Страница:
— Даст, если уметь с ней говорить.
— Говорить?
— Да. Я с любым зверем умею говорить. Хоть с медведем.
— Кто тебя научил?
— Лес Праведный. Я у него росла. Знаешь, бывает, что Лес Праведный забирает к себе девочек, если потерялись, или по обету отданы, или матерью в злой час прокляты. Он их держит у себя, растит, уму-разуму учит. А потом выводит отбратно к людям.
— Чудеса! — только и сказал Зимобор, глядя на Дивину, и сам не знал, что ему кажется большим чудом — ее лесное воспитание или ее красота.
У всех славян имелись предания о Лесе Праведном [27]. Они шли из той глухой, дремучей древности, когда лес был и единственной средой обитания человека, и защитой, и кормильцем, и главным божеством, тем и этим светом. Оттуда, из леса, приходило богатство — дичь, мех, дерево, мед, — там же можно было нарваться на смертельную опасность, попасть под падающее дерево, повстречать разъяренного зверя, завязнуть в болоте, просто заблудиться и пропасть. Оттуда выходили зимой стаи голодных волков под предводительством своего хромого хозяина-боротня, туда же уходили души умерших предков, навеки растворяясь в чащобе, чтобы потом лишь шепотом листвы и мерцанием болотных огоньков давать о себе знать потомкам. Лес Праведный был воплощением дремучей чащи, общим предком, повелителем мира на грани того и этого света, как и сам лес, способным богато наградить или жестоко покарать. О нем рассказывали и то, что заблудившихся или уведенных из дома детей он собирает у себя, оберегает, учит, а потом возвращает, если родители сумеют их найти. Зимобор слышал об этом, но не думал, что когда-то ему удастся повидать девушку, воспитанную Лесом Праведным. Впрочем, из Радегоща до той дремучей чащи на грани было гораздо ближе, чем из Смоленска.
Из бани Зимобор вышел уже совсем другим человеком — в чистой рубашке, одолженной ему Зоричем, с мечом у дорогого пояса, с гривной на шее. Влажные волосы подсыхали и завивались на концах в крутые кольца, только башмаки пришлось пока оставить сушиться, но и без них сразу было видно, что перед вами не водяной, а вполне приличный парень хорошего рода.
В избе уже сидела мать Дивины, зелейница Елага. Вошла она, как видно, только что и едва успела поздороваться с Доморадом, а теперь сидела на лавке, устало уронив руки. Рядом на столе, на расстеленном большом платке, высилась целая груда увязанных в пучки разных трав. Дивина уже возилась, разбирая травы, в избе висел густой свежий запах земли, влаги и зелени.
Увидев Зимобора, Елага поднялась и поклонилась гостю. Зимобор отметил, что лицом мать и дочь совершенно не похожи, но в выражении глаз у них было что-то общее — какая-то тайна, скрытый намек на нечто важное.
— Здравствуй, матушка, извини, что незваны пришли! — Зимобор низко поклонился хозяйке. — Дочка твоя нас обласкала, накормила. Спасибо вам, не сказать какое огромное! Что бы мы делали без вас — ума не приложу, пропали бы в болоте совсем!
— Ведь сам не знаешь, какую правду сказал, — пропали бы, истинно так! — Елага улыбнулась разговорчивому парню. Его карие глаза смотрели ясно и весело, в его искренней благодарности не было ни капли лести, и даже она, опытная женщина, чувствовала такое тепло в груди, как будто вдруг явился ее собственный родной сын. — Ну, ладно, ужинать будем, — сказала хозяйка, снимая со стола платок и травы.
Дивина мельком улыбнулась и побежала к печи. Там уже был готов горшок, из которого доносился вкусный запах вареной рыбы. Вкусным теперь было решительно все, что съедобно, и жевать привыкли все, что жуется...
В придачу к похлебке из речной рыбы с теми же кореньями Елага каждому отрезала по маленькому кусочку хлеба, а Дивина потом заботливо собрала с доски все крошечки до самой маленькой.
— Тяжело вам приходилось тут? — расспрашивал женщин Зимобор.
— Еще бы не тяжело! — ответила Елага. — И теперь тяжело, а когда легче будет, только боги знают.
— Крепись, матушка, с этого лета гораздо лучше дела пойдут! Я ведь видел ваши зеленя на полях — хорошие зеленя, дружные! Дадут Велес и Макошь хороший урожай, из-за пирогов не увидите, кто напротив за столом сидит!
— Ох, тебе бы в волхвы-прорицатели пойти! — Елага снова улыбнулась. — Да, всходы есть, у нас хоть семенное зерно сохранилось, немного, но хоть есть чего посеять. В других местах и его поели, одни семена остались, лен, да репа, да капуста, да морковь. Лосих вот приспособились доить понемногу. А по улице идешь — тишина, ни коровка не замычит, ни овечка не заблеет... Собаки и те не лают — какие сбежали, какие подохли. В Утице, говорят, своих собак поели всех. У нас и в городе-то едва половина народу осталась. Там, на закатной стороне, за рощицей, у нас Дедово поле — много там новых могилок за два года приросло, целый край новый заняли. Тяжело людям живется, ох, тяжело... Будем репой, капустой, рыбой пробавляться. Каких-никаких мехов зимой набили...
— Ну-ну, это по нашей части! — Доморад оживился. — Мы ведь и масло привезли, и ячмень есть, и рыба, и мяса соленого тоже есть немного. У кого есть соболь — пусть несут, будем менять.
— Есть у мужиков и соболь. — Елага кивнула. — А все равно белокрыльник опять по осени будем копать... Дал бы теперь Стрибог дождей хороших — урожай бы получше. Опять кору сосновую будем мочить да тереть — все хлеб. Ну, ладно, отец, пойдем-ка, я тебя в беседу провожу, устрою, тебе теперь лежать надо, вон губы все синие. Дивинка тебе питье заварит, принесет. Пойдем.
Доморад поднялся, зелейница по привычке подошла помочь ему и поддержать, но внезапно раздался какой-то стук. Все четверо огляделись. Стук раздавался где-то совсем близко, прямо посреди стола. Нож, которым Елага только что резала хлеб, нож с костяной рукоятью в виде птицы со сложенными крыльями, вдруг сам собой приподнялся над доской, встал стоймя и постукивал острием лезвия по столу, будто приплясывая. Словно маленький человечек, нож прошел до края стола, потом поднялся в воздух и завертелся. Люди следили за ним, застыв и едва дыша. Нож вертелся в воздухе все быстрее и быстрее, потом вдруг метнулся к Дивине, нацелившись острием ей в лицо, и она отскочила — молча, без крика, но с таким застывшим ужасом на лице, что Зимобор при виде этого немного опомнился.
