Как-то в учительской, при всех педагогах, Софья Романовна подошла к ней и протянула конверт:
- Вот, поезжайте-ка в клинику. Там мой хороший знакомый работает. Доктор Устинов.
- Спасибо, но я жду вызова.
Софья Романовна ничего больше не сказала, оставила конверт на столе и вышла из учительской, а позже пришла в класс Веры Михайловны, прямо на урок, и, отведя ее к окну, прошептала:
- Не будьте на поводу у судьбы. Что вы, в самом деле! Езжайте. Он поможет.
Вера Михайловна еще раз поблагодарила, но всетаки дождалась вызова. Он пришел в официальном конверте, на бумаге со штампом и печатью, и наделал шума в поселке. Никогда еще никто не получал такого вызова.
- Стало быть, власти заинтересованы Серегой, - суммировал общее мнение старик Волобуев.
Снова они тряслись на мотоцикле. Снова едва поспели к поезду. Только на этот раз он шел в другую сторону и отрывал их на шестьсот с лишним километров от родного дома. Но не это пугало Веру Михайловну. Она боялась, что этот поезд оторвет ее от тонюсенькой соломинки, от единственной надежды на щадящий прогноз.
Пусть порок, пусть комбинированный, но лишь бы не эта проклятая тетрада Фалло, не этот смертный приговор ее ребенку. С пороками сердца живут. Она знала девушку у них в техникуме, которая, страдая пороком сердца, еще и спортом занималась.
"Лишь бы, лишь бы!..-молила она судьбу всю дорогу. - Ну почему у других все хорошо, а у меня все плохо? У других и родители, и дети, и они их не всегда и не всех любят. А у меня один-разъединственный..."
В областной город они приехали в сумерках. Горели уличные фонари. Горели неярко, как в тумане. Но тумана не было. Было смешение нарастающей тьмы и уходящего света.
Их захлестнуло шумом, суетой, звоном трамваев. Сережа прижался к маминой ноге, и она вынуждена была остановиться, чтобы дать ему возможность привыкнуть к звукам и многолюдью большого города.
Они направились к стоянке такси. (Никита наказывал: "Обязательно такси бери".) Стояла длинная очередь с чемоданами и узлами. Каждую подходящую машину облепляли со-всех сторон, спрашивали: "Куда?
А не подвезете?" Водители не отвечали, за них отвечали пассажиры. Водители вели себя так, будто делали снисхождение пассажирам, держались независимо и важно.
Неожиданно один из них, еще не старый мужчина, приоткрыл дверцу и крикнул:
- С ребенком! Женщина с ребенком!
Вера Михайловна и не подумала, что обращение относится к ней, продолжала стоять в очереди. Тогда шофер вылез, молча подхватил ее чемоданчик и понес к машине. Немного отъехав, он спросил адрес, и Вера Михайловйа снова растерялась. В сумочке у нее лежал конверт, надписанный рукой Софьи Романовны, она вспомнила ее слова: "Не церемоньтесь. Это мой бывший муж" доктор Устинов. Они примут вас и помогут. Честное слово, я вам искренне хочу помочь". Но Вера Михайловна еще не решила, стоит ли воспользоваться этим адресом. Шофер, однако, ждал, и ей пришлось открыть сумочку и достать конверт. В растерянности она подала его шоферу. И только после этого спохватилась. Но было уже поздно, обратно требовать конверт неудобно.
Вера Михаиловна отметила для себя, что она сегодня необычно рассеянная и непривычно робкая. Никогда она не отличалась особой развязностью, но и не очень робела. Детдом, интернат, техникум научили ее не теряться и не трусить при любых обстоятельствах.
Они ехали по освещенным улицам в потоке машин.
Сережа замер у нее на коленях, дивясь на огни. А Вера Михайловна усиленно думала, что она скажет тем, к кому они сейчас едут.
- В гости или по делам? - спросил водитель.
- В больницу... Вот... мальчика.
Он заскрипел тормозами, прибавил скорости, точно от нее теперь зависела жизнь ребенка. Быть может, он сделал это машинально, но Вера Михайловна поблагодарила его в душе: "Хороший человек". И оттого, что она едет рядом с хорошим человеком, ей сделалось спокойнее, решение пришло самой собой: "Попрошу его подождать. Не примут - в гостиницу поедем".
И просить не пришлось. Водитель отыскал улицу, дом и остановился подле нужного подъезда.
- Вы посидите, - сказал он и хлопнул дверцей.
- Мам, а мы куда приехали?-прошептал Сережа, все еще находящийся под впечатлением вида ночного города.
- К хорошим людям.
- А разве не в больничку?
- В больничку завтра.
Водитель долго не возвращался. Вера Михайловна забеспокоилась, даже вышла из машины вместе с Сережей. Наконец он появился в сопровождении высокой женщины. Вера Михайловна заметила, что женщина стройная и держится подчеркнуто прямо.
- Вы от Сонечки?!-воскликнула женщина и, не дав Вере Михайловне ответить, предложила учтизым тоном: - Проходите, пожалуйста.
Они поднялись на третий этаж и оказались в прихожей, заставленной книгами, отчего прихожая казалась узкой и тесной. Вера Михайловна обратила внимание на то, что квартира новая, а вещи все старые, тяжелые - и шкафы, и стол, и стулья. Разглядывать не было времени. Нужно было побыстрее накормить Сережу и уложить его спать. Было заметно, что"он устал за дорогу, но не жаловался и не хныкал.
- Прелестный ребенок, - не удержалась хозяйка, назвавшая себя Антониной Ивановной.
Теперь, при свете, было видно, что она уже не молодая, но еще следит за собой: и пудрится, и губы слегка подкрашивает, а седые, стального отлива волосы расчесывает на прямой пробор и туго закрепляет сзади красной старинной гребенкой.
Она как-то сразу мягкими движениями, мягкой улыбкой, своими ненавязчивыми, но полезными действиями расположила к