Страница:
Бранеслав сам принес жертву: сперва оглушил черного бычка особым каменным молотом, потом бронзовым ножом перерезал ему горло, потом окропил кровью, собранной в особые жертвенные чаши, идолы богов, землю святилища и свою дружину. Никтополион вздрогнул, когда капли еще теплой крови упали на его лицо, хотел даже прикрыться, но понял, что этого делать не следует, и сдержался. Черного барашка, приведенного слугами цареградца, тоже принес в жертву сам Бранеслав. Он предлагал, было, бронзовый нож Никтополиону, но тот в ужасе отшатнулся, а Бранеслав никогда не уклонялся ни от одной обязанности знатного человека.
Туши разделали, головы, шкуры и внутренности оставили на жертвенниках, а остальное забрали в усадьбу. Огромные куски мяса обжаривали над очагами, а потом раздавали присутствующим, начав, разумеется, с хозяина и самых знатных его гостей.
— Но как же мы будем есть то, что пожертвовано богам! — Потрясенный цареградец никак не желал взять предложенный ему кусок. — Ведь это же пожертвовано!
— Вот чудак! — Бранеслав, уже немного захмелевший от крови, от упоения близостью к богам, которое он всегда ощущал во время жертвоприношения, от пива и греческого вина, только смеялся. — Но ведь боги получили духжертвы! А мясо мы можем съесть, они не обидятся, уверяю тебя. Мы потом сожжем на жертвеннике кости, как сожгли шкуры и внутренности, а там, в Асгарде, Тор коснется их молотом, и животные снова станут целыми и даже живыми! А мы разделяем трапезу с богами и тем самым поддерживаем связь с ними. Неужели ваши боги даже такой малости не могут?
— Нет. — Никтополион покачал головой и на мясо смотрел по-прежнему с сомнением. — Наши боги требовали лучшие мясные части туши. Но ты знаешь, базилевс, — он поднял глаза на Бранеслава, — уже несколько веков ромеи поклоняются другому богу. Богу! — Он поднял палец, подчеркивая, что это совсем особенное слово. — Он милостив и вовсе не требует кровавых жертв...
— Ну, тогда он едва ли что может. — Бранеслав отмахнулся. Он все сильнее хмелел, и беседа стала ему надоедать. — Эй, Асмунд, пьяный ты тролль! Хринг, отбери у него ковшик и найди его арфу. Пусть сыграет что-нибудь такое... звучное и по-настоящему возвышенное! Давайте споем о битве у Готланда!
Дружина радостно загомонила: битва у Готланда уже лет пять или шесть была предметом их неувядающей гордости. А Никтополион шептал в ухо Зимобору, который по привычке продолжал его слушать, хотя переводить уже не требовалось:
— Учение Христа все шире распространяется по миру и просвещает множество языческих народов. Он родился от женщины, простой смертной женщины, и начал свою жизнь как самый простой человек. Поэтому он знает все тяготы земной жизни и жалеет людей. Скажи, разве можно любить богов, которые так чужды вам, как ваши? Как ты можешь, Ледиос, любить те страшные деревянные колоды, черные от засохшей крови, ты же умный человек, я это вижу!
— Обычное заблуждение диких людей. — Зимобор усмехнулся. — Последние дикари, увидев идолы, думают, что это и есть боги, что мы поклоняемся деревянной колоде, которую наш дедушка вырубил топором. И вы, такие умные и знающие, разделяете заблуждения дикарей. Ну неужели мы так похожи на народ слабоумных? Эти идолы — только зримый образ, точка в пространстве, куда мы приносим наши жертвы. — Рассказывая, он частично использовал славянские слова, за неимением греческих, и для наглядности рисовал руками в воздухе, хотя не имел такой привычки. — А боги — не в колодах. Каждый из богов — одна из сил, правящих вселенной. Но провести границу между силами нельзя, поэтому и разные боги, как говорят некоторые из жрецов, — только разные воплощения одного бога.
— Смотри, а лямочка-то сейчас отскочит! Отскочит лямочка... — бормотал Хват, сидевший с другой стороны от него. Его взгляд был прикован к одной из девушек за женским столом: лямка на ее правом плече, державшая платье, не выдерживала напора пышной груди и была готова отстегнуться. — Уж как я бы эту лямочку сейчас дернул... — В глазах Хвата горел охотничий азарт. — И вторую тоже... Одну в правую руку, другую в левые зубы...
— Очувствуйся, чего несешь? — Зимобор снисходительно пихнул его в бок.
— А ты чем там занят? — Хват посмотрел на него шалыми глазами. — Смотри, вон там еще одна есть, худенькая, как тебе нравится!
— Погоди, у меня тут Павсикакий завелся.
— Ну у тебя и вкусы! Не ждал, брат!
— И ты можешь мне не верить, но я люблю своих богов. — Зимобор снова повернулся к Никтополиону. — Как можно поклоняться тому, кто родился человеком? Кто родился человеком, тот им и останется. Он станет, в лучшем случае, сильным колдуном. Такие бывали, и некоторым даже удавалось внушить людям, будто они боги. Но только это невозможно. Рожденный человеком им же и умрет. Зато боги могут давать жизнь людям. Один из богов был моим предком.
— Но о старых богах рассказывают, что они ничуть не лучше людей! Они подвержены всем человеческим страстям: они злобны, жадны, мстительны, распутны! Воровство, убийство, похищение чужих жен — вот их деяния! Они отдают победу тому, кто лучше подкупит их жертвами, а не тому, за кем настоящая правда!
— Правда всегда за тем, кто сильнее.
— Но если сильный притесняет слабого...
— Значит, за ним остается право решать. Он заслужил его своей силой. А если дать слабым править миром, они его погубят — они ведь не могли обеспечить благополучие даже самим себе!
— А что, если этих богов вовсе нет? — горячо шепнул Никтополион и воровато оглянулся. В его глазах пылала жажда истины, но он понимал, что за такие разговоры в северной варварской стране можно сильно получить по голове. — А что, если за этими колодами ничего не стоит? Что тогда?
— Ну, ты сказал! — Зимобор не рассердился, а засмеялся, как будто услышал несусветную глупость. — Ты видел солнце? Ты замечал, что сменяются зима и лето, что люди родятся и умирают, как трава и деревья, как сами светила? А если ты все это видел, как же можно говорить, что богов нет? Не значит ли это отрицать очевидное? Это было бы просто глупо, а ты тоже, как мне кажется, неглупый человек.
— Но всеми светилами движет Бог, единый бог, и человеческими судьбами правит он же!
