Дворецкая Елизавета. Золотой сокол

   Один из кораблей, самый большой, приблизился, и тут Хват принялся размахивать руками и кричать:
   — Смотри, смотри, это сам он и есть, наш Бранеслав Столпомирич! Он самый, видишь, впереди!
   Зимобор пока еще ничего не видел, но на большом корабле их, видимо, тоже узнали.
   — Хейль ду! Привет тебе! Это ты, Доброгнев Лишеневич! — закричали оттуда. — Здравствуй, дядька! Вот и вы к нам! А я уж сам хотел к отцу посылать, да нет, думаю, скоро приедут! Давайте за мной!
   Большой корабль развернулся и пошел в обход мыса, полотеский караван тронулся за ним. Два других «горыныча» остались нести свою службу.
   Наконец появился сам город. Но никаких крепостных стен у него не оказалось, ни детинца, ни посада — только ряды таких же больших безоконных домов вдоль ручья и дальше, поставленных в беспорядке, но достаточно тесно. Здесь уже не было взрытых гряд и не паслась скотина, узкие — двоим едва разойтись — дорожки между домами были вымощены досками и бревнами. К берегу везде лепились корабли, ладьи и лодочки, а народу было так много, что даже Зимобор, привыкший жить в большом городе, удивился.
   Дреки причалили, полотеские ладьи стали одна за другой подходить к берегу. Найти свободное место было не просто, ладьи медлили в воде, загораживая путь одна другой, где-то уже столкнулись, трещали весла, раздавались крики, по всему берегу поднялась суета. Какие-то люди бегали по берегу, что-то крича, давая советы, указания и распоряжения.
   Высокий, плечистый воин соскочил с «горыныча», едва тот приблизился к берегу, и сам решительно взялся за дело. Княжич Бранеслав метался по берегу, громко и повелительно кричал что-то по-варяжски, раздавал распоряжения, схватил кого-то за шиворот и тряс, потом отпихнул и даже сам стал толкать в воду какой-то из небольших торговых кораблей, который, по его мнению, вовсе не должен тут стоять. Его дружина тоже принялась за дело, и вскоре всем славянским ладьям нашлось место. Все они были вытащены на берег, десятники и купцы собрались вокруг воеводы Доброгнева.
   — Пока не разгружайтесь, я вам сейчас место найду! — говорил Бранеслав, уже по-славянски, подойдя и обняв Доброгнева.
   Княжич был довольно красивым парнем, лет двадцати с небольшим, с такими же, как у Столпомира, темно-голубыми глазами, только брови его были светлее, а лицо тоньше. По одежде и оружию он был совершенно свей, часто вставлял в речь варяжские слова, позабыв, как это будет по-славянски, и во всем облике его, даже в выражении лица было что-то настолько здешнее, что Зимобор никогда не угадал бы в нем кривича, если бы не знал, кто это.
   — Значит, сколько у вас человек? — деловито расспрашивал Бранеслав. — Привезли меха? А зерно? Ах да, недород, я знаю, купцы говорили. Ясно, сейчас все устроим. Пусть пока люди здесь побудут, а к вечеру я всех размещу, и людям лежанки найдутся, и товарам место.
   — Да тепло сейчас, можно и тут, возле ладей, ночевать! — отвечал Доброгнев. — Не зима, ты очень-то не суетись, мы шатры на всех захватили...
   — Мало ли что не зима, а люди моего отца на земле спать не будут! — Княжич решительно мотнул головой, отбросив с высокого лба прядь прямых светло-русых волос. Видно было, что он упрям, горяч, самолюбив и не привык никому уступать. — Ты, боярин, возьми свою дружину и идем к конунгу.
   — Здесь он?
   — Здесь, в усадьбе. В летний поход пошел Сигфред ярл, а конунг в этот раз остался. Идем, он даст тебе и твоим людям место в усадьбе.
   — Да нам бы лучше с товарами, поближе...
   — Товары никуда не денутся, их же будут охранять! А ты — ярл моего отца, ты его посланец, ты должен получить всю честь, которая тебе причитается, а значит, конунг должен принять тебя как почетного гостя и посадить напротив себя. И он знает, что если он этого не сделает, то я на него обижусь!
   Темно-голубые глаза сверкнули, и Зимобор понял: это была нешуточная угроза.
