, никому-то не нужная… Хотелось вскочить, раскинуть руки крыльями и прянуть с обрыва – и лететь над широкой быстрой Ветляной, над крутыми берегами и буйными травами, над кудрявыми вершинами берез. Мать Макошь, да неужели это все и раньше было таким красивым? И почему он не видел?
   Он уже и не верил, что совсем недавно мог считать Байана мертвым, – и как только поверил в такую глупость? И как не сошел с ума, пока верил?
   – И правду говорили – она удачу приносит, – продолжал Байан, глядя не на брата, а куда-то вдаль. Лицо его немного затуманилось: он вспомнил Смеяну, взгрустнул, что ее больше нет рядом. Пожалуй, надо было ее уговорить-таки и увести с собой.
   – Она – кто? – не понял Держимир, слишком занятый своим счастьем.
   – Девка та. Смеяна, – пояснил Байан, мельком глянув на брата, и выразительно вздохнул. – Я же тебе говорю: хотел ее сюда забрать, да она не пошла.
   – Ростиславе с Доброладой расскажи, вот они обрадуются! – хмыкнул Держимир, но сам знал, что если бы Байан пожелал-таки привести в терем новую жену, некрасивую и незнатную, он бы принял ее в семью и даже защищал от неприязни двух старших невесток, боярских дочерей.
   Байан еще раз вздохнул и ничего не ответил. Две жены-красавицы ждали его дома, да и на купальских игрищах он не собирался теряться. Конечно, скоро он забудет Смеяну и будет прекрасно жить, как раньше, но сейчас ему было грустно.
   – Удачу приносит! – повторил Держимир и сжал плечо Байана. – Эх, брате! Тебе все удачу приносит, что ни возьми! О двух головах родился! Чего тебе еще надо! А вот я… Старички где? – спросил он про Озвеня и Звенилу.
   Байан пожал плечами:
   – Да Вела их ведает! Мне в Трехдубье сказали, что я с ними разминулся. Они вниз уплыли, а я в лесу ночевал. Все к тебе, нечесаному, торопился! Сказали мне, что за головой моей поехали. Не бежать же мне было за ними! Пусть старички погуляют. С тобой тут им сидеть тоже не мед. Особенно без меня…
   Байан покосился на брата, ожидая ответных восхвалений. Но Держимир смотрел на воду и медленно кивал, кажется не очень-то и слушая. Ему требовалось какое-то время, чтобы заново утвердиться в мире, ставшем прекраснее прежнего.
   – Ох, беда будет, когда женишься! – кинул еще один камень Байан. Он привыкал к любым переменам за считанные мгновения и не мог долго сидеть на одном месте. – Изведешь ведь жену! Ласковый ты наш…
   – Когда женюсь… – задумчиво повторил Держимир, услышав все-таки самое главное. – Так что там, у речевинов, – сговорились Скородум и Велемог?
   – Да. – Байан вдруг тоже стал серьезным. – Сегодня, знамо дело, велик-день, а вот завтра надо думать. Во-первых, сговорились и встречу с невестой назначили – в новогодье, в Велишине. Во-вторых, строит Велемог новый сторожевой город – как раз там, где наш Громоглас чуть его сыночку любезному голову не сшиб.
   – Чуть! – рыкнул Держимир, собираясь нескоро простить Озвеню это упущение.
   – По-моему, хватит! – заключил Байан. – Чего делать изволишь, княже?
   Держимир несколько мгновений помедлил, укладывая новости в голове, а потом упруго вскочил.
   – Так, сейчас…
   – Э, нет! – воскликнул Байан и проворно поймал брата за руку. – Я тебе сказал – завтра! Сегодня велик-день! Купала сегодня! Лада и Ярила на тебя огневаются, и не видать тебе жены! Да и куда спешить – полгода впереди! Полгода, как один день!
   Держимир перевел дух и снова сел. В голове его мелькали обрывки мыслей обо всем сразу: о Велемоге и Дароване, о Звениле и о себе, о Байане и о той речевинской девушке, которая послужила его удаче.
   – И бывает же у людей добрая судьба! – сказал он наконец, и в голосе его смешались удивление, зависть, обида и даже недоверие. – А мне-то моя за что досталась?