— А я тебе про что говорил? Я, наверное, плохо выразился, слов мало помню. Тем более спьяну, уж извини. И я тебе сказал: когда Ярила взрослеет и в конце весны из юноши становится мужем, он становится Перуном. А когда Перун спускается вниз по кругу года и стареет, осенью он делается Велесом. Но они трое — одно, но в разных воплощениях. Непонятно? Этого не надо понимать. Это надо почувствовать. Так... — Зимобор сделал движение рукой, подражая рыбе в воде. — Просто почувствовать. Что одна и та же вещь может быть одновременно разными вещами и проходить все ступени, оставаясь собой. Если поймешь, то будешь знать, что такое человек и что такое бог.
Зимобор замолчал. Этот разговор напомнил ему самую большую сложность его собственной судьбы. Конечно, он любит своих богов. Как можно не любить тех, кто с рождения присутствует в твоей жизни, словно ближайшие родственники? О ком детям рассказывает дед, объясняя, отчего пришла зима? Каждый год у них на глазах сумрачный Велес, пылая страстью к прекрасной Леле, уносит ее в свое подземелье, но там она засыпает от его поцелуя, и он остается в горести сидеть над ее бездыханным телом, мучимый своей неразделенной и неутолимой страстью. А мать ее, добрая богиня Макошь, рыдает и плачет по дочери — слезы ее падают на землю осенними дождями, и все земные матери, подражая ей, плачут о своих дочерях, выдаваемых замуж и отрываемых от родной семьи. От горя Макошь седеет, сохнет, становится Мареной, и снег летит на землю из рукавов ее шубы, покрывая темницу дочери белым покрывалом смерти... Год за годом род человеческий следит за битвами, страданиями, подвигами и радостями богов, происходящими у них на глазах, и разделяет их на своем, земном, уровне. Как же можно их не любить? И как можно богам не любить их в ответ?
Хорошо ему, цареградцу, говорить — а может, их нет? Младина, младшая из Вещих Вил, конечно, есть на самом деле, она не сказка и не грезы засыпающих рожениц, которым мерещится, что какие-то три женщины приходят предсказывать судьбу их драгоценным младенцам. Ведь у каждого есть настоящее, прошлое и будущее. Есть и она — Дева Первозданных Вод, та жаждущая женская сущность, которая хочет рождать, потому что такова ее природа. И как она создает судьбу людей, так хочет взять у них сил для этого создания, принимая те чисто человеческие формы, которые они, люди, способны воспринять. Сущность Первозданных Вод становится девушкой, именно такой — юной, красивой, нежной, страстной, — о которой мечтает каждый мужчина. Но Дева вкладывает в свой образ всю ту мстительную ревность, которая так порочит небожителей, делая их уж слишком похожими на людей... Боги-силы, боги-стихии создали людей, как создали всю зримую и незримую вселенную, а люди своим воображением дали им образы, сделав своим подобием, и тем самым укрепили связь, сделав ее ближе и теснее, как кровное родство.
И даже сейчас, столько времени спустя, под чужим небом, Зимобор отлично помнил чувство, переполнявшее его вблизи Богини, — горячую и всепоглощающую любовь к ней. Он ничего не хотел просить у нее, ни о чем не хотел спрашивать — все существо его стремилось только выразить ей его любовь, такую сильную, что по спине пробегала дрожь, а в глазах выступали слезы. Наверное, и здесь, в земле свеев, правит та же Великая Богиня, только под другим именем. Должно быть, когда-то она правила и землей ромеев, но как давно она ушла оттуда, забытая неблагодарными детьми!
Как объяснить это все? Хотя бы себе, не говоря уж об этом цареградце? Как найти такие слова — на чужом полузабытом-полувспомненном языке, в конце обильного жертвенного пира?
Грек тоже молчал. Его народ был очень стар — еще две тысячи лет назад, когда славяне жили лесными родами, считали родство по материнской линии, пахали пашню сохой из лосиного рога, брали в жены своих сестер, а всякого чужака считали лесным духом, жители Эллады уже строили города на холмах, беломраморные храмы над теплым морем, собирались на площадях, чтобы поспорить об искусстве управления государством, за счет города снаряжали корабли для исследования новых торговых путей. Их мир был давно освоен, нанесен на карты, образцы которых они взяли у еще более древних и умудренных народов, и очищен от чудовищ, изгнанных за границы известного пространства. Подвиги их древних героев, высохшие и потускневшие, стали только рисунками на запыленных черепках, и в их подлинность не верили даже дети. Деяния их богов давно служили только источником сюжетов для комедий и ничем не отличались от ежедневных забот любого городского судьи: воровство, грабеж, месть, совращение, мошенничество... Человеческий дух давно перервал живую пуповину, соединявшую его со вселенной. Теперь земля и небо стали для него лишь зеркалами, в которых он видел одного себя. Конечно, ему и бог понадобился новый. Один, как один во вселенной сам новый человек.
Но славян этому богу пока было нечем привлечь. Они еще помнили, как тот свет, страну мертвых, сознание дедов помещало за ближайшую реку, потому что текучая вода считалась неодолимой преградой — гранью миров. Не как сказки, но как живые родовые предания они помнили те трагедии, которыми сопровождался переход от внутриродовых к межродовым бракам. Они расселялись, двигаясь вдольрек, и чем шире делался их мир, тем более могучими мыслись боги, создавшие его. В последние три-четыре века он распахнулся, наконец, так широко, что в него попали не только варяги, но даже далекие ромеи, наследники эллинов. Боги славян уже не были духами предков, живущими под порогом, — они стали творцами вселенной и получили невиданный прежде приток сил.
И от любви к ним, желая сделать их еще ближе, люди отдавали им самое дорогое — свои собственные чувства, мысли, переживания и сами судьбы, возвращая то, что было когда-то от них получено.
— Эй, ты чего? — Теперь уже Хват, которому не понравилось его слишком задумчивое лицо, пихнул Зимобора в бок. — Не спи — зима приснится, ноги отморозишь!
А Асмунд скальд, которому в руки всунули арфу, с пьяной торжественностью пел славу своему конунгу:
В начале месяца зернича длинная вереница кораблей отошла от пролива. Из тех ладей, что привезли кривичей, Бранеслав взял с собой только три самых больших, на которых плыл Доброгнев со своей дружиной, а отцовских три десятка распределили по своим двум кораблям. Один десяток во главе с Сулицей остался в Бирке охранять товар.
Зимобор и Хват со своими людьми оказались на двух «горынычах», среди дружины Бранеслава. Когда-то двенадцатилетний княжич приехал в Бирку с дружиной из тридцати отроков, которые взрослели и мужали вместе с ним. Из тех тридцати осталось всего девять человек, остальные за прошедшие десять лет погибли в разных битвах, умерли от ран или болезней. Нынешняя дружина Бранеслава состояла в основном из свеев, и недостатка в желающих служить Бранлейву ярлу не ощущалось. К нему шли охотно: он славился как вождь отважный и удачливый в битвах, щедрый и справедливый при дележе добычи, а ничего другого от вождя здесь и не требовалось.
Наблюдая за Бранеславом, Зимобор невольно качал головой. В единственном сыне Столпомира не осталось уже ничего славянского, ни единой пуговицы, даже не единой мысли. Он был истинным северным вождем, все его мысли были о славе и добыче, которые он умел завоевывать на море и на суше. Как он будет жить, когда вернется в Полотеск? И как Полотеск будет жить под его управлением?
Но нередко Зимобору приходило в голову: а что, собственно, ему самому-то мешает собрать дружину, поступить на службу к такому же варяжскому конунгу и добиться всего того же самого? В том числе и войска, с которым можно отвоевать Смоленск, как Столпомир когда-то отвоевал Полотеск? Ведь об этом ему говорила Младина, для этого она послала его к Столпомиру... Вот только Столпомир отвоевывал свою землю у чужих, а ему придется биться с кровными родственниками.
Однако сейчас, издалека, эта мысль не казалась ужасной. Гораздо ужаснее, будучи потомком богов и полноправным наследником престола, служить десятником, проверять ночные стражи и давать нахлобучку разгильдяю Свояте, который опять нанюхался порошка серых мухоморов — где только берет, подлюга! — потому что, дескать, хочет стать берсерком. Как будто мало Горяя, который и безо всяких мухоморов с одного удара приходит в такое бешенство, что не различает своих и чужих!
Несколько дней корабли шли на юг вдоль каменистых побережий, то на веслах, то под широкими полосатыми парусами. Кривичи весьма неуютно чувствовали себя на корабле, а для свеев он был все равно что дом родной: они не только спали и ели на нем, разжигая огонь под котлом на нарочно устроенной куче камней, но и упражнялись, сражаясь друг с другом, несмотря на качку, и даже показывали свою ловкость, бегая по веслам, вытянутым прямо над водой. Как они объясняли, это умение очень полезно во время боя. Хродлейв, сын Гуннара, с которым Зимобор делил скамью и весло, даже пытался рассказать какую-то очень смешную историю про другого хирдмана, Ульва, но слов не хватало, и Зимобор уразумел только, что тот однажды спьяну побежал как-то не так и ухитрился сломать своим весом аж два весла, причем не на своем корабле, а на чужом, после чего получил оба эти весла в подарок и волок их на себе до своей стоянки. Бранеславовы хирдманы сгибались пополам от смеха, вспоминая эту историю, а Ульв с тех пор так и носил прозвище Два Весла.
Зимобор запомнил много новых слов и мог уже вполне сносно объясняться с Бранеславовыми хирдманами. Названия разных частей вооружения он знал и раньше, но теперь выяснил, например, что шлем можно называть не просто «хьяльм», но и «хильдигьельт», что значит «боров битвы», или «хильдисвин» — «свинья битвы». Свинья в обоих языках, как ни странно, называлась одинаково. Он запомнил, что большой покой с очагом и скамьями, которые славяне между собой называли гридницей, здесь зовется «скали», или «эльдаскали», или еще «стова». Что хозяйка дома называется «хусфрейя», то есть госпожа дома, хозяин — «хусгуми», а вот «хускарл» будет совсем наоборот — раб. Что словом «спорд» можно назвать и рыбий хвост, и нижний край щита, а отсюда идет много шуток о «голодных берсерках», которые-де второпях спутали одно с другим (поскольку берсерки, приходя в боевое безумие, имеют обыкновение вгрызаться в собственный щит). Другие кривичи тоже попривыкли к языку и нашли себе приятелей, так что Зимобор не раз засыпал и просыпался под беседу вроде:
— Лейв, пойдем пить брагу!
— Сокол, уйди!
Уже заметно похолодало, близились зимние бури, Бранеслав купил для всех кривичей плащи из тюленьих шкур, с капюшонами, чтобы укрываться от холодных брызг. Кривичи сами, как и свей, настолько провоняли рыбьим жиром, что перестали замечать запах, который поначалу казался им невыносимым.
— Вы теперь пахнете как мы, а значит, вы почти наши! — говорил Зимобору Хродлейв, дружески хлопая по плечу.
— Ликлиг тил тэс! — Зимобор улыбался. — Похоже на то.
Некоторые звуки ему еще плохо давались, но его понимали.
Торопясь поскорее увидеть невесту, Бранеслав делал длинные переходы и разрешал причаливать только в сумерках, когда появлялась опасность проглядеть подводный камень. Ночевали где придется: иной раз в гостиных дворах, где лечь удавалось по очереди, иной раз в усадьбах или хуторах, где занимали не только все жилые помещения, но даже хлевы, бани и амбары. Причем на хлев всегда имелось очень много желающих, потому что там было теплее. Здесь была довольно богатая земля — удобная и для земледелия, и для скотоводства. Состоятельные хозяева устраивали для Бранлейва ярла, хорошо здесь известного, обильные пиры: дружить с ним было гораздо безопаснее, чем ссориться. Хват совсем освоился, бойко болтал по-варяжски, ухаживал за служанками в усадьбах. Белолицый, с тонкими русыми усиками и маленькой бородкой, бойкий и веселый, он пользовался известным успехом и по утрам с явным удовольствием рассказывал о своих приключениях.
Зимобору тоже не раз подмигивали светловолосые дочки бондов, приглашая на свидание в кладовку, но он предпочитал делать вид, что ничего не замечает.
— Да что ты теряешься, навь тебя заешь! — негодовал Хват, жалея, что не может сам быть в двух местах сразу. — Да меня бы! Да я бы! Ну, подумаешь, невеста! Да разве она через море увидит!
Но Зимобор не хотел рисковать — не хватало еще, чтобы наутро кто-то пришел жаловаться и показывать синие пятна на горле! И девушек жалко, и прослыть колдуном в чужой стране вдвойне опасно. Ведь она, его злосчастная мара, может увидеть и за морем! И если бы только мара...
Был соблазн проверить. Если ничего не случится, значит, проклятие за морем не действует и Младина из такого далека не заметит измены. И тогда можно будет привезти Дивину сюда, справить свадьбу и остаться в дружине Бранеслава. О смоленском престоле придется забыть, зато он получит Дивину и сможет не бояться мести Вилы. Но на ком проверить? Не собачонки ведь — люди. И если жертвы мары только просыпались со следами от пальцев на горле, то девушка, отнявшая его любовь у Вилы, рисковала не проснуться вообще. И он сам, кстати, тоже.
Так что Зимобор поневоле воздерживался.
А случай проверить, имеет ли за морем силу «домашнее» проклятье, представился довольно скоро.
Как и все северные конунги, Ингольв конунг не имел никакого стольного города и жил в течение года попеременно в разных своих усадьбах. Теперь он уже устроился со всем своим хирдом в усадьбе под названием Плачущий Камень. Она называлась так потому, что ручьи окрестных гор стекали по каменистым склонам тоненькими струйками, сочились из мелких трещин камня, словно прозрачные слезы. Это было красиво, необычно, и Зимобор не уставал дивиться, какие же разные и причудливые земли сотворили боги. Сама усадьба состояла из нескольких больших домов уже знакомого устройства, а вокруг нее паслись многочисленные стада. Гостей ждали, для них был готов просторный дом, и все они смогли разместиться, отогреться возле горящих очагов, вымыться в бане и отдохнуть после тесноты и качки идущего корабля.
Усадьба была битком набита: зная, что Ингольв конунг выдает замуж свою внучку, все окрестные хозяева съезжались, надеясь повеселиться на пиру и получить подарки. Конунг, высокий старик с длинной белой бородой, всех принимал с гордым достоинством. Доброгнева он тоже принял с большим уважением, много расспрашивал о земле кривичей, ее обычаях и нынешнем положении дел. Его внучка должна была стать королевой той земли, и он хотел знать о ней побольше.
Будущая полотеская княгиня всем понравилась. Это была молоденькая, четырнадцатилетняя, девушка, невысокая, но стройная, с точеным, красивым, немного еще наивным личиком. На праздник ее наряжали в разноцветные рубахи и платья, украшали огромными золотыми застежками, ожерельями, браслетами, так что она не могла даже шить, хотя постоянно держала на коленях какое-то рукоделье. Юная, нарядная, красивая, она сама казалась какой-то драгоценностью, дорогой и почетной наградой тому, кто сумел ее завоевать. Для свадьбы ждали только приезда ее отца, который еще не вернулся из летнего похода, но должен был вот-вот появиться.
Однажды утром Зимобор был разбужен уже привычным образом: Хват с утомленным стоном плюхнулся на лежанку рядом с ним, вытянулся и застонал. Вчера он еще оставался на пиру в хозяйском доме, когда Зимобор ушел спать, и ночью не появлялся.
— Живой? — поинтересовался Зимобор.
— О-ой... — промычал тот. — Не поверишь. Какое пиво вчера было...
— Чего не верить? На тебя посмотреть — во все поверишь.
— Ну, мы сначала там, в эледескали приняли, хорошо так... Потом я выхожу, а тут эти, с Борнхольма. С синей мордой, ну, помнишь, такой корабль мы ходили смотреть...
— У этих с Борнхольма синие морды?
— У корабля. У этих кренделей морды красные. И наглые. Им тут уже места не хватило, они там стоят, где Одинокое Дерево. Где Траин бонд живет. — Хват уже успел выучить все окрестности и всех обитателей. — Ну, они меня вдвоем взяли, «о, гардск хирдман», я им, «йа», дескать, я и есть... А он мне такой рог, вот такой! Такой... Привели к себе, там такая дочка этого Траина... Гудрун... Гудрид... Не помню, в общем. Я ей: «Эк храбрый гардск хирдман», дескать, она смеется...
— Эк эм, — поправил Зимобор, потягиваясь.
— Что?
— Эк эм храуст гардск хирдман. Я есть храбрый славянский воин. Ты это хотел сказать?
— Ну да. Короче, я все разговор на постель поворачиваю, дескать, покажи, какие у вас дома скамьи, какие лежанки, все такое, И ведет она меня к девичьей, вроде уже все к тому...
Хват еще не успел завершить свое повествование, как дверь хлопнула и в покой ворвался Радоня, один из кметей Хватова десятка.
— Там, ребята, там! — орал он. В голосе его было нечто такое, что Зимобор сразу приподнялся. — Где Хват? Там корабли!
— Ну и что? — спросил Зимобор. Хват только что-то хрюкнул, не в силах оторвать голову от жесткой подушки.
— Я не знаю. Говорят, какой-то чужой конунг. Там все свеи вооружаются, и хозяйские тоже бегают как ошпаренные. Кто хорошо по-ихнему понимает, подите узнайте!
Зимобор мигом перепрыгнул через лежащего Хвата и стал торопливо одеваться.
В хозяйском доме и впрямь царил переполох. Хирдманы поспешно разбирали снаряжение, везде виднелись фигуры, исполняющие «пляску близкой битвы», то есть прыгающие на месте, чтобы кольчуга легче и быстрее натянулась. Сам Ингольв конунг был уже одет в стегач и кольчугу, рядом оруженосец держал подшлемник и шлем. Во фьорд входили корабли Рагнемунда конунга, правителя западных етов.
— Он тоже хотел взять в жены йомфру Альви! — бегло объяснил Бранеслав, уже полностью готовый к битве. — Потому что лучше нее невесты нет во всех северных странах, а этот старый козел тоже хочет иметь все самое лучшее! Он знает, что я обручился с ней на Середине Лета, и требует, чтобы ее отдали ему! Скорее его возьмут тролли, чем он хотя бы ее увидит! У него уже два сына, и оба старше меня, и он хочет взять мою Альви, юную и нежную, как цветок шиповника! Пока я жив, этого не будет. Выводите всех людей, идем к кораблям.
Вот так вот оказалось, что Хвату некогда отдыхать после ночных подвигов. Уже сегодня предстояло сражаться, причем сражаться не на земле, а на кораблях, что само по себе внушало кривичам если не страх, то серьезную неуверенность.
Ингольв конунг, оскорбленный тем, что его пытались принудить отдать внучку не тому, кого он выбрал, тоже спешно собирал войско. У Рагнемунда конунга было около двадцати кораблей, если, конечно, у дозорных от страха не двоилось в глазах.
Бранеслав быстро вывел всех своих людей к кораблям, которые уже были спущены на воду и готовы отчаливать. Пока его люди налегали на весла, выводя корабли к устью фьорда, Зимобор быстро осматривал своих людей, проверяя, как они одеты и снаряжены, — все произошло так быстро, что раньше на это не было времени. Слава богам, никто не забыл щит или копье, вот только разгильдяй Своята так и не пришил вчера оторванный ремень подшлемника. Хорошо, что толстая иголка с ниткой у Зимобора была вколота в кожу стегача на груди; он сунул их парню и велел зашивать. У того с перепоя дрожали руки, корабль качало, и Зимобор в сердцах бросил:
Туши разделали, головы, шкуры и внутренности оставили на жертвенниках, а остальное забрали в усадьбу. Огромные куски мяса обжаривали над очагами, а потом раздавали присутствующим, начав, разумеется, с хозяина и самых знатных его гостей.
— Но как же мы будем есть то, что пожертвовано богам! — Потрясенный цареградец никак не желал взять предложенный ему кусок. — Ведь это же пожертвовано!
— Вот чудак! — Бранеслав, уже немного захмелевший от крови, от упоения близостью к богам, которое он всегда ощущал во время жертвоприношения, от пива и греческого вина, только смеялся. — Но ведь боги получили духжертвы! А мясо мы можем съесть, они не обидятся, уверяю тебя. Мы потом сожжем на жертвеннике кости, как сожгли шкуры и внутренности, а там, в Асгарде, Тор коснется их молотом, и животные снова станут целыми и даже живыми! А мы разделяем трапезу с богами и тем самым поддерживаем связь с ними. Неужели ваши боги даже такой малости не могут?
— Нет. — Никтополион покачал головой и на мясо смотрел по-прежнему с сомнением. — Наши боги требовали лучшие мясные части туши. Но ты знаешь, базилевс, — он поднял глаза на Бранеслава, — уже несколько веков ромеи поклоняются другому богу. Богу! — Он поднял палец, подчеркивая, что это совсем особенное слово. — Он милостив и вовсе не требует кровавых жертв...
— Ну, тогда он едва ли что может. — Бранеслав отмахнулся. Он все сильнее хмелел, и беседа стала ему надоедать. — Эй, Асмунд, пьяный ты тролль! Хринг, отбери у него ковшик и найди его арфу. Пусть сыграет что-нибудь такое... звучное и по-настоящему возвышенное! Давайте споем о битве у Готланда!
Дружина радостно загомонила: битва у Готланда уже лет пять или шесть была предметом их неувядающей гордости. А Никтополион шептал в ухо Зимобору, который по привычке продолжал его слушать, хотя переводить уже не требовалось:
— Учение Христа все шире распространяется по миру и просвещает множество языческих народов. Он родился от женщины, простой смертной женщины, и начал свою жизнь как самый простой человек. Поэтому он знает все тяготы земной жизни и жалеет людей. Скажи, разве можно любить богов, которые так чужды вам, как ваши? Как ты можешь, Ледиос, любить те страшные деревянные колоды, черные от засохшей крови, ты же умный человек, я это вижу!
— Обычное заблуждение диких людей. — Зимобор усмехнулся. — Последние дикари, увидев идолы, думают, что это и есть боги, что мы поклоняемся деревянной колоде, которую наш дедушка вырубил топором. И вы, такие умные и знающие, разделяете заблуждения дикарей. Ну неужели мы так похожи на народ слабоумных? Эти идолы — только зримый образ, точка в пространстве, куда мы приносим наши жертвы. — Рассказывая, он частично использовал славянские слова, за неимением греческих, и для наглядности рисовал руками в воздухе, хотя не имел такой привычки. — А боги — не в колодах. Каждый из богов — одна из сил, правящих вселенной. Но провести границу между силами нельзя, поэтому и разные боги, как говорят некоторые из жрецов, — только разные воплощения одного бога.
— Смотри, а лямочка-то сейчас отскочит! Отскочит лямочка... — бормотал Хват, сидевший с другой стороны от него. Его взгляд был прикован к одной из девушек за женским столом: лямка на ее правом плече, державшая платье, не выдерживала напора пышной груди и была готова отстегнуться. — Уж как я бы эту лямочку сейчас дернул... — В глазах Хвата горел охотничий азарт. — И вторую тоже... Одну в правую руку, другую в левые зубы...
— Очувствуйся, чего несешь? — Зимобор снисходительно пихнул его в бок.
— А ты чем там занят? — Хват посмотрел на него шалыми глазами. — Смотри, вон там еще одна есть, худенькая, как тебе нравится!
— Погоди, у меня тут Павсикакий завелся.
— Ну у тебя и вкусы! Не ждал, брат!
— И ты можешь мне не верить, но я люблю своих богов. — Зимобор снова повернулся к Никтополиону. — Как можно поклоняться тому, кто родился человеком? Кто родился человеком, тот им и останется. Он станет, в лучшем случае, сильным колдуном. Такие бывали, и некоторым даже удавалось внушить людям, будто они боги. Но только это невозможно. Рожденный человеком им же и умрет. Зато боги могут давать жизнь людям. Один из богов был моим предком.
— Но о старых богах рассказывают, что они ничуть не лучше людей! Они подвержены всем человеческим страстям: они злобны, жадны, мстительны, распутны! Воровство, убийство, похищение чужих жен — вот их деяния! Они отдают победу тому, кто лучше подкупит их жертвами, а не тому, за кем настоящая правда!
— Правда всегда за тем, кто сильнее.
— Но если сильный притесняет слабого...
— Значит, за ним остается право решать. Он заслужил его своей силой. А если дать слабым править миром, они его погубят — они ведь не могли обеспечить благополучие даже самим себе!
— А что, если этих богов вовсе нет? — горячо шепнул Никтополион и воровато оглянулся. В его глазах пылала жажда истины, но он понимал, что за такие разговоры в северной варварской стране можно сильно получить по голове. — А что, если за этими колодами ничего не стоит? Что тогда?
— Ну, ты сказал! — Зимобор не рассердился, а засмеялся, как будто услышал несусветную глупость. — Ты видел солнце? Ты замечал, что сменяются зима и лето, что люди родятся и умирают, как трава и деревья, как сами светила? А если ты все это видел, как же можно говорить, что богов нет? Не значит ли это отрицать очевидное? Это было бы просто глупо, а ты тоже, как мне кажется, неглупый человек.
— Но всеми светилами движет Бог, единый бог, и человеческими судьбами правит он же!
— А я тебе про что говорил? Я, наверное, плохо выразился, слов мало помню. Тем более спьяну, уж извини. И я тебе сказал: когда Ярила взрослеет и в конце весны из юноши становится мужем, он становится Перуном. А когда Перун спускается вниз по кругу года и стареет, осенью он делается Велесом. Но они трое — одно, но в разных воплощениях. Непонятно? Этого не надо понимать. Это надо почувствовать. Так... — Зимобор сделал движение рукой, подражая рыбе в воде. — Просто почувствовать. Что одна и та же вещь может быть одновременно разными вещами и проходить все ступени, оставаясь собой. Если поймешь, то будешь знать, что такое человек и что такое бог.
Зимобор замолчал. Этот разговор напомнил ему самую большую сложность его собственной судьбы. Конечно, он любит своих богов. Как можно не любить тех, кто с рождения присутствует в твоей жизни, словно ближайшие родственники? О ком детям рассказывает дед, объясняя, отчего пришла зима? Каждый год у них на глазах сумрачный Велес, пылая страстью к прекрасной Леле, уносит ее в свое подземелье, но там она засыпает от его поцелуя, и он остается в горести сидеть над ее бездыханным телом, мучимый своей неразделенной и неутолимой страстью. А мать ее, добрая богиня Макошь, рыдает и плачет по дочери — слезы ее падают на землю осенними дождями, и все земные матери, подражая ей, плачут о своих дочерях, выдаваемых замуж и отрываемых от родной семьи. От горя Макошь седеет, сохнет, становится Мареной, и снег летит на землю из рукавов ее шубы, покрывая темницу дочери белым покрывалом смерти... Год за годом род человеческий следит за битвами, страданиями, подвигами и радостями богов, происходящими у них на глазах, и разделяет их на своем, земном, уровне. Как же можно их не любить? И как можно богам не любить их в ответ?
Хорошо ему, цареградцу, говорить — а может, их нет? Младина, младшая из Вещих Вил, конечно, есть на самом деле, она не сказка и не грезы засыпающих рожениц, которым мерещится, что какие-то три женщины приходят предсказывать судьбу их драгоценным младенцам. Ведь у каждого есть настоящее, прошлое и будущее. Есть и она — Дева Первозданных Вод, та жаждущая женская сущность, которая хочет рождать, потому что такова ее природа. И как она создает судьбу людей, так хочет взять у них сил для этого создания, принимая те чисто человеческие формы, которые они, люди, способны воспринять. Сущность Первозданных Вод становится девушкой, именно такой — юной, красивой, нежной, страстной, — о которой мечтает каждый мужчина. Но Дева вкладывает в свой образ всю ту мстительную ревность, которая так порочит небожителей, делая их уж слишком похожими на людей... Боги-силы, боги-стихии создали людей, как создали всю зримую и незримую вселенную, а люди своим воображением дали им образы, сделав своим подобием, и тем самым укрепили связь, сделав ее ближе и теснее, как кровное родство.
И даже сейчас, столько времени спустя, под чужим небом, Зимобор отлично помнил чувство, переполнявшее его вблизи Богини, — горячую и всепоглощающую любовь к ней. Он ничего не хотел просить у нее, ни о чем не хотел спрашивать — все существо его стремилось только выразить ей его любовь, такую сильную, что по спине пробегала дрожь, а в глазах выступали слезы. Наверное, и здесь, в земле свеев, правит та же Великая Богиня, только под другим именем. Должно быть, когда-то она правила и землей ромеев, но как давно она ушла оттуда, забытая неблагодарными детьми!
Как объяснить это все? Хотя бы себе, не говоря уж об этом цареградце? Как найти такие слова — на чужом полузабытом-полувспомненном языке, в конце обильного жертвенного пира?
Грек тоже молчал. Его народ был очень стар — еще две тысячи лет назад, когда славяне жили лесными родами, считали родство по материнской линии, пахали пашню сохой из лосиного рога, брали в жены своих сестер, а всякого чужака считали лесным духом, жители Эллады уже строили города на холмах, беломраморные храмы над теплым морем, собирались на площадях, чтобы поспорить об искусстве управления государством, за счет города снаряжали корабли для исследования новых торговых путей. Их мир был давно освоен, нанесен на карты, образцы которых они взяли у еще более древних и умудренных народов, и очищен от чудовищ, изгнанных за границы известного пространства. Подвиги их древних героев, высохшие и потускневшие, стали только рисунками на запыленных черепках, и в их подлинность не верили даже дети. Деяния их богов давно служили только источником сюжетов для комедий и ничем не отличались от ежедневных забот любого городского судьи: воровство, грабеж, месть, совращение, мошенничество... Человеческий дух давно перервал живую пуповину, соединявшую его со вселенной. Теперь земля и небо стали для него лишь зеркалами, в которых он видел одного себя. Конечно, ему и бог понадобился новый. Один, как один во вселенной сам новый человек.
Но славян этому богу пока было нечем привлечь. Они еще помнили, как тот свет, страну мертвых, сознание дедов помещало за ближайшую реку, потому что текучая вода считалась неодолимой преградой — гранью миров. Не как сказки, но как живые родовые предания они помнили те трагедии, которыми сопровождался переход от внутриродовых к межродовым бракам. Они расселялись, двигаясь вдольрек, и чем шире делался их мир, тем более могучими мыслись боги, создавшие его. В последние три-четыре века он распахнулся, наконец, так широко, что в него попали не только варяги, но даже далекие ромеи, наследники эллинов. Боги славян уже не были духами предков, живущими под порогом, — они стали творцами вселенной и получили невиданный прежде приток сил.
И от любви к ним, желая сделать их еще ближе, люди отдавали им самое дорогое — свои собственные чувства, мысли, переживания и сами судьбы, возвращая то, что было когда-то от них получено.
— Эй, ты чего? — Теперь уже Хват, которому не понравилось его слишком задумчивое лицо, пихнул Зимобора в бок. — Не спи — зима приснится, ноги отморозишь!
А Асмунд скальд, которому в руки всунули арфу, с пьяной торжественностью пел славу своему конунгу:
Вся дружина хором подхватывала припев, отбивая такт ладонями по столу, и на лице раскрасневшегося, пьяного, гордого и счастливого Бранеслава отражалось упоение, делавшее его поистине равным богам.
В громе бранной стали
рати бились храбро...
***
В начале месяца зернича длинная вереница кораблей отошла от пролива. Из тех ладей, что привезли кривичей, Бранеслав взял с собой только три самых больших, на которых плыл Доброгнев со своей дружиной, а отцовских три десятка распределили по своим двум кораблям. Один десяток во главе с Сулицей остался в Бирке охранять товар.
Зимобор и Хват со своими людьми оказались на двух «горынычах», среди дружины Бранеслава. Когда-то двенадцатилетний княжич приехал в Бирку с дружиной из тридцати отроков, которые взрослели и мужали вместе с ним. Из тех тридцати осталось всего девять человек, остальные за прошедшие десять лет погибли в разных битвах, умерли от ран или болезней. Нынешняя дружина Бранеслава состояла в основном из свеев, и недостатка в желающих служить Бранлейву ярлу не ощущалось. К нему шли охотно: он славился как вождь отважный и удачливый в битвах, щедрый и справедливый при дележе добычи, а ничего другого от вождя здесь и не требовалось.
Наблюдая за Бранеславом, Зимобор невольно качал головой. В единственном сыне Столпомира не осталось уже ничего славянского, ни единой пуговицы, даже не единой мысли. Он был истинным северным вождем, все его мысли были о славе и добыче, которые он умел завоевывать на море и на суше. Как он будет жить, когда вернется в Полотеск? И как Полотеск будет жить под его управлением?
Но нередко Зимобору приходило в голову: а что, собственно, ему самому-то мешает собрать дружину, поступить на службу к такому же варяжскому конунгу и добиться всего того же самого? В том числе и войска, с которым можно отвоевать Смоленск, как Столпомир когда-то отвоевал Полотеск? Ведь об этом ему говорила Младина, для этого она послала его к Столпомиру... Вот только Столпомир отвоевывал свою землю у чужих, а ему придется биться с кровными родственниками.
Однако сейчас, издалека, эта мысль не казалась ужасной. Гораздо ужаснее, будучи потомком богов и полноправным наследником престола, служить десятником, проверять ночные стражи и давать нахлобучку разгильдяю Свояте, который опять нанюхался порошка серых мухоморов — где только берет, подлюга! — потому что, дескать, хочет стать берсерком. Как будто мало Горяя, который и безо всяких мухоморов с одного удара приходит в такое бешенство, что не различает своих и чужих!
Несколько дней корабли шли на юг вдоль каменистых побережий, то на веслах, то под широкими полосатыми парусами. Кривичи весьма неуютно чувствовали себя на корабле, а для свеев он был все равно что дом родной: они не только спали и ели на нем, разжигая огонь под котлом на нарочно устроенной куче камней, но и упражнялись, сражаясь друг с другом, несмотря на качку, и даже показывали свою ловкость, бегая по веслам, вытянутым прямо над водой. Как они объясняли, это умение очень полезно во время боя. Хродлейв, сын Гуннара, с которым Зимобор делил скамью и весло, даже пытался рассказать какую-то очень смешную историю про другого хирдмана, Ульва, но слов не хватало, и Зимобор уразумел только, что тот однажды спьяну побежал как-то не так и ухитрился сломать своим весом аж два весла, причем не на своем корабле, а на чужом, после чего получил оба эти весла в подарок и волок их на себе до своей стоянки. Бранеславовы хирдманы сгибались пополам от смеха, вспоминая эту историю, а Ульв с тех пор так и носил прозвище Два Весла.
Зимобор запомнил много новых слов и мог уже вполне сносно объясняться с Бранеславовыми хирдманами. Названия разных частей вооружения он знал и раньше, но теперь выяснил, например, что шлем можно называть не просто «хьяльм», но и «хильдигьельт», что значит «боров битвы», или «хильдисвин» — «свинья битвы». Свинья в обоих языках, как ни странно, называлась одинаково. Он запомнил, что большой покой с очагом и скамьями, которые славяне между собой называли гридницей, здесь зовется «скали», или «эльдаскали», или еще «стова». Что хозяйка дома называется «хусфрейя», то есть госпожа дома, хозяин — «хусгуми», а вот «хускарл» будет совсем наоборот — раб. Что словом «спорд» можно назвать и рыбий хвост, и нижний край щита, а отсюда идет много шуток о «голодных берсерках», которые-де второпях спутали одно с другим (поскольку берсерки, приходя в боевое безумие, имеют обыкновение вгрызаться в собственный щит). Другие кривичи тоже попривыкли к языку и нашли себе приятелей, так что Зимобор не раз засыпал и просыпался под беседу вроде:
— Лейв, пойдем пить брагу!
— Сокол, уйди!
Уже заметно похолодало, близились зимние бури, Бранеслав купил для всех кривичей плащи из тюленьих шкур, с капюшонами, чтобы укрываться от холодных брызг. Кривичи сами, как и свей, настолько провоняли рыбьим жиром, что перестали замечать запах, который поначалу казался им невыносимым.
— Вы теперь пахнете как мы, а значит, вы почти наши! — говорил Зимобору Хродлейв, дружески хлопая по плечу.
— Ликлиг тил тэс! — Зимобор улыбался. — Похоже на то.
Некоторые звуки ему еще плохо давались, но его понимали.
Торопясь поскорее увидеть невесту, Бранеслав делал длинные переходы и разрешал причаливать только в сумерках, когда появлялась опасность проглядеть подводный камень. Ночевали где придется: иной раз в гостиных дворах, где лечь удавалось по очереди, иной раз в усадьбах или хуторах, где занимали не только все жилые помещения, но даже хлевы, бани и амбары. Причем на хлев всегда имелось очень много желающих, потому что там было теплее. Здесь была довольно богатая земля — удобная и для земледелия, и для скотоводства. Состоятельные хозяева устраивали для Бранлейва ярла, хорошо здесь известного, обильные пиры: дружить с ним было гораздо безопаснее, чем ссориться. Хват совсем освоился, бойко болтал по-варяжски, ухаживал за служанками в усадьбах. Белолицый, с тонкими русыми усиками и маленькой бородкой, бойкий и веселый, он пользовался известным успехом и по утрам с явным удовольствием рассказывал о своих приключениях.
Зимобору тоже не раз подмигивали светловолосые дочки бондов, приглашая на свидание в кладовку, но он предпочитал делать вид, что ничего не замечает.
— Да что ты теряешься, навь тебя заешь! — негодовал Хват, жалея, что не может сам быть в двух местах сразу. — Да меня бы! Да я бы! Ну, подумаешь, невеста! Да разве она через море увидит!
Но Зимобор не хотел рисковать — не хватало еще, чтобы наутро кто-то пришел жаловаться и показывать синие пятна на горле! И девушек жалко, и прослыть колдуном в чужой стране вдвойне опасно. Ведь она, его злосчастная мара, может увидеть и за морем! И если бы только мара...
Был соблазн проверить. Если ничего не случится, значит, проклятие за морем не действует и Младина из такого далека не заметит измены. И тогда можно будет привезти Дивину сюда, справить свадьбу и остаться в дружине Бранеслава. О смоленском престоле придется забыть, зато он получит Дивину и сможет не бояться мести Вилы. Но на ком проверить? Не собачонки ведь — люди. И если жертвы мары только просыпались со следами от пальцев на горле, то девушка, отнявшая его любовь у Вилы, рисковала не проснуться вообще. И он сам, кстати, тоже.
Так что Зимобор поневоле воздерживался.
А случай проверить, имеет ли за морем силу «домашнее» проклятье, представился довольно скоро.
Как и все северные конунги, Ингольв конунг не имел никакого стольного города и жил в течение года попеременно в разных своих усадьбах. Теперь он уже устроился со всем своим хирдом в усадьбе под названием Плачущий Камень. Она называлась так потому, что ручьи окрестных гор стекали по каменистым склонам тоненькими струйками, сочились из мелких трещин камня, словно прозрачные слезы. Это было красиво, необычно, и Зимобор не уставал дивиться, какие же разные и причудливые земли сотворили боги. Сама усадьба состояла из нескольких больших домов уже знакомого устройства, а вокруг нее паслись многочисленные стада. Гостей ждали, для них был готов просторный дом, и все они смогли разместиться, отогреться возле горящих очагов, вымыться в бане и отдохнуть после тесноты и качки идущего корабля.
Усадьба была битком набита: зная, что Ингольв конунг выдает замуж свою внучку, все окрестные хозяева съезжались, надеясь повеселиться на пиру и получить подарки. Конунг, высокий старик с длинной белой бородой, всех принимал с гордым достоинством. Доброгнева он тоже принял с большим уважением, много расспрашивал о земле кривичей, ее обычаях и нынешнем положении дел. Его внучка должна была стать королевой той земли, и он хотел знать о ней побольше.
Будущая полотеская княгиня всем понравилась. Это была молоденькая, четырнадцатилетняя, девушка, невысокая, но стройная, с точеным, красивым, немного еще наивным личиком. На праздник ее наряжали в разноцветные рубахи и платья, украшали огромными золотыми застежками, ожерельями, браслетами, так что она не могла даже шить, хотя постоянно держала на коленях какое-то рукоделье. Юная, нарядная, красивая, она сама казалась какой-то драгоценностью, дорогой и почетной наградой тому, кто сумел ее завоевать. Для свадьбы ждали только приезда ее отца, который еще не вернулся из летнего похода, но должен был вот-вот появиться.
***
Однажды утром Зимобор был разбужен уже привычным образом: Хват с утомленным стоном плюхнулся на лежанку рядом с ним, вытянулся и застонал. Вчера он еще оставался на пиру в хозяйском доме, когда Зимобор ушел спать, и ночью не появлялся.
— Живой? — поинтересовался Зимобор.
— О-ой... — промычал тот. — Не поверишь. Какое пиво вчера было...
— Чего не верить? На тебя посмотреть — во все поверишь.
— Ну, мы сначала там, в эледескали приняли, хорошо так... Потом я выхожу, а тут эти, с Борнхольма. С синей мордой, ну, помнишь, такой корабль мы ходили смотреть...
— У этих с Борнхольма синие морды?
— У корабля. У этих кренделей морды красные. И наглые. Им тут уже места не хватило, они там стоят, где Одинокое Дерево. Где Траин бонд живет. — Хват уже успел выучить все окрестности и всех обитателей. — Ну, они меня вдвоем взяли, «о, гардск хирдман», я им, «йа», дескать, я и есть... А он мне такой рог, вот такой! Такой... Привели к себе, там такая дочка этого Траина... Гудрун... Гудрид... Не помню, в общем. Я ей: «Эк храбрый гардск хирдман», дескать, она смеется...
— Эк эм, — поправил Зимобор, потягиваясь.
— Что?
— Эк эм храуст гардск хирдман. Я есть храбрый славянский воин. Ты это хотел сказать?
— Ну да. Короче, я все разговор на постель поворачиваю, дескать, покажи, какие у вас дома скамьи, какие лежанки, все такое, И ведет она меня к девичьей, вроде уже все к тому...
Хват еще не успел завершить свое повествование, как дверь хлопнула и в покой ворвался Радоня, один из кметей Хватова десятка.
— Там, ребята, там! — орал он. В голосе его было нечто такое, что Зимобор сразу приподнялся. — Где Хват? Там корабли!
— Ну и что? — спросил Зимобор. Хват только что-то хрюкнул, не в силах оторвать голову от жесткой подушки.
— Я не знаю. Говорят, какой-то чужой конунг. Там все свеи вооружаются, и хозяйские тоже бегают как ошпаренные. Кто хорошо по-ихнему понимает, подите узнайте!
Зимобор мигом перепрыгнул через лежащего Хвата и стал торопливо одеваться.
В хозяйском доме и впрямь царил переполох. Хирдманы поспешно разбирали снаряжение, везде виднелись фигуры, исполняющие «пляску близкой битвы», то есть прыгающие на месте, чтобы кольчуга легче и быстрее натянулась. Сам Ингольв конунг был уже одет в стегач и кольчугу, рядом оруженосец держал подшлемник и шлем. Во фьорд входили корабли Рагнемунда конунга, правителя западных етов.
— Он тоже хотел взять в жены йомфру Альви! — бегло объяснил Бранеслав, уже полностью готовый к битве. — Потому что лучше нее невесты нет во всех северных странах, а этот старый козел тоже хочет иметь все самое лучшее! Он знает, что я обручился с ней на Середине Лета, и требует, чтобы ее отдали ему! Скорее его возьмут тролли, чем он хотя бы ее увидит! У него уже два сына, и оба старше меня, и он хочет взять мою Альви, юную и нежную, как цветок шиповника! Пока я жив, этого не будет. Выводите всех людей, идем к кораблям.
Вот так вот оказалось, что Хвату некогда отдыхать после ночных подвигов. Уже сегодня предстояло сражаться, причем сражаться не на земле, а на кораблях, что само по себе внушало кривичам если не страх, то серьезную неуверенность.
Ингольв конунг, оскорбленный тем, что его пытались принудить отдать внучку не тому, кого он выбрал, тоже спешно собирал войско. У Рагнемунда конунга было около двадцати кораблей, если, конечно, у дозорных от страха не двоилось в глазах.
Бранеслав быстро вывел всех своих людей к кораблям, которые уже были спущены на воду и готовы отчаливать. Пока его люди налегали на весла, выводя корабли к устью фьорда, Зимобор быстро осматривал своих людей, проверяя, как они одеты и снаряжены, — все произошло так быстро, что раньше на это не было времени. Слава богам, никто не забыл щит или копье, вот только разгильдяй Своята так и не пришил вчера оторванный ремень подшлемника. Хорошо, что толстая иголка с ниткой у Зимобора была вколота в кожу стегача на груди; он сунул их парню и велел зашивать. У того с перепоя дрожали руки, корабль качало, и Зимобор в сердцах бросил: