Страница:
— Душа моя, ты спишь ли? — позвал голос мужчины где-то у соседнего двора. — А детки спят? Просыпайтесь, выходите встречать: отец ваш вернулся!
— Батька! — вдруг воскликнула Каплюшка и метнулась к воротам. — Батька наш вернулся!
— Стой! — отчаянно вскрикнула Дивина и кинулась за ней, пытаясь ухватить за плечо, но Каплюшка уже бежала к воротам, крича на бегу:
— Батюшка, я здесь!
Ворота скрипнули и открылись. За ними была темнота и — никого. Девочка, уже добежавшая до ворот, остановилась и даже уперлась ногами в землю от изумления: там, где она ждала увидеть своего пропавшего отца, была пустота. Дивина на бегу протянула к ней руки, но тут девочка дернулась, словно кто-то схватил ее, вскрикнула от неожиданности и пропала.
Дивина коротко ахнула и заметалась из стороны в сторону, ощупывая темный пустой воздух. Зрелище было дикое, жуткое, и Зимобор смотрел на нее со страхом и изумлением — казалось, она внезапно сошла с ума! И тут до него дошло: девочку украл невидимый гость, и Дивина пытается найти их ощупью, потому что увидеть их уже нельзя! А он стоит, как чурбан!
Зимобор спрыгнул с крыльца, в один миг оказался у ворот и встал между створками, чтобы не дать выйти невидимому злыдню, если тот еще здесь. От движения из-за пазухи просочился запах ландыша, и Зимобор вспомнил о венке Младины. Почти безотчетно — надо попробовать, а вдруг поможет! — он выхватил из-за пазухи венок, поднес к лицу и глянул сквозь него.
Темный двор осветился. Венок был как окошко в темной стене, и за этим окошком было гораздо светлее: легко можно было разглядеть каждое бревнышко тына, каждую травинку. А в углу у бани он увидел низкорослого мужика, сгорбленного, заросшего до самых глаз дремучей бородой. Мужик прижимал к себе Каплюшку, широкой ладонью зажав ей рот, но она уже и не дергалась, а висела у него в руках, как неживая.
Прямо перед Зимобором вдруг оказалась Дивина: она не понимала, почему он застыл в воротах и не дает ей выйти. Зимобор крепко схватил ее за плечо; она попыталась вырваться, но он силой заставил ее обернуться, поднес венок к ее лицу и велел:
— Смотри!
Еще не успев понять, что он ей предлагает, Дивина бросила взгляд сквозь венок и увидела тех двоих. На миг она застыла, а потом вскрикнула, выхватила у Зимобора венок и бросилась к ним. На ходу она делала что-то свободной рукой, но Зимобор не понял, что она снимает с шеи мешочек с плакун-травой, пока она не крикнула:
— Ледич, плакун давай! Скорее! На него!
Подбежав, она ловко одной рукой накинула оберег на шею Каплюшке и тут же, бросив венок, обеими руками вцепилась в девочку, которую теперь было видно. Волхидник дико заревел, зашипел, как змей, засвистел и потянул девочку к себе.
— На него! Скорее! Венок подбери! — кричала Дивина, дергая Каплюшку к себе, как куклу.
Зимобор подхватил с земли венок, глянул сквозь него на волхидника — тот тоже его заметил и скалил зубы, как зверь, но не выпускал девочку. Зимобор быстро набросил мешочек с плакун-травой на шею волхиднику, а тот не мог этому помешать, потому что его руки были заняты добычей. Теперь его стало видно и без венка.
— Руби! Голову руби! — кричала Дивина.
Зимобор выхватил меч; волхидник, наконец, отпустил Каплюшку и с собачьей ловкостью метнулся в сторону. Но Зимобор в два прыжка догнал его и ударил мечом по шее. Злыдень упал, но, еще пока тот падал, Зимобор перестал его видеть: должно быть, тесемка мешочка тоже была разрублена и плакун-трава соскользнула с шеи.
На темной земле вспыхнуло синеватое пламя, образовавшее неровное, вытянутое кольцо, похожее на очертания упавшего тела. Волхидник сгорел и больше никогда не встанет.
Темнота вокруг взвыла и загудела множеством яростных диких голосов, как будто быстрый порыв ветра рванул сразу много скрипучих деревьев. Зимобор снова поднял венок и, другой рукой держа наготове меч, выскочил за ворота.
Улица казалась полна людей: чуть ли не у каждых ворот какая-то серая, почти слившаяся с темнотой фигура стучала в створку, называла имена, звала кого-то, закликала голосами родных и друзей, иной раз давно умерших, пропавших, сгинувших... Мужчины, женщины, но в основном женщины и старухи, они все казались неуловимо похожи, и у всех были какие-то диковатые лица, похожие на морды зверей — жадные, бессмысленные, холодные.
Зимобор взмахнул мечом и быстро очертил в воздухе перед собой резу Перун, потом развернулся и перечеркнул руной пространство позади себя. Вой взвился еще выше, достиг немыслимой высоты и пронзительности и разом умолк.
Волхиды исчезли, словно их и не было. Зимобор стоял на совершенно пустой улице перед раскрытыми воротами, с венком в одной руке и обнаженным мечом в другой. Меч был чист, ландыши венка одуряюще благоухали. Казалось, его внезапно разбудили от кошмарного сна. Напряжение разом спало, откуда-то накатилась лихорадочная дрожь, от которой даже зубы застучали; разгоряченный, взмокший, он вдруг почувствовал себя таким усталым, как будто в одиночку целую ночь сражался против целого войска.
Нет, не в одиночку. Вдвоем.
Вспомнив о Дивине, Зимобор пошел назад во двор. Дивина сидела на земле перед погребком, держа в объятиях Каплюшку. Зимобор убрал меч в ножны и поднял девочку. Та была без памяти. Дивина тоже встала, но продолжала держаться за девочку обеими руками, будто боялась, что ее снова украдут.
— Молчать же надо! — бормотала она. — Отзовешься — ну, вот... Понесли! В дом ее!
Ошарашенный Пестряйка, просидевший все это время под крыльцом, открыл им дверь, а потом Дивина и его затащила внутрь.
Вскоре прибежали их мать и бабка: они тоже слышали за воротами будто бы голос Орача, пропавшего в лесу, но догадались, что их звали волхиды. У каждой в руках было по пучку полыни. Голося, она махали полынью над лежащей девочкой, Дивина уверяла их, что та очнется, но женщины причитали, как по мертвой.
— Пустите! — Зимобор взял из печки остывший уголек и начертил на лбу девочки резу Мир, призывающую силу светлых богов.
Каплюшка вздрогнула и села на лавке, недоуменно хлопая глазами. Она совсем ничего не помнила и не понимала, почему она не дома, а у Елаги, почему плачут мать и бабка, за что бранят ее и отчего так радуются.
Наконец две женщины с Каплюшкой и Пестряйкой отправились к себе домой. Проводив их, Зимобор выглянул за ворота: ему еще помнились наводнившие улицу серые фигуры, скользящие неслышно и легко, как листья на ветру.