   – Э, брате! – тихо и весело протянул Байан. – Это черным или белым как родился, так и помрешь. А злая судьба не навек дается. Добрая судьба лебедью в облаках летает – лови, поймаешь.
   Держимир молча смотрел на него, веря каждому слову. Ведь брат вернулся к нему почти с того света – как же было не поверить в добрую судьбу?

* * *

   Светловой лежал на берегу в густой теплой траве и смотрел в небо. Он не слышал пения и смеха, долетавших от Ладиной горы, все шумное широкое купальское празднество шло мимо него. Высокие стебли травы отгородили его ото всех, оставили наедине с мыслями. А подумать было о чем. Сегодня утром, когда на улицах детинца и посада уже звенели купальские песни, его позвали к отцу. И Светловой пошел, как на казнь, с ноющим сердцем. Все эти дни, весь месяц, прошедший со дня появления Прочена глиногорского, он ждал, что отец объявит ему свою волю, и безумно надеялся, что тот передумает.
   Но князь Велемог не передумал. Он ждал сына в горнице, и с двух сторон от него сидели Кремень и Прочен. Светловой остановился перед отцом, чувствуя себя преступником перед старейшинами.
   – Я не кощунник, чтобы запевать одну и ту же песню по три раза, – ровным голосом начал князь Велемог. – Мне нужно, чтобы мой союз с князем Скородумом смолятическим держался прочно. Ты берешь в жены его дочь, княжну Даровану?
   Светловой смотрел вниз. С детства привитое почтение к отцу, привычка повиноваться, сознание своего долга перед племенем не позволяли ему поднять глаза и твердо ответить «нет». Но после Ярилина дня, когда Белосвета явилась ему снова, он не мог и думать ни о ком другом.
   – Не хочешь? – не дождавшись ответа, спросил Велемог. – Ну так и не надо. Я женюсь на ней сам.
   Вот теперь Светловой вскинул глаза на отца, губы его дрогнули, но он не произнес ни слова.
   – Да, – спокойно подтвердил Велемог. – Я хорошо прожил с твоей матерью двадцать лет, но нынешнее время требует от меня иного. Я не обижу ее, дам ей хороший город, а сюда введу княгиней дочь Скородума. И у меня еще будут другие сыновья, лучше понимающие свой долг перед родом.
   Светловой молчал, потрясенный, и в то же время веря, что отец так и сделает. И не опасность лишиться княжеского стола – ну его совсем! – так напугала его, а только мысль о матери. Княгиня Жизнеслава была знатного рода и при всей мягкости нрава умела сознавать и ценить свое достоинство. После двадцати лет жизни за князем ей придется уйти, покинуть свое место возле очага, уступить его молодой женщине! Одна мысль об этом разорвет ее сердце. Она не должна даже узнать о таком диком замысле!
   – Нет, нет! – воскликнул Светловой и порывисто шагнул к отцу. – Не надо!
   – Так, значит, ты сам женишься на Дароване? – невозмутимо спросил князь.
   – Да, да! – торопливо согласился Светловой, как будто запечатывал в дупло злого духа, пока тот не натворил бед. – Пусть…
   Большего князю и не требовалось. Назавтра назначен был отъезд смолятических послов, и они увезут для княжны Дарованы перстень – подарок от жениха. Но Светловой старался не думать об этом. Он подчинился необходимости, у него просто не оставалось выбора, и думать об этом означало напрасно терзаться. Зима и встреча с княжной Дарованой еще далеко, а сегодня, в последний день весны, он снова увидит Белосвету. Ее образ гнал прочь все заботы, саму память о чем-то другом. В душе Светловоя царило одно бесконечное, как небесный свет, ощущение красоты.
   Когда стемнело, Светловой едва собрался с силами подняться и пойти к роще. Сам себе он казался собранным кое-как из нескрепленных частей, сам не знал, чего ждет, на что надеется и чего хочет. Его душа стремилась к Белосвете, но не могла прогнать чувства безнадежности, обреченности на потерю. Светловой как будто шагал на одном месте, упершись лбом в стену. Но все равно шагал.
