Она подошла к парапету, оперлась о него и стала смотреть на воду. Вода была спокойной, свинцово-холодной и не вызывала у нее тех странных, вынырнувших из глубин души ощущений, что появились тогда, в кабинете профессора. Сейчас она не чувствовала ледяного оцепенения, хотя и была у воды.
"Почему я тогда не утонула?"
- Рыбачите? - раздался голос над самым ухом.
Обернулась. Старичок с удочкой.
- Нет, нет, извините,-сказала она и поторопилась уйти, подумав, что заняла облюбованное место этого человека.
- Чудная, - услышала вслед.
"Да уж, чудная,-ответила Вера Михайловна мысленно.-Но что делать? Он-то, сынок, ни при чем. Совсем ни при чем. И я до конца с ним буду. До конца.
Такая моя судьба".
Вспомнив о Сереже, она осудила себя за то, что оставила сына одного, и заспешила на квартиру.
Открыла ей Марья Михайловна.
- А у нас...
Но тут из кухни выглянула Зинаида ИльиничнаГ
- А я еще одну Зацепину отыскала, - сообщила она. - А тут такое дело... - Она заплакала обоими глазами.
От ее участия у Веры Михайловны опять спазм в горле. Она закусила губу, пересилила себя.
- А Сережа?
- Да спит, спит, - успокоила Марья Михайловна.- Дед вон разошелся, сказки часа два ему рассказывал.
Они снова прошли на кухню, сели вокруг стола.
- Слышала я,-первой прервала молчание Зинаида Ильинична.-Есть тут один... Люди хвалят... Фамилия... Вот забыла... На "к".
- Крылов, - подсказал Федор Кузьмич. - Пока в приемной сидел, о нем разговор был. Да и раньше слышал. От себя гребет.
Видя недоумение на лицах, Федор Кузьмич пояснил:
- От себя, говорю, гребет. Все для других. А вот этот,-он посмотрел на Веру Михайловну,-у которого лежал Сережа, под себя гребет.
- Да полно тебе,-вмешалась Марья Михайловна, боясь, чтобы его слова не огорчили Веру Михайловну.
- Ништо,-упорствовал Федор Кузьмич.-Узнавши говорю.
- Так вот, Крылов этот, - прервала Зинаида Ильинична, желая направить разговор на деловую тему" - он вроде волшебник. Другие будто отказываются, а он подбирает.
Вера Михайловна вспомнила, что и Нина Семеновна ей шепнула о Крылове, но тут же подумала: "Ничто и никто ему теперь не поможет. Все человечество не в силах помочь. Уезжать надо. От судьбы не уйдешь".
Старики все говорили, советовали, но она их больше не слушала, сидела, чтобы не обидеть их. И не возражала, ни звука не произнесла.
"Что их огорчать. Они-то хотят хорошего. Но что они могут, когда все человечество не в силах..."
Она еще посидела из вежливости, потом извинилась и пошла к Сереже, боясь, что он проснется и испугается незнакомой обстановки.
Глава третья
В клинике профессора Крылова шло экстренное совещание. Разбирался последний случай смерти. Все сходились на мнении: подводит АИК-аппарат искусственного кровообращения. Без него нельзя оперировать на сердце и легких, а он не всегда срабатывает точно. К тому же другой аппарат, контролирующий работу АИК, тоже несвоевременно подает сигналы приближающейся опасности.
Об этом Крылову было известно. Аппаратура устарела. Ею не успевают "освежать" клинику. Бюрократический барьер, ведомственная переписка, оформление всяких бумаг затрудняют "освежение". В последние годы дело с аппаратурой ухудшилось. Ликвидировали Министерство медицинской промышленности. Соответствующие заводы передали в ведение совнархозов. Они гнали план, выполняли побочные работы и не выполняли своих непосредственных обязанностей. Возникли своеобразные "ножницы". Соответствующие лаборатории разрабатывали медицинскую аппаратуру и приборы. Талантливые люди изобретали великолепные, необходимые для самых современных операций вещи. Эти аппараты и приборы получали премии и дипломы на международных выставках медицинской аппаратуры, но до клиник и больниц доходили не всегда. Совнархозы или не брались за вылолнение нового заказа, или тянули с- его выполнением.
Получалась своего рода злая сказка про белого бычка.
Аппараты есть, они прекрасны, но их нет у того, для кого они предназначены, хотя они есть и они прекрасны.
Причина этой злой сказки состояла в том, что прекрасных аппаратов и приборов нужно было немного, десять - пятнадцать штук на всю страну. А совнархозу такой малый заказ был невыгоден. Сто тысяч аппарат тов пожалуйста. Десять штук - крайне нежелательно.
Мороки много, плана нет.
Но так как наука идет вперед, а без новейшей аппаратуры невозможны сложнейшие современные операции, то, случалось, находили пусть не лучший, но легкий, хотя и дорогой выход. Покупали необходимую аппаратуру за границей. Платили за нее чистейшим золотом, хотя она и была хуже нашей, отечественной, той, что брала призы и дипломы на международных выставках, но, увы, лежала в лабораториях в количестве единственных опытных экземпляров.
Все это было нелепо, бесхозяйственно, не лезло ни в какие ворота. Вадим Николаевич Крылов и писал, и выступал по поводу этих нелепостей и безобразий. Но они, как говорится, продолжали иметь место. Ему же, беспокойному и шумливому человеку, в конце концов давали новые, полученные из-за границы приборы и аппараты. Он на время успокаивался, отставал, точнее, его закручивал поток текущих, непосредственных дел до той поры, пока новый случай не побуждал его к новой атаке.
Сейчас как раз и разбирался такой случай. Они давно запрашивали более совершенную аппаратуру. Переписка по этому поводу велась уже несколько месяцев, но без результатов. В ответ на бумаги приходили официальные бумаги, требующие новых бумаг.
Нужно было ехать в самые высокие инстанции, чтобы сдвинуть дело с мертвой точки. Вадим Николаевич собирался это сделать, да все так складывалось, что было не до поездок: доклад на симпозиуме, защита диссертаций его подопечными, сдача монографии, очередные срочные операции - все откладывало, оттесняло срок поездки. Но сейчас он решил ехать. Все оставить и лететь в Москву.
Вот только собрать материал, доказательства. И чтоб без осечек, без щелей, в которые могли бы ускользнуть инстанции.
Он слушал выступающих сотрудников, крутя в розоватых от частого мытья руках остро отточенный карандаш, и едва сдерживал раздражение. Опять его помощник, правая рука, Алексей Тимофеевич Прахов, не представил в свое время, не оформил предыдущий, похожий на разбираемый сейчас, случай. "Все дипломатничает, видите ли. Все уберегает меня от стычек. Все ищет лояльных путей, видите ли", - в душе возмущался Крылов, косясь на своего прибранного и приглаженного заместителя.
Из-за дверей донесся голос секретарши. Она уже не первый раз отказывала кому-то, не соединяла с профессором. И теперь Вадим Николаевич слышал ее решительный тон:
- Ну и что? А я не могу... А там важнее.
