Страница:
— Убьют дурака, туда тебе и дорога! Как вчера от сохи, вяз червленый тебе в ухо!
Услышав его голос, Бранеслав обернулся и приветливо махнул рукой, улыбаясь так открыто и радостно, словно не жестокий и беспощадный враг ждал их совсем близко, за ближайшим каменистым мысом, а веселая толпа нарядных свадебных гостей.
— Эйт син скаль хвэр дейа! Ничего, один раз ведь каждому придется умереть! — крикнул он сначала по-варяжски, а потом по-славянски, чтобы все его поняли. — Надо суметь сделать это достойно, а слава погибших бессмертна!
Зимобор не ответил. Сын Столпомира стал настоящим варяжским вождем, и бессмертная слава сделалась для него первой и важнейшей ценностью в жизни. Зимобору хотелось напомнить ему об отце, о земле, ждущей его помощи и надеющейся на него. Но как он мог упрекать Бранеслава — он, который сам ушел из Смоленска, бросив княжество в лучшем случае на ненадежное управление женщин, а в худшем — во власть смут и раздоров?
И все-таки Бранеслав ему нравился — своей открытостью, гордой отвагой, упорством. Они могли бы стать друзьями, и их землям не пришлось бы между собой воевать... если бы каждый из них занял, наконец, то место, для которого был рожден.
За мысом корабли вышли на широкий простор и сразу увидели противника. Было видно около десятка кораблей Рагнемунда: все они шли по ветру под парусами, и на мачте каждого был виден большой красный щит — знак войны. Блестели начищенные шлемы воинов, над ними щерились густым лесом наконечники копий, яркие пятна разноцветных щитов смыкались на носах кораблей в сплошную стену. Зрелище было торжественное и красивое, и в голове не укладывалось, что эта красота — твоя смерть.
— Кто идет сюда не как друг? — закричал Бранеслав, когда первый из вражеских кораблей приблизился.
— Кто появился возле моих берегов с красными щитами войны? — закричал пообок со своего дреки Ингольв конунг. — Это спрашиваю я, Ингольв, сын Армунда, конунг Восточного Етланда, — тот, кто имеет право спрашивать!
— Я — Рагнар, сын Хродорма, конунг Западного Етланда! — раздалось в ответ. — Я ничего не имею против тебя, Ингольв конунг, и не к тебе пришел я с красными щитами и с копьем, жаждущим крови врага!
— Кто же здесь твой враг? Здесь только мои друзья!
— Мне нужна дочь твоего сына Гуннвальда, та, что в последний год называется лучшей невестой северных стран. Думаю, что мне, при моем роде и доблести, надлежит иметь все самое лучшее.
— Так ты желаешь посвататься к моей внучке? Почему же твои сваты одеты в такие странные рубахи — не из мягкого шелка, а из железных колец?
— Ты опоздал, Рагнемунд! — яростно закричал Бранеслав. — Альви, дочь Гуннвальда, — моя невеста, она обменялась со мной обетами, и уже готово для нее покрывало невесты, и мне она будет отдана! Поищи себе другую, а здесь для тебя ничего нет!
— Я спрашиваю у тебя, Ингольв конунг: если бы твою внучку не желал получить никто другой, ты отдал бы ее мне? — не отвечая ему, крикнул Рагнемунд.
— У меня не было бы причин отвергать сватовство такого знатного и прославленного мужа! — отозвался Ингольв. — При условии, что не возражали бы сама девушка и ее родители.
— Тогда я предлагаю тебе вернуть твои корабли к берегу, Ингольв конунг! С тобой нам нечего делить. Про меня не скажут, что я, как кровожадный волк, терзаю невинных людей. Я желаю сражаться только с тем, кто стоит у меня на дороге. С тобой, Бранлейв ярл! Никто не скажет, будто я добиваюсь своего увертками, подкупом и хитростью. Я мечом доказываю свое право владеть тем, что мне нравится! Я вызываю тебя на бой, Бранлейв ярл, и пусть невеста достанется тому, кто победит!
— Это речь достойного мужа и славного конунга! — крикнул Бранеслав. — Я буду биться с тобой. Ты, Ингольв конунг, можешь вернуться к усадьбе. Я сам постою за мои права!
Вслед за тем корабли Ингольва конунга развернулись и пошли назад во фьорд. Рагнемунд конунг тем временем отдал какие-то приказания, и большинство кораблей, пришедших с ним, тоже направилось к берегу. Видимо, это были присоединившиеся к нему вожди. Теперь против трех кораблей Бранеслава осталось четыре корабля, на которых была дружина самого Рагнемунда. Но почти сразу самый маленький из его кораблей, с десятью веслами по борту, ушел за остальными. Зимобор не знал, восхищаться благородством Рагнемунда или осуждать ненужную похвальбу, но для них это было, конечно, выгодно. Теперь им предстояло сражаться с равным по силе противником. Вот только у половины войска на Бранеславовом дреки не было никакого опыта морских сражений. Гораздо привычнее славяне чувствовали бы себя на земле, но их никто не спрашивал.
— Говорил я тебе, давай тоже учиться по веслам бегать! — Хват попытался сдуть с глаз кудрявую прядь, потом стал лихорадочно пихать ее под край подшлемника. — А ты: нечего куролесить! Зануда!
— Где тебе по веслам бегать, когда каждый день пьянки, и по двору-то пройти прямо не можешь! — огрызнулся Зимобор, не сводя глаз с приближающихся кораблей. — Стрелы готовь! Волошка! Рубаху подтяни повыше [44], что ты как девка в хороводе!
На носу корабля Бранеслав прокричал боевой клич и метнул копье в Рагнемунда, мощную фигуру которого было уже хорошо видно. Тут же ответное копье свистнуло над кораблем, заставив многих пригнуться, и каким-то злым чудом ударило в кормчего, пронзив того насквозь и пригвоздив к сиденью. На западноетских кораблях радостно закричали, но тут же к небу взвились первые крики боли. Почти все лучники разом пустили стрелы, два жужжащих железных роя осыпало корабли.
Чужая стрела пробила щит Зимобора и на пол-ладони высунулась с внутренней стороны, острым жалом ткнулась в стегач на груди, но, к счастью, не пробила. Зимобор быстро обломал наконечник, чтобы не мешал, прикрылся от еще нескольких стрел, выглянул из-за щита и увидел прямо перед собой нос вражеского корабля. Щиты были густо утыканы стрелами, в плотном строе возникли прорехи, быстро закрытые подошедшими сзади. Раненые отползали назад и прятались под скамьи, прикрывались щитами. А руки уцелевших уже вздымались с копьями, готовыми к броску.