   Обойдя буйные хороводы, он стал подниматься на гору, к святилищу. Каждая береза, дрожащая ветвями на ветерке, казалась ему Белосветой, зовущей его к себе. Она была везде, ее теплое дыхание разливалось в воздухе и одушевляло каждую травинку, каждый цветок. Но сейчас это не радовало Светловоя, а наполняло лихорадочным беспокойством: ему казалось, что их встреча будет последней. Горячее дыхание Дажьбога, дыхание лета, уже почти вступившего в земной мир, властно гнало прочь ее трепетно-нежную тень.
   Светловой подошел к белому валуну, где встретил Белосвету в Ярилин день и где расстался с ней, и сел на траву, прижался спиной к камню. Камень был прохладным и тем напоминал о ней в душноватой теплой ночи. Закрыв глаза, Светловой ждал. Он знал, что почувствует ее, едва лишь она появится.
   – Свет мой белый, солнце мое ясное, весна моя красная, приди ко мне! – беззвучно шептал он, и ему мерещилось радужное мягкое сияние, в котором вот-вот откроются и засветятся ее нежные голубые глаза. – Приди ко мне со радостию, со великою со милостию! – звал Светловой, невольно подражая веснянкам-закличкам. Как жаждет род человеческий прихода весны после долгой темной зимы, так он жаждал увидеть ее.
   Нашарив на пальце кольцо с бирюзой, Светловой погладил его, повернул. И тут же ему в лицо повеяло запахом цветов. Но этот запах был горячим, в нем чувствовался сладковатый привкус увядания. Так пахнет цветок с поникшими лепестками, внутри которого уже завязалась крохотная ягодка.
   Светловой мгновенно открыл глаза. Прямо напротив него стояла молодая березка, увешанная свежими венками. Ствол ее странно заколебался в сумерках, вздрогнул и раздвоился. Светловой моргнул и тут же увидел, что под березой стоит Белосвета.
   Как подброшенный, он вскочил на ноги и устремился к ней, бормоча что-то, сам не зная что. Восторг его не могли вместить слова. Он протянул руки к Белосвете, но она отпрянула. Растерявшись, Светловой замер на месте.
   Белосвета изменилась. Сияние ее глаз, волос, кожи поблекло, краски потускнели, она стала полупрозрачной. Светловой застыл, беспомощно опустив руки, – он не узнавал своей мечты. Сильнее всего его поразили ее глаза. Прежняя нежность из них исчезла, они были широко раскрыты, но безжизненны.
   – Что с тобой, душа моя? – растерянно прошептал Светловой. – Ты… Ты больна?
   Это предположение ему самому показалось нелепым, но другого объяснения не приходило в голову. А Белосвета чуть качнулась всем телом, как березка на ветру.
   – Я… Нет. Я ухожу… – донесся до Светловоя ее голос, чуть слышный, как шепот ветра в траве. – Ухожу… далеко.
   Губы ее не двигались, а на лице переливались смутные тени. То казалось, что она плачет, то печаль сменялась равнодушием.
   Светловой шагнул к ней, но Белосвета предостерегающе вскинула руки:
   – Не подходи!
   – За что ты на меня рассердилась? – умоляюще спросил Светловой. Ему казалось, что рушится мир, что сейчас вся эта гора провалится в бездну и он вместе в ней. Не может так обмануть самое главное, то, на чем держится мир! – Ведь ты обещала век меня не покидать!
   – Я обещала? – как во сне, тихо выговорила Белосвета. – А ты что обещал? Ты обещал любить меня одну…
   Вся фигура ее тихо колебалась, как отражение плывущих облаков в воде, она казалась близкой и в то же время неизмеримо далекой. Она находилась уже в другом мире, а здесь задержалась только прозрачная тень, память о прежней Белосвете. Время ее кончилось, она уходила.
   – Так я и люблю тебя одну! – горячо воскликнул Светловой. – Тебя одну, больше никого!
   – А зачем ты дал слово жениться? – сурово спросила Белосвета, на миг стряхнув свою дрему. Глаза ее засветились ярче, но в них вместо тепла и нежности была прозрачная прохлада весенних облаков. – Ты поклялся взять в жены княжну Даровану!
   – Да. – Светловой опустил голову. – Но я не люблю ее и никогда не буду любить! – Он снова вскинул глаза к Белосвете. – Это из-за матери. Отец… Я не мог отказать – она бы не вынесла! Она бы умерла! Я…
   – Значит, ты любишь ее больше, чем меня! – холодно и твердо сказала Белосвета, и голос ее пал на сердце Светловоя осколком льда.