   Поначалу десятники остались возле ладей, со своими людьми охраняя товары. Но не надолго: довольно скоро за ними пришли люди с лошадьми и волокушами и проводили в гостиные дворы, где имелись и просторные спальные покои, и склады для товаров. Многие из конунговых людей если не говорили сами, то неплохо понимали по-славянски, а иные из приехавших тоже могли объясниться. Даже Зимобору пригодился небольшой запас слов, приобретенный у варягов Хединовой дружины и торговых гостей, с которыми он встречался в Смоленске и в Ладоге.
   К вечеру все разместились. Ужин показался гостям просто восхитительным: им подавали ячменную кашу, свежие маленькие лепешки, жареную свинину, молоко, творог, сыр. Здесь подавали пиво! Кмети ревели от восторга, впервые за долгое время увидев знакомый темный, кисло пахнущий напиток. Десятникам стоило большого труда добиться, чтобы хоть кто-то из дружины не объелся до тошноты и не упился до полного беспамятства. Они хорошо понимали и целиком разделяли чувства людей, наконец-то дорвавшихся до обильной вкусной еды, но кто-то же должен был нести стражу и охранять склады!
   К полуночи Зимобор буквально падал с ног от усталости. Хоть он и старался быть осторожным и соблюдать умеренность, но от еды и пива его тоже клонило в сон. Битком набитый покой оглашался восторженными пьяными воплями, кто-то уже храпел под столами, кого-то тошнило в углу — чего еще и было ожидать? Зимобор то дремал, сидя на свободном кусочке скамьи, привалясь к стене, то вздрагивал от чьего-то вопля или храпа, вскакивал и шел проверять стражу. В общем, он чувствовал себя совершенно разбитым и был просто счастлив, когда воевода Доброгнев отпустил его поспать.
   Проснулся Зимобор ближе к полудню, когда вокруг Доброгнева уже собрались местные купцы, а приехавшие толпились возле бани, поставленной неподалеку — но с мудрым расчетом, чтобы в случае пожара пламя не достигло товарных складов. После бани он совсем ожил.
   — Сегодня к конунгу пойдем вечером, воевода сказал! — обрадовано доложил Хват. — Сегодня мы с тобой, а завтра Сулица с Тихим. Там у конунга такие девки!
   — А ты откуда знаешь? — Зимобор улыбнулся. Разумеется, и за морем Хват оставался верен себе.
   — Видел, видел! — деловито ответил Хват — мол, как же это можно не видеть. — Ну, погуляем!
   Готовясь к вечернему пиру, Хват извлек из своих пожитков крашенную в зеленый цвет рубаху с красным воротом, на котором было пришито несколько мелких позолоченных пуговичек, и щегольские полосатые штаны «шириной с чисто поле», как говорили про него в Полотеске. Зимобор тоже приоделся: от щедрот князя Столпомира у него теперь была нарядная желтая рубаха. Под нее он надел еще ту рубаху, которую подарила ему Крепениха, и благодаря их узорам теперь мог сойти за такого же полотеского кривича, как и сам Хват. Даже выговор его за эти несколько месяцев, как ему казалось, стал ближе к полотескому — а может, он просто перестал замечать разницу. Короче говоря, теперь он ничем не отличался от спутников и чувствовал себя просто одним из посланцев полотеского князя в гостях у его заморского сына.
   Сидя за длинными столами в гриднице Бьерна конунга, он с любопытством оглядывал и местную знать, и сам дом заморского князя. Здесь не имелось ни подклета, ни горниц, а весь дом состоял из одного длинного здания, поставленного прямо на землю. Деревянные перегородки делили дом на три части: одна из них служила хлевом, другая — амбаром и кладовкой, а средняя часть была жилой и отапливалась открытыми очагами, устроенными прямо на земляном полу и обложенными камнями. Вдоль стен тянулись широкие земляные скамьи, покрытые резными досками. Днем на них сидели, а ночью на них же спали. Высокую кровлю подпирали два ряда резных столбов, на которых висели разноцветные щиты, а стены были украшены ткаными коврами. На них среди узоров виднелись фигурки — мужчины в шлемах и с оружием, женщины с питьевыми рогами в руках, огромные змеи, корабли. Видимо, узор ковров рассказывал местные предания, которых Зимобор не знал.
   Сам хозяин дома сидел не во главе стола, а у середины длинной стены, на особом возвышении. Между дядей и племянником не было никакого сходства: конунг был довольно щуплым стариком с совершенно белыми длинными волосами, но рыжей бородой, немного сгорбленный, с блеклыми серыми глазами. Становилось понятно, почему он с такой охотой держит при себе сына сестры и поручает ему многие важные дела. Отвага и доблесть Бранлейра ярла, как его тут звали, ощутимо помогала защитить Свеаланд от посягательств воинственных соседей, и Бранеслав охотно брал на себя именно те обязанности, которые сам конунг уже не смог бы выполнять.