— Пойдем-ка в дом! — Дивина прикоснулась к его плечу. — А то ведь они еще тут, затаились. Я их чую, гадов.
Зимобор обернулся и хотел ее обнять.
— И этот туда же! — вдруг сказал насмешливый голос где-то совсем рядом. — А ты и рада! Все равно уведу! Все равно мое будет! А, сокол залетный? Неужто не мила я тебе?
Зимобор и Дивина разом обернулись, но никого не увидели, А Зимобор узнал голос — тот самый, что однажды уже звучал возле него и умолял о любви, тот же страстный, немного хриплый, прерывающийся, словно бы от сильного волнения. Сегодня он казался насильственно веселым, как будто говорившая пытается смеяться, одолевая сердечную боль.
Дивина обернулась и спиной прижалась к Зимобору, словно заслоняя от чего-то.
— Опять ты! — с досадой сказал голос. — Опять ты, медвежье ушко [34], мешаешься! Одного увела у меня, а теперь я у тебя другого уведу! Я не я буду, если не уведу! Что молчишь? Боишься меня? Я теперь уж не та, что была! Теперь-то и я такие травы-коренья ведаю, такие слова-заговоры знаю, что не тебе со мной тягаться! Никогда я тебе не прощу моей жизни загубленной! Из-под земли приду, а тебе отомщу! Что твое было, все мое будет! Всю красу твою иссушу, все веселье твое отниму, всю душу твою выпью и снова живой стану! Не веселиться тебе больше, не плясать, парней не привораживать! Не белая березка, а горькая осинка подружкой твоей будет! Не видать тебе Гордени, калеки безногого! Съем я вас и на косточках покатаюся, поваляюся!
Пока голос говорил, оцепенение помалу оставило Зимобора. Он опять сунул руку за пазуху, вытащил венок и, подняв его к глазам, глянул сквозь него. Неужели он наконец-то увидит ту тварь, что уже не первый год мучает всех его подруг? Ведь и эта ночная гостья казалась вполне равнодушной к нему самому, а вот на Дивину была сильно обижена...
В трех шагах от них, возле тына, стояла девушка невысокого роста, еще довольно молодая, вот только шея у нее была вытянута — не вверх, а скорее вперед, так что ей приходилось прилагать усилие, чтобы держать голову прямо. На лице гостьи, прежде всего, привлекали взгляд густые черные брови. Темно-русые густые и длинные волосы ее были распущены и почти покрывали одежду — серую рубаху и волчью шкуру, наброшенную на плечи. Совсем черные в потемках огромные глаза смотрели на Дивину с тяжелым мстительным чувством, и на лице было выражение угрюмой, горькой гордости.
— Не будет вам теперь от меня покою ни днем, ни ночью! — с ненавистью говорила она. — Новые заломы на поле сделаю, и не будет вам урожаю ни единого зернышка! Вздумаете сторожить — всех сторожей насмерть перекусаю, ни одного живым не пущу! Вздумаете в лес пойти — всех заворожу, заморочу, никто назад не выйдет! Как вы мою жизнь загубили, так и я ваши загублю!
От нее исходили волны какой-то густой, темной и злобной силы и вместе с ними волны боли; Зимобор всем существом ощущал ее тоску, горькую обиду, жгучую жажду отомстить за свои страдания, мрачное сознание своей силы, но не радующее, а лишь напоминающее о той страшной цене, которую пришлось заплатить. Она внушала живым ужас и трепет, она стояла возле них, сильная и невидимая, недоступная им и навек оторванная от солнечного света, от домашнего тепла. И это она тоже не могла им простить, им, живым людям.
Зимобор сунул венок в руки Дивине, сказав только: «Смотри!» Дивина сразу его поняла и глянула на волхиду сквозь венок. И вскрикнула — и в ее коротком крике было сразу так много всего: отвращение, гнев и... изумление.
— Кри... — вдруг выдохнула Дивина, и Зимобор не понял, что она хотела сказать.
Но волхида поняла. Ее темные глаза сверкнули, зубы оскалились — она догадалась, что ее видят. Это было так страшно, что Зимобор снова схватился за меч и оттолкнул Дивину, которая стояла между ним и горбатой.
— Гр... гром Перунов на тебя — поди прочь, откуда пришла! — хрипло от ярости вскрикнула Дивина и сорвала с пояса огниво. — Вот тебе, гадина!
Быстро размахнувшись, она с силой швырнула огнивом в волхиду, но немного не попала, и огниво ударилось в бревно тына над самой головой нечисти. В темноте сверкнула яркая молния, посыпался сноп горячих желто-красных искр. Волхида дико вскрикнула, согнулась, прячась от молнии, и пропала, словно ушла в землю.
Дивина пошла к тому месту, где исчезла волхида. Зимобор негромко окликнул ее — ему казалось, что ходить туда вовсе не следует, — но она все-таки дошла до хлева, осмотрела черное пятно ожога, оставшееся на бревне, потом нагнулась и стала искать что-то внизу. Зимобор сообразил, что она ищет свое огниво, и подошел, чтобы помочь. Но Дивина уже подобрала огниво и пошла в дом.
В избе она села и закрыла лицо руками. На столе перед ней лежали огниво и венок — ничуть не измявшийся в превратностях этой ночи, такой же пышный, свежий и благоухающий.
— Кто бы подумать мог! — бормотала она, и в голосе ее слышалось отчаяние. — Кривуша! Кому бы на ум пришло! Матушка Макошь!
— Ты что, ее знаешь? — Зимобор сел напротив. — Эту, горбатую? Ее так зовут?
— Знаю... Да. Я... я тебе после расскажу. Иди к себе. — Дивина опустила руки, вид у нее был усталый. — Спать пора. Хватит уж на сегодня!
— Может, я лучше здесь, с тобой? Пока Елаги нет... — начал Зимобор и осекся, сообразив, что именно сейчас, пока зелейницы нет, ему вовсе не следует ночевать под одной крышей с ее дочерью. — Да я же не про то, я же...
— Постой! — Дивина перебила его. Ее взгляд был прикован к венку на столе. — Что это?
Зимобор молчал, не зная, что ответить. Дивина, разумеется, видела венки и понимала, что это за вещь. Как и понимала, что ландыши уже месяц как отцвели и взять такой свежий венок совершенно негде. Простому смертному, конечно.
— Откуда это у тебя? — Она потянулась было к венку, и хотя прикоснуться не решилась, Зимобор перехватил ее руку:
— Подарили. Не трогай лучше.
Дивина не спросила, кто подарил. И так было ясно, что не просто какая-нибудь подружка, оставшаяся в Смоленске. Опираясь подбородком на руки, она смотрела в лицо Зимобору. Венок лежал на столе между ними и разливал во все стороны свежее, торжествующее благоухание, даже светился, точно отражая свет невидимой луны. Зимобор почему-то был уверен, что подарившая его — сейчас здесь, с ними, и видит их.