   И он не нашел что возразить. Любовь к матери – святое, на ней держится мир, и ее не сравнивают с любовью к жене. Как могла Белосвета, такая чистая и прекрасная, поддаться низкой и темной ревности и попрекать его любовью к матери?
   – Ты поклялся взять жену и тем отказался от меня, – тихо и неумолимо сказала Белосвета. – Теперь ты – не мой. Твоя защита, твоя любовь – Мать Макошь. Вот она, смотри!
   Белосвета высоко взмахнула рукой, и Светловою померещилось вместо человеческой руки лебединое крыло. Повернувшись вслед за ее повелительным движением, он глянул сквозь березовую рощу вниз, к берегу Сварожца. Наверху было темно-серое небо самой короткой ночи в году, внизу – огненный ряд костров, а посередине над берегом медленно двигалась величавая, статная фигура женщины в нарядно вышитой рубахе, в яркой тканой поневе, с повоем на голове, покрывшим тяжелые, свитые кольцом косы. Лицо женщины было благожелательным и строгим, каждое движение говорило о здоровье и силе зрелого возраста, весь облик дышал уверенным величием хозяйки и матери. Она – умудренная наставница подрастающих детей и кормилица младенцев, крепко стоящая на ногах и далекая от старческой дряхлости. В руках Макошь несла огромную чашу, покрытую знаками двенадцати месяцев. Знак месяца червеня горел ярким пламенным светом: Мать Земля принесла в мир лето, пору созревания. Так и жизнь человеческая, как годовой круг, идет своим неизменным чередом, и весна, как бы ни была она прекрасна и пленительна, сменяется летом, хочешь ты того или нет…
   Светловой засмотрелся на Макошь, очарованный величием и зрелой красотой Великой Матери. Вдруг рядом с ним дрогнула серебристая тень, и Светловой обернулся в ужасе, что потеряет ее, даже не простившись. Неожиданно Белосвета показалась ему меньше ростом, бледнее, – она вжалась в тень развесистой березы и лишь чуть-чуть светлела серебристым пятнышком. Она как будто хотела спрятаться от Богини-Матери, с которой встречалась только раз в году – только Купальской ночью. Великая Мать никому не причиняет зла – просто ее появление уничтожает Белосвету, как лето уничтожает весну, как колос уничтожает посеянное зерно.
   От светлого облачка под березовыми крыльями веяло прохладой, Светловой вгляделся, перед взором его поплыли радужные лучи, из сияющего облака на миг показалась прежняя Белосвета – такая, какой он увидел ее впервые, во всем очаровании юной свежести – с нежной прохладой густых волос, мягким теплом гладкой кожи, чистым блеском глаз, тонким налетом румянца. Тогда она являла собой обещание и указывала дорогу в будущее, к расцвету, который был еще впереди. Дорога к расцвету прекраснее и упоительнее, чем сам расцвет, но дороги годового круга, как и дороги судьбы, не знают остановок и поворотов назад…
   – Я ухожу… – тихим эхом хрустальной росы прозвенел голос издалека. Она уже ушла, перед глазами Светловоя задержался лишь образ прежней красоты. – Прощай…
   – Нет, постой! – Светловой шагнул к Белосвете, умоляюще протянув руки. – Я откажусь! Не уходи!
   Не слыша и не видя его, погрузившись душой в свой далекий мир, Белосвета подалась назад, коснулась спиной белого ствола березы и пропала. А береза вдруг вспыхнула золотом, яркий свет наполнил ствол, влился в каждый листок, и дерево мгновенно превратилось в столб чистейшего, ослепительного небесного огня. Каждая веточка, каждый трепещущий листок были четко видны на темном небе, и от красоты огненного дерева у Светловоя захватило дух. И тут же береза погасла, темнота навалилась и оглушила.