   Дальняя часть покоя, где стоял более короткий поперечный стол, принадлежала женщинам. Среди них сидела и здешняя княгиня. По правде сказать, особой красотой она не отличалась. Скорее она была похожа на лошадь — рослая, сильная женщина с грубоватым, но добрым лицом. Возле нее играли двое детей — мальчик лет восьми и девочка на пару лет помоложе. Зимобор поначалу принял их за конунговых внуков, но Доброгнев рассказал: высокая — это вторая жена Бьерна конунга, взятая после смерти первой, бездетной, и то после свадьбы детей пришлось ждать целых восемь лет. Эти двое малышей — наследники конунга, и он ими очень гордится, хотя опять завел побочную жену, молодую и красивую, велел построить для нее хороший хутор за лесом и часто ездит к ней. Здесь было не принято, чтобы несколько жен хозяина жили в его доме одновременно, хотя само наличие побочных жен не порицалось. Приезжих рассадили напротив хозяина, и почетное место в самой середине досталось воеводе Доброгневу. Хорошо зная варяжский язык, тот поддерживал беседу с конунгом, а Зимобор понимал кое-что и мог только разобрать, что речь идет о торговле и о делах на южном берегу Варяжского моря. Хват вертел головой, разглядывая местных девушек, то и дело толкал Зимобора локтем и призывал посмотреть на кого-то.
   Девушки были ничего — стройные, светловолосые. Но, глядя на них, Зимобор ощущал острую, прямо-таки ранящую тоску по Дивине. Именно при виде девушек, улыбавшихся «храуст гардск хирдман» ^[42], он ощущал, как далеко его занесло от маленького городка Радегоща, где остался ключ ко всей его судьбе, к прошлому и будущему. Он сам не знал, откуда у него такая уверенность, однако не мог избавиться от убеждения, что оставил позади все то, к чему стремился. И — что иначе пока нельзя. Чтобы выйти к свету ростком, зерно должно пройти через землю...
   — И я хочу, чтобы ты сопровождал меня вместе со всем твоим войском, — вдруг разобрал он в общем шуме голос княжича Бранеслава.
   Эти слова были сказаны по-славянски, поэтому он их услышал. Зимобор обернулся и глянул на воеводу, пытаясь понять, о чем идет речь.
   — Княжич говорит, что скоро едет за своей невестой! — перевел для всех своих спутников Доброгнев. — С княжной здешней он обручился.
   — Какой княжной? — Изумленный Зимобор глянул на маленькую девочку и тут же сообразил, что эта, дочь Бьерна конунга, Бранеславу приходится двоюродной сестрой.
   — Здесь — Свеаланд, а южнее, мы мимо проезжали, живут еты, — пояснил воевода. — И у тамошнего князя есть внучка, и...
   — Красивее, благороднее, учтивее и разумнее, чем йомфру Альви, нет девушки на свете! — пылко восликнул Бранеслав. При мысли о ней все лицо его осветилось, глаза засверкали, и широкая улыбка задышала искренним счастьем и восторгом. — Я увидел ее на празднике Середины Лета, и она дала согласие стать моей женой. Я уговорился с ее дедом, Ингольвом конунгом, что приеду за ней ко времени осенних пиров. Это время подошло, и я хочу, чтобы вы все сопровождали меня, оказали честь моей невесте. Ведь она будет княгиней в Полотеске, когда я вернусь и привезу ее с собой.
   — Оно, конечно... — Доброгнев вздохнул. — Только тебе бы с отцом посоветоваться сперва, княжич...
   — Я нашел самую лучшую невесту, и род ее таков, что сам император Миклагарда почел бы за честь назвать ее своей женой! — с гордостью ответил Бранеслав.
   Он даже немного нахмурился, словно Доброгнев подвергал сомнению достоинства его невесты. При самолюбии княжича все, что имело к нему отношение, было или должно было быть лучшим на свете, и всякий, кто в том усомнится, стал бы его врагом.
   — Ну, я тебе не отец, чтобы указывать! — Доброгнев развел руками. — Только все-таки оно... без отца такое дело решать...