"Ах уж эта Леночка", - одобрил Вадим Николаевич и, сделав знак товарищам, чтобы подождали, взял трубку.
- Ну, что там? Крылов слушает.
Звонил главный врач доцент Рязанов:
- Просил бы ко мне.
- Я занят.
- Действительно важно?
- Архидействительно.
- Когда же?
- Когда освобожусь.
- Жду.
Освободился Вадим Николаевич уже поздним вечером, в сумерках. Рязанов ждал. Это был старый, еще по фронту, товарищ Крылова, с которым они неплохо ладили, хотя частенько схватывались в принципиальных спорах. Рязанов относился-к категории гибких, Крыловк категории прямых людей. "Мйе гнуться и скользить нечего,-говорил Крылов.-У меня, видишь ли, работа такая. Нужна определенность и ясность". - "А у меня, - защищал свое мнение Рязанов,-другая работа. Надо любыми путями выбить, достать, защитить. И все для вас, между прочим".-"Адвокат",-в порыве спора бросал Крылов. "Бык испанский", - ответствовал обычно выдержанный Рязанов.
Сегодня он пока что молчал. Оторвался от газеты, вскинул на лоб очки и указал Вадиму Николаевичу на кресло.
- Жду,-буркнул Рязанов и наклонил лобастую голову.
- Извини... Я просил секретаршу...
- Мне нужна не секретарша, а профессор Крылов.
Он сдержал вздох, отложил газету.
- Как с нашей заявкой насчет аппаратуры?-опередил его Вадим Николаевич.
- Идет переписка.
- Резину можно тянуть еще полгода. Выправляй документы. Через неделю поеду.
Рязанов покачал головой:
- Незачем тебе ехать. Через неделю все здесь появятся. Слышал о совещании?
- Н-ну,-недовольно буркнул Вадим Николаевич.
- Вот о нем и речь,-произнес Рязанов и почесал свой мясистый, нос.-Есть некоторые разведданные...
Горбач будет красоваться, а нас чернить собираются.- Он опять почесал нос и сдержал вздох. - И все из-за тебя.
-Может, полбанки тебе поставить?-попробовал пошутить Вадим Николаевич.-Нос-то вон как чешется.
- Поставят,-не принял шутку Рязанов.-Перо вставят.
- Ну, тут мы поможем. Вытащим.
- Не валяй дурака. Это серьезно.
- Все было, и ничего не было,-отмахнулся Вадим Николаевич.
Рязанов помедлил, произнес глуховато-сдержанным голосом:
- А ты не можешь...
- Не могу,-резко прервал Вадим Николаевич.- И не хочу, видишь ли. Что ты мне Горбача в нос тычешь?! У меня свои принципы, у него свои.-Он начал постукивать кончиками пальцев по подлокотникам, что означало раздражение.-Помню, мой Петька все по^ видло слизывал. Хлеб оставит, а повидло съест,
- При чем тут твой Петька?
- А таков твой Горбач. Пенкосниматель.
- Мой?
- Твой, раз ты мне им глаза колешь.
- Пошло-поехало. - Рязанов откинулся на спинку кресла и приготовился к длительному молчанию.
На Вадима Николаевича его поза не произвела впечатления. Он продолжал распаляться с каждым словом.
- Вы знаете,-перешел он на "вы", представляя перед собой не Рязанова, а всех своих противников.-Вы знаете, что к чему. Есть, видите ли, врачи и врачи. Как говаривал мой дорогой учитель: изобретено два способа возвыситься над остальным человечеством. Первый - это постоянно расти, совершенствоваться, набираться ума-разума, к людям относиться архигуманно. А второй,-он сильнее забарабанил пальцами,-это унизить и оскорбить других, чтобы себя возвысить. Себя!..
Видя, что Рязанов не возражает, Вадим Николаевич сделал паузу, заговорил помягче, снова переходя на "ты":
- Ты же отлично знаешь, что мы с Горбачом на разных орбитах. Мы берем тех, от кого он отказывается.
Сколько мы после него взяли? Скольких, можно сказать, с того света спасли? Покойный Владимир Андреевич Опель брался за "операции отчаяния". И я, видишь ли, на грани дозволенного балансирую.
- А надо ли?-вставил Рязанов и тотчас смягчил реплику: - Всегда ли надо?
Вадим Николаевич поерзал на стуле, словно ему вдруг стало неудобно сидеть, помедлил, не потому, что не нашелся, что ответить, а искал слова наиболее доказательные.
- Надо. Всегда,-ответил он решительно.-В пятьдесят шестом году я побывал в Швеции. И там с одним господином хирургом у нас спор зашел. Да, видишь ли, вот об этом же - надо ли? Он утверждал, что так называемых безнадежных следует умерщвлять. И будто бы это гуманно, так как уменьшает страдания и самого больного и родственников его. Может, и нам пойти по этой линии?
- Ну зачем же...
- Тогда как же быть?-оборвал Вадим Николаевич. - Встать в позу стороннего наблюдателя? А как же быть с клятвой Гиппократа? С долгом врача? С совестью?
Рязанов молчал.
- Я лично не могу отказать в просьбе матери, жене и вообще человеку. Я, видишь ли, сентиментален...- Он подождал, не улыбнется ли Рязанов. Но тот не улыбнулся. - Кто докажет, что больной Н. безнадежен? Кто убедит меня, что больной 3. неоперабелен? А быть может, это мы безнадежно отстали? Это мы невежды и боимся показать свое невежество? Боимся ответственности. Дрожим за честь мундира. Сколько мы видели этих так называемых безнадежных, от которых все, все, в том числе и пресловутый профессор Горбачевский, отказывались? А они выживали. Сколько?! Надо только представить, что этот безнадежный - твой брат, отец, сын...
Вадим Николаевич вскочил и прошелся по кабинету, потом сел и заговорил более сдержанно:
- Просто необходимо изменить оценки. Судить о работе клиник и больниц не по пресловутым процентам смертности и койко-дню, не только по ним...
- А по чему же? - поинтересовался Рязанов.
- А по тому, сколько спас безнадежных. Скольким не отказал в помощи...
Оба долго молчали. Рязанов не решался отвергать доводы Крылова, но и поддержать их он не мог-положение не позволяло.
- Тогда вот что,-сказал он, опять потирая кончик носа, - выступи-ка ты на этом совещании и сам все объясни.
Вадим Николаевич ухмыльнулся:
- Видишь ли, я уже выступал.
- Еще раз. С новыми данными.
- Пожалуйста.-Он спохватился.-Только аппаратуру я выбью, потому что без нее невозможно. Без нее дело наперекосяк.
Рязанов привстал, протянул руку, что означало: он благословляет Вадима Николаевича.
Веру Михайловну уговорили показать сына профессору Крылову. Старики старались вовсю. Даже Зинаида Ильинична по вечерам приезжала. А Марья Михайловна приговаривала: "Да что теряешь-то? Да что плохогото?" Но больше всех наступал Федор Кузьмич. Он не просто уговаривал, он доказывал, взывал к разуму, к логике, к чувству.