   Светловой стоял один на поляне, протянув руки к березе, которая больше ничем не отличалась от других деревьев рощи. Но Светловой еще видел там свою любовь; как слепой, он подошел к березе и обнял белый ствол, прижался щекой к прохладной гладкой коре. Ему казалось, что дерево видит и понимает его тоску. Темнота залила душу Светловоя, он не хотел открывать глаза, зная, что во всем мире не осталось ничего, кроме тьмы и пустоты. И плачет тоска, и рыдает тоска, и кидается от востока до запада, от реки до моря, от дороги до перепутья, от двора до чиста поля – и нигде ей места нет…
   Тяжесть горя давила на плечи, словно мешок с песком. Не в силах выдержать этой тяжести, он лег на траву, уткнулся лбом в землю. Ему хотелось, чтобы земля расступилась и поглотила его, хотелось лежать бесчувственным и безгласным, как камень, не ощущая своей тоски и пустоты мира. Лучше бы он никогда не узнал Белосвету, чем потерял ее теперь, узнав. Где взять силы жить, если ушла она, давшая свет и смысл миру? И зачем жить?
   Казалось, будто снег тихо и густо падал с темного неба, укрывая Светловоя, ложился ему на спину и на плечи, на голову, глушил звуки и ощущения. Лежать вот так, навек укрытым от мира и его обитателей, среди которых нет ее… Время замедлило свой бег и остановилось.
   Кто-то тронул его за плечо. С трудом очнувшись, Светловой не хотел поднимать головы, но чьи-то упрямые пальцы с птичьей цепкостью тормошили его. Груды снега исчезли, Светловой снова ощутил тепло летней ночи, упругую траву, запах зелени.
   Он медленно приподнялся и сел. В глазах его было темно, и он не сразу разглядел тонкую фигурку, стоящую на коленях рядом с ним.
   – Что, княжич светлый, упустил свою лебедь? – спросил смутно знакомый голос.
   Приглядевшись, он узнал Светлаву. Внучка ведуньи смотрела ему в лицо, и глаза ее горели, как две черные звезды.
   – Откуда ты знаешь? – медленно спросил Светловой, как будто заново учился забытой человеческой речи.
   – Я много знаю. Больше тебя знаю.
   – Тогда почему она ушла? – Светловой с надеждой посмотрел на девушку. Словно осваивая чужой мир, он вспоминал свой собственный, и любой другой понимал этот мир лучше, чем он.
   – Потому что время ее проходит, – уверенно ответила Светлава. – Ты сам-то, княжич светлый, знаешь ли, с кем говорил? Ведь она – сама Леля-Весна.
   Светловой грустно кивнул головой: никто, кроме богини, не мог быть так прекрасен.
   – Хорош ты, княжич, самой Леле приглянулся, – продолжала Светлава.
   Голос ее звучал необычно: в нем слышались зрелость и умудренность. Но взволнованный Светловой ничего этого не замечал.
   – Почему же она ушла? – в тоске повторил он. – Ведь я люблю ее! А мать… Разве мать ей соперница?
   Светлава тихо засмеялась, и смех ее казался каким-то не девичьим, скрыто-ехидным, как будто она знала все ответы, но не хотела делиться.
   – Мать! Она не знает матери! Весна всегда молода и всегда одна! У нее ни родителей, ни детей нет и быть не может! Она ни сыновней, ни отеческой любви не поймет – все ей, ей одной! Разве не так?
   Светловой грустно кивнул, не вдумываясь, но чувствуя в словах девушки смутную правду. Весеннее чувство, чувство молодости и пробуждающейся любви, не помнит ни родителей, ни детей, ни друзей. Прежде чем завязать ягоду, цветок набирается сил и жадно впитывает тепло, влагу, свет, ни о ком не заботясь и ни с кем не делясь. Весна стоит один на один со всем миром и думает только о себе.
   – А ты ради матери своей любовью пожертвовал! – сказала Светлава, и Светловой услышал в ее голосе насмешливый упрек. – Вот и оставайся теперь весь век один! Жену все равно не полюбишь, курицей белу лебедь не заменишь! Без нее счастлив не будешь!
   – Так что же мне делать? – в отчаянии воскликнул Светловой. Сейчас он был готов на все.
   – Хочешь весну удержать – будь сам как весна, – загадочно сказала Светлава. – Будь сам как она. Хочешь весну свою воротить – все для нее забудь. Все забудь!
   Не давая Светловою ни слова сказать, девушка вскочила на ноги и бросилась прочь, только косы ее мелькнули мягким золотистым отсветом. Но перед взором Светловоя все стояли ее глаза, две огромные черные бездны. И чем дольше он смотрел в них, тем больше они становились, надвигались, затягивали… Будь сам как весна… Что это значит?