Нож носился перед столом, как будто им водила невидимая рука. Теперь он выбрал своей целью Елагу: скользя туда-сюда, играя и словно дразня, запугивая, он приближался к зелейнице. Елага попятилась; губы ее шевельнулись, пальцы сжали край передника. Она смотрела на нож так, словно знала, в чем тут дело, но была бессильна.
Вдруг нож, оставив женщину, метнулся к Зимобору. Зимобор едва успел хотя бы заметить это — и внезапно нож оказался зажат в его собственной руке. Teло само сделало нужное движение. Его пальцы помнили прикосновение чьей-то чужой руки, твердой и холодной. В воздухе раздался странный звук — похожий на вскрик или всхлип, изданный сквозь зубы, как при сильной досаде.
— Поди прочь, сила нечистая, поди туда, где солнце не светит, роса не ложится, — именем Перуна гоню тебя в болото, на три сажени вглубь! — вдруг, как опомнившись, крикнула Елага и быстро, сорвав с пояса огниво, прочертила в воздухе перед собой громовой знак.
Что-то невидимое пронеслось через избу к двери, и Зимобор всей кожей ощутил, как нечто плотное, холодное, движется мимо него, раздвигая слои воздуха. Скрипнула дверь, и все стихло.
Люди молча ждали, но все было спокойно.
Елага опустилась на лавку, куда перед этим сел и Доморад. Дивина так и стояла у стены, там, куда ее загнало взбесившееся лезвие. Зимобор посмотрел на нож в своей руке: тот вел себя смирно. Сам нож тут был ни при чем. Задним числом вспоминая, Зимобор сообразил: он просто вырвал нож из рук у кого-то, притом этот кто-то совершенно не умел обращаться с ножом... Это было не настоящее нападение, а только злая игра — которая, однако, вполне может превратиться в нападение, если вовремя не дать шутнику по рукам.
— Положи, — не сказала, а выдохнула Дивина и, шагнув к Зимобору, забрала у него нож. — Не тронет... Он сам-то не опасный. Нож как нож...
— Что это было?
— Вол... Волхиды наши... Объявились. Купала скоро, вот они и выбираются на белый свет... Ой, матушка! — Дивина бросилась к Елаге и обняла ее. — Объявились! И прямо к нам! Осмелели, дальше некуда! Сколько же они за зиму силы набрали!
— Ну, ничего! — Елага погладила ее по голове, но на ее лице оставался все тот же застывший испуг перед неодолимой опасностью. — И на них найдем управу.
— Кто такие волхиды? — спросил Зимобор. — Что за напасть?
— Духи невидимые, с того света приходящие.
— Невидимые?
— Да. Да ты никак видел его! — Дивина пристально глянула на Зимобора.
— Кого?
— Да волхидника! Или волхиду! Кто это был?
— Я не знаю... — Зимобор растерялся.
— Ты же видел его! Ты же нож отобрал, как будто видишь! Как будто руку видишь, которая нож держит!
— Я не видел! — Зимобор мотнул головой. — Просто мне и видеть не надо. Меня же учили. — Он беспокойно потер пальцем горбинку на носу. Дивина посмотрела на эту горбинку, и лицо ее несколько прояснилось, как будто она что-то поняла. — Глаза видят только нож, а тело само знает, где рука, которая его держит.
— Я что-то такое когда-то видела, — пробормотала Дивина. Взгляд у нее вдруг стал сосредоточенноотсутствующий, как будто она пыталась разглядеть в своем прошлом что-то безнадежно забытое. — Это же все равно что слепому драться со зрячим, да? Я что-то такое видела... Был человек, который мог на мечах биться с завязанными глазами. Так смутно помню... приснилось мне, что ли? Никогда не вспоминала, а тебя увидела — вспомнила. Где, когда, не знаю, а вот стоит перед глазами: двое; бьются, мечи блестят, а у одного глаза завязаны. Сам рыжий такой, коренастый и в малиновой рубашке.
— Был когда-то у полотеского князя такой, Стремиша Слепой его звали, хоть он был зрячий, — с недоумением дополнил Зимобор. — Ты про него, что ли? Я сам его там видел давным-давно. Точно, рыжий был. Но ты-то где могла его видеть? Или ты была в Полотеске?
— Может, с полюдьем приходил, — вставила Елага, с беспокойством глядя на Дивину. — Может, из княжьих людей кто рассказывал, еще пока ты маленькая была, а дети малые и сами не знают, то ли видели, то ли им рассказали, а они помнят, будто сами видели. Бывает так.
Она держалась спокойно, но Зимобору почему-то подумалось, что зелейницу беспокоит этот разговор.
— Так расскажите, наконец, что это за волхиды такие! — воскликнул Доморад.
Волхидами называли чародеев и колдунов, которые сторонились людей, отличались злобным нравом, знались с нечистью и были опасны. Лет сто назад неподалеку от Радегоща поселилась одна такая, пришедшая неведомо откуда. И с ее появлением в городе начались беды: недобрая и жадная волхида ворожбой отнимала молоко у коров, уводила скотину, портила посевы. У нее была большая семья — как говорили, семь сыновей и семь дочерей, и все такие же чародеи-волхиды. Говорили, что мужа у старухи никогда не было и что всех детей она родила от Огненного Змея, который летал к ней по ночам. Еще говорили, что ее сыновья взяли в жены дочерей и что от них скоро расплодится столько злыдней, что заполонят собой всю землю. Не раз жители Радегоща и окрестных родовых поселков пытались извести семейство старой волхиды, но никто не мог найти ее дома: волхида так ловко отводила людям глаза, что жители Утицы однажды брали приступом тын Гатища, а низодольские мужики в другой раз подожгли Русавку — в полной уверенности, что бьют и жгут Волхидку со всеми ее обитателями. Жаловались и самому князю. Князь Честослав хотел, было пойти на Волхидку — но пала с неба молния и погубила его вместе с дружиной. Говорили, что и молнию ту вызвала старая волхида, после того уже никто не смел с ней воевать. Окрестности пустели, жители разбегались, целые роды снимались с места, бросали насиженные места и уходили в лес, куда глаза глядят.
Но всему есть свой срок, пришло время и волхиде помереть. Как рассказывали, старуха мучилась трое суток, не в силах расстаться с душой, пока сыновья не разобрали крышу. И тут пал с неба Огненный Змей, схватил старуху в когти и понес прочь. Рассказывали, что кричала она, как тысяча диких зверей, хваталась руками за крыши и те крыши сразу загорались жарким пламенем. И вдруг дрогнула земля, и вся Волхидка провалилось вместе со старухиными сыновьями, дочерями и внуками. Теперь там озеро, называемое Волхидиным, а вокруг болото, и никто туда не ходит. С тех пор жить в округе стало гораздо легче. Но три раза в год — на солнцеворот, на Медвежий день и на Купалу — волхиды невидимо выходят из болота и являются к людскому жилью: крадут молоко у коров, сушат источники, портят посевы. Иной раз уводят людей, хотя все отцы и матери только и знают в эти дни, что стеречь детей.