- Раз уж приехала, надо обратиться. Ведь не убудет. Не сходишь - потом казниться будешь. А люди говорят о нем хорошее, люди зря не скажут.
- Ладно,-согласилась Вера Михайловна.-В среду поедем. У меня и бумага есть.
- Адресок я достал,-обрадовался Федор Кузьмич. - Езды на троллейбусе всего ничего, полчасика.
Старики думали, что убедили Веру Михайловну своими доводами. А она согласилась совсем по другим причинам. Она чувствовала себя плохо. Была подавлена.
Не знала, как и доедет до дому в таком состоянии.
А главное, не знала, что написать Никите, как его подготовить к их внезапному возвращению. Она же все писала "вот-вот", обнадеживающие письма писала. Ее обнадеживали, и она обнадеживала. "Теперь уж нет ни во что веры,-думала она.-И не будет. Но повременить надо. Что-нибудь соображу".
Дважды она ездила на главпочтамт. Получала письма из дому. Но все не решалась ответить. На третий раз дала уклончивую телеграмму: "Мы живы-здоровы. Подробности письмом".
В среду, как и было задумано, они поехали в клинику. Федор Кузьмич усадил Сережу к окошку и всю дорогу рассказывал ему про город, про улицы, по которым ехали.
А Вера Михайловна сидела сзади и была занята своими невеселыми мыслями.
"Если опять будут класть для показа, для демонстрации-не соглашусь. Зачем его мучить? Он у меня не кролик и не собака... А как узнать? Они ж говорят: посмотрим... Насмотрелись. Все установили... Нечего больше устанавливать. Все человечество ему не поможет".
Ей показалась ненужной эта поездка, и она чуть было не предложила выйти из троллейбуса на первой же остановке.
"Ну чего мы едем? Зачем? Чего мы его на новые мучения везем? Все это один обман и одни иллюзии"^
Она пристально посмотрела на сына. Он вовсе не походил сейчас на мученика. Выглядел лучше, чем всегда, к деду привык и слушал его внимательно, чуть приоткрыв ротишко. Вера Михайловна иной раз поражалась Сереже, его терпению, мужеству и пониманию. Никогда он ни одной слезинки не пролил, ни на кого не пожаловался, не покапризничал, как другие дети. Всегда был таким послушным, таким тихим, что все восхищались им. Он не понимал этих восхищений" и никак на них не реагировал, как не реагировал и на свою болезнь, будто это страшное, заложенное в двух словах "тетрада Фалло", его и не касалось.
Ей стало неловко перед ребенком за свое малодушие. "Хуже не будет. И тяжелее того удара, что уже получила,- не получу".
В приемной она сидела замкнуто-отчужденно, не замечая тех, кто был рядом. Она прижала к себе Сережу и слушала гулкие удары его сердца. Оно учащенно билось под ее рукой.
Молоденькая секретарша взяла у нее письмо-ответ клиники на ее запрос-и скрылась в кабинете.
Вскоре она вернулась и пригласила Веру Михайловну войти. Вера Михайловна заметила настороженный взгляд Сережи. Видимо, его напугал ее отчужденный вид. Она внушила себе: "Я должна держаться". И через силу улыбнулась сыну.
Профессор Крылов не произвел на нее впечатления.
В кресле сидел маленький, невидный человек, в халате, шапочке, лицо клинышком, глаза острые, строгие, без улыбки. Ей невольно вспомнился Горбачевский со своим обаянием, со своей броской воспитанностью, и воспоминание это еще сильнее насторожило ее.
Крылов, как видно, и не старался произвести впечатления, заговорил резковато, не заботясь о приветливости (ей опять вспомнился голос Горбачевского - мягкий, певучий, обволакивающий).
- Слушаю вас. Какие жалобы? - спросил Крылов и краем глаза взглянул на Сережу.
Вера Михайловна уловила, что взгляд его при этом смягчился, и это подбодрило ее, дало силы для разговора.
- Мальчик болен. У него тетрада Фалло. Вот бумаги:
Она протянула целую кипу бумаг. Крылов отложил их в сторону и начал задавать обычные, знакомые, надоевшие ей вопросы. Вера Михайловна отвечала, как нелюбимый урок, лишь бы отвязаться. Профессор будто бы не придал значения ее тону. Он был терпелив и настойчив. Расспрашивал еще и еще, до той поры, пока не добивался нужного ему ответа. Потом он поблагодарил Веру Михайловну и обратился к Сереже:
- В футбол играешь?
- Не.
- А в бабки?
- Нет.
- Ну, тогда пойди сюда,-и профессор впервые улыбнулся. Во рту блеснул золотой зуб.
"У этого зуб блестит, а у того-улыбка", - подумала Вера Михайловна, снова мысленно сравнивая Крылова и Горбачевского. И это сравнение все время напоминало ей о печальном итоге, об обманутых ожиданиях и поддерживало недоброе, воинственное недоверие.
В конце концов она не выдержала и заявила:
- Если для показа студентам, как редкий случай, то я не согласна.
И опять Крылов пропустил ее заявление мимо ушей, продолжая осматривать Сережу.
Вера Михайловна закусила губу и замолчала, стала наблюдать, как проходит осмотр. Что-то на первый взгляд неуловимое отличало Крылова от других врачей.
Пожалуй, решительность, уверенность и осторожность.
Она заметила, что будто бы он и не щадит мальчика, поворачивает круто, прикасается вроде бы сильно, но Сережа молчит, не проявляет недовольства, не морщится. Значит, прикосновения не болезненны, не неприятны.
Они мягкие и эластичные. Человек знает, что и как делать, чтобы выходило терпимо.
- Сколько же тебе лет? - закончив осмотр, спросил профессор Сережу.
- Пять с четвертью.
- Ух ты.
- Да кто же тебе сказал так? - вмешалась Вера Михайловна, пораженная ответом сына не меньше, чем профессор.
- А дяденька Блинов.
- Это в клинике, - вырвалось у Веры Михайловны.
- В какой?
- Да мы ж к вам от Горбачевского.
В этот момент открылась дверь и появился Алексей Тимофеевич.
- Ой, здравствуйте! - невольно воскликнула Вера Михайловна.
Алексей Тимофеевич на какое-то мгновение не то растерялся, не то смутился, но затем взял себя в руки, слегка поклонился Вере Михайловне и деловито заговорил с Крыловым..Он что-то медицинское спросил, Крылов что-то ответил, и Алексей Тимофеевич ушел.
- Так, значит, от Горбачевского?-спросил профессор.
- Вот Алексей Тимофеевич как раз и устраивал.
Спасибо ему, Да только зря все..,
- Не первый раз. Не первый, - произнес Крылов резким тоном, точно сам для себя свои мысли высказал.-Ну что же, лечить будем.
Слова его озадачили Веру Михайловну. Если бы он сказал обычное "посмотрим", она бы возразила. Она уже приготовилась к возражению. Но он произнес "лечить будем", и это остановило ее.