А в глазах Дивины отражалась странная смесь — понимание, сожаление и нечто похожее на облегчение, которое дает определенность, даже самая неприятная.
— Понятно... — прошептала Дивина и закивала. — Все понятно... Ты ее нашел, дурья голова, или она тебя нашла?
— Кто?
— Так вила же. Ты не женат, не обручен, красивый парень... Матушка Макошь, да почему же ты до таких лет не обрученный, что ж тебе мешало? Вот и попал!
Зимобор, наконец, понял: она решила, что он просто повстречался с лесной вилой, которые весной ходят по земле, чаруют своей красотой смертных парней и сводят с ума. Такие случаи бывают везде, и поэтому неженатым и необрученным парням не совету, ют весной ходить в лес в одиночку.
Он опустил глаза. Рассказать ей об умершей невесте? И что это даст? А рассказывать о Младине явно не стоит.
— Беги от нее, — прошептала Дивина, и Зимобор вдруг увидел у нее в глазах слезы. — Погубит она тебя! Дурья твоя голова! Понятное дело, она красивая, среди живых девок такой красоты не бывает, и любит она так, как никто не может, но ведь это ненадолго! Одну весну, другую, а на третью ты ей не нужен будешь, потому что она из тебя все силы выпьет, ты через год поседеешь, высохнешь, будешь старый дед! Вилы — им же сила нужна, они ее из мужчины пьют, они как Первозданные Воды, в которых жизнь зарождается, но только когда их Луч осветит. Ты, мужчина, для нее и есть такой луч, но ты сам в ней погаснешь, она съест твой свет, выпьет твою силу, вытянет твою жизнь! Брось ее, пока не поздно! Пока весна, терпи, а зимой она спит, вот ты зимой найди себе жену, тогда она не тронет... может быть. Ничего, от нее можно уберечься, тоже были люди, кому удавалось, мы знаем. Матушка вернется, еще что-нибудь вспомнит... Главное, ты сам-то пойми, болван, что не пара она тебе, а смерть твоя!
Дивина говорила быстро и горячо, в голосе ее звучало такое отчаяние, что Зимобору было ее жаль, хотя она-то жалела его. Что она сказала бы, если бы знала, что его захватила в плен не просто лесная или озерная вила, душа трав и цветов, а сама Дева, младшая из трех Вещих Вил! Дивина права, во всем права. Сам князь Смелобран, которому посчастливилось добыть вилу себе в жены, прожил с ней всего три года. Потом она улетела белой лебедью в открытое окно, а он за зиму зачах от тоски и умер. Даже он, древний, сильный князь, с густой кровью Перуна в жилах, не выдержал близости Богини, требующей от смертного слишком многого. Что же станет с ним, нынешним?
Зимобор протянул руку над столом и сжал руку Дивины. Она умолкла.
— Не надо меня уговаривать, я все знаю, — сказал он. — И знаю, зачем я с ней связался. А ты сама-то? Почему ты сама-то по-человечески жить не хочешь? Что у тебя за дед такой, что о нем люди говорить боятся?
— Лес Праведный. Я тебе говорила. Если эта твоя, — она кивнула на венок, — не отвяжется, я ему скажу. Он ее усмирит. Все лесные и речные вилы ему подвластны.
— Эта — нет! — Зимобор качнул головой. — Этой всякая живая и неживая тварь подвластна, а сама она неподвластна никому.
— Да с кем же ты связался, горе мое?
Зимобор опустил глаза.
— Ну, не хочешь говорить, не надо. Я же помочь тебе хочу, понимаешь ты?
— Понимаю. И я... я тебе говорил, что это опасно, ты помнишь?
— Помню. Уходи тогда. — Дивина с мрачной решимостью смотрела на стол перед собой. — Из Радегоща совсем уходи. Нам обоим только лишняя морока.
— Вот Доморад поедет дальше в Полотеск, и я тогда с ними... А что, — Зимобор вдруг неожиданно для самого себя поднял глаза и глянул ей в лицо, — поедем со мной, а? Выходи за меня, тогда моя вила отвяжется.
— Нет! — Дивина закрыла лицо руками и затрясла головой. — Твоя отвяжется, моя привяжется! За мной такая сила ходит, смерти моей хочет... Я и к Лесу Праведному из-за нее попала, и на белом свете живу, только пока он меня защищает. А если выйду замуж — все, пропаду.
— Вяз червленый в ухо!
Зимобор не знал, что сказать. Очень хотелось ругаться. Все, тупик. Надо же было им встретиться! Каждого из них стережет свое чудовище, и каждый из них защищен только одиночеством. Если они попробуют сойтись — на них набросятся сразу два Змея Горыныча!
— Вот попали... — с досадой на судьбу пробормотал он. Ну почему ему так понравилась именно эта, а не Стоянка какая-нибудь, не Неделька из Ладоги или еще кто-то, без капканов в судьбе!
— Да уж, попали! — мрачно отозвалась Дивина и с досадой крикнула: — Ну что ты стоишь столбом, иди уже!
Она и сердилась, и готова была заплакать. Выход был один — вон та низкая дверь с заткнутыми за косяки стеблями полыни. Но Зимобор, немного помедлив, все же подошел к Дивине, решительно взял ее за плечи и стал целовать. Она сначала негодующе вскрикнула, уперлась руками ему в грудь и попыталась оттолкнуть, но он держал ее крепко, и она вскоре сдалась, расслабилась, позволила ему себя обнять и даже сама обняла его за шею. Какая-то сила тянула их друг к другу так мощно и неодолимо, что все преграды теряли значение.
Зимобор взял ее на руки и понес к лежанке за занавеской. Все, что мешало им быть вместе, вдруг исчезло, он хотел связать ее с собой прямо сейчас и навсегда, после чего они будут свободны, по крайней мере, от любви своих неземных покровителей. Но Дивина уже опомнилась.
— Пусти! — Она решительно отпихивала его, вцепившись в застежку его пояса, который он едва не разорвал в нетерпении. — Если сейчас... я все забуду сразу, буду дура дурой, а матушки нет, и помочь нам будет некому. Мы придумаем что-нибудь. Пусти, мы совсем себя погубим, если сейчас...
Очень неохотно, Зимобор все же послушался и выпустил ее:
— А чего ждать? Что изменится?
— Да конца весны хотя бы! Тогда онане сможет на белый свет выйти.
– Онахоть среди зимы выйдет. Это не то. — Он кивнул на венок, забытый на столе.
Если бы его неземная возлюбленная была просто лесной вилой! Сейчас такая беда казалась совсем легкой.
— Так кто?!
Зимобор помотал головой, собрал рассыпанные волосы и вздохнул:
— Не могу. Не дает сказать.
— Ладно. Сама догадаюсь. Уходи. Уже утро скоро. Ой, что же это такое делается! — Дивина вдруг испугалась. — Жила я, горя не знала, думала, всегда так будет, судьба моя такая... А тебя вдруг принесло, из болота, хуже волхиды... Нет, уходи! Как будто нам от волхид забот мало...