Зимобор бросил копье и успел еще увидеть, как упал один из передних хирдманов, которому оно попало прямо в глазное отверстие шлема. А потом вражеский корабль с грохотом ударился о борт, железные крючья с хрястом впились в дерево, обе стороны разом закричали, завопили, заревели в упоении битвы, в азартном порыве и в ужасе от близости смерти, глянувшей прямо в глаза всем разом. Западные еты со своего более высокого борта рванулись на «Медведя», что-то кричал впереди, на носу, Бранеслав, побуждая своих людей идти вперед. Дальше думать и оглядываться стало некогда.
На счастье кривичей, качка была небольшой. Но отсутствие опыта сражений в тесном пространстве, в давке, где даже мечом как следует взмахнуть было невозможно, сильно осложнило их положение. Более удобным оружием оказался боевой топор, ножи тоже пошли в ход. Зимобор бился, ни о чем не думая, еще успевал оглядываться на своих людей, помогал, подталкивал, один раз вовремя ударил умбоном по голове какого-то из западных, который уже почти опустил секиру на спину Призору из десятка Тихого, а сам Тихий бешено орал что-то впереди, не хуже берсерков. Собственно, и Тихим его прозвали за эту самую ярость в бою.
Мельком удалось заметить Хвата: тот был уже без щита, зато так же ловко и уверенно, как на княжьем дворе по утрам, действовал обеими руками одновременно, топором и булавой. Рядом кричали без умолку, по-варяжски и по-славянски, стоял сплошной гул от железного лязга, воплей раненых, треск щитов и скамей. Иногда кто-то срывался с борта и падал в воду, выплыть откуда, в стегаче или кольчуге, особенно раненому, не было никакой надежды.
Какой-то здоровенный бородатый ет шел по борту, размахивая веслом и снося в море всех, кто не успевал увернуться. Зимобор вырвал из днища так вовремя подвернувшееся чье-то копье и метнул его в бородача — тот сорвался и с плеском упал в воду. Тут же чья-то секира свистнула возле плеча, но Зимобор все же сумел уклониться и тут же сам ударил, попав лезвием поперек груди напавшему на него, — тот согнулся и упал, так что Зимобор не успел даже увидеть его лица.
Сквозь лязг и крик до него долетали еще какие-то вопли и свист, особенно пронзительный; какие-то тени носились над головой, но ему некогда было оглядеться и понять, что это такое. Хродлейв, с окровавленным плечом, вскочил на скамью, вырвал чей-то топор, засевший в дереве, едва не наступил на руку его мертвого хозяина, лежащего на скамье, и стал карабкаться на борт вражеского корабля. Зимобор сообразил: важно захватить чужой корабль, им же объясняли. И очистить его от людей. Подхватив чей-то желтый щит взамен своего разбитого — этот тоже уже был поврежден, в нем не хватало двух досок сверху, но это было лучше, чем совсем ничего, — Зимобор вспрыгнул на скамью, поскользнулся в кровавой луже, чуть не упал — и успел услышать свист меча, вонзившегося в борт там, где только что была его голова. Взмахнув топором, он ударил в чей-то шлем с начищенными бронзовыми накладками, вскочил на скамью и бросился за Хродлейвом.
Прямо перед ним сражалось несколько человек, и Зимобор знал, что это свои, только не сообразил сразу, кто это. Вдруг один из них упал, приподнялся, опираясь на одно колено, попытался отбиться, но получил удар мечом по шее и упал окончательно — Зимобор мельком увидел лицо и узнал Хринга, одного из телохранителей Бранеслава. Кто-то из западных етов бросился туда, где Хринг только что стоял, и напал на Бранеслава. Зимобор только сейчас узнал княжича, когда тот стал отбиваться сразу от двоих. Впрочем, это его не смутило — с хриплыми яростными криками он успевал обороняться, даже сам нападал, ударил одного щитом по голове, сбил с ног и нанес быстрый удар мечом, пока противник не опомнился. Второй в этот миг бросился на него, целя мечом в грудь. Приблизиться Зимобор не успевал, но под руку ему попалось древко копья — наконечник оказался отломан, но и обломанным концом он ударил в лицо противника, прыгнул и быстро добил топором, отвоевал еще шаг пространства и прикрыл бок Бранеслава. Тот что-то крикнул — Зимобор не сумел расслышать за общим шумом, — что-то ободряющее, даже веселое...
И вдруг Бранеслав сильно качнулся и стал падать. Зимобор едва успел отскочить, прижался к борту, и тело безвольно упало на него. В груди Бранеслава торчала стрела, прошедшая насквозь, так что наконечник, похоже, показался наружу, не пробив, однако, кольчугу на спине. Немеющей от напряжения левой рукой Зимобор безотчетно вскинул щит, прикрывая княжича и себя, выпустил топор, присел и придержал голову раненого. Лицо у того было изумленное, с широко раскрытыми глазами.
— Все... — выдохнул Бранеслав, невольно вцепившись в древко у себя в груди, словно хотел вытащить, но сил уже не было даже просто потянуть. На губах показалась кровь. — Ма... матушка... не веле... ла...
— Стрелу не трогай, может, еще... — начал Зимобор, помнивший один случай, когда насквозь прошедшую стрелу удалось сломать и вытащить, так что раненый остался жив. Но не стал продолжать — кровь текла у Бранеслава через угол рта, а это значит, что пробиты легкие. От таких ран не оправляются.
— Не велела... обруча... Звяшка... пропала... теперь я... ма... тушка...
Бранеслав хрипел, захлебываясь, кровь текла на плечо и на доски палубы.
И вдруг в глазах у Зимобора потемнело. Воздух залила тьма, в ней мелькнул острый звездный блеск, напомнивший что-то уже знакомое. Лязгнуло железо, остро сверкнуло совсем близко, но он не мог пошевелиться, не чувствовал своего тела, как уже было с ним когда-то... Прямо в лицо ему глянуло прекрасное девичье лицо — знакомое, как может показаться знакомой сама смерть, рано или поздно приходящая к каждому без исключения. И лицо это было оживленным, радостным, полным озорного лукавства, словно юной резвушке удалась какая-то остроумная проделка. Где-то прозвенел обрывок смеха и затих, словно упали, осыпавшись, несколько колечек разрубленной кольчуги. В этом смехе слышалось торжество, ликование; во тьме коротко и ярко вспыхнули звезды, на миг обрисовав три фигуры под темными покрывалами. Две по бокам были темны, только угадывались в них согнутая старуха и рослая зрелая женщина, в скорби прячущие лица. А в середине стояла Дева с блестящими ножницами в руках, и на ее свежем лице было торжество одержанной победы.