— Болото это такое дурное, что ни за каким делом туда не ходят, — говорила Дивина. — Вот прошлой осенью с голоду пошли, было туда клюквы поискать... Да кто пошел, ни один не вернулся. А болото растет. Что гать в Новогостье зарастает — тоже их работа. Хорошо еще, ты дорогу пошел искать и на нас вышел. Останься вы на болоте ночевать — еще неизвестно, дождался бы утра хоть кто-нибудь.
— А еще есть слух, что те, кто у нас той зимой умер, все к волхидам в болото ушли и теперь с ними поселились, — добавила зелейница. — Той зимой нечисть вся в великой силе была. Людям плохо — нечистым хорошо. Мы голодали — они, проклятые, нашим горем питались. Заклинали мы их, пытались им путь на белый свет затворить — как ни бьемся, а они щелочку находят. Вот теперь и опять... Купала скоро... Вот, полынью, чертополохом запасаемся. Всю ночь будем костры жечь, скотину оберегать.
— А я еще сейчас подумала: не сглазили ли они Горденю? — заметила Дивина. — С чего бы он вдруг в такое буйство впал? Вот такое у нас место нехорошее.
— Однако же живете? — спросил Доморад.
— Живем.
— Отчего же не уходите, не поищете себе местечко получше? Земля большая!
— Наше это место, отец, родное, — подавляя вздох, отозвалась Елага. — Дед Утеша, с Выдреницкой улицы, рассказывал: шел он как-то, еще молодой был, через болото, смотрит, болотник сидит — зеленый, мохнатый, тиной оброс. Дед его спрашивает: «Чего ты, нечистик, все на болоте живешь?» А тот отвечает: «Привык!» Так и мы — привыкли, вот и живем. Богами нам это место дано, другого не будет. Как сумеем, так живем. И ведь хорошее у нас место! Пока волхида, старая змеиха, к нам не заявилась, лучше житья и не надо! Лес дичью богат, зверями разными, грибами-ягодами, в реке рыбы — ловить не переловить. Урожаи какие были! Как нигде — ведь сам Ярила над нами стоял. Торговые гости ездили, за меха и мед всякие товары давали. Помогут боги, выведем волхид — и опять заживем.
— А можно их вывести?
— Все можно. Нет ничего такого, что было бы нельзя. Вот только пока не знаю как. Поближе к Купале пойду на Дивью гору, там, может, подскажут.
До вечера в избу к зелейнице еще не раз заходили люди — женщины, мужчины, девушки — подруги Дивины. Чуть погодя явился Зорко — проведать отца. Тоже чистый после бани, с расчесанными светлыми кудрями, в нарядной розовой рубахе с зеленым воротом, с плетеным поясом, он выглядел как настоящий купец, и женщины, даже те, что были старше, в разговоре почтительно именовали его батюшкой. Всем было любопытно, как идет жизнь в других землях: как люди пережили зиму, чего ждут от будущего, не было ли каких знамений, что говорят волхвы, что думает делать князь.
С Зорко пришел и кое-кто из дружины. Таилич, острым глазом живо оценивший, что Ледич пристроился возле самой красивой девушки в городе, тут же предложил остаться «присматривать за хозяином» вместо него, но Зимобор только усмехнулся: дескать, нашел дурака! Таилич значительно двинул бровями и подсел вместе с Костоломом к Дивининым подругам. Девушки, давно не видевшие чужих, смущались и хихикали, но исправно хлопали по рукам, лезущим куда не надо.
Радегощцы обсуждали сегодняшний кулачный бой, толковали о Гордене, судили, кто же разорвал ему рубаху, — никто из бойцов не помнил, чтобы он это сделал. Приходил и сам Горденя, клялся, что и думать не стал бы про рубаху, не толкни его под руку какой-то «леший».
— В глазах темно было, в голове пусто, как в бочке, — сам не знаю, что со мной сделалось, а теперь ничего не помню! — так он объяснял свое тогдашнее состояние и беспомощно разводил руками.
Девушки смеялись, женщины качали головами, а Дивина не смеялась и не бранила Горденю. У нее не выходил из ума сегодняшний случай с ножом, после которого внезапное буйство Гордени приобрело новый смысл. Об этом они никому не рассказали, чтобы не множить страхов, но каждому приходящему вручали заговоренный стебель дедовника или полыни с наказом воткнуть над дверью в избу.
А Зимобор уже забыл про нож и волхид. Он видел одну Дивину и невольно оборачивался каждый раз, когда она проходила мимо, в тесноте едва не задевая его. Ему все сильнее хотелось ее обнять, почувствовать живое человеческое тело, которое не растает в руках туманом, не распахнется Бездной Первозданных Вод, хотелось вдохнуть теплый человеческий запах, а не прохладное благоухание ландыша, которое приносила с собой звездная тьма. Одно присутствие Дивины согревало и успокаивало, и оно же помогло ощутить, как много сил выпила из него Бездна. Она могла бы выпить его до дна, если бы он не был ей для чего-то нужен.
Для чего? Зимобор вдруг словно очнулся и трезвым взглядом увидел все произошедшее с ним. Почему сама Вещая Вила внезапно стала ему помогать, за что такая честь? У нее какие-то свои цели, непостижимые для смертного. Она унесла его с белого света, а он даже не заметил, что прошел целый месяц. Она не пустила его на погребение отца и лишила смоленского престола, отправила вместо этого в Полотеск, в чужую землю... Она пытается делать его руками какие-то свои дела, а ему остается подчиняться. Но почему-то именно здесь и сейчас он стряхнул с себя ландышевые чары и осознал, что происходит.
Следя глазами за стройной и ловкой фигурой Дивины, хлопочущей у стола и у печки, Зимобор понимал, что без нее тут не обошлось. Одним своим присутствием «лесная девушка» помогла ему снова стать самим собой.
Вот только возвращаться к прежнему было поздно. Из Смоленска он ушел, путь его лежит в Полотеск.
— Скажи-ка, мать, если судьба от человека чего-то хочет, может он противиться? — спросил он у Елаги. — Или что решено и на роду написано, от того не уйдешь?
— Кто ж его знает, сынок! — Елага вздохнула, и видно было, что ей и самой не дает покоя этот вопрос. — Жизнь-то свою один раз проживаешь, нельзя назад вернуться да посмотреть: а что было бы, кабы я у того камня не налево, а направо свернул?
— Так можно выбрать, куда повернуть?
— Выбрать всегда можно, но какие три дороги на твоем камне начертаны, из тех и выбирай.
— Выходит, человек у судьбы как рыба на крючке — как ни бейся, а не соскочишь?
— Можно соскочить, если из окунька налимом стать! — Елага улыбнулась. — Изменить судьбу есть только одно средство — самого себя изменить. Себя изменишь — и судьба изменится, в этом она за человеком идет. А пока человек все тот же, сам он идет за судьбой.