   Но Бранеслав слишком привык за последние десять лет жить без отца и все свои дела делать самостоятельно. Однако, как он ни расписывал выгоды будущего союза, Доброгнев сохранял озабоченный вид. И Зимобор понял, в чем тут дело. Ему вспомнился разговор по пути: на детях княгини Славницы лежало какое-то проклятие, уже унесшее дочь. И сын, стоя перед таким крутым переломом в жизни, как женитьба, тоже подставил себя под удар судьбы.
   Но, беспокоясь за княжеского наследника, воевода Доброгнев тем более хотел ему помочь и сразу согласился сопровождать Бранеслава в поездке за невестой. До отъезда оставалось совсем немного. Целыми днями на гостином дворе толпились купцы из разных земель — разноплеменные варяги, западные славяне, франки, фризы, даже арабы. В обмен на хорошие меха, везде высоко ценившиеся, они предлагали хлеб, масло в бочонках, сушеную и соленую рыбу, вино.
   Зная, как нужен сейчас кривичам хлеб, иные торговцы пытались поднимать цены, но тогда в дело вступил сам княжич Бранеслав.
   — Имей в виду, Гуннар, если ты вздумаешь наживаться на бедах моей родины, я на тебя обижусь! — пригрозил он, и это возымело действие.
   Здесь знали, что будет, если Бранлейв ярл обидится. «Мирной землей», где запрещены вооруженные столкновения, является только сам город Бирка, как место торга, но ведь есть еще море, и оно гораздо больше. А у Бранлейва ярла имеются два собственных больших корабля и хорошо вооруженная дружина...
   Люди были заняты разъездами, перевозкой, охраной товаров, подготовкой кораблей. Довольный удачным торгом, Доброгнев часть мехов выделил дружине, и почти все прикупили для себя кое-что из одежды и прочего. Дела шли хорошо, пиво имелось в изобилии, а впереди ждала княжеская свадьба — неудивительно, что все ходили веселые. Доброгневу хотелось бы, чтобы после женитьбы Бранеслав вернулся домой и жил с отцом, но он сам понимал, что за морем тот сейчас полезнее Столпомиру, чем дома. Ведь он уже вручил воеводе весьма внушительный запас ячменя, меда и масла, которые раздобыл «в походе».
   Скучать никому не приходилось: у Бранеслава каждый день бывали гости — и местная знать, и торговцы, однажды зашел даже наследник какого-то из северных конунгов, приехавший в Бирку по торговым делам. Сначала они с Бранеславом устроили состязание, бились между собой один на один; потом дружинами, а потом всю ночь пили, обмывая взаимно поставленные синяки, и еще неизвестно, от которого из этих развлечений сами вожди и их воины получили больше удовольствия.
   А однажды управитель Бьерна конунга, ответственный за взимание пошлин на причалах, привел какого-то чудного человека, одетого в странную одежду, состоявшую словно бы из одних складок, но с красивой вышивкой, поверх которой накидка из волчьих шкур, явно прикупленная на месте, смотрелась дико и нелепо. Незнакомец был смугл, кудряв и черноволос, с крупными чертами лица, которое казалось довольно умным, хотя сейчас и выглядело несколько растерянным.
   — Вот, Бранлейв ярл, этот человек ищет, с кем бы вместе ему принести жертвы, — пояснил пошлинник. — Я подумал, что тебе это подойдет. Но если ты не хочешь, я могу отвести его к Тормунду Уздечке, ему тоже скоро выходить в море.
   — Нет, зачем же? — Бранеслав даже привстал и дружелюбно кивнул гостю. — Я скоро еду за моей невестой и обязательно буду приносить жертвы перед дорогой. И я никому не откажу в праве совершить это важное дело вместе со мной. Откуда ты, добрый человек?
   — Ромеос, — неуверенно произнес незнакомец, и на лице его было написано сомнение, на тот ли вопрос он отвечает, который был ему задан. Во время разговора он вопросительно поглядывал то на собеседников, то по сторонам, но явно не понимал ни слова.
   — Он из Миклагарда, — сказал пошлинник. — Привез, кстати, хорошее вино, и много, так что я бы посоветовал тебе, Бранлейв ярл, с ним сторговаться поскорее, пока другие не прознали. Тебе ведь понадобится вино для свадьбы?
   Из Миклагарда! Домочадцы и гости Бранеслава, и без того с любопытством глядевшие на гостя, негромко загудели. Миклагардом назывался большой и, по слухам, сказочно красивый и богатый город, лежавший очень далеко на юге. Сами жители называли его, кажется, Константинополь или как-то так, славяне звали Царьградом, а варяги Миклагардом. Чтобы туда попасть, надо было от Смоленска спуститься по Днепру до самого устья, выйти там в Греческое море, а на другом берегу этого моря и стоял Царьград. А отсюда, с противоположного края света, это расстояние казалось и вовсе немыслимым. Из-за такой дальности торговать с ним было трудно, царьградские обозы приходили один раз в несколько лет и всегда становились событием. Именно оттуда привозили самое лучшее вино, самые тонкие и красивые ткани, самые искусные изделия из золота и серебра. Многие даже считали, что Царьград располагается не на этом, а уже на том свете.
   Зачем приезжий явился к Бранеславу, тоже понимали все, кто уже бывал в торговых городах. Никто не заставлял и не обязывал чужеземцев приносить жертвы местным богам — это, в конце концов, их личное дело. Но они должны были отдавать себе отчет, что боги этой земли, ничего от них не получая, их не защищают. А значит, вздумай кто-то из местных удальцов отнять у приезжих товары, корабли, свободу и саму жизнь, местные боги будут, разумеется, на стороне своих. Поэтому приезжие, если, конечно, у них есть голова на плечах, а не только кошель на поясе, торопились принести жертвы местным богам, едва сойдя на берег, промедлив лишь настолько, чтобы узнать, какие дары и жертвы богам наиболее угодны. А самые умные давным-давно придумали приносить жертвы совместно с главным из местных удальцов, для чего ему предварительно приходилось подносить подарки. Зато после совместного жертвоприношения и попойки, которой оно обязательно сопровождалось, главный удалец уже не пылал жаждой грабить приезжих и даже мог защитить их от остальных. А если все-таки дойдет до столкновения, обе стороны будут равны перед богами, и еще неизвестно, чьи жертвы им больше понравились.
   — Что он говорит? — Бранеслав недоуменно нахмурился.
   — Никтополион, — так же неуверенно отозвался гость.
   — Он цареградец, то есть ромей, они себя сами так называют, — сказал Зимобор. — И зовут его Никтополион, вроде того.
   — А ты понимаешь по-ромейски? — Бранеслав посмотрел на него. Пожалуй, сейчас он впервые заметил Зимобора. — Как тебя зовут?
   — Ледич, — торопливо подсказал Хват.
   — Ледич. Так ты понимаешь по-ромейски? Откуда? Ты там был?
   Зимобор пожал плечами:
   — Нет, не был, а учили меня когда-то. Но я мало что помню.
   — Ну, хоть что-то. А то как же я буду с ним объясняться? Я собирался сходить в Царьград, но пока у меня в дружине нет ни одного человека, который понимал бы по-ромейски.
   Зимобор действительно когда-то учился греческому языку. Зачем — он и сам не знал. Со времен деда, если не прадеда, на княжьем дворе хранился сундук, неведомо кем и зачем привезенный, — из резного дерева цвета густого меда, отделанного полосками резной кости, гладкой и нежно-желтой. В семье жили воспоминания, уже почти легенда, что лет триста назад кто-то из предков ходил войной на греческие земли и привез оттуда огромную добычу — множество больших золотых и серебряных кувшинов, кубков, чаш, широких блюд, обручьев, перстней и прочего такого. Почти все это уже куда-то делось, остались только пара старинных кубков и еще одно блюдо — в святилище. Уцелел еще этот сундук, а в сундуке книги — большие, ровно обрезанные листы тонкой, хорошо выделанной телячьей кожи, сложенные вместе и покрытые сверху и снизу досками. У некоторых доски давно были оторваны — должно быть, кого-то прельстили золоченые накладки переплета, — листы рассыпались и лежали беспорядочной кучей. На кожаных листах тянулись длинные ряды букв, похожие на причудливый узор, в основном черные, а некоторые, самые большие, — красные.
   Зимобор и Избрана, еще будучи детьми, как-то нашли этот сундук среди всякого хлама и полюбили рассматривать чудные листы. Больше всего их привлекали рисунки. И, не зная языка, легко было догадаться: вот князь в богатом красном платье сидит в своем тереме, вот два войска собрались на битву, вот огромный орел уносит куда-то девушку, а ее распущенные волосы достают почти до земли, а вот герой сражается с чудовищем, похожим на медведя с гладким телом и огромной лохматой головой.
   Кстати оказалось, что один из ключников княжьего двора, по прозвищу Волчий Глаз, умеет читать эти буквы. То ли он сам был родом грек, то ли когда-то давно попал туда в рабство, а потом кто-то его выкупил и привез назад — этого Зимобор и тогда толком не знал, и теперь не помнил. Избране до смерти хотелось узнать, что за девушку уносит орел и удастся ли ей спастись, и Волчьего Глаза призвали пересказать княжеским детям царьградские сказки. Сначала дети просто слушали, потом стали сами понемногу разбирать. Избрана узнала все про орла и успокоилась, а Зимобор втянулся и через какое-то время уже сам читал про войны и подвиги героев.
   Ключник давно умер, сундук с книгами был забыт подросшим княжичем вместе с прочими игрушками, но сейчас, при виде этого смуглого чернобородого лица, Зимобор вдруг так ясно вспомнил все это — повалушу над материнской спальней, где вместо сена хранили всякую рухлядь, которая вроде и не нужна и вроде жалко выбросить, сундук и его бронзовые запоры, когда-то взломанные и не починенные — не нашлось умельцев; Избрана, десятилетняя девочка, уже красивая, с упрямым и гордым личиком и роскошной косой, ее пронзительный визг, когда он своими испачканными в пыли руками задевал ее нарядные цветные рубашки; Волчий Глаз и его густые, сросшиеся брови, за которые он получил свое прозвище, его глухой голос, корявый палец на строчке. « Царица Ев-докси-я ш-ла ми-мо ви-но-град-ни-ка Фе-о-гнос-то-ва... А что такое виноградник?» А через маленькое окошко со двора доносятся азартные крики отцовских кметей, звон оружия, треск щитов, веселая заковыристая брань, возмущенные вопли, и маленький Зимша-княжич рвется на части — то ли бежать вниз, то ли сидеть тут и слушать.
   — Ты такой умный, оказывается, тебе шлем не жмет? — заботливо поинтересовался Хват, но на лице его читалось убеждение, что хорошему воину такая премудрость совсем ни к чему и только зря обременяет голову.
   Зимобор и сам уже жалел, что такой умный. У княжича Бранеслава в детстве не нашлось ни сундука с заморскими книгами, ни Волчьего Глаза. По-гречески он совсем не понимал, и Зимобору пришлось весь день просидеть между ним и гостем, переводя вопросы и ответы. В общем, ему и самому было бы любопытно побеседовать с человеком из такой далекой страны, если бы не приходилось каждое слово пересказывать на другом языке. Цареградец оказался весьма любознателен, но расспрашивал он не о товарах и ценах, как всякий торговец, не о дорогах и пошлинах. Его привлекали более возвышенные предметы: общественное устройство здешних земель, порядок управления, деяния богов и обычаи служения им.
   — Значит, земледельцы в вашей стране платят дань царю и знатным людям? — спрашивал он, а Зимобор отчаянно пытался вспомнить нужные слова. Иногда он путался, принимая имена древних князей за само слово «князь», но Никтополион, к счастью, был образованным человеком и догадывался, что он имеет в виду. За время долгого путешествия по Днепру и Волхову он набрался кое-каких славянских слов, так что худо-бедно объясниться было можно.
   — Да, — охотно объяснял Бранеслав. — Каждый бонд платит своему хевдингу десятую часть своих доходов ежегодно. А когда конунг приезжает собирать дань, то ему каждый мужчина отдает барана или его стоимость в тех товарах, которыми располагает, — рыбой, шкурами, маслом, железом. Каждая свободная женщина отдает горсть пряденой шерсти, сколько можно захватить рукой. Но и каждый хевдинг отдает конунгу десятую часть своих доходов, и на эти средства конунг содержит свой хирд, то есть дружину, семью и челядь.
   — Выходит, что земледелец платит двоим, а царь получает с двоих?
   — Да. А хевдинг с одного получает и одному платит, но ведь потому Хеймдалль и поставил ярла между бондом и конунгом ^[43].
   — А как же боги? От кого средства получают храмы? Их выделяет царь?
   — Нашим храмам не нужны особые средства. Никто не живет в них постоянно, каждый сам приносит те жертвы, какие считает нужными.
   — Но ведь нужно уметь это делать.
   — Разумеется. Знатного человека этому учат.
   Назавтра цареградец все увидел сам — и большое святилище Бирки, деревянный храм, украшенный искусной резьбой, и каменные жертвенники перед деревянными идолами богов с тяжелыми бронзовыми гривнами на шеях. Неудивительно, что вид у гостя был подавленный и встревоженный: мощные, грубоватые, но от этого еще более впечатляющие изваяния возвышались над жалкой человеческой толпой, словно бы держали на себе небо и властвовали над землей.