И все пропало. Зимобор очнулся, чувствуя изумление, что сумел так надолго выпасть из битвы и не оказался при этом зарезан, как баран. И тут же понял, что время не двигалось, пока он видел звездную тьму, — уши резанул обрывок того же крика. А на коленях у него лежал Бранеслав, вытянувшийся, с застывшим лицом и неподвижным взглядом темно-голубых глаз. Кровь изо рта больше не шла.
Еще не осознав толком, что произошло, Зимобор подхватил его и, прикрываясь щитом, поволок тело назад, на «Медведя».
— Бранлейв ярл эр вэгин! — закричал где-то рядом один голос, потом другой, и вот уже на обоих кораблях и далее, где бились попарно другие суда, раздавался крик: — Хан эр вэгин! Он убит!
Уцелевшие хирдманы Бранеслава и вслед за ними славяне хлынули обратно, перебрались назад на «Медведя» и там встали, образовав короткую, но крепкую стену щитов на опустевшем, залитом кровью и заваленном телами пространстве. Несколько человек с етландского корабля пытались преследовать их, но получили отпор, остальные почему-то их не поддержали. Зимобор успел бегло оглядеться поверх края щита: один из Бранеславовых кораблей уходил к берегу, другой стоял, прикованный крючьями к своему противнику. Людей на нем оставалось немного, но кто они, свей или еты, нельзя было разобрать. Ни тех, ни других никто не побуждал к дальнейшей битве.
— Рубите крючья! Отходим! Назад! — распоряжался Гутторм Длинный, один из свеаландских десятников Бранеслава. — Мы должны хотя бы увезти тело. Быстрее, Грим, вон секира, руби с той стороны! Видите, Рагнемунд тоже убит.
Услышав это, Зимобор не сразу понял, потом огляделся еще раз. Да, могучей фигуры Рагнемунда конунга нигде не было видно, ни на одном из кораблей не раздавался его громкий голос, не мелькал стяг. Никто не мешал им освобождать корабль и разбирать весла.
Вскоре они уже гребли назад к вершине фьорда. Никто их не преследовал. Вспомнив о Доброгневе и его дружине, Зимобор вертел головой, пытаясь их отыскать. Не может быть, чтобы из всей славянской дружины остались только он, Призор, Буданя... Вон еще Радоня на скамье у мачты, а вон Репей лежит на палубе, опустив разлохмаченную голову на окровавленные руки, но вроде бы живой... А вон Зверь — Зимобор узнал его башмаки с медной прошивкой, которые он не далее как позавчера выиграл в кости у одного из свеев и очень этим гордился. И как-то уж очень тихо он лежит, а лица его не видно под обломками щита...
Когда «Медведь» подошел к берегу, там уже стоял «Быстрый Змей», что пришел раньше, а также толпилось множество народа. Дружина Ингольва конунга ждала в боевой готовности, и конунг велел своим людям помочь тем, кто возвращался из битвы. Иначе у тех не хватило бы сил самим вытащить корабли и вынести убитых и раненых.
Из дружины, ушедшей в бой, вернулось чуть больше половины. Почти все были ранены. Поднимая вместе с Настылой, старым телохранителем Бранеслава, тело княжича, Зимобор увидел, как с берега ему навстречу бежит воевода Доброгнев — без шлема, с повязкой на голове, сквозь полотно которой проступило пятно крови.
— Ах, сыночек, сыночек! — бормотал тот совсем по-стариковски, как не пристало прославленному воеводе, и в голосе его была такая искренняя боль, как будто Бранеслав и впрямь приходился ему сыном. — Что же ты наделал-то, деточка, цветочек наш лазоревый! Что же я батюшке твоему скажу-то — не уберег я тебя, соколик ты наш ясный...
Зимобор с Настылой вынесли тело на берег и положили на траву. Сил не было даже на то, чтобы разогнуться, и Зимобор сел рядом с мертвым. Доброгнев встал на колени, широкой грубой ладонью с нежностью провел по неподвижному лицу и закрыл голубые глаза. Стрела так и торчала в груди, хотя теперь уже ничто не мешало ее вынуть.
— Как же так... — дрожащим голосом спросил воевода и перевел взгляд на Зимобора: — Ты видел, да?
— Что видеть? — устало отозвался Зимобор. — Вон — стрела. Все равно не выжил бы — легкие пробиты.
Кровь на подбородке и на шее Бранеслава уже высохла, Доброгнев попытался, было ее вытереть, но не смог и снова закрыл лицо руками. Он не привык плакать и не мог себе такое позволить на глазах у дружины, но он очень хорошо понимал — погиб единственный сын Столпомира, погиб, не оставив других наследников. Этого мальчика, трехлетнего, он когда-то сажал на коня под ликующие крики дружины; двенадцать лет наблюдал, как тот растет, как сражается с ровесниками сначала деревянным мечом, потом железным, но тупым; потом гулял на пиру в честь двенадцатилетия княжича, получившего настоящий меч и ставшего мужчиной... В нем видели надежду, будущее, гордость и продолжение рода полотеских князей — и вот он лежит, навек закрыв свои соколиные очи, и не будет ни будущего, ни надежды, ни славы... Зимобор глянул на море. Люди Рагнемунда не спешили подходить к усадьбе, их вообще не было видно.
— Говорят, их князь тоже убит, — сказал он Доброгневу и сам понимая, насколько слабо это утешение.
Для Бранеслава больше ничего нельзя было сделать. С трудом поднявшись, Зимобор пошел назад к кораблю. Ему все хотелось пересчитать своих и убедиться, что их не так мало, как казалось.
А убитых и раненых уже выносили на берег. Ему попался Рыбак, пытавшийся, сидя на земле, залепить рану на плече разжеванным хлебным мякишем — простое средство остановить кровь, если некогда или нечем перевязывать, поскольку уж кусок хлеба у любого воина в мешке или за пазухой найдется. При виде него Зимобор вдруг увидел, что рука дергает и болит — оказывается, рукав стегача прорван и волокна льна намокли в крови. Когда и как это случилось — он и не заметил. Надо было идти в усадьбу, раздеваться, мыться и перевязываться. Надо...
Мертвых складывали в ряд, и прямо с краю он вдруг увидел Свояту. Тело лежало на боку, как положили, когда принесли с корабля, шлем был сдвинут как-то странно, наполовину закрывая лицо. От какой же мелочи в бою зависит жизнь! Сползший шлем на миг закрыл обзор — и ты покойник. Лопнувший шнурок, крохотная кочка, лужа крови, на которой ты поскользнешься, — и твой удар пройдет мимо цели, а чужой достанет тебя. А человеку так мало надо, чтобы из живого стать мертвым!