Разговор этот, как и все подобные разговоры, мог что-то прояснить только тому, кто уже раньше что-то понимал. Но Зимобор смотрел на Дивину с таким чувством, будто все объяснения его судьбы содержатся именно в ней. Что-то уже изменилось, уже сдвинулось, и он стал не тот, кто шагнул навстречу прекрасной Звездной Деве и сам протянул ей руку, чтобы она вывела его из темноты перед курганами. Что-то уже изменилось, но, чтобы перемены созрели, еще требовалось время.
Устроив гостей на ночлег в беседе, Дивина не пошла в избу, а села на крылечке, глядя поверх тына вдаль, где по небу тянулись медленно тускнеющие багряные полосы заката. Сзади скрипнула дверь — Елага вышла, поглядела на небо, прикинула, какая будет погода, потом окликнула дочь:
— Что в дом не идешь? Замечталась?
— Вроде и замечталась. — Дивина сама не знала, как назвать состояние тихой, какой-то очарованной задумчивости, при которой в голове нет ни единой мысли, а есть только ощущение чего-то огромного, важного.
Вслед за матерью она вошла в избу, села опять к столу, с которого уже было убрано все до последней крошки, оперлась подбородком на руки.
— Ну, как тебе гость понравился? — спросила Елага. Дивина молчала, и она спросила снова, уже по-другому: — Понравился?
Было понятно, которого гостя она имеет в виду.
— Не знаю, — медленно ответила Дивина. — Вроде и всем хорош — а вроде что-то с ним не так. Улыбается всем, а у самого какой-то камень на душе. Может, убил кого и от мести скрывается?
— Думаю, не в этом дело... — Елага тоже подошла к столу и села напротив дочери. — Стоит за ним... кто-то. Кто — не знаю, но сила в нем большая, если я его не вижу, пока сам показаться не хочет. А у парня словно печать на лбу: не тронь, мое!
— Так я же и не трогаю. Очень надо!
— Надо, не надо, а беспокойно мне как-то. — Елага вздохнула. — Сердце знак подает. Сам спрашивал: можно ли, мать, судьбу изменить, или сиди, как рыба на крючке? Не зря спрашивал. Не просто так он пришел, это судьба с ним пришла.
— Чья?
— Да уж, видно, не моя. Моя судьба ко мне давно приходила, тебя еще на свете не было. Пришел человек, вроде как все, а вроде и особенный какой-то... В той же беседе, на той же лавке ночевал...
Елага подперла щеку рукой и задумалась. Дивина осторожно покосилась па нее: ни о чем таком Елага никогда раньше не рассказывала.
— Не знаю, помнишь ты или нет... — снова заговорила зелейница. — Говорил ли тебе дед... Помнишь, что обручаться тебе нельзя? И не в том дело, что дедову науку забудешь. Там... еще хуже было дело. Я сейчас... всего не знаю... — Елага хмурилась, подозревая, что где-то в глубинах ее памяти, ей самой недоступных, недостающее знание все-таки прячется, но в руки не дается. — Но если ты обручишься или замуж выйдешь, то ждет тебя какая-то беда... Какое-то проклятье родовое... Ох, не помню! — Она сдвинула платок повыше и с досадой потерла лоб. — Ну, надо будет, так Мать надоумит.
— Да о чем ты! Скажешь тоже! — в замешательстве и почти с негодованием воскликнула Дивина. — Да я его в первый раз сегодня увидела! Подумаешь, парень! Мало ли таких! Я что, матушка, каждому встречному на шею кидаюсь? С чего ты вдруг о замужестве заговорила? Знаю я, что мне нельзя, все я знаю!
Елага опять вздохнула и покачала головой. Вроде бы не было оснований думать, что пришедший с Доморадом смоленский парень опаснее для Дивины, чем прочие. Но само волнение и возмущение Дивины, с которыми она отвергала подозрения, подтверждали — опаснее. Почему-то.
А Дивина сама не понимала, почему так разволновалась. Да, конечно, парень хоть куда — и красив, и удал, и весел, смел без наглости, приветлив без заискивания, и держится так, что каждый рядом с ним себя чувствует уважаемым человеком, но и сам проникается к собеседнику уважением. От него словно исходит некая сила, бьют ключом молодость, удаль и здоровье, так что всем вокруг становится веселее жить. Дивина отлично замечала, что на нее саму блестящие карие глаза молодого гостя смотрели совсем иначе, чем на всех прочих, и ей это нравилось, хотя к восхищенным взглядам ей было не привыкать. Но и она немало видела кудрявых удальцов, чтобы терять голову. Дело было совсем в другом.
Насчет «печати на лбу» Елага была права. За его спиной явственно ощущалось присутствие некой высшей сущности. И Дивина была уверена, что его бьющая через край жизненная сила есть только причина внимания к нему неземной сущности, а не следствие. Эта сущность выбралаего. Думать о нем было не нужно и опасно. У него свои дороги, а высшие силы не любят, когда их дороги топчут кому не лень. И Дивина, как воспитанница Леса Праведного, отлично это знала.
Тогда почему она все время думает о нем? Почему и сейчас, когда он ушел в беседу и закрыл за собой дверь, ей кажется, что он здесь, рядом? Почему кажется, что его неведомая дорога откроется и перед ней, если только... если она решится на нее вступить. Измениться и тем изменить свою судьбу.
А ей это надо?
Дивина даже поерзала на месте от беспокойства: только влюбиться ей не хватало! И нашла еще в кого! Как будто в Радегоще парней мало. Правда, в таких вот, особенных и непохожих, влюбляются гораздо охотнее, чем в понятных и привычных. Ну, ничего, он ведь скоро уедет, утешила она себя. Может, еще обойдется.
Но Елага смотрела на нее как-то странно, испытывающе, глаза ее потемнели, воздух в избушке сгустился и мягко поплыл, как будто рядом творились высокие и могучие чары... Дивине вдруг стало страшно. Она отвернулась и стала укладываться спать. Утро вечера удалее.
Длинный день конца весны неохотно уступал место сумеркам, но, наконец, ночь опустила на землю темные крылья. Радегощ давно спал, над городком повисла мертвая тишина, и только звезды перемигивались в вышине. Зелейница Елага все сидела у стола, в полной темноте, неподвижно, только вслушиваясь, как за занавеской ровно дышит во сне ее дочь.
Наступила полночь, и зелейница почувствовала ее приход, как будто нечто невидимое коснулось лица. В тот же миг что-то царапнуло в дверь снаружи. Елага не пошевелилась. В дверь стукнуло. Потом поскреблось у окна.
— Впусти меня... — шепнул невнятный голос, и в темной избе повеяло ландышем. — Впусти меня, я все равно войду...
Девушка за занавеской задышала чаще, сильнее, точно ее мучил дурной сон.
— Говорить?
— Да. Я с любым зверем умею говорить. Хоть с медведем.
— Кто тебя научил?
— Лес Праведный. Я у него росла. Знаешь, бывает, что Лес Праведный забирает к себе девочек, если потерялись, или по обету отданы, или матерью в злой час прокляты. Он их держит у себя, растит, уму-разуму учит. А потом выводит отбратно к людям.
— Чудеса! — только и сказал Зимобор, глядя на Дивину, и сам не знал, что ему кажется большим чудом — ее лесное воспитание или ее красота.
У всех славян имелись предания о Лесе Праведном [27]. Они шли из той глухой, дремучей древности, когда лес был и единственной средой обитания человека, и защитой, и кормильцем, и главным божеством, тем и этим светом. Оттуда, из леса, приходило богатство — дичь, мех, дерево, мед, — там же можно было нарваться на смертельную опасность, попасть под падающее дерево, повстречать разъяренного зверя, завязнуть в болоте, просто заблудиться и пропасть. Оттуда выходили зимой стаи голодных волков под предводительством своего хромого хозяина-боротня, туда же уходили души умерших предков, навеки растворяясь в чащобе, чтобы потом лишь шепотом листвы и мерцанием болотных огоньков давать о себе знать потомкам. Лес Праведный был воплощением дремучей чащи, общим предком, повелителем мира на грани того и этого света, как и сам лес, способным богато наградить или жестоко покарать. О нем рассказывали и то, что заблудившихся или уведенных из дома детей он собирает у себя, оберегает, учит, а потом возвращает, если родители сумеют их найти. Зимобор слышал об этом, но не думал, что когда-то ему удастся повидать девушку, воспитанную Лесом Праведным. Впрочем, из Радегоща до той дремучей чащи на грани было гораздо ближе, чем из Смоленска.
Из бани Зимобор вышел уже совсем другим человеком — в чистой рубашке, одолженной ему Зоричем, с мечом у дорогого пояса, с гривной на шее. Влажные волосы подсыхали и завивались на концах в крутые кольца, только башмаки пришлось пока оставить сушиться, но и без них сразу было видно, что перед вами не водяной, а вполне приличный парень хорошего рода.
В избе уже сидела мать Дивины, зелейница Елага. Вошла она, как видно, только что и едва успела поздороваться с Доморадом, а теперь сидела на лавке, устало уронив руки. Рядом на столе, на расстеленном большом платке, высилась целая груда увязанных в пучки разных трав. Дивина уже возилась, разбирая травы, в избе висел густой свежий запах земли, влаги и зелени.
Увидев Зимобора, Елага поднялась и поклонилась гостю. Зимобор отметил, что лицом мать и дочь совершенно не похожи, но в выражении глаз у них было что-то общее — какая-то тайна, скрытый намек на нечто важное.
— Здравствуй, матушка, извини, что незваны пришли! — Зимобор низко поклонился хозяйке. — Дочка твоя нас обласкала, накормила. Спасибо вам, не сказать какое огромное! Что бы мы делали без вас — ума не приложу, пропали бы в болоте совсем!
— Ведь сам не знаешь, какую правду сказал, — пропали бы, истинно так! — Елага улыбнулась разговорчивому парню. Его карие глаза смотрели ясно и весело, в его искренней благодарности не было ни капли лести, и даже она, опытная женщина, чувствовала такое тепло в груди, как будто вдруг явился ее собственный родной сын. — Ну, ладно, ужинать будем, — сказала хозяйка, снимая со стола платок и травы.
Дивина мельком улыбнулась и побежала к печи. Там уже был готов горшок, из которого доносился вкусный запах вареной рыбы. Вкусным теперь было решительно все, что съедобно, и жевать привыкли все, что жуется...
В придачу к похлебке из речной рыбы с теми же кореньями Елага каждому отрезала по маленькому кусочку хлеба, а Дивина потом заботливо собрала с доски все крошечки до самой маленькой.
— Тяжело вам приходилось тут? — расспрашивал женщин Зимобор.
— Еще бы не тяжело! — ответила Елага. — И теперь тяжело, а когда легче будет, только боги знают.
— Крепись, матушка, с этого лета гораздо лучше дела пойдут! Я ведь видел ваши зеленя на полях — хорошие зеленя, дружные! Дадут Велес и Макошь хороший урожай, из-за пирогов не увидите, кто напротив за столом сидит!
— Ох, тебе бы в волхвы-прорицатели пойти! — Елага снова улыбнулась. — Да, всходы есть, у нас хоть семенное зерно сохранилось, немного, но хоть есть чего посеять. В других местах и его поели, одни семена остались, лен, да репа, да капуста, да морковь. Лосих вот приспособились доить понемногу. А по улице идешь — тишина, ни коровка не замычит, ни овечка не заблеет... Собаки и те не лают — какие сбежали, какие подохли. В Утице, говорят, своих собак поели всех. У нас и в городе-то едва половина народу осталась. Там, на закатной стороне, за рощицей, у нас Дедово поле — много там новых могилок за два года приросло, целый край новый заняли. Тяжело людям живется, ох, тяжело... Будем репой, капустой, рыбой пробавляться. Каких-никаких мехов зимой набили...
— Ну-ну, это по нашей части! — Доморад оживился. — Мы ведь и масло привезли, и ячмень есть, и рыба, и мяса соленого тоже есть немного. У кого есть соболь — пусть несут, будем менять.
— Есть у мужиков и соболь. — Елага кивнула. — А все равно белокрыльник опять по осени будем копать... Дал бы теперь Стрибог дождей хороших — урожай бы получше. Опять кору сосновую будем мочить да тереть — все хлеб. Ну, ладно, отец, пойдем-ка, я тебя в беседу провожу, устрою, тебе теперь лежать надо, вон губы все синие. Дивинка тебе питье заварит, принесет. Пойдем.
Доморад поднялся, зелейница по привычке подошла помочь ему и поддержать, но внезапно раздался какой-то стук. Все четверо огляделись. Стук раздавался где-то совсем близко, прямо посреди стола. Нож, которым Елага только что резала хлеб, нож с костяной рукоятью в виде птицы со сложенными крыльями, вдруг сам собой приподнялся над доской, встал стоймя и постукивал острием лезвия по столу, будто приплясывая. Словно маленький человечек, нож прошел до края стола, потом поднялся в воздух и завертелся. Люди следили за ним, застыв и едва дыша. Нож вертелся в воздухе все быстрее и быстрее, потом вдруг метнулся к Дивине, нацелившись острием ей в лицо, и она отскочила — молча, без крика, но с таким застывшим ужасом на лице, что Зимобор при виде этого немного опомнился.
Нож носился перед столом, как будто им водила невидимая рука. Теперь он выбрал своей целью Елагу: скользя туда-сюда, играя и словно дразня, запугивая, он приближался к зелейнице. Елага попятилась; губы ее шевельнулись, пальцы сжали край передника. Она смотрела на нож так, словно знала, в чем тут дело, но была бессильна.
Вдруг нож, оставив женщину, метнулся к Зимобору. Зимобор едва успел хотя бы заметить это — и внезапно нож оказался зажат в его собственной руке. Teло само сделало нужное движение. Его пальцы помнили прикосновение чьей-то чужой руки, твердой и холодной. В воздухе раздался странный звук — похожий на вскрик или всхлип, изданный сквозь зубы, как при сильной досаде.
— Поди прочь, сила нечистая, поди туда, где солнце не светит, роса не ложится, — именем Перуна гоню тебя в болото, на три сажени вглубь! — вдруг, как опомнившись, крикнула Елага и быстро, сорвав с пояса огниво, прочертила в воздухе перед собой громовой знак.
Что-то невидимое пронеслось через избу к двери, и Зимобор всей кожей ощутил, как нечто плотное, холодное, движется мимо него, раздвигая слои воздуха. Скрипнула дверь, и все стихло.
Люди молча ждали, но все было спокойно.
Елага опустилась на лавку, куда перед этим сел и Доморад. Дивина так и стояла у стены, там, куда ее загнало взбесившееся лезвие. Зимобор посмотрел на нож в своей руке: тот вел себя смирно. Сам нож тут был ни при чем. Задним числом вспоминая, Зимобор сообразил: он просто вырвал нож из рук у кого-то, притом этот кто-то совершенно не умел обращаться с ножом... Это было не настоящее нападение, а только злая игра — которая, однако, вполне может превратиться в нападение, если вовремя не дать шутнику по рукам.
— Положи, — не сказала, а выдохнула Дивина и, шагнув к Зимобору, забрала у него нож. — Не тронет... Он сам-то не опасный. Нож как нож...
— Что это было?
— Вол... Волхиды наши... Объявились. Купала скоро, вот они и выбираются на белый свет... Ой, матушка! — Дивина бросилась к Елаге и обняла ее. — Объявились! И прямо к нам! Осмелели, дальше некуда! Сколько же они за зиму силы набрали!
— Ну, ничего! — Елага погладила ее по голове, но на ее лице оставался все тот же застывший испуг перед неодолимой опасностью. — И на них найдем управу.
— Кто такие волхиды? — спросил Зимобор. — Что за напасть?
— Духи невидимые, с того света приходящие.
— Невидимые?
— Да. Да ты никак видел его! — Дивина пристально глянула на Зимобора.
— Кого?
— Да волхидника! Или волхиду! Кто это был?
— Я не знаю... — Зимобор растерялся.
— Ты же видел его! Ты же нож отобрал, как будто видишь! Как будто руку видишь, которая нож держит!
— Я не видел! — Зимобор мотнул головой. — Просто мне и видеть не надо. Меня же учили. — Он беспокойно потер пальцем горбинку на носу. Дивина посмотрела на эту горбинку, и лицо ее несколько прояснилось, как будто она что-то поняла. — Глаза видят только нож, а тело само знает, где рука, которая его держит.
— Я что-то такое когда-то видела, — пробормотала Дивина. Взгляд у нее вдруг стал сосредоточенноотсутствующий, как будто она пыталась разглядеть в своем прошлом что-то безнадежно забытое. — Это же все равно что слепому драться со зрячим, да? Я что-то такое видела... Был человек, который мог на мечах биться с завязанными глазами. Так смутно помню... приснилось мне, что ли? Никогда не вспоминала, а тебя увидела — вспомнила. Где, когда, не знаю, а вот стоит перед глазами: двое; бьются, мечи блестят, а у одного глаза завязаны. Сам рыжий такой, коренастый и в малиновой рубашке.
— Был когда-то у полотеского князя такой, Стремиша Слепой его звали, хоть он был зрячий, — с недоумением дополнил Зимобор. — Ты про него, что ли? Я сам его там видел давным-давно. Точно, рыжий был. Но ты-то где могла его видеть? Или ты была в Полотеске?
— Может, с полюдьем приходил, — вставила Елага, с беспокойством глядя на Дивину. — Может, из княжьих людей кто рассказывал, еще пока ты маленькая была, а дети малые и сами не знают, то ли видели, то ли им рассказали, а они помнят, будто сами видели. Бывает так.
Она держалась спокойно, но Зимобору почему-то подумалось, что зелейницу беспокоит этот разговор.
— Так расскажите, наконец, что это за волхиды такие! — воскликнул Доморад.
Волхидами называли чародеев и колдунов, которые сторонились людей, отличались злобным нравом, знались с нечистью и были опасны. Лет сто назад неподалеку от Радегоща поселилась одна такая, пришедшая неведомо откуда. И с ее появлением в городе начались беды: недобрая и жадная волхида ворожбой отнимала молоко у коров, уводила скотину, портила посевы. У нее была большая семья — как говорили, семь сыновей и семь дочерей, и все такие же чародеи-волхиды. Говорили, что мужа у старухи никогда не было и что всех детей она родила от Огненного Змея, который летал к ней по ночам. Еще говорили, что ее сыновья взяли в жены дочерей и что от них скоро расплодится столько злыдней, что заполонят собой всю землю. Не раз жители Радегоща и окрестных родовых поселков пытались извести семейство старой волхиды, но никто не мог найти ее дома: волхида так ловко отводила людям глаза, что жители Утицы однажды брали приступом тын Гатища, а низодольские мужики в другой раз подожгли Русавку — в полной уверенности, что бьют и жгут Волхидку со всеми ее обитателями. Жаловались и самому князю. Князь Честослав хотел, было пойти на Волхидку — но пала с неба молния и погубила его вместе с дружиной. Говорили, что и молнию ту вызвала старая волхида, после того уже никто не смел с ней воевать. Окрестности пустели, жители разбегались, целые роды снимались с места, бросали насиженные места и уходили в лес, куда глаза глядят.
Но всему есть свой срок, пришло время и волхиде помереть. Как рассказывали, старуха мучилась трое суток, не в силах расстаться с душой, пока сыновья не разобрали крышу. И тут пал с неба Огненный Змей, схватил старуху в когти и понес прочь. Рассказывали, что кричала она, как тысяча диких зверей, хваталась руками за крыши и те крыши сразу загорались жарким пламенем. И вдруг дрогнула земля, и вся Волхидка провалилось вместе со старухиными сыновьями, дочерями и внуками. Теперь там озеро, называемое Волхидиным, а вокруг болото, и никто туда не ходит. С тех пор жить в округе стало гораздо легче. Но три раза в год — на солнцеворот, на Медвежий день и на Купалу — волхиды невидимо выходят из болота и являются к людскому жилью: крадут молоко у коров, сушат источники, портят посевы. Иной раз уводят людей, хотя все отцы и матери только и знают в эти дни, что стеречь детей.
— Болото это такое дурное, что ни за каким делом туда не ходят, — говорила Дивина. — Вот прошлой осенью с голоду пошли, было туда клюквы поискать... Да кто пошел, ни один не вернулся. А болото растет. Что гать в Новогостье зарастает — тоже их работа. Хорошо еще, ты дорогу пошел искать и на нас вышел. Останься вы на болоте ночевать — еще неизвестно, дождался бы утра хоть кто-нибудь.
— А еще есть слух, что те, кто у нас той зимой умер, все к волхидам в болото ушли и теперь с ними поселились, — добавила зелейница. — Той зимой нечисть вся в великой силе была. Людям плохо — нечистым хорошо. Мы голодали — они, проклятые, нашим горем питались. Заклинали мы их, пытались им путь на белый свет затворить — как ни бьемся, а они щелочку находят. Вот теперь и опять... Купала скоро... Вот, полынью, чертополохом запасаемся. Всю ночь будем костры жечь, скотину оберегать.
— А я еще сейчас подумала: не сглазили ли они Горденю? — заметила Дивина. — С чего бы он вдруг в такое буйство впал? Вот такое у нас место нехорошее.
— Однако же живете? — спросил Доморад.
— Живем.
— Отчего же не уходите, не поищете себе местечко получше? Земля большая!
— Наше это место, отец, родное, — подавляя вздох, отозвалась Елага. — Дед Утеша, с Выдреницкой улицы, рассказывал: шел он как-то, еще молодой был, через болото, смотрит, болотник сидит — зеленый, мохнатый, тиной оброс. Дед его спрашивает: «Чего ты, нечистик, все на болоте живешь?» А тот отвечает: «Привык!» Так и мы — привыкли, вот и живем. Богами нам это место дано, другого не будет. Как сумеем, так живем. И ведь хорошее у нас место! Пока волхида, старая змеиха, к нам не заявилась, лучше житья и не надо! Лес дичью богат, зверями разными, грибами-ягодами, в реке рыбы — ловить не переловить. Урожаи какие были! Как нигде — ведь сам Ярила над нами стоял. Торговые гости ездили, за меха и мед всякие товары давали. Помогут боги, выведем волхид — и опять заживем.
— А можно их вывести?
— Все можно. Нет ничего такого, что было бы нельзя. Вот только пока не знаю как. Поближе к Купале пойду на Дивью гору, там, может, подскажут.
До вечера в избу к зелейнице еще не раз заходили люди — женщины, мужчины, девушки — подруги Дивины. Чуть погодя явился Зорко — проведать отца. Тоже чистый после бани, с расчесанными светлыми кудрями, в нарядной розовой рубахе с зеленым воротом, с плетеным поясом, он выглядел как настоящий купец, и женщины, даже те, что были старше, в разговоре почтительно именовали его батюшкой. Всем было любопытно, как идет жизнь в других землях: как люди пережили зиму, чего ждут от будущего, не было ли каких знамений, что говорят волхвы, что думает делать князь.
С Зорко пришел и кое-кто из дружины. Таилич, острым глазом живо оценивший, что Ледич пристроился возле самой красивой девушки в городе, тут же предложил остаться «присматривать за хозяином» вместо него, но Зимобор только усмехнулся: дескать, нашел дурака! Таилич значительно двинул бровями и подсел вместе с Костоломом к Дивининым подругам. Девушки, давно не видевшие чужих, смущались и хихикали, но исправно хлопали по рукам, лезущим куда не надо.
Радегощцы обсуждали сегодняшний кулачный бой, толковали о Гордене, судили, кто же разорвал ему рубаху, — никто из бойцов не помнил, чтобы он это сделал. Приходил и сам Горденя, клялся, что и думать не стал бы про рубаху, не толкни его под руку какой-то «леший».
— В глазах темно было, в голове пусто, как в бочке, — сам не знаю, что со мной сделалось, а теперь ничего не помню! — так он объяснял свое тогдашнее состояние и беспомощно разводил руками.
Девушки смеялись, женщины качали головами, а Дивина не смеялась и не бранила Горденю. У нее не выходил из ума сегодняшний случай с ножом, после которого внезапное буйство Гордени приобрело новый смысл. Об этом они никому не рассказали, чтобы не множить страхов, но каждому приходящему вручали заговоренный стебель дедовника или полыни с наказом воткнуть над дверью в избу.
А Зимобор уже забыл про нож и волхид. Он видел одну Дивину и невольно оборачивался каждый раз, когда она проходила мимо, в тесноте едва не задевая его. Ему все сильнее хотелось ее обнять, почувствовать живое человеческое тело, которое не растает в руках туманом, не распахнется Бездной Первозданных Вод, хотелось вдохнуть теплый человеческий запах, а не прохладное благоухание ландыша, которое приносила с собой звездная тьма. Одно присутствие Дивины согревало и успокаивало, и оно же помогло ощутить, как много сил выпила из него Бездна. Она могла бы выпить его до дна, если бы он не был ей для чего-то нужен.
Для чего? Зимобор вдруг словно очнулся и трезвым взглядом увидел все произошедшее с ним. Почему сама Вещая Вила внезапно стала ему помогать, за что такая честь? У нее какие-то свои цели, непостижимые для смертного. Она унесла его с белого света, а он даже не заметил, что прошел целый месяц. Она не пустила его на погребение отца и лишила смоленского престола, отправила вместо этого в Полотеск, в чужую землю... Она пытается делать его руками какие-то свои дела, а ему остается подчиняться. Но почему-то именно здесь и сейчас он стряхнул с себя ландышевые чары и осознал, что происходит.
Следя глазами за стройной и ловкой фигурой Дивины, хлопочущей у стола и у печки, Зимобор понимал, что без нее тут не обошлось. Одним своим присутствием «лесная девушка» помогла ему снова стать самим собой.
Вот только возвращаться к прежнему было поздно. Из Смоленска он ушел, путь его лежит в Полотеск.
— Скажи-ка, мать, если судьба от человека чего-то хочет, может он противиться? — спросил он у Елаги. — Или что решено и на роду написано, от того не уйдешь?
— Кто ж его знает, сынок! — Елага вздохнула, и видно было, что ей и самой не дает покоя этот вопрос. — Жизнь-то свою один раз проживаешь, нельзя назад вернуться да посмотреть: а что было бы, кабы я у того камня не налево, а направо свернул?
— Так можно выбрать, куда повернуть?
— Выбрать всегда можно, но какие три дороги на твоем камне начертаны, из тех и выбирай.
— Выходит, человек у судьбы как рыба на крючке — как ни бейся, а не соскочишь?
— Можно соскочить, если из окунька налимом стать! — Елага улыбнулась. — Изменить судьбу есть только одно средство — самого себя изменить. Себя изменишь — и судьба изменится, в этом она за человеком идет. А пока человек все тот же, сам он идет за судьбой.
Разговор этот, как и все подобные разговоры, мог что-то прояснить только тому, кто уже раньше что-то понимал. Но Зимобор смотрел на Дивину с таким чувством, будто все объяснения его судьбы содержатся именно в ней. Что-то уже изменилось, уже сдвинулось, и он стал не тот, кто шагнул навстречу прекрасной Звездной Деве и сам протянул ей руку, чтобы она вывела его из темноты перед курганами. Что-то уже изменилось, но, чтобы перемены созрели, еще требовалось время.
***
Устроив гостей на ночлег в беседе, Дивина не пошла в избу, а села на крылечке, глядя поверх тына вдаль, где по небу тянулись медленно тускнеющие багряные полосы заката. Сзади скрипнула дверь — Елага вышла, поглядела на небо, прикинула, какая будет погода, потом окликнула дочь:
— Что в дом не идешь? Замечталась?
— Вроде и замечталась. — Дивина сама не знала, как назвать состояние тихой, какой-то очарованной задумчивости, при которой в голове нет ни единой мысли, а есть только ощущение чего-то огромного, важного.
Вслед за матерью она вошла в избу, села опять к столу, с которого уже было убрано все до последней крошки, оперлась подбородком на руки.
— Ну, как тебе гость понравился? — спросила Елага. Дивина молчала, и она спросила снова, уже по-другому: — Понравился?
Было понятно, которого гостя она имеет в виду.
— Не знаю, — медленно ответила Дивина. — Вроде и всем хорош — а вроде что-то с ним не так. Улыбается всем, а у самого какой-то камень на душе. Может, убил кого и от мести скрывается?
— Думаю, не в этом дело... — Елага тоже подошла к столу и села напротив дочери. — Стоит за ним... кто-то. Кто — не знаю, но сила в нем большая, если я его не вижу, пока сам показаться не хочет. А у парня словно печать на лбу: не тронь, мое!
— Так я же и не трогаю. Очень надо!
— Надо, не надо, а беспокойно мне как-то. — Елага вздохнула. — Сердце знак подает. Сам спрашивал: можно ли, мать, судьбу изменить, или сиди, как рыба на крючке? Не зря спрашивал. Не просто так он пришел, это судьба с ним пришла.
— Чья?
— Да уж, видно, не моя. Моя судьба ко мне давно приходила, тебя еще на свете не было. Пришел человек, вроде как все, а вроде и особенный какой-то... В той же беседе, на той же лавке ночевал...
Елага подперла щеку рукой и задумалась. Дивина осторожно покосилась па нее: ни о чем таком Елага никогда раньше не рассказывала.
— Не знаю, помнишь ты или нет... — снова заговорила зелейница. — Говорил ли тебе дед... Помнишь, что обручаться тебе нельзя? И не в том дело, что дедову науку забудешь. Там... еще хуже было дело. Я сейчас... всего не знаю... — Елага хмурилась, подозревая, что где-то в глубинах ее памяти, ей самой недоступных, недостающее знание все-таки прячется, но в руки не дается. — Но если ты обручишься или замуж выйдешь, то ждет тебя какая-то беда... Какое-то проклятье родовое... Ох, не помню! — Она сдвинула платок повыше и с досадой потерла лоб. — Ну, надо будет, так Мать надоумит.
— Да о чем ты! Скажешь тоже! — в замешательстве и почти с негодованием воскликнула Дивина. — Да я его в первый раз сегодня увидела! Подумаешь, парень! Мало ли таких! Я что, матушка, каждому встречному на шею кидаюсь? С чего ты вдруг о замужестве заговорила? Знаю я, что мне нельзя, все я знаю!
Елага опять вздохнула и покачала головой. Вроде бы не было оснований думать, что пришедший с Доморадом смоленский парень опаснее для Дивины, чем прочие. Но само волнение и возмущение Дивины, с которыми она отвергала подозрения, подтверждали — опаснее. Почему-то.
А Дивина сама не понимала, почему так разволновалась. Да, конечно, парень хоть куда — и красив, и удал, и весел, смел без наглости, приветлив без заискивания, и держится так, что каждый рядом с ним себя чувствует уважаемым человеком, но и сам проникается к собеседнику уважением. От него словно исходит некая сила, бьют ключом молодость, удаль и здоровье, так что всем вокруг становится веселее жить. Дивина отлично замечала, что на нее саму блестящие карие глаза молодого гостя смотрели совсем иначе, чем на всех прочих, и ей это нравилось, хотя к восхищенным взглядам ей было не привыкать. Но и она немало видела кудрявых удальцов, чтобы терять голову. Дело было совсем в другом.
Насчет «печати на лбу» Елага была права. За его спиной явственно ощущалось присутствие некой высшей сущности. И Дивина была уверена, что его бьющая через край жизненная сила есть только причина внимания к нему неземной сущности, а не следствие. Эта сущность выбралаего. Думать о нем было не нужно и опасно. У него свои дороги, а высшие силы не любят, когда их дороги топчут кому не лень. И Дивина, как воспитанница Леса Праведного, отлично это знала.
Тогда почему она все время думает о нем? Почему и сейчас, когда он ушел в беседу и закрыл за собой дверь, ей кажется, что он здесь, рядом? Почему кажется, что его неведомая дорога откроется и перед ней, если только... если она решится на нее вступить. Измениться и тем изменить свою судьбу.
А ей это надо?
Дивина даже поерзала на месте от беспокойства: только влюбиться ей не хватало! И нашла еще в кого! Как будто в Радегоще парней мало. Правда, в таких вот, особенных и непохожих, влюбляются гораздо охотнее, чем в понятных и привычных. Ну, ничего, он ведь скоро уедет, утешила она себя. Может, еще обойдется.
Но Елага смотрела на нее как-то странно, испытывающе, глаза ее потемнели, воздух в избушке сгустился и мягко поплыл, как будто рядом творились высокие и могучие чары... Дивине вдруг стало страшно. Она отвернулась и стала укладываться спать. Утро вечера удалее.
***
Длинный день конца весны неохотно уступал место сумеркам, но, наконец, ночь опустила на землю темные крылья. Радегощ давно спал, над городком повисла мертвая тишина, и только звезды перемигивались в вышине. Зелейница Елага все сидела у стола, в полной темноте, неподвижно, только вслушиваясь, как за занавеской ровно дышит во сне ее дочь.
Наступила полночь, и зелейница почувствовала ее приход, как будто нечто невидимое коснулось лица. В тот же миг что-то царапнуло в дверь снаружи. Елага не пошевелилась. В дверь стукнуло. Потом поскреблось у окна.
— Впусти меня... — шепнул невнятный голос, и в темной избе повеяло ландышем. — Впусти меня, я все равно войду...
Девушка за занавеской задышала чаще, сильнее, точно ее мучил дурной сон.