"Но лечить - это еще не означает операцию", - подумала она, хотя возражать было уже поздно.
Крылов протянул ей бумагу с личной печатью, со штампом. Там резолюция: "положить" и приписка: "по жизненным показаниям".
Вера Михайловна вспомнила волынку с оформлением в клинике Горбачевского и удивилась: "А как он узнал об этом? Узнал и упреждает!"
Она кивнула. Она согласилась. Она не то чтобы вновь поверила, нет, веры в ней сейчас не было ни на капельку, но она увидела в словах профессора хоть какой-то выход, точнее, хоть какую-то возможность оттянуть поездку домой. Обратно в Выселки Вера Михайловна не могла еще ехать. Никак пе могла.
Крылов встал, подошел к ней и положил руку на плечо:
- Лечить будем.
Он довел их до двери, взлохматил на прощанье Сереже волосы и обратился к секретарше:
- Леночка, Алексея Тимофеевича ко мне.
Класть решили сегодня же, сейчас же. Федор Кузьмич настоял.
- Раз уж приехали- не раздумывай. Мало ли чего.
А за вещами я съезжу. Пока ты тут возишься, я и обернусь.
Он был явно обрадован оборотом дела. А главное, тем, что проходила его идея. Как-никак это он настоял, чтобы к Крылову ехать.
Федор Кузьмич действительно быстренько обернулся. Пока Сережу оформляли, мыли и переодевали, Федор Кузьмич снова был уже здесь, в приемной. Вся процедура приема на этот раз проходила без задержки. Правда, у главного врача Вера Михайловна немного испугалась, но все обошлось. Главный врач потер свой мясистый нос, снял трубку и позвонил. Она догадалась - Крылову.
- Ты опять,-сказал главный врач.-Ну, смотри...
И все. Остальное пошло как по маслу. , Когда Сережу вывели из приемной в большом, не по росту, до самых пят больничном халате, ей вдруг сделалось так жаль его, какое-то недоброе предчувствие охватило ее. Она не удержалась, окликнула:
- Сереженька! - и бросилась к нему, и обняла, и прижала к груди.
Она вся дрожала и никак не могла унять эту дрожь.
- Ты чего, мам?
- Да так. Ничего. Озябла что-то.
Она через силу улыбнулась сыну.
- Мам,-спросил он,-а этот дядя профессор хороший?
- Хороший.
- А он волшебник?
Она удивилась вопросу, но, чтобы не разочаровывать сына, подтвердила:
- Почти.
Веру Михайловну окликнула сестра приемного покоя:
- Вас просили зайти к профессору Крылову.
Вот тут-то Вера Михайловна и вспомнила об Алексее Тимофеевиче, о неожиданной встрече с ним и о последних словах Крылова. Других причин приглашения она не находила..
"Может, я подвела его? Но ведь он ничего худого...
Я так и буду говорить. Мол, спасибо. Только благодарна. Никаких претензий к Алексею Тимофеевичу нет".
Потом она отвлеклась от этих мыслей, стала думать о том, что написать Никите. "Об отказе от операции писать не буду. Насчет всего человечества тоже не упомяну... Просто... Да, да, просто скажу, что перевели в другую клинику. О клинике Крылова он и сам знает".
Впервые она собралась лгать мужу, но не устыдилась этой лжи, а обрадовалась ей: она сохраняла спокойствие в доме, уберегала родных и дорогих ей людей от ненужных волнений.
- Вас Вадим Николаевич ждет, - завидев ее, будто обрадовалась секретарша.
На этот раз Вера Михайловна рассмотрела профессора поподробнее. Оказывается, у него черные, с редкой сединкой волосы, у глаз и у рта морщинки, особенно они заметны у рта, как две уздечки с каждой стороны.
А глаза темно-карие, умные, будто всевидящие. И взгляда он не отводит. От всего облика его исходила уверенность и убежденное спокойствие. На сей раз он был более .приветлив, усадил Веру Михайловну напротив себя, но заговорил совсем не о том, о чем она предполагала.
- Тут, видите ли, один вопрос. Вы доктора...-он заглянул в бумагу,-Петюнина знаете?
- Нет,-отказалась Вера Михайловна, не припоминая такой фамилии. - Нет, не знаю.
- Владимира Васильевича Петюнина,-повторил Крылов.
- Владимира Васильевича...-повторила за ним Вера Михайловна.-Так это ж наш! Из Медвежьего.
- Вот-вот, видите,-подтвердил Крылов.-Он заходил. Вами интересовался. Просил разрешения на .посещение... А вы, оказывается, из знакомых мест. Расскажите-ка о себе.
Вера Михайловна рассказала. Не так подробно, как когда-то Горбачевскому, без прежней охоты, но точно и откровенно.
- А вы что.. . Видите ли... - Крылов тянул, подыскивая слова.-Вы сколько уже здесь живете? Трудновато. Накладно. Так во-от... Могу предложить... Не хотите нянечкой поработать?
Предложение было неожиданным. Вера Михайловна растерялась.
- Я понимаю,-извиняющимся тоном произнес Крылов.-Вы учительница... Но другого пе могу...
А пособить вам хочется. Дело в том, что это надолго с мальчиком. Я имел в виду, что процедура эта, видите ли, трудоемкая.
Веру Михайловну поразила не неожиданность, не само предложение профессора, а мотивы этого предложения. Ее до боли тронуло одно слово: пособить. Давненько она его не слышала. А слово-то дорогое, хорошо знакомое, выселковское, там его часто произносят. Пахнуло родными местами, родными людьми. Будто душевный мостик перебросило это слово от сердца профессора к ее сердцу.
Крылов ждал, и Вера Михайловна произнесла:
- Можно, я подумаю?
- Конечно. Это, видите ли, не к спеху.
Она раскланялась и вышла.
Доехав до главпочтамта, поспешно села за письмо Никите. В нем она сообщила, что уже согласилась поработать санитаркой. "Мне нисколечко не будет трудно, - писала она.-А помогать людям буду. И Сереженька на виду будет... А профессор обещал лечить. О нем люди хорошее говорят".
Вера Михайловна оторвалась от бумаги, удивляясь тому, что пишет о человеке, который еще утром казался ей неприятным и неприветливым, в добрых тонах.
"Но он пособить хочет", - добавила она и подчеркнула это слово двумя аккуратными чертами, будто это было не письмо, а тетрадь одного из ее учеников.
Вера Михайловна смутно помнила тяжелые минуты прощания с клиникой Горбачевского. Она старалась не воскрешать тягостных воспоминаний. Берегла душевные силы. Предстояли последние испытания, и ее силы нужны были не столько ей, сколько Сереженьке. Но иногда, помимо ее желания, одно воспоминание беспокоило Веру Михайловну. Оно касалось Владимира Васильевичадоктора из Медвежьего, человека, который первым определил болезнь ее сына. Вроде бы он, этот Владимир Васильевич, появлялся тогда в приемной, вроде бы о чем-то спрашивал, что-то советовал. Но что именно? Совсем не советы и вопросы доктора из Медвежьего волновали ее, а то, что она обошлась с ним не так, как принято обходиться в родных местах, обошлась неприветливо и дурно.