Потом лежали двое или трое свеев из дружины Бранеслава, а потом Зимобор заметил знакомое белое лицо и завиток русой пряди, выбившейся из-под шлема. Хват лежал, раскинув руки, прямо на груди его кольчуга была порвана, на колечках засохла кровь. Зимобор остановился. Хотелось окликнуть, разбудить, поднять... Чтобы он снова подмигивал девушкам, азартно спорил по делу и рассказывал о пьяных приключениях, которых сам, протрезвев, не помнил и только с чужих слов мог передавать: «Мне рассказывали, что это сделал я...».
Привыкнув с детства жить в дружине, Зимобор и полотескую Столпомирову дружину воспринимал как родную семью, каждый из этих парней был его братом. Даже видя эти тела, он еще не верил, что Своята, Хотеня, Зверь и другие никогда уже не встанут, что во время утренних упражнений он уже не услышит громкого голоса Хвата, говорящего отрокам, куда направлять удары: «Голова — бедро, голова — бедро! Ниже, под щит бей! Смотрите, Невеля про стойку вспомнил!» Да, особенно жалко Хвата, который так спешил жить и так мало успел. Но это все. Он навсегда останется здесь, храуст гардск хирдман, отважный славянский воин.
В конце концов, оказалось, что из славянской дружины уцелела половина. Кривичи сражались храбро, но, непривычные к морским боям, понесли большие потери. Из трех десятников выжил один Зимобор — Тихий получил тяжелую рану в голову и к вечеру тоже умер. Человек десять остались невредимы или почти невредимы, и к ним Зимобор причислял и себя. Его единственная рана над локтем оказалась неглубока, — он надеялся, что вовремя принятые простые меры пусть и одарят его небольшим ожогом, все же уберегут от заражения крови. Двадцать пять человек уцелело у Доброгнева, который отдал Зимобору под начало тех шестнадцать, что остались от бывших трех десятков — его, Хвата и Тихого.
— Ты хорошо сражался, я же знал, что ты ничем не хуже нас! — с одобрением говорил ему Хродлейв, которого Зимобору было очень приятно увидеть среди уцелевших. — Ты мог бы даже вступить в дружину конунга!
— Сва эр вист, ват ман варда? — отвечал Зимобор, пытаясь улыбнуться. — Конечно, почему бы и нет?
Но на самом деле он еще плохо понимал, что говорит.
За предыдущие двадцать четыре года он дважды переживал такое: когда после одной серьезной битвы в живых остается не более половины тех, среди которых ты привык жить и кого считал своей семьей. В первый раз такая битва случилась, когда ему было всего одиннадцать лет. Сам он в ней, конечно, еще не участвовал, но долго потом грустил, натыкаясь на пустые лежанки в дружинной избе, где у него тогда уже все были друзьями, и даже не совсем понимал, куда они делись. Второй раз — шесть лет назад, когда случилась война с радимичами и от дружины, в том числе его собственной, осталась половина. Тогда он уже был взрослым и все понимал, сам видел в этой битве, как умирали друзья, и ощущал каждую смерть со всей остротой чувства, которое бывает в восемнадцать лет. Взамен погибших появляются новые люди, с ними опять живешь бок о бок, привыкаешь, как к родным, а потом все случается снова...
Тело Бранеслава уложили в спальном покое усадьбы. Йомфру Альви рыдала над ним, Ингольв конунг был мрачен. К нему уже приехали посланцы от западных етов. Рагнемунд конунг не был убит, но был тяжело ранен, из-за чего войску пришлось прекратить битву, не разгромив противника полностью. Однако победителем считался именно Рагнемунд, и теперь Ингольв конунг был обязан, когда тот поправится, выдать за него внучку. Правда, заговорить об этом с ней он пока не решался. Все не скрывали надежды, что победитель не оправится от раны — поговаривали, что она довольно глубока, а глубокие раны, которые не поддаются полному обеззараживанию, часто воспаляются.
Свей и славяне, все, кто мог передвигаться, приходили проститься с Бранеславом. Лучший в дружине скальд сидел тут же, вытянув раненую ногу, и шевелил губами, складывая хвалебную песнь, последний дар мертвому — все про те же «гром лососей крови» [45]и «славного ясеня сечи» [46].
Воевода Доброгнев сидел при погибшем неотлучно. Зимобор, немного отдохнув и собравшись с мыслями, тоже пришел и сел на край скамьи. Воевода глянул на него запавшими глазами.
— Чего пришел? — неласково буркнул он, но Зимобор понимал, что эта неласковость от сердечной боли. — Отдыхал бы. Отвоевались.
Уже темнело, усадьба, наконец, затихла, затаилась, словно в ожидании опасности. В гриднице позвякивали снаряжением сменившиеся дозорные, кто-то с пыхтением прыгал, пытаясь вылезти из стегача, другой ему помогал, стягивая доспех через голову, а первый, раненый, шипел от боли. А в спальном покое было тихо, горел огонь в очаге, бросая отблески и тени на завешанные шкурами стены. Широкие лежанки были пусты: рядом с мертвым не полагалось ночевать живым, да и прежним обитателям этого покоя лежанки были уже не нужны — они остались на берегу, заваленные камнями, чтобы не причинили никому вреда в ожидании завтрашнего погребения.
Зимобору все время вспоминалось лицо Хвата, застывшее и белое, как иней. К утру его русые кудри примерзнут к остаткам травы и станут совсем седыми, а ему будет уже все равно... И к нему придут они — Старуха, Мать и Дева, придут к любому, чья жизненная нить обрезана. Сколько бы ни было умерших, они успеют ко всякому, ведь в этом их божественная суть, сила и назначение — ткать рубашку душе, навеки сбросившей одежды земного тела.
— Кто такая Звяшка? — спросил Зимобор.
— Что? — Воевода вздрогнул, услышав его хриплый голос.
— Звяшка. Кто это? Он ее поминал. Когда... перед тем как... В общем, про матушку говорил что-то... И про Звяшку. Что она пропала, а теперь и он...
— Это сестра его. Княжна Звенимира.
Зимобор не ответил. Звяшка — выходит, это было домашнее имя его умершей невесты. Он даже не вспоминал за эти годы ни разу, как ее звали, да и зачем тревожить имя мертвой?
— А почему? — Зимобор посмотрел на Доброгнева, по привычке пытаясь пятерней зачесать назад грязные, спутанные волосы. Ему обязательно нужно было разобраться, в каких землях было наложено проклятье, погубившее Бранеслава, — здесь или дома. — Он сказал, что мать запретила обручаться и ему, и сестре. Сестра пропала, теперь он. Что все это значит?
— То и значит. — Воевода хмуро смотрел в край смертного ложа, не имея сил поднять глаза на строгое мертвое лицо. — Княгиня какое-то проклятие с собой привезла, и на ее детей оно должно было пасть, когда они вырастут и надумают жениться. Ну, княжна замуж идти, а княжич жениться. Нельзя им было обручаться. Прокляты они были.
Услышав его голос, Бранеслав обернулся и приветливо махнул рукой, улыбаясь так открыто и радостно, словно не жестокий и беспощадный враг ждал их совсем близко, за ближайшим каменистым мысом, а веселая толпа нарядных свадебных гостей.
— Эйт син скаль хвэр дейа! Ничего, один раз ведь каждому придется умереть! — крикнул он сначала по-варяжски, а потом по-славянски, чтобы все его поняли. — Надо суметь сделать это достойно, а слава погибших бессмертна!
Зимобор не ответил. Сын Столпомира стал настоящим варяжским вождем, и бессмертная слава сделалась для него первой и важнейшей ценностью в жизни. Зимобору хотелось напомнить ему об отце, о земле, ждущей его помощи и надеющейся на него. Но как он мог упрекать Бранеслава — он, который сам ушел из Смоленска, бросив княжество в лучшем случае на ненадежное управление женщин, а в худшем — во власть смут и раздоров?
И все-таки Бранеслав ему нравился — своей открытостью, гордой отвагой, упорством. Они могли бы стать друзьями, и их землям не пришлось бы между собой воевать... если бы каждый из них занял, наконец, то место, для которого был рожден.
За мысом корабли вышли на широкий простор и сразу увидели противника. Было видно около десятка кораблей Рагнемунда: все они шли по ветру под парусами, и на мачте каждого был виден большой красный щит — знак войны. Блестели начищенные шлемы воинов, над ними щерились густым лесом наконечники копий, яркие пятна разноцветных щитов смыкались на носах кораблей в сплошную стену. Зрелище было торжественное и красивое, и в голове не укладывалось, что эта красота — твоя смерть.
— Кто идет сюда не как друг? — закричал Бранеслав, когда первый из вражеских кораблей приблизился.
— Кто появился возле моих берегов с красными щитами войны? — закричал пообок со своего дреки Ингольв конунг. — Это спрашиваю я, Ингольв, сын Армунда, конунг Восточного Етланда, — тот, кто имеет право спрашивать!
— Я — Рагнар, сын Хродорма, конунг Западного Етланда! — раздалось в ответ. — Я ничего не имею против тебя, Ингольв конунг, и не к тебе пришел я с красными щитами и с копьем, жаждущим крови врага!
— Кто же здесь твой враг? Здесь только мои друзья!
— Мне нужна дочь твоего сына Гуннвальда, та, что в последний год называется лучшей невестой северных стран. Думаю, что мне, при моем роде и доблести, надлежит иметь все самое лучшее.
— Так ты желаешь посвататься к моей внучке? Почему же твои сваты одеты в такие странные рубахи — не из мягкого шелка, а из железных колец?
— Ты опоздал, Рагнемунд! — яростно закричал Бранеслав. — Альви, дочь Гуннвальда, — моя невеста, она обменялась со мной обетами, и уже готово для нее покрывало невесты, и мне она будет отдана! Поищи себе другую, а здесь для тебя ничего нет!
— Я спрашиваю у тебя, Ингольв конунг: если бы твою внучку не желал получить никто другой, ты отдал бы ее мне? — не отвечая ему, крикнул Рагнемунд.
— У меня не было бы причин отвергать сватовство такого знатного и прославленного мужа! — отозвался Ингольв. — При условии, что не возражали бы сама девушка и ее родители.
— Тогда я предлагаю тебе вернуть твои корабли к берегу, Ингольв конунг! С тобой нам нечего делить. Про меня не скажут, что я, как кровожадный волк, терзаю невинных людей. Я желаю сражаться только с тем, кто стоит у меня на дороге. С тобой, Бранлейв ярл! Никто не скажет, будто я добиваюсь своего увертками, подкупом и хитростью. Я мечом доказываю свое право владеть тем, что мне нравится! Я вызываю тебя на бой, Бранлейв ярл, и пусть невеста достанется тому, кто победит!
— Это речь достойного мужа и славного конунга! — крикнул Бранеслав. — Я буду биться с тобой. Ты, Ингольв конунг, можешь вернуться к усадьбе. Я сам постою за мои права!
Вслед за тем корабли Ингольва конунга развернулись и пошли назад во фьорд. Рагнемунд конунг тем временем отдал какие-то приказания, и большинство кораблей, пришедших с ним, тоже направилось к берегу. Видимо, это были присоединившиеся к нему вожди. Теперь против трех кораблей Бранеслава осталось четыре корабля, на которых была дружина самого Рагнемунда. Но почти сразу самый маленький из его кораблей, с десятью веслами по борту, ушел за остальными. Зимобор не знал, восхищаться благородством Рагнемунда или осуждать ненужную похвальбу, но для них это было, конечно, выгодно. Теперь им предстояло сражаться с равным по силе противником. Вот только у половины войска на Бранеславовом дреки не было никакого опыта морских сражений. Гораздо привычнее славяне чувствовали бы себя на земле, но их никто не спрашивал.
— Говорил я тебе, давай тоже учиться по веслам бегать! — Хват попытался сдуть с глаз кудрявую прядь, потом стал лихорадочно пихать ее под край подшлемника. — А ты: нечего куролесить! Зануда!
— Где тебе по веслам бегать, когда каждый день пьянки, и по двору-то пройти прямо не можешь! — огрызнулся Зимобор, не сводя глаз с приближающихся кораблей. — Стрелы готовь! Волошка! Рубаху подтяни повыше [44], что ты как девка в хороводе!
На носу корабля Бранеслав прокричал боевой клич и метнул копье в Рагнемунда, мощную фигуру которого было уже хорошо видно. Тут же ответное копье свистнуло над кораблем, заставив многих пригнуться, и каким-то злым чудом ударило в кормчего, пронзив того насквозь и пригвоздив к сиденью. На западноетских кораблях радостно закричали, но тут же к небу взвились первые крики боли. Почти все лучники разом пустили стрелы, два жужжащих железных роя осыпало корабли.
Чужая стрела пробила щит Зимобора и на пол-ладони высунулась с внутренней стороны, острым жалом ткнулась в стегач на груди, но, к счастью, не пробила. Зимобор быстро обломал наконечник, чтобы не мешал, прикрылся от еще нескольких стрел, выглянул из-за щита и увидел прямо перед собой нос вражеского корабля. Щиты были густо утыканы стрелами, в плотном строе возникли прорехи, быстро закрытые подошедшими сзади. Раненые отползали назад и прятались под скамьи, прикрывались щитами. А руки уцелевших уже вздымались с копьями, готовыми к броску.
Зимобор бросил копье и успел еще увидеть, как упал один из передних хирдманов, которому оно попало прямо в глазное отверстие шлема. А потом вражеский корабль с грохотом ударился о борт, железные крючья с хрястом впились в дерево, обе стороны разом закричали, завопили, заревели в упоении битвы, в азартном порыве и в ужасе от близости смерти, глянувшей прямо в глаза всем разом. Западные еты со своего более высокого борта рванулись на «Медведя», что-то кричал впереди, на носу, Бранеслав, побуждая своих людей идти вперед. Дальше думать и оглядываться стало некогда.
На счастье кривичей, качка была небольшой. Но отсутствие опыта сражений в тесном пространстве, в давке, где даже мечом как следует взмахнуть было невозможно, сильно осложнило их положение. Более удобным оружием оказался боевой топор, ножи тоже пошли в ход. Зимобор бился, ни о чем не думая, еще успевал оглядываться на своих людей, помогал, подталкивал, один раз вовремя ударил умбоном по голове какого-то из западных, который уже почти опустил секиру на спину Призору из десятка Тихого, а сам Тихий бешено орал что-то впереди, не хуже берсерков. Собственно, и Тихим его прозвали за эту самую ярость в бою.
Мельком удалось заметить Хвата: тот был уже без щита, зато так же ловко и уверенно, как на княжьем дворе по утрам, действовал обеими руками одновременно, топором и булавой. Рядом кричали без умолку, по-варяжски и по-славянски, стоял сплошной гул от железного лязга, воплей раненых, треск щитов и скамей. Иногда кто-то срывался с борта и падал в воду, выплыть откуда, в стегаче или кольчуге, особенно раненому, не было никакой надежды.
Какой-то здоровенный бородатый ет шел по борту, размахивая веслом и снося в море всех, кто не успевал увернуться. Зимобор вырвал из днища так вовремя подвернувшееся чье-то копье и метнул его в бородача — тот сорвался и с плеском упал в воду. Тут же чья-то секира свистнула возле плеча, но Зимобор все же сумел уклониться и тут же сам ударил, попав лезвием поперек груди напавшему на него, — тот согнулся и упал, так что Зимобор не успел даже увидеть его лица.
Сквозь лязг и крик до него долетали еще какие-то вопли и свист, особенно пронзительный; какие-то тени носились над головой, но ему некогда было оглядеться и понять, что это такое. Хродлейв, с окровавленным плечом, вскочил на скамью, вырвал чей-то топор, засевший в дереве, едва не наступил на руку его мертвого хозяина, лежащего на скамье, и стал карабкаться на борт вражеского корабля. Зимобор сообразил: важно захватить чужой корабль, им же объясняли. И очистить его от людей. Подхватив чей-то желтый щит взамен своего разбитого — этот тоже уже был поврежден, в нем не хватало двух досок сверху, но это было лучше, чем совсем ничего, — Зимобор вспрыгнул на скамью, поскользнулся в кровавой луже, чуть не упал — и успел услышать свист меча, вонзившегося в борт там, где только что была его голова. Взмахнув топором, он ударил в чей-то шлем с начищенными бронзовыми накладками, вскочил на скамью и бросился за Хродлейвом.
Прямо перед ним сражалось несколько человек, и Зимобор знал, что это свои, только не сообразил сразу, кто это. Вдруг один из них упал, приподнялся, опираясь на одно колено, попытался отбиться, но получил удар мечом по шее и упал окончательно — Зимобор мельком увидел лицо и узнал Хринга, одного из телохранителей Бранеслава. Кто-то из западных етов бросился туда, где Хринг только что стоял, и напал на Бранеслава. Зимобор только сейчас узнал княжича, когда тот стал отбиваться сразу от двоих. Впрочем, это его не смутило — с хриплыми яростными криками он успевал обороняться, даже сам нападал, ударил одного щитом по голове, сбил с ног и нанес быстрый удар мечом, пока противник не опомнился. Второй в этот миг бросился на него, целя мечом в грудь. Приблизиться Зимобор не успевал, но под руку ему попалось древко копья — наконечник оказался отломан, но и обломанным концом он ударил в лицо противника, прыгнул и быстро добил топором, отвоевал еще шаг пространства и прикрыл бок Бранеслава. Тот что-то крикнул — Зимобор не сумел расслышать за общим шумом, — что-то ободряющее, даже веселое...
И вдруг Бранеслав сильно качнулся и стал падать. Зимобор едва успел отскочить, прижался к борту, и тело безвольно упало на него. В груди Бранеслава торчала стрела, прошедшая насквозь, так что наконечник, похоже, показался наружу, не пробив, однако, кольчугу на спине. Немеющей от напряжения левой рукой Зимобор безотчетно вскинул щит, прикрывая княжича и себя, выпустил топор, присел и придержал голову раненого. Лицо у того было изумленное, с широко раскрытыми глазами.
— Все... — выдохнул Бранеслав, невольно вцепившись в древко у себя в груди, словно хотел вытащить, но сил уже не было даже просто потянуть. На губах показалась кровь. — Ма... матушка... не веле... ла...
— Стрелу не трогай, может, еще... — начал Зимобор, помнивший один случай, когда насквозь прошедшую стрелу удалось сломать и вытащить, так что раненый остался жив. Но не стал продолжать — кровь текла у Бранеслава через угол рта, а это значит, что пробиты легкие. От таких ран не оправляются.
— Не велела... обруча... Звяшка... пропала... теперь я... ма... тушка...
Бранеслав хрипел, захлебываясь, кровь текла на плечо и на доски палубы.
И вдруг в глазах у Зимобора потемнело. Воздух залила тьма, в ней мелькнул острый звездный блеск, напомнивший что-то уже знакомое. Лязгнуло железо, остро сверкнуло совсем близко, но он не мог пошевелиться, не чувствовал своего тела, как уже было с ним когда-то... Прямо в лицо ему глянуло прекрасное девичье лицо — знакомое, как может показаться знакомой сама смерть, рано или поздно приходящая к каждому без исключения. И лицо это было оживленным, радостным, полным озорного лукавства, словно юной резвушке удалась какая-то остроумная проделка. Где-то прозвенел обрывок смеха и затих, словно упали, осыпавшись, несколько колечек разрубленной кольчуги. В этом смехе слышалось торжество, ликование; во тьме коротко и ярко вспыхнули звезды, на миг обрисовав три фигуры под темными покрывалами. Две по бокам были темны, только угадывались в них согнутая старуха и рослая зрелая женщина, в скорби прячущие лица. А в середине стояла Дева с блестящими ножницами в руках, и на ее свежем лице было торжество одержанной победы.
И все пропало. Зимобор очнулся, чувствуя изумление, что сумел так надолго выпасть из битвы и не оказался при этом зарезан, как баран. И тут же понял, что время не двигалось, пока он видел звездную тьму, — уши резанул обрывок того же крика. А на коленях у него лежал Бранеслав, вытянувшийся, с застывшим лицом и неподвижным взглядом темно-голубых глаз. Кровь изо рта больше не шла.
Еще не осознав толком, что произошло, Зимобор подхватил его и, прикрываясь щитом, поволок тело назад, на «Медведя».
— Бранлейв ярл эр вэгин! — закричал где-то рядом один голос, потом другой, и вот уже на обоих кораблях и далее, где бились попарно другие суда, раздавался крик: — Хан эр вэгин! Он убит!
Уцелевшие хирдманы Бранеслава и вслед за ними славяне хлынули обратно, перебрались назад на «Медведя» и там встали, образовав короткую, но крепкую стену щитов на опустевшем, залитом кровью и заваленном телами пространстве. Несколько человек с етландского корабля пытались преследовать их, но получили отпор, остальные почему-то их не поддержали. Зимобор успел бегло оглядеться поверх края щита: один из Бранеславовых кораблей уходил к берегу, другой стоял, прикованный крючьями к своему противнику. Людей на нем оставалось немного, но кто они, свей или еты, нельзя было разобрать. Ни тех, ни других никто не побуждал к дальнейшей битве.
— Рубите крючья! Отходим! Назад! — распоряжался Гутторм Длинный, один из свеаландских десятников Бранеслава. — Мы должны хотя бы увезти тело. Быстрее, Грим, вон секира, руби с той стороны! Видите, Рагнемунд тоже убит.
Услышав это, Зимобор не сразу понял, потом огляделся еще раз. Да, могучей фигуры Рагнемунда конунга нигде не было видно, ни на одном из кораблей не раздавался его громкий голос, не мелькал стяг. Никто не мешал им освобождать корабль и разбирать весла.
Вскоре они уже гребли назад к вершине фьорда. Никто их не преследовал. Вспомнив о Доброгневе и его дружине, Зимобор вертел головой, пытаясь их отыскать. Не может быть, чтобы из всей славянской дружины остались только он, Призор, Буданя... Вон еще Радоня на скамье у мачты, а вон Репей лежит на палубе, опустив разлохмаченную голову на окровавленные руки, но вроде бы живой... А вон Зверь — Зимобор узнал его башмаки с медной прошивкой, которые он не далее как позавчера выиграл в кости у одного из свеев и очень этим гордился. И как-то уж очень тихо он лежит, а лица его не видно под обломками щита...
Когда «Медведь» подошел к берегу, там уже стоял «Быстрый Змей», что пришел раньше, а также толпилось множество народа. Дружина Ингольва конунга ждала в боевой готовности, и конунг велел своим людям помочь тем, кто возвращался из битвы. Иначе у тех не хватило бы сил самим вытащить корабли и вынести убитых и раненых.
Из дружины, ушедшей в бой, вернулось чуть больше половины. Почти все были ранены. Поднимая вместе с Настылой, старым телохранителем Бранеслава, тело княжича, Зимобор увидел, как с берега ему навстречу бежит воевода Доброгнев — без шлема, с повязкой на голове, сквозь полотно которой проступило пятно крови.
— Ах, сыночек, сыночек! — бормотал тот совсем по-стариковски, как не пристало прославленному воеводе, и в голосе его была такая искренняя боль, как будто Бранеслав и впрямь приходился ему сыном. — Что же ты наделал-то, деточка, цветочек наш лазоревый! Что же я батюшке твоему скажу-то — не уберег я тебя, соколик ты наш ясный...
Зимобор с Настылой вынесли тело на берег и положили на траву. Сил не было даже на то, чтобы разогнуться, и Зимобор сел рядом с мертвым. Доброгнев встал на колени, широкой грубой ладонью с нежностью провел по неподвижному лицу и закрыл голубые глаза. Стрела так и торчала в груди, хотя теперь уже ничто не мешало ее вынуть.
— Как же так... — дрожащим голосом спросил воевода и перевел взгляд на Зимобора: — Ты видел, да?
— Что видеть? — устало отозвался Зимобор. — Вон — стрела. Все равно не выжил бы — легкие пробиты.
Кровь на подбородке и на шее Бранеслава уже высохла, Доброгнев попытался, было ее вытереть, но не смог и снова закрыл лицо руками. Он не привык плакать и не мог себе такое позволить на глазах у дружины, но он очень хорошо понимал — погиб единственный сын Столпомира, погиб, не оставив других наследников. Этого мальчика, трехлетнего, он когда-то сажал на коня под ликующие крики дружины; двенадцать лет наблюдал, как тот растет, как сражается с ровесниками сначала деревянным мечом, потом железным, но тупым; потом гулял на пиру в честь двенадцатилетия княжича, получившего настоящий меч и ставшего мужчиной... В нем видели надежду, будущее, гордость и продолжение рода полотеских князей — и вот он лежит, навек закрыв свои соколиные очи, и не будет ни будущего, ни надежды, ни славы... Зимобор глянул на море. Люди Рагнемунда не спешили подходить к усадьбе, их вообще не было видно.
— Говорят, их князь тоже убит, — сказал он Доброгневу и сам понимая, насколько слабо это утешение.
Для Бранеслава больше ничего нельзя было сделать. С трудом поднявшись, Зимобор пошел назад к кораблю. Ему все хотелось пересчитать своих и убедиться, что их не так мало, как казалось.
А убитых и раненых уже выносили на берег. Ему попался Рыбак, пытавшийся, сидя на земле, залепить рану на плече разжеванным хлебным мякишем — простое средство остановить кровь, если некогда или нечем перевязывать, поскольку уж кусок хлеба у любого воина в мешке или за пазухой найдется. При виде него Зимобор вдруг увидел, что рука дергает и болит — оказывается, рукав стегача прорван и волокна льна намокли в крови. Когда и как это случилось — он и не заметил. Надо было идти в усадьбу, раздеваться, мыться и перевязываться. Надо...
Мертвых складывали в ряд, и прямо с краю он вдруг увидел Свояту. Тело лежало на боку, как положили, когда принесли с корабля, шлем был сдвинут как-то странно, наполовину закрывая лицо. От какой же мелочи в бою зависит жизнь! Сползший шлем на миг закрыл обзор — и ты покойник. Лопнувший шнурок, крохотная кочка, лужа крови, на которой ты поскользнешься, — и твой удар пройдет мимо цели, а чужой достанет тебя. А человеку так мало надо, чтобы из живого стать мертвым!
Потом лежали двое или трое свеев из дружины Бранеслава, а потом Зимобор заметил знакомое белое лицо и завиток русой пряди, выбившейся из-под шлема. Хват лежал, раскинув руки, прямо на груди его кольчуга была порвана, на колечках засохла кровь. Зимобор остановился. Хотелось окликнуть, разбудить, поднять... Чтобы он снова подмигивал девушкам, азартно спорил по делу и рассказывал о пьяных приключениях, которых сам, протрезвев, не помнил и только с чужих слов мог передавать: «Мне рассказывали, что это сделал я...».
Привыкнув с детства жить в дружине, Зимобор и полотескую Столпомирову дружину воспринимал как родную семью, каждый из этих парней был его братом. Даже видя эти тела, он еще не верил, что Своята, Хотеня, Зверь и другие никогда уже не встанут, что во время утренних упражнений он уже не услышит громкого голоса Хвата, говорящего отрокам, куда направлять удары: «Голова — бедро, голова — бедро! Ниже, под щит бей! Смотрите, Невеля про стойку вспомнил!» Да, особенно жалко Хвата, который так спешил жить и так мало успел. Но это все. Он навсегда останется здесь, храуст гардск хирдман, отважный славянский воин.
В конце концов, оказалось, что из славянской дружины уцелела половина. Кривичи сражались храбро, но, непривычные к морским боям, понесли большие потери. Из трех десятников выжил один Зимобор — Тихий получил тяжелую рану в голову и к вечеру тоже умер. Человек десять остались невредимы или почти невредимы, и к ним Зимобор причислял и себя. Его единственная рана над локтем оказалась неглубока, — он надеялся, что вовремя принятые простые меры пусть и одарят его небольшим ожогом, все же уберегут от заражения крови. Двадцать пять человек уцелело у Доброгнева, который отдал Зимобору под начало тех шестнадцать, что остались от бывших трех десятков — его, Хвата и Тихого.
— Ты хорошо сражался, я же знал, что ты ничем не хуже нас! — с одобрением говорил ему Хродлейв, которого Зимобору было очень приятно увидеть среди уцелевших. — Ты мог бы даже вступить в дружину конунга!
— Сва эр вист, ват ман варда? — отвечал Зимобор, пытаясь улыбнуться. — Конечно, почему бы и нет?
Но на самом деле он еще плохо понимал, что говорит.
За предыдущие двадцать четыре года он дважды переживал такое: когда после одной серьезной битвы в живых остается не более половины тех, среди которых ты привык жить и кого считал своей семьей. В первый раз такая битва случилась, когда ему было всего одиннадцать лет. Сам он в ней, конечно, еще не участвовал, но долго потом грустил, натыкаясь на пустые лежанки в дружинной избе, где у него тогда уже все были друзьями, и даже не совсем понимал, куда они делись. Второй раз — шесть лет назад, когда случилась война с радимичами и от дружины, в том числе его собственной, осталась половина. Тогда он уже был взрослым и все понимал, сам видел в этой битве, как умирали друзья, и ощущал каждую смерть со всей остротой чувства, которое бывает в восемнадцать лет. Взамен погибших появляются новые люди, с ними опять живешь бок о бок, привыкаешь, как к родным, а потом все случается снова...
Тело Бранеслава уложили в спальном покое усадьбы. Йомфру Альви рыдала над ним, Ингольв конунг был мрачен. К нему уже приехали посланцы от западных етов. Рагнемунд конунг не был убит, но был тяжело ранен, из-за чего войску пришлось прекратить битву, не разгромив противника полностью. Однако победителем считался именно Рагнемунд, и теперь Ингольв конунг был обязан, когда тот поправится, выдать за него внучку. Правда, заговорить об этом с ней он пока не решался. Все не скрывали надежды, что победитель не оправится от раны — поговаривали, что она довольно глубока, а глубокие раны, которые не поддаются полному обеззараживанию, часто воспаляются.
Свей и славяне, все, кто мог передвигаться, приходили проститься с Бранеславом. Лучший в дружине скальд сидел тут же, вытянув раненую ногу, и шевелил губами, складывая хвалебную песнь, последний дар мертвому — все про те же «гром лососей крови» [45]и «славного ясеня сечи» [46].
Воевода Доброгнев сидел при погибшем неотлучно. Зимобор, немного отдохнув и собравшись с мыслями, тоже пришел и сел на край скамьи. Воевода глянул на него запавшими глазами.
— Чего пришел? — неласково буркнул он, но Зимобор понимал, что эта неласковость от сердечной боли. — Отдыхал бы. Отвоевались.
Уже темнело, усадьба, наконец, затихла, затаилась, словно в ожидании опасности. В гриднице позвякивали снаряжением сменившиеся дозорные, кто-то с пыхтением прыгал, пытаясь вылезти из стегача, другой ему помогал, стягивая доспех через голову, а первый, раненый, шипел от боли. А в спальном покое было тихо, горел огонь в очаге, бросая отблески и тени на завешанные шкурами стены. Широкие лежанки были пусты: рядом с мертвым не полагалось ночевать живым, да и прежним обитателям этого покоя лежанки были уже не нужны — они остались на берегу, заваленные камнями, чтобы не причинили никому вреда в ожидании завтрашнего погребения.
Зимобору все время вспоминалось лицо Хвата, застывшее и белое, как иней. К утру его русые кудри примерзнут к остаткам травы и станут совсем седыми, а ему будет уже все равно... И к нему придут они — Старуха, Мать и Дева, придут к любому, чья жизненная нить обрезана. Сколько бы ни было умерших, они успеют ко всякому, ведь в этом их божественная суть, сила и назначение — ткать рубашку душе, навеки сбросившей одежды земного тела.
— Кто такая Звяшка? — спросил Зимобор.
— Что? — Воевода вздрогнул, услышав его хриплый голос.
— Звяшка. Кто это? Он ее поминал. Когда... перед тем как... В общем, про матушку говорил что-то... И про Звяшку. Что она пропала, а теперь и он...
— Это сестра его. Княжна Звенимира.
Зимобор не ответил. Звяшка — выходит, это было домашнее имя его умершей невесты. Он даже не вспоминал за эти годы ни разу, как ее звали, да и зачем тревожить имя мертвой?
— А почему? — Зимобор посмотрел на Доброгнева, по привычке пытаясь пятерней зачесать назад грязные, спутанные волосы. Ему обязательно нужно было разобраться, в каких землях было наложено проклятье, погубившее Бранеслава, — здесь или дома. — Он сказал, что мать запретила обручаться и ему, и сестре. Сестра пропала, теперь он. Что все это значит?
— То и значит. — Воевода хмуро смотрел в край смертного ложа, не имея сил поднять глаза на строгое мертвое лицо. — Княгиня какое-то проклятие с собой привезла, и на ее детей оно должно было пасть, когда они вырастут и надумают жениться. Ну, княжна замуж идти, а княжич жениться. Нельзя им было обручаться. Прокляты они были.