Зимобор пошел к двери, по пути забрал со стола венок. Тот показался ему несколько приувядшим, в его густом благоухании мерещились низкие нотки тления. Или это был намек, угроза?
Но почему-то он совсем не боялся. У двери Зимобор обернулся — Дивина смотрела ему вслед, вид у нее был потрясенный и напряженно-задумчивый, но она тоже не боялась. А бояться им было чего: они все-таки выбрали то, что для них было запретным, отказались повиноваться тем, кто владел их судьбами. Что за странное создание — человек? Почему он не хочет быть покорной и неизменной частью мироздания, почему вечно пытается стать чем-то большим, сбросить власть высших, стремится... если бы он еще знал, куда он так стремится!
Когда Зимобор, наконец, ушел, Дивина старательно заперла за ним дверь и легла, но лучину гасить не стала — ей не хотелось оставаться в темноте. Спать она не могла, в ней кипело множество разнородных чувств и разнообразных, перебивающих друг друга мыслей.
Они оба сумасшедшие. Они оба прокляты, она — от рождения, а он — неизвестно как, но тоже не на шутку. Им никак нельзя любить друг друга, для смертных — верная гибель вызвать ревность, вражду и месть со стороны бессмертных. Но почему-то они это делают. Она знает, прекрасно знает, что ей суждено погибнуть, если она обручится, поэтому она и так благодарна тем, кто дал ей возможность вырасти в Лесу, под защитой, и она счастлива, что в обмен на запретное замужество ей дано знание. Но вот явился парень неведомо откуда, и она уже готова бросить все — и знание, и безопасность, не говоря уж о городе Радегоще! Почему? Чего в нем такого особенного? Вроде бы ничего, красивый парень, конечно, но не настолько, чтобы ради этой красоты она потеряла голову! Ведь едва он только появился, ее словно что-то толкнуло. Он был какой-то другой, не такой, как прочие, свои и посторонние. Между ними была какая-то внутренняя связь, но Дивина никак не могла ее понять. И не сможет, пока ей не откроют... или каким-то чудом она не вспомнит того, о чем забыла и о чем ей нельзя, не нужно вспоминать!
Даже не надеясь заснуть, она смотрела в темную кровлю, потом вставала, ходила в исподней рубахе по избе, бессознательно переплетала косу, пила воду, садилась на постель, опять вставала, потом ложилась и укрывалась с головой. Ей было тревожно, казалось, что где-то рядом притаилось нечто очень страшное; иногда на нее ненадолго накатывалась дрема, и тогда мерещилось, что возле лежанки сидит рослая женщина со старинным рогатым убором на голове и будто что-то шьет или прядет кудель, и от ее присутствия делалось спокойно, появлялась уверенность, что эта женщина не подпустит близко то страшное, что притаилось где-то поблизости.
Измучившись от этих колебаний тревожных снов и беспокойной, смутной яви, Дивина с нетерпением ждала, когда же придет утро и кончится эта темнота, глубокая и широкая, как бездна. В голову лезли воспоминания двухлетней давности, заставляя снова и снова думать, виновата ли она, Дивина, в том, что все лучилось именно так, как случилось. Казалось бы, ее вины нет, но все случилось из-занее — с этим не поспоришь.
Это было осенью, два года назад. Шел первый снег, когда она медленно, с крошечным узелком в руке, шла по тропинке через лес. Все деревья еще стояли с листвой, где желтой, где красной, кусты еще вовсю зеленели, словно знать не хотели о близкой зиме, — и с серого неба быстро летели на волне холодного ветра меленькие снеговые крупинки. Они падали на мокрую листву, на дорогу и сразу пропадали, и только в косе Дивины, спускавшейся из-под платка на грудь, они задерживались, и оттого вся коса казалась оплетенной мелким жемчугом.
Дивина шла и оглядывалась. Она смутно помнила эту рощу — но в тот раз, когда она попала сюда впервые пять лет назад, было лето, березняк зеленел, между зелеными ветками на траву падало солнце, лучи путались в свежей мягкой траве, играли на красных ягодках земляники. Она собирала землянику, иногда кричала «ау!» в ответ, но женские голоса, зовущие ее, становились все тише, все дальше, пока не затихли совсем. Девочка, которой тогда едва исполнилось двенадцать лет, вдруг осознала, что осталась одна, что совсем не знает, где ее мать, няньки, девки, с которыми она пошла сегодня собирать землянику. И в какой стороне Радегощ, тоже не знает.
Дивина ясно помнила свои тогдашние чувства — ей было беспокойно, но не страшно. Лес вокруг был красивый, светлый, приветливый, березы стояли не густо, рощу насквозь было видно, и нигде вроде бы не могла притаиться никакая опасность — но все здесь было какое-то не такое. Она шла все медленнее, потом остановилась, и тут из-за берез показалась женщина — незнакомая. Это была совсем чужая женщина, и она в этом лесу была дома. Средних лет, рослая, крепкая, она была не так чтобы красива, но ее простое загорелое лицо с первыми морщинками в уголках глаз было приветливо, и девочка ничуть не испугалась. На голове женщины был старинный убор с двумя как бы коровьими рогами, а весь облик дышал такой уверенностью, опытностью, силой, что хотелось довериться ей во всем, как родной матери.
— Не бойся, дочка! — сказала ей Мать. — Идем со мной. Я тебя в хорошее место отведу, там тебя укроют, никакая беда тебя не достанет.
— А здесь есть беда? — спросила девочка, однако же, послушно вкладывая свою руку в сильную, загрубелую ладонь женщины.
— Беда тебя от рождения стережет, да и защита рядом ходит. Я тебя уведу от беды. Отведу тебя к Деду, он тебя укроет, уму-разуму научит, а потом, как будет можно, опять в белый свет выведет. Только смотри его слушайся.
— Хорошо. — Девочка кивнула.
На ее месте можно было бы задать много вопросов, но она каким-то чутьем понимала: спрашивать не надо, она и так скоро узнает все, что ей нужно знать, а чего не нужно, то больше не имеет никакого значения. Сама ли она перешла грань, или женщина в рогатом венце незаметно перевела ее, но теперь она была в другом мире — на Той Стороне. Она уже не помнила того дома и тех люди, от которых ушла и которые остались за спиной, — теперь все, что у нее было, ждало впереди. Она даже не помнила, как ее зовут, хотя не замечала этого.
— Далеко еще идти? — только спросила она.
— Близко. Вот и дедушка.
Березы расступились, подобрали зеленые крылья, между ними открылась поляна. На поляне стояла избушка с конской головой на кровле, а на крылечке сидел рослый, крепкий старик с длинной, совсем белой бородой и плел лычак. Услышав шум травы под их ногами, он поднял глаза и улыбнулся, и девочка замерла: никогда она не видела у человека таких ярких, как молодая трава, искрящихся зеленых глаз. Глаза смотрели на нее приветливо, ласково, радостно, как будто она была родной внучкой этого старика и, наконец, пришла к нему с гостинцами от родных...
— Батька! — вдруг воскликнула Каплюшка и метнулась к воротам. — Батька наш вернулся!
— Стой! — отчаянно вскрикнула Дивина и кинулась за ней, пытаясь ухватить за плечо, но Каплюшка уже бежала к воротам, крича на бегу:
— Батюшка, я здесь!
Ворота скрипнули и открылись. За ними была темнота и — никого. Девочка, уже добежавшая до ворот, остановилась и даже уперлась ногами в землю от изумления: там, где она ждала увидеть своего пропавшего отца, была пустота. Дивина на бегу протянула к ней руки, но тут девочка дернулась, словно кто-то схватил ее, вскрикнула от неожиданности и пропала.
Дивина коротко ахнула и заметалась из стороны в сторону, ощупывая темный пустой воздух. Зрелище было дикое, жуткое, и Зимобор смотрел на нее со страхом и изумлением — казалось, она внезапно сошла с ума! И тут до него дошло: девочку украл невидимый гость, и Дивина пытается найти их ощупью, потому что увидеть их уже нельзя! А он стоит, как чурбан!
Зимобор спрыгнул с крыльца, в один миг оказался у ворот и встал между створками, чтобы не дать выйти невидимому злыдню, если тот еще здесь. От движения из-за пазухи просочился запах ландыша, и Зимобор вспомнил о венке Младины. Почти безотчетно — надо попробовать, а вдруг поможет! — он выхватил из-за пазухи венок, поднес к лицу и глянул сквозь него.
Темный двор осветился. Венок был как окошко в темной стене, и за этим окошком было гораздо светлее: легко можно было разглядеть каждое бревнышко тына, каждую травинку. А в углу у бани он увидел низкорослого мужика, сгорбленного, заросшего до самых глаз дремучей бородой. Мужик прижимал к себе Каплюшку, широкой ладонью зажав ей рот, но она уже и не дергалась, а висела у него в руках, как неживая.
Прямо перед Зимобором вдруг оказалась Дивина: она не понимала, почему он застыл в воротах и не дает ей выйти. Зимобор крепко схватил ее за плечо; она попыталась вырваться, но он силой заставил ее обернуться, поднес венок к ее лицу и велел:
— Смотри!
Еще не успев понять, что он ей предлагает, Дивина бросила взгляд сквозь венок и увидела тех двоих. На миг она застыла, а потом вскрикнула, выхватила у Зимобора венок и бросилась к ним. На ходу она делала что-то свободной рукой, но Зимобор не понял, что она снимает с шеи мешочек с плакун-травой, пока она не крикнула:
— Ледич, плакун давай! Скорее! На него!
Подбежав, она ловко одной рукой накинула оберег на шею Каплюшке и тут же, бросив венок, обеими руками вцепилась в девочку, которую теперь было видно. Волхидник дико заревел, зашипел, как змей, засвистел и потянул девочку к себе.
— На него! Скорее! Венок подбери! — кричала Дивина, дергая Каплюшку к себе, как куклу.
Зимобор подхватил с земли венок, глянул сквозь него на волхидника — тот тоже его заметил и скалил зубы, как зверь, но не выпускал девочку. Зимобор быстро набросил мешочек с плакун-травой на шею волхиднику, а тот не мог этому помешать, потому что его руки были заняты добычей. Теперь его стало видно и без венка.
— Руби! Голову руби! — кричала Дивина.
Зимобор выхватил меч; волхидник, наконец, отпустил Каплюшку и с собачьей ловкостью метнулся в сторону. Но Зимобор в два прыжка догнал его и ударил мечом по шее. Злыдень упал, но, еще пока тот падал, Зимобор перестал его видеть: должно быть, тесемка мешочка тоже была разрублена и плакун-трава соскользнула с шеи.
На темной земле вспыхнуло синеватое пламя, образовавшее неровное, вытянутое кольцо, похожее на очертания упавшего тела. Волхидник сгорел и больше никогда не встанет.
Темнота вокруг взвыла и загудела множеством яростных диких голосов, как будто быстрый порыв ветра рванул сразу много скрипучих деревьев. Зимобор снова поднял венок и, другой рукой держа наготове меч, выскочил за ворота.
Улица казалась полна людей: чуть ли не у каждых ворот какая-то серая, почти слившаяся с темнотой фигура стучала в створку, называла имена, звала кого-то, закликала голосами родных и друзей, иной раз давно умерших, пропавших, сгинувших... Мужчины, женщины, но в основном женщины и старухи, они все казались неуловимо похожи, и у всех были какие-то диковатые лица, похожие на морды зверей — жадные, бессмысленные, холодные.
Зимобор взмахнул мечом и быстро очертил в воздухе перед собой резу Перун, потом развернулся и перечеркнул руной пространство позади себя. Вой взвился еще выше, достиг немыслимой высоты и пронзительности и разом умолк.
Волхиды исчезли, словно их и не было. Зимобор стоял на совершенно пустой улице перед раскрытыми воротами, с венком в одной руке и обнаженным мечом в другой. Меч был чист, ландыши венка одуряюще благоухали. Казалось, его внезапно разбудили от кошмарного сна. Напряжение разом спало, откуда-то накатилась лихорадочная дрожь, от которой даже зубы застучали; разгоряченный, взмокший, он вдруг почувствовал себя таким усталым, как будто в одиночку целую ночь сражался против целого войска.
Нет, не в одиночку. Вдвоем.
Вспомнив о Дивине, Зимобор пошел назад во двор. Дивина сидела на земле перед погребком, держа в объятиях Каплюшку. Зимобор убрал меч в ножны и поднял девочку. Та была без памяти. Дивина тоже встала, но продолжала держаться за девочку обеими руками, будто боялась, что ее снова украдут.
— Молчать же надо! — бормотала она. — Отзовешься — ну, вот... Понесли! В дом ее!
Ошарашенный Пестряйка, просидевший все это время под крыльцом, открыл им дверь, а потом Дивина и его затащила внутрь.
Вскоре прибежали их мать и бабка: они тоже слышали за воротами будто бы голос Орача, пропавшего в лесу, но догадались, что их звали волхиды. У каждой в руках было по пучку полыни. Голося, она махали полынью над лежащей девочкой, Дивина уверяла их, что та очнется, но женщины причитали, как по мертвой.
— Пустите! — Зимобор взял из печки остывший уголек и начертил на лбу девочки резу Мир, призывающую силу светлых богов.
Каплюшка вздрогнула и села на лавке, недоуменно хлопая глазами. Она совсем ничего не помнила и не понимала, почему она не дома, а у Елаги, почему плачут мать и бабка, за что бранят ее и отчего так радуются.
Наконец две женщины с Каплюшкой и Пестряйкой отправились к себе домой. Проводив их, Зимобор выглянул за ворота: ему еще помнились наводнившие улицу серые фигуры, скользящие неслышно и легко, как листья на ветру.
— Пойдем-ка в дом! — Дивина прикоснулась к его плечу. — А то ведь они еще тут, затаились. Я их чую, гадов.
Зимобор обернулся и хотел ее обнять.
— И этот туда же! — вдруг сказал насмешливый голос где-то совсем рядом. — А ты и рада! Все равно уведу! Все равно мое будет! А, сокол залетный? Неужто не мила я тебе?
Зимобор и Дивина разом обернулись, но никого не увидели, А Зимобор узнал голос — тот самый, что однажды уже звучал возле него и умолял о любви, тот же страстный, немного хриплый, прерывающийся, словно бы от сильного волнения. Сегодня он казался насильственно веселым, как будто говорившая пытается смеяться, одолевая сердечную боль.
Дивина обернулась и спиной прижалась к Зимобору, словно заслоняя от чего-то.
— Опять ты! — с досадой сказал голос. — Опять ты, медвежье ушко [34], мешаешься! Одного увела у меня, а теперь я у тебя другого уведу! Я не я буду, если не уведу! Что молчишь? Боишься меня? Я теперь уж не та, что была! Теперь-то и я такие травы-коренья ведаю, такие слова-заговоры знаю, что не тебе со мной тягаться! Никогда я тебе не прощу моей жизни загубленной! Из-под земли приду, а тебе отомщу! Что твое было, все мое будет! Всю красу твою иссушу, все веселье твое отниму, всю душу твою выпью и снова живой стану! Не веселиться тебе больше, не плясать, парней не привораживать! Не белая березка, а горькая осинка подружкой твоей будет! Не видать тебе Гордени, калеки безногого! Съем я вас и на косточках покатаюся, поваляюся!
Пока голос говорил, оцепенение помалу оставило Зимобора. Он опять сунул руку за пазуху, вытащил венок и, подняв его к глазам, глянул сквозь него. Неужели он наконец-то увидит ту тварь, что уже не первый год мучает всех его подруг? Ведь и эта ночная гостья казалась вполне равнодушной к нему самому, а вот на Дивину была сильно обижена...
В трех шагах от них, возле тына, стояла девушка невысокого роста, еще довольно молодая, вот только шея у нее была вытянута — не вверх, а скорее вперед, так что ей приходилось прилагать усилие, чтобы держать голову прямо. На лице гостьи, прежде всего, привлекали взгляд густые черные брови. Темно-русые густые и длинные волосы ее были распущены и почти покрывали одежду — серую рубаху и волчью шкуру, наброшенную на плечи. Совсем черные в потемках огромные глаза смотрели на Дивину с тяжелым мстительным чувством, и на лице было выражение угрюмой, горькой гордости.
— Не будет вам теперь от меня покою ни днем, ни ночью! — с ненавистью говорила она. — Новые заломы на поле сделаю, и не будет вам урожаю ни единого зернышка! Вздумаете сторожить — всех сторожей насмерть перекусаю, ни одного живым не пущу! Вздумаете в лес пойти — всех заворожу, заморочу, никто назад не выйдет! Как вы мою жизнь загубили, так и я ваши загублю!
От нее исходили волны какой-то густой, темной и злобной силы и вместе с ними волны боли; Зимобор всем существом ощущал ее тоску, горькую обиду, жгучую жажду отомстить за свои страдания, мрачное сознание своей силы, но не радующее, а лишь напоминающее о той страшной цене, которую пришлось заплатить. Она внушала живым ужас и трепет, она стояла возле них, сильная и невидимая, недоступная им и навек оторванная от солнечного света, от домашнего тепла. И это она тоже не могла им простить, им, живым людям.
Зимобор сунул венок в руки Дивине, сказав только: «Смотри!» Дивина сразу его поняла и глянула на волхиду сквозь венок. И вскрикнула — и в ее коротком крике было сразу так много всего: отвращение, гнев и... изумление.
— Кри... — вдруг выдохнула Дивина, и Зимобор не понял, что она хотела сказать.
Но волхида поняла. Ее темные глаза сверкнули, зубы оскалились — она догадалась, что ее видят. Это было так страшно, что Зимобор снова схватился за меч и оттолкнул Дивину, которая стояла между ним и горбатой.
— Гр... гром Перунов на тебя — поди прочь, откуда пришла! — хрипло от ярости вскрикнула Дивина и сорвала с пояса огниво. — Вот тебе, гадина!
Быстро размахнувшись, она с силой швырнула огнивом в волхиду, но немного не попала, и огниво ударилось в бревно тына над самой головой нечисти. В темноте сверкнула яркая молния, посыпался сноп горячих желто-красных искр. Волхида дико вскрикнула, согнулась, прячась от молнии, и пропала, словно ушла в землю.
Дивина пошла к тому месту, где исчезла волхида. Зимобор негромко окликнул ее — ему казалось, что ходить туда вовсе не следует, — но она все-таки дошла до хлева, осмотрела черное пятно ожога, оставшееся на бревне, потом нагнулась и стала искать что-то внизу. Зимобор сообразил, что она ищет свое огниво, и подошел, чтобы помочь. Но Дивина уже подобрала огниво и пошла в дом.
В избе она села и закрыла лицо руками. На столе перед ней лежали огниво и венок — ничуть не измявшийся в превратностях этой ночи, такой же пышный, свежий и благоухающий.
— Кто бы подумать мог! — бормотала она, и в голосе ее слышалось отчаяние. — Кривуша! Кому бы на ум пришло! Матушка Макошь!
— Ты что, ее знаешь? — Зимобор сел напротив. — Эту, горбатую? Ее так зовут?
— Знаю... Да. Я... я тебе после расскажу. Иди к себе. — Дивина опустила руки, вид у нее был усталый. — Спать пора. Хватит уж на сегодня!
— Может, я лучше здесь, с тобой? Пока Елаги нет... — начал Зимобор и осекся, сообразив, что именно сейчас, пока зелейницы нет, ему вовсе не следует ночевать под одной крышей с ее дочерью. — Да я же не про то, я же...
— Постой! — Дивина перебила его. Ее взгляд был прикован к венку на столе. — Что это?
Зимобор молчал, не зная, что ответить. Дивина, разумеется, видела венки и понимала, что это за вещь. Как и понимала, что ландыши уже месяц как отцвели и взять такой свежий венок совершенно негде. Простому смертному, конечно.
— Откуда это у тебя? — Она потянулась было к венку, и хотя прикоснуться не решилась, Зимобор перехватил ее руку:
— Подарили. Не трогай лучше.
Дивина не спросила, кто подарил. И так было ясно, что не просто какая-нибудь подружка, оставшаяся в Смоленске. Опираясь подбородком на руки, она смотрела в лицо Зимобору. Венок лежал на столе между ними и разливал во все стороны свежее, торжествующее благоухание, даже светился, точно отражая свет невидимой луны. Зимобор почему-то был уверен, что подарившая его — сейчас здесь, с ними, и видит их.
А в глазах Дивины отражалась странная смесь — понимание, сожаление и нечто похожее на облегчение, которое дает определенность, даже самая неприятная.
— Понятно... — прошептала Дивина и закивала. — Все понятно... Ты ее нашел, дурья голова, или она тебя нашла?
— Кто?
— Так вила же. Ты не женат, не обручен, красивый парень... Матушка Макошь, да почему же ты до таких лет не обрученный, что ж тебе мешало? Вот и попал!
Зимобор, наконец, понял: она решила, что он просто повстречался с лесной вилой, которые весной ходят по земле, чаруют своей красотой смертных парней и сводят с ума. Такие случаи бывают везде, и поэтому неженатым и необрученным парням не совету, ют весной ходить в лес в одиночку.
Он опустил глаза. Рассказать ей об умершей невесте? И что это даст? А рассказывать о Младине явно не стоит.
— Беги от нее, — прошептала Дивина, и Зимобор вдруг увидел у нее в глазах слезы. — Погубит она тебя! Дурья твоя голова! Понятное дело, она красивая, среди живых девок такой красоты не бывает, и любит она так, как никто не может, но ведь это ненадолго! Одну весну, другую, а на третью ты ей не нужен будешь, потому что она из тебя все силы выпьет, ты через год поседеешь, высохнешь, будешь старый дед! Вилы — им же сила нужна, они ее из мужчины пьют, они как Первозданные Воды, в которых жизнь зарождается, но только когда их Луч осветит. Ты, мужчина, для нее и есть такой луч, но ты сам в ней погаснешь, она съест твой свет, выпьет твою силу, вытянет твою жизнь! Брось ее, пока не поздно! Пока весна, терпи, а зимой она спит, вот ты зимой найди себе жену, тогда она не тронет... может быть. Ничего, от нее можно уберечься, тоже были люди, кому удавалось, мы знаем. Матушка вернется, еще что-нибудь вспомнит... Главное, ты сам-то пойми, болван, что не пара она тебе, а смерть твоя!
Дивина говорила быстро и горячо, в голосе ее звучало такое отчаяние, что Зимобору было ее жаль, хотя она-то жалела его. Что она сказала бы, если бы знала, что его захватила в плен не просто лесная или озерная вила, душа трав и цветов, а сама Дева, младшая из трех Вещих Вил! Дивина права, во всем права. Сам князь Смелобран, которому посчастливилось добыть вилу себе в жены, прожил с ней всего три года. Потом она улетела белой лебедью в открытое окно, а он за зиму зачах от тоски и умер. Даже он, древний, сильный князь, с густой кровью Перуна в жилах, не выдержал близости Богини, требующей от смертного слишком многого. Что же станет с ним, нынешним?
Зимобор протянул руку над столом и сжал руку Дивины. Она умолкла.
— Не надо меня уговаривать, я все знаю, — сказал он. — И знаю, зачем я с ней связался. А ты сама-то? Почему ты сама-то по-человечески жить не хочешь? Что у тебя за дед такой, что о нем люди говорить боятся?
— Лес Праведный. Я тебе говорила. Если эта твоя, — она кивнула на венок, — не отвяжется, я ему скажу. Он ее усмирит. Все лесные и речные вилы ему подвластны.
— Эта — нет! — Зимобор качнул головой. — Этой всякая живая и неживая тварь подвластна, а сама она неподвластна никому.
— Да с кем же ты связался, горе мое?
Зимобор опустил глаза.
— Ну, не хочешь говорить, не надо. Я же помочь тебе хочу, понимаешь ты?
— Понимаю. И я... я тебе говорил, что это опасно, ты помнишь?
— Помню. Уходи тогда. — Дивина с мрачной решимостью смотрела на стол перед собой. — Из Радегоща совсем уходи. Нам обоим только лишняя морока.
— Вот Доморад поедет дальше в Полотеск, и я тогда с ними... А что, — Зимобор вдруг неожиданно для самого себя поднял глаза и глянул ей в лицо, — поедем со мной, а? Выходи за меня, тогда моя вила отвяжется.
— Нет! — Дивина закрыла лицо руками и затрясла головой. — Твоя отвяжется, моя привяжется! За мной такая сила ходит, смерти моей хочет... Я и к Лесу Праведному из-за нее попала, и на белом свете живу, только пока он меня защищает. А если выйду замуж — все, пропаду.
— Вяз червленый в ухо!
Зимобор не знал, что сказать. Очень хотелось ругаться. Все, тупик. Надо же было им встретиться! Каждого из них стережет свое чудовище, и каждый из них защищен только одиночеством. Если они попробуют сойтись — на них набросятся сразу два Змея Горыныча!
— Вот попали... — с досадой на судьбу пробормотал он. Ну почему ему так понравилась именно эта, а не Стоянка какая-нибудь, не Неделька из Ладоги или еще кто-то, без капканов в судьбе!
— Да уж, попали! — мрачно отозвалась Дивина и с досадой крикнула: — Ну что ты стоишь столбом, иди уже!
Она и сердилась, и готова была заплакать. Выход был один — вон та низкая дверь с заткнутыми за косяки стеблями полыни. Но Зимобор, немного помедлив, все же подошел к Дивине, решительно взял ее за плечи и стал целовать. Она сначала негодующе вскрикнула, уперлась руками ему в грудь и попыталась оттолкнуть, но он держал ее крепко, и она вскоре сдалась, расслабилась, позволила ему себя обнять и даже сама обняла его за шею. Какая-то сила тянула их друг к другу так мощно и неодолимо, что все преграды теряли значение.
Зимобор взял ее на руки и понес к лежанке за занавеской. Все, что мешало им быть вместе, вдруг исчезло, он хотел связать ее с собой прямо сейчас и навсегда, после чего они будут свободны, по крайней мере, от любви своих неземных покровителей. Но Дивина уже опомнилась.
— Пусти! — Она решительно отпихивала его, вцепившись в застежку его пояса, который он едва не разорвал в нетерпении. — Если сейчас... я все забуду сразу, буду дура дурой, а матушки нет, и помочь нам будет некому. Мы придумаем что-нибудь. Пусти, мы совсем себя погубим, если сейчас...
Очень неохотно, Зимобор все же послушался и выпустил ее:
— А чего ждать? Что изменится?
— Да конца весны хотя бы! Тогда онане сможет на белый свет выйти.
– Онахоть среди зимы выйдет. Это не то. — Он кивнул на венок, забытый на столе.
Если бы его неземная возлюбленная была просто лесной вилой! Сейчас такая беда казалась совсем легкой.
— Так кто?!
Зимобор помотал головой, собрал рассыпанные волосы и вздохнул:
— Не могу. Не дает сказать.
— Ладно. Сама догадаюсь. Уходи. Уже утро скоро. Ой, что же это такое делается! — Дивина вдруг испугалась. — Жила я, горя не знала, думала, всегда так будет, судьба моя такая... А тебя вдруг принесло, из болота, хуже волхиды... Нет, уходи! Как будто нам от волхид забот мало...
Зимобор пошел к двери, по пути забрал со стола венок. Тот показался ему несколько приувядшим, в его густом благоухании мерещились низкие нотки тления. Или это был намек, угроза?
Но почему-то он совсем не боялся. У двери Зимобор обернулся — Дивина смотрела ему вслед, вид у нее был потрясенный и напряженно-задумчивый, но она тоже не боялась. А бояться им было чего: они все-таки выбрали то, что для них было запретным, отказались повиноваться тем, кто владел их судьбами. Что за странное создание — человек? Почему он не хочет быть покорной и неизменной частью мироздания, почему вечно пытается стать чем-то большим, сбросить власть высших, стремится... если бы он еще знал, куда он так стремится!
***
Когда Зимобор, наконец, ушел, Дивина старательно заперла за ним дверь и легла, но лучину гасить не стала — ей не хотелось оставаться в темноте. Спать она не могла, в ней кипело множество разнородных чувств и разнообразных, перебивающих друг друга мыслей.
Они оба сумасшедшие. Они оба прокляты, она — от рождения, а он — неизвестно как, но тоже не на шутку. Им никак нельзя любить друг друга, для смертных — верная гибель вызвать ревность, вражду и месть со стороны бессмертных. Но почему-то они это делают. Она знает, прекрасно знает, что ей суждено погибнуть, если она обручится, поэтому она и так благодарна тем, кто дал ей возможность вырасти в Лесу, под защитой, и она счастлива, что в обмен на запретное замужество ей дано знание. Но вот явился парень неведомо откуда, и она уже готова бросить все — и знание, и безопасность, не говоря уж о городе Радегоще! Почему? Чего в нем такого особенного? Вроде бы ничего, красивый парень, конечно, но не настолько, чтобы ради этой красоты она потеряла голову! Ведь едва он только появился, ее словно что-то толкнуло. Он был какой-то другой, не такой, как прочие, свои и посторонние. Между ними была какая-то внутренняя связь, но Дивина никак не могла ее понять. И не сможет, пока ей не откроют... или каким-то чудом она не вспомнит того, о чем забыла и о чем ей нельзя, не нужно вспоминать!
Даже не надеясь заснуть, она смотрела в темную кровлю, потом вставала, ходила в исподней рубахе по избе, бессознательно переплетала косу, пила воду, садилась на постель, опять вставала, потом ложилась и укрывалась с головой. Ей было тревожно, казалось, что где-то рядом притаилось нечто очень страшное; иногда на нее ненадолго накатывалась дрема, и тогда мерещилось, что возле лежанки сидит рослая женщина со старинным рогатым убором на голове и будто что-то шьет или прядет кудель, и от ее присутствия делалось спокойно, появлялась уверенность, что эта женщина не подпустит близко то страшное, что притаилось где-то поблизости.
Измучившись от этих колебаний тревожных снов и беспокойной, смутной яви, Дивина с нетерпением ждала, когда же придет утро и кончится эта темнота, глубокая и широкая, как бездна. В голову лезли воспоминания двухлетней давности, заставляя снова и снова думать, виновата ли она, Дивина, в том, что все лучилось именно так, как случилось. Казалось бы, ее вины нет, но все случилось из-занее — с этим не поспоришь.
Это было осенью, два года назад. Шел первый снег, когда она медленно, с крошечным узелком в руке, шла по тропинке через лес. Все деревья еще стояли с листвой, где желтой, где красной, кусты еще вовсю зеленели, словно знать не хотели о близкой зиме, — и с серого неба быстро летели на волне холодного ветра меленькие снеговые крупинки. Они падали на мокрую листву, на дорогу и сразу пропадали, и только в косе Дивины, спускавшейся из-под платка на грудь, они задерживались, и оттого вся коса казалась оплетенной мелким жемчугом.
Дивина шла и оглядывалась. Она смутно помнила эту рощу — но в тот раз, когда она попала сюда впервые пять лет назад, было лето, березняк зеленел, между зелеными ветками на траву падало солнце, лучи путались в свежей мягкой траве, играли на красных ягодках земляники. Она собирала землянику, иногда кричала «ау!» в ответ, но женские голоса, зовущие ее, становились все тише, все дальше, пока не затихли совсем. Девочка, которой тогда едва исполнилось двенадцать лет, вдруг осознала, что осталась одна, что совсем не знает, где ее мать, няньки, девки, с которыми она пошла сегодня собирать землянику. И в какой стороне Радегощ, тоже не знает.
Дивина ясно помнила свои тогдашние чувства — ей было беспокойно, но не страшно. Лес вокруг был красивый, светлый, приветливый, березы стояли не густо, рощу насквозь было видно, и нигде вроде бы не могла притаиться никакая опасность — но все здесь было какое-то не такое. Она шла все медленнее, потом остановилась, и тут из-за берез показалась женщина — незнакомая. Это была совсем чужая женщина, и она в этом лесу была дома. Средних лет, рослая, крепкая, она была не так чтобы красива, но ее простое загорелое лицо с первыми морщинками в уголках глаз было приветливо, и девочка ничуть не испугалась. На голове женщины был старинный убор с двумя как бы коровьими рогами, а весь облик дышал такой уверенностью, опытностью, силой, что хотелось довериться ей во всем, как родной матери.
— Не бойся, дочка! — сказала ей Мать. — Идем со мной. Я тебя в хорошее место отведу, там тебя укроют, никакая беда тебя не достанет.
— А здесь есть беда? — спросила девочка, однако же, послушно вкладывая свою руку в сильную, загрубелую ладонь женщины.
— Беда тебя от рождения стережет, да и защита рядом ходит. Я тебя уведу от беды. Отведу тебя к Деду, он тебя укроет, уму-разуму научит, а потом, как будет можно, опять в белый свет выведет. Только смотри его слушайся.
— Хорошо. — Девочка кивнула.
На ее месте можно было бы задать много вопросов, но она каким-то чутьем понимала: спрашивать не надо, она и так скоро узнает все, что ей нужно знать, а чего не нужно, то больше не имеет никакого значения. Сама ли она перешла грань, или женщина в рогатом венце незаметно перевела ее, но теперь она была в другом мире — на Той Стороне. Она уже не помнила того дома и тех люди, от которых ушла и которые остались за спиной, — теперь все, что у нее было, ждало впереди. Она даже не помнила, как ее зовут, хотя не замечала этого.
— Далеко еще идти? — только спросила она.
— Близко. Вот и дедушка.
Березы расступились, подобрали зеленые крылья, между ними открылась поляна. На поляне стояла избушка с конской головой на кровле, а на крылечке сидел рослый, крепкий старик с длинной, совсем белой бородой и плел лычак. Услышав шум травы под их ногами, он поднял глаза и улыбнулся, и девочка замерла: никогда она не видела у человека таких ярких, как молодая трава, искрящихся зеленых глаз. Глаза смотрели на нее приветливо, ласково, радостно, как будто она была родной внучкой этого старика и, наконец, пришла к нему с гостинцами от родных...