"Почему я тогда не утонула?"
- Рыбачите? - раздался голос над самым ухом.
Обернулась. Старичок с удочкой.
- Нет, нет, извините,-сказала она и поторопилась уйти, подумав, что заняла облюбованное место этого человека.
- Чудная, - услышала вслед.
"Да уж, чудная,-ответила Вера Михайловна мысленно.-Но что делать? Он-то, сынок, ни при чем. Совсем ни при чем. И я до конца с ним буду. До конца.
Такая моя судьба".
Вспомнив о Сереже, она осудила себя за то, что оставила сына одного, и заспешила на квартиру.
Открыла ей Марья Михайловна.
- А у нас...
Но тут из кухни выглянула Зинаида ИльиничнаГ
- А я еще одну Зацепину отыскала, - сообщила она. - А тут такое дело... - Она заплакала обоими глазами.
От ее участия у Веры Михайловны опять спазм в горле. Она закусила губу, пересилила себя.
- А Сережа?
- Да спит, спит, - успокоила Марья Михайловна.- Дед вон разошелся, сказки часа два ему рассказывал.
Они снова прошли на кухню, сели вокруг стола.
- Слышала я,-первой прервала молчание Зинаида Ильинична.-Есть тут один... Люди хвалят... Фамилия... Вот забыла... На "к".
- Крылов, - подсказал Федор Кузьмич. - Пока в приемной сидел, о нем разговор был. Да и раньше слышал. От себя гребет.
Видя недоумение на лицах, Федор Кузьмич пояснил:
- От себя, говорю, гребет. Все для других. А вот этот,-он посмотрел на Веру Михайловну,-у которого лежал Сережа, под себя гребет.
- Да полно тебе,-вмешалась Марья Михайловна, боясь, чтобы его слова не огорчили Веру Михайловну.
- Ништо,-упорствовал Федор Кузьмич.-Узнавши говорю.
- Так вот, Крылов этот, - прервала Зинаида Ильинична, желая направить разговор на деловую тему" - он вроде волшебник. Другие будто отказываются, а он подбирает.
Вера Михайловна вспомнила, что и Нина Семеновна ей шепнула о Крылове, но тут же подумала: "Ничто и никто ему теперь не поможет. Все человечество не в силах помочь. Уезжать надо. От судьбы не уйдешь".
Старики все говорили, советовали, но она их больше не слушала, сидела, чтобы не обидеть их. И не возражала, ни звука не произнесла.
"Что их огорчать. Они-то хотят хорошего. Но что они могут, когда все человечество не в силах..."
Она еще посидела из вежливости, потом извинилась и пошла к Сереже, боясь, что он проснется и испугается незнакомой обстановки.
Глава третья
В клинике профессора Крылова шло экстренное совещание. Разбирался последний случай смерти. Все сходились на мнении: подводит АИК-аппарат искусственного кровообращения. Без него нельзя оперировать на сердце и легких, а он не всегда срабатывает точно. К тому же другой аппарат, контролирующий работу АИК, тоже несвоевременно подает сигналы приближающейся опасности.
Об этом Крылову было известно. Аппаратура устарела. Ею не успевают "освежать" клинику. Бюрократический барьер, ведомственная переписка, оформление всяких бумаг затрудняют "освежение". В последние годы дело с аппаратурой ухудшилось. Ликвидировали Министерство медицинской промышленности. Соответствующие заводы передали в ведение совнархозов. Они гнали план, выполняли побочные работы и не выполняли своих непосредственных обязанностей. Возникли своеобразные "ножницы". Соответствующие лаборатории разрабатывали медицинскую аппаратуру и приборы. Талантливые люди изобретали великолепные, необходимые для самых современных операций вещи. Эти аппараты и приборы получали премии и дипломы на международных выставках медицинской аппаратуры, но до клиник и больниц доходили не всегда. Совнархозы или не брались за вылолнение нового заказа, или тянули с- его выполнением.
Получалась своего рода злая сказка про белого бычка.
Аппараты есть, они прекрасны, но их нет у того, для кого они предназначены, хотя они есть и они прекрасны.
Причина этой злой сказки состояла в том, что прекрасных аппаратов и приборов нужно было немного, десять - пятнадцать штук на всю страну. А совнархозу такой малый заказ был невыгоден. Сто тысяч аппарат тов пожалуйста. Десять штук - крайне нежелательно.
Мороки много, плана нет.
Но так как наука идет вперед, а без новейшей аппаратуры невозможны сложнейшие современные операции, то, случалось, находили пусть не лучший, но легкий, хотя и дорогой выход. Покупали необходимую аппаратуру за границей. Платили за нее чистейшим золотом, хотя она и была хуже нашей, отечественной, той, что брала призы и дипломы на международных выставках, но, увы, лежала в лабораториях в количестве единственных опытных экземпляров.
Все это было нелепо, бесхозяйственно, не лезло ни в какие ворота. Вадим Николаевич Крылов и писал, и выступал по поводу этих нелепостей и безобразий. Но они, как говорится, продолжали иметь место. Ему же, беспокойному и шумливому человеку, в конце концов давали новые, полученные из-за границы приборы и аппараты. Он на время успокаивался, отставал, точнее, его закручивал поток текущих, непосредственных дел до той поры, пока новый случай не побуждал его к новой атаке.
Сейчас как раз и разбирался такой случай. Они давно запрашивали более совершенную аппаратуру. Переписка по этому поводу велась уже несколько месяцев, но без результатов. В ответ на бумаги приходили официальные бумаги, требующие новых бумаг.
Нужно было ехать в самые высокие инстанции, чтобы сдвинуть дело с мертвой точки. Вадим Николаевич собирался это сделать, да все так складывалось, что было не до поездок: доклад на симпозиуме, защита диссертаций его подопечными, сдача монографии, очередные срочные операции - все откладывало, оттесняло срок поездки. Но сейчас он решил ехать. Все оставить и лететь в Москву.
Вот только собрать материал, доказательства. И чтоб без осечек, без щелей, в которые могли бы ускользнуть инстанции.
Он слушал выступающих сотрудников, крутя в розоватых от частого мытья руках остро отточенный карандаш, и едва сдерживал раздражение. Опять его помощник, правая рука, Алексей Тимофеевич Прахов, не представил в свое время, не оформил предыдущий, похожий на разбираемый сейчас, случай. "Все дипломатничает, видите ли. Все уберегает меня от стычек. Все ищет лояльных путей, видите ли", - в душе возмущался Крылов, косясь на своего прибранного и приглаженного заместителя.
Из-за дверей донесся голос секретарши. Она уже не первый раз отказывала кому-то, не соединяла с профессором. И теперь Вадим Николаевич слышал ее решительный тон:
- Ну и что? А я не могу... А там важнее.
"Ах уж эта Леночка", - одобрил Вадим Николаевич и, сделав знак товарищам, чтобы подождали, взял трубку.
- Ну, что там? Крылов слушает.
Звонил главный врач доцент Рязанов:
- Просил бы ко мне.
- Я занят.
- Действительно важно?
- Архидействительно.
- Когда же?
- Когда освобожусь.
- Жду.
Освободился Вадим Николаевич уже поздним вечером, в сумерках. Рязанов ждал. Это был старый, еще по фронту, товарищ Крылова, с которым они неплохо ладили, хотя частенько схватывались в принципиальных спорах. Рязанов относился-к категории гибких, Крыловк категории прямых людей. "Мйе гнуться и скользить нечего,-говорил Крылов.-У меня, видишь ли, работа такая. Нужна определенность и ясность". - "А у меня, - защищал свое мнение Рязанов,-другая работа. Надо любыми путями выбить, достать, защитить. И все для вас, между прочим".-"Адвокат",-в порыве спора бросал Крылов. "Бык испанский", - ответствовал обычно выдержанный Рязанов.
Сегодня он пока что молчал. Оторвался от газеты, вскинул на лоб очки и указал Вадиму Николаевичу на кресло.
- Жду,-буркнул Рязанов и наклонил лобастую голову.
- Извини... Я просил секретаршу...
- Мне нужна не секретарша, а профессор Крылов.
Он сдержал вздох, отложил газету.
- Как с нашей заявкой насчет аппаратуры?-опередил его Вадим Николаевич.
- Идет переписка.
- Резину можно тянуть еще полгода. Выправляй документы. Через неделю поеду.
Рязанов покачал головой:
- Незачем тебе ехать. Через неделю все здесь появятся. Слышал о совещании?
- Н-ну,-недовольно буркнул Вадим Николаевич.
- Вот о нем и речь,-произнес Рязанов и почесал свой мясистый, нос.-Есть некоторые разведданные...
Горбач будет красоваться, а нас чернить собираются.- Он опять почесал нос и сдержал вздох. - И все из-за тебя.
-Может, полбанки тебе поставить?-попробовал пошутить Вадим Николаевич.-Нос-то вон как чешется.
- Поставят,-не принял шутку Рязанов.-Перо вставят.
- Ну, тут мы поможем. Вытащим.
- Не валяй дурака. Это серьезно.
- Все было, и ничего не было,-отмахнулся Вадим Николаевич.
Рязанов помедлил, произнес глуховато-сдержанным голосом:
- А ты не можешь...
- Не могу,-резко прервал Вадим Николаевич.- И не хочу, видишь ли. Что ты мне Горбача в нос тычешь?! У меня свои принципы, у него свои.-Он начал постукивать кончиками пальцев по подлокотникам, что означало раздражение.-Помню, мой Петька все по^ видло слизывал. Хлеб оставит, а повидло съест,
- При чем тут твой Петька?
- А таков твой Горбач. Пенкосниматель.
- Мой?
- Твой, раз ты мне им глаза колешь.
- Пошло-поехало. - Рязанов откинулся на спинку кресла и приготовился к длительному молчанию.
На Вадима Николаевича его поза не произвела впечатления. Он продолжал распаляться с каждым словом.
- Вы знаете,-перешел он на "вы", представляя перед собой не Рязанова, а всех своих противников.-Вы знаете, что к чему. Есть, видите ли, врачи и врачи. Как говаривал мой дорогой учитель: изобретено два способа возвыситься над остальным человечеством. Первый - это постоянно расти, совершенствоваться, набираться ума-разума, к людям относиться архигуманно. А второй,-он сильнее забарабанил пальцами,-это унизить и оскорбить других, чтобы себя возвысить. Себя!..
Видя, что Рязанов не возражает, Вадим Николаевич сделал паузу, заговорил помягче, снова переходя на "ты":
- Ты же отлично знаешь, что мы с Горбачом на разных орбитах. Мы берем тех, от кого он отказывается.
Сколько мы после него взяли? Скольких, можно сказать, с того света спасли? Покойный Владимир Андреевич Опель брался за "операции отчаяния". И я, видишь ли, на грани дозволенного балансирую.
- А надо ли?-вставил Рязанов и тотчас смягчил реплику: - Всегда ли надо?
Вадим Николаевич поерзал на стуле, словно ему вдруг стало неудобно сидеть, помедлил, не потому, что не нашелся, что ответить, а искал слова наиболее доказательные.
- Надо. Всегда,-ответил он решительно.-В пятьдесят шестом году я побывал в Швеции. И там с одним господином хирургом у нас спор зашел. Да, видишь ли, вот об этом же - надо ли? Он утверждал, что так называемых безнадежных следует умерщвлять. И будто бы это гуманно, так как уменьшает страдания и самого больного и родственников его. Может, и нам пойти по этой линии?
- Ну зачем же...
- Тогда как же быть?-оборвал Вадим Николаевич. - Встать в позу стороннего наблюдателя? А как же быть с клятвой Гиппократа? С долгом врача? С совестью?
Рязанов молчал.
- Я лично не могу отказать в просьбе матери, жене и вообще человеку. Я, видишь ли, сентиментален...- Он подождал, не улыбнется ли Рязанов. Но тот не улыбнулся. - Кто докажет, что больной Н. безнадежен? Кто убедит меня, что больной 3. неоперабелен? А быть может, это мы безнадежно отстали? Это мы невежды и боимся показать свое невежество? Боимся ответственности. Дрожим за честь мундира. Сколько мы видели этих так называемых безнадежных, от которых все, все, в том числе и пресловутый профессор Горбачевский, отказывались? А они выживали. Сколько?! Надо только представить, что этот безнадежный - твой брат, отец, сын...
Вадим Николаевич вскочил и прошелся по кабинету, потом сел и заговорил более сдержанно:
- Просто необходимо изменить оценки. Судить о работе клиник и больниц не по пресловутым процентам смертности и койко-дню, не только по ним...
- А по чему же? - поинтересовался Рязанов.
- А по тому, сколько спас безнадежных. Скольким не отказал в помощи...
Оба долго молчали. Рязанов не решался отвергать доводы Крылова, но и поддержать их он не мог-положение не позволяло.
- Тогда вот что,-сказал он, опять потирая кончик носа, - выступи-ка ты на этом совещании и сам все объясни.
Вадим Николаевич ухмыльнулся:
- Видишь ли, я уже выступал.
- Еще раз. С новыми данными.
- Пожалуйста.-Он спохватился.-Только аппаратуру я выбью, потому что без нее невозможно. Без нее дело наперекосяк.
Рязанов привстал, протянул руку, что означало: он благословляет Вадима Николаевича.
Веру Михайловну уговорили показать сына профессору Крылову. Старики старались вовсю. Даже Зинаида Ильинична по вечерам приезжала. А Марья Михайловна приговаривала: "Да что теряешь-то? Да что плохогото?" Но больше всех наступал Федор Кузьмич. Он не просто уговаривал, он доказывал, взывал к разуму, к логике, к чувству.
- Раз уж приехала, надо обратиться. Ведь не убудет. Не сходишь - потом казниться будешь. А люди говорят о нем хорошее, люди зря не скажут.
- Ладно,-согласилась Вера Михайловна.-В среду поедем. У меня и бумага есть.
- Адресок я достал,-обрадовался Федор Кузьмич. - Езды на троллейбусе всего ничего, полчасика.
Старики думали, что убедили Веру Михайловну своими доводами. А она согласилась совсем по другим причинам. Она чувствовала себя плохо. Была подавлена.
Не знала, как и доедет до дому в таком состоянии.
А главное, не знала, что написать Никите, как его подготовить к их внезапному возвращению. Она же все писала "вот-вот", обнадеживающие письма писала. Ее обнадеживали, и она обнадеживала. "Теперь уж нет ни во что веры,-думала она.-И не будет. Но повременить надо. Что-нибудь соображу".
Дважды она ездила на главпочтамт. Получала письма из дому. Но все не решалась ответить. На третий раз дала уклончивую телеграмму: "Мы живы-здоровы. Подробности письмом".
В среду, как и было задумано, они поехали в клинику. Федор Кузьмич усадил Сережу к окошку и всю дорогу рассказывал ему про город, про улицы, по которым ехали.
А Вера Михайловна сидела сзади и была занята своими невеселыми мыслями.
"Если опять будут класть для показа, для демонстрации-не соглашусь. Зачем его мучить? Он у меня не кролик и не собака... А как узнать? Они ж говорят: посмотрим... Насмотрелись. Все установили... Нечего больше устанавливать. Все человечество ему не поможет".
Ей показалась ненужной эта поездка, и она чуть было не предложила выйти из троллейбуса на первой же остановке.
"Ну чего мы едем? Зачем? Чего мы его на новые мучения везем? Все это один обман и одни иллюзии"^
Она пристально посмотрела на сына. Он вовсе не походил сейчас на мученика. Выглядел лучше, чем всегда, к деду привык и слушал его внимательно, чуть приоткрыв ротишко. Вера Михайловна иной раз поражалась Сереже, его терпению, мужеству и пониманию. Никогда он ни одной слезинки не пролил, ни на кого не пожаловался, не покапризничал, как другие дети. Всегда был таким послушным, таким тихим, что все восхищались им. Он не понимал этих восхищений" и никак на них не реагировал, как не реагировал и на свою болезнь, будто это страшное, заложенное в двух словах "тетрада Фалло", его и не касалось.
Ей стало неловко перед ребенком за свое малодушие. "Хуже не будет. И тяжелее того удара, что уже получила,- не получу".
В приемной она сидела замкнуто-отчужденно, не замечая тех, кто был рядом. Она прижала к себе Сережу и слушала гулкие удары его сердца. Оно учащенно билось под ее рукой.
Молоденькая секретарша взяла у нее письмо-ответ клиники на ее запрос-и скрылась в кабинете.
Вскоре она вернулась и пригласила Веру Михайловну войти. Вера Михайловна заметила настороженный взгляд Сережи. Видимо, его напугал ее отчужденный вид. Она внушила себе: "Я должна держаться". И через силу улыбнулась сыну.
Профессор Крылов не произвел на нее впечатления.
В кресле сидел маленький, невидный человек, в халате, шапочке, лицо клинышком, глаза острые, строгие, без улыбки. Ей невольно вспомнился Горбачевский со своим обаянием, со своей броской воспитанностью, и воспоминание это еще сильнее насторожило ее.
Крылов, как видно, и не старался произвести впечатления, заговорил резковато, не заботясь о приветливости (ей опять вспомнился голос Горбачевского - мягкий, певучий, обволакивающий).
- Слушаю вас. Какие жалобы? - спросил Крылов и краем глаза взглянул на Сережу.
Вера Михайловна уловила, что взгляд его при этом смягчился, и это подбодрило ее, дало силы для разговора.
- Мальчик болен. У него тетрада Фалло. Вот бумаги:
Она протянула целую кипу бумаг. Крылов отложил их в сторону и начал задавать обычные, знакомые, надоевшие ей вопросы. Вера Михайловна отвечала, как нелюбимый урок, лишь бы отвязаться. Профессор будто бы не придал значения ее тону. Он был терпелив и настойчив. Расспрашивал еще и еще, до той поры, пока не добивался нужного ему ответа. Потом он поблагодарил Веру Михайловну и обратился к Сереже:
- В футбол играешь?
- Не.
- А в бабки?
- Нет.
- Ну, тогда пойди сюда,-и профессор впервые улыбнулся. Во рту блеснул золотой зуб.
"У этого зуб блестит, а у того-улыбка", - подумала Вера Михайловна, снова мысленно сравнивая Крылова и Горбачевского. И это сравнение все время напоминало ей о печальном итоге, об обманутых ожиданиях и поддерживало недоброе, воинственное недоверие.
В конце концов она не выдержала и заявила:
- Если для показа студентам, как редкий случай, то я не согласна.
И опять Крылов пропустил ее заявление мимо ушей, продолжая осматривать Сережу.
Вера Михайловна закусила губу и замолчала, стала наблюдать, как проходит осмотр. Что-то на первый взгляд неуловимое отличало Крылова от других врачей.
Пожалуй, решительность, уверенность и осторожность.
Она заметила, что будто бы он и не щадит мальчика, поворачивает круто, прикасается вроде бы сильно, но Сережа молчит, не проявляет недовольства, не морщится. Значит, прикосновения не болезненны, не неприятны.
Они мягкие и эластичные. Человек знает, что и как делать, чтобы выходило терпимо.
- Сколько же тебе лет? - закончив осмотр, спросил профессор Сережу.
- Пять с четвертью.
- Ух ты.
- Да кто же тебе сказал так? - вмешалась Вера Михайловна, пораженная ответом сына не меньше, чем профессор.
- А дяденька Блинов.
- Это в клинике, - вырвалось у Веры Михайловны.
- В какой?
- Да мы ж к вам от Горбачевского.
В этот момент открылась дверь и появился Алексей Тимофеевич.
- Ой, здравствуйте! - невольно воскликнула Вера Михайловна.
Алексей Тимофеевич на какое-то мгновение не то растерялся, не то смутился, но затем взял себя в руки, слегка поклонился Вере Михайловне и деловито заговорил с Крыловым..Он что-то медицинское спросил, Крылов что-то ответил, и Алексей Тимофеевич ушел.
- Так, значит, от Горбачевского?-спросил профессор.
- Вот Алексей Тимофеевич как раз и устраивал.
Спасибо ему, Да только зря все..,
- Не первый раз. Не первый, - произнес Крылов резким тоном, точно сам для себя свои мысли высказал.-Ну что же, лечить будем.
Слова его озадачили Веру Михайловну. Если бы он сказал обычное "посмотрим", она бы возразила. Она уже приготовилась к возражению. Но он произнес "лечить будем", и это остановило ее.
"Но лечить - это еще не означает операцию", - подумала она, хотя возражать было уже поздно.
Крылов протянул ей бумагу с личной печатью, со штампом. Там резолюция: "положить" и приписка: "по жизненным показаниям".
Вера Михайловна вспомнила волынку с оформлением в клинике Горбачевского и удивилась: "А как он узнал об этом? Узнал и упреждает!"
Она кивнула. Она согласилась. Она не то чтобы вновь поверила, нет, веры в ней сейчас не было ни на капельку, но она увидела в словах профессора хоть какой-то выход, точнее, хоть какую-то возможность оттянуть поездку домой. Обратно в Выселки Вера Михайловна не могла еще ехать. Никак пе могла.
Крылов встал, подошел к ней и положил руку на плечо:
- Лечить будем.
Он довел их до двери, взлохматил на прощанье Сереже волосы и обратился к секретарше:
- Леночка, Алексея Тимофеевича ко мне.
Класть решили сегодня же, сейчас же. Федор Кузьмич настоял.
- Раз уж приехали- не раздумывай. Мало ли чего.
А за вещами я съезжу. Пока ты тут возишься, я и обернусь.
Он был явно обрадован оборотом дела. А главное, тем, что проходила его идея. Как-никак это он настоял, чтобы к Крылову ехать.
Федор Кузьмич действительно быстренько обернулся. Пока Сережу оформляли, мыли и переодевали, Федор Кузьмич снова был уже здесь, в приемной. Вся процедура приема на этот раз проходила без задержки. Правда, у главного врача Вера Михайловна немного испугалась, но все обошлось. Главный врач потер свой мясистый нос, снял трубку и позвонил. Она догадалась - Крылову.
- Ты опять,-сказал главный врач.-Ну, смотри...
И все. Остальное пошло как по маслу. , Когда Сережу вывели из приемной в большом, не по росту, до самых пят больничном халате, ей вдруг сделалось так жаль его, какое-то недоброе предчувствие охватило ее. Она не удержалась, окликнула:
- Сереженька! - и бросилась к нему, и обняла, и прижала к груди.
Она вся дрожала и никак не могла унять эту дрожь.
- Ты чего, мам?
- Да так. Ничего. Озябла что-то.
Она через силу улыбнулась сыну.
- Мам,-спросил он,-а этот дядя профессор хороший?
- Хороший.
- А он волшебник?
Она удивилась вопросу, но, чтобы не разочаровывать сына, подтвердила:
- Почти.
Веру Михайловну окликнула сестра приемного покоя:
- Вас просили зайти к профессору Крылову.
Вот тут-то Вера Михайловна и вспомнила об Алексее Тимофеевиче, о неожиданной встрече с ним и о последних словах Крылова. Других причин приглашения она не находила..
"Может, я подвела его? Но ведь он ничего худого...
Я так и буду говорить. Мол, спасибо. Только благодарна. Никаких претензий к Алексею Тимофеевичу нет".
Потом она отвлеклась от этих мыслей, стала думать о том, что написать Никите. "Об отказе от операции писать не буду. Насчет всего человечества тоже не упомяну... Просто... Да, да, просто скажу, что перевели в другую клинику. О клинике Крылова он и сам знает".
Впервые она собралась лгать мужу, но не устыдилась этой лжи, а обрадовалась ей: она сохраняла спокойствие в доме, уберегала родных и дорогих ей людей от ненужных волнений.
- Вас Вадим Николаевич ждет, - завидев ее, будто обрадовалась секретарша.
На этот раз Вера Михайловна рассмотрела профессора поподробнее. Оказывается, у него черные, с редкой сединкой волосы, у глаз и у рта морщинки, особенно они заметны у рта, как две уздечки с каждой стороны.
А глаза темно-карие, умные, будто всевидящие. И взгляда он не отводит. От всего облика его исходила уверенность и убежденное спокойствие. На сей раз он был более .приветлив, усадил Веру Михайловну напротив себя, но заговорил совсем не о том, о чем она предполагала.
- Тут, видите ли, один вопрос. Вы доктора...-он заглянул в бумагу,-Петюнина знаете?
- Нет,-отказалась Вера Михайловна, не припоминая такой фамилии. - Нет, не знаю.
- Владимира Васильевича Петюнина,-повторил Крылов.
- Владимира Васильевича...-повторила за ним Вера Михайловна.-Так это ж наш! Из Медвежьего.
- Вот-вот, видите,-подтвердил Крылов.-Он заходил. Вами интересовался. Просил разрешения на .посещение... А вы, оказывается, из знакомых мест. Расскажите-ка о себе.
Вера Михайловна рассказала. Не так подробно, как когда-то Горбачевскому, без прежней охоты, но точно и откровенно.
- А вы что.. . Видите ли... - Крылов тянул, подыскивая слова.-Вы сколько уже здесь живете? Трудновато. Накладно. Так во-от... Могу предложить... Не хотите нянечкой поработать?
Предложение было неожиданным. Вера Михайловна растерялась.
- Я понимаю,-извиняющимся тоном произнес Крылов.-Вы учительница... Но другого пе могу...
А пособить вам хочется. Дело в том, что это надолго с мальчиком. Я имел в виду, что процедура эта, видите ли, трудоемкая.
Веру Михайловну поразила не неожиданность, не само предложение профессора, а мотивы этого предложения. Ее до боли тронуло одно слово: пособить. Давненько она его не слышала. А слово-то дорогое, хорошо знакомое, выселковское, там его часто произносят. Пахнуло родными местами, родными людьми. Будто душевный мостик перебросило это слово от сердца профессора к ее сердцу.
Крылов ждал, и Вера Михайловна произнесла:
- Можно, я подумаю?
- Конечно. Это, видите ли, не к спеху.
Она раскланялась и вышла.
Доехав до главпочтамта, поспешно села за письмо Никите. В нем она сообщила, что уже согласилась поработать санитаркой. "Мне нисколечко не будет трудно, - писала она.-А помогать людям буду. И Сереженька на виду будет... А профессор обещал лечить. О нем люди хорошее говорят".
Вера Михайловна оторвалась от бумаги, удивляясь тому, что пишет о человеке, который еще утром казался ей неприятным и неприветливым, в добрых тонах.
"Но он пособить хочет", - добавила она и подчеркнула это слово двумя аккуратными чертами, будто это было не письмо, а тетрадь одного из ее учеников.
Вера Михайловна смутно помнила тяжелые минуты прощания с клиникой Горбачевского. Она старалась не воскрешать тягостных воспоминаний. Берегла душевные силы. Предстояли последние испытания, и ее силы нужны были не столько ей, сколько Сереженьке. Но иногда, помимо ее желания, одно воспоминание беспокоило Веру Михайловну. Оно касалось Владимира Васильевичадоктора из Медвежьего, человека, который первым определил болезнь ее сына. Вроде бы он, этот Владимир Васильевич, появлялся тогда в приемной, вроде бы о чем-то спрашивал, что-то советовал. Но что именно? Совсем не советы и вопросы доктора из Медвежьего волновали ее, а то, что она обошлась с ним не так, как принято обходиться в родных местах, обошлась неприветливо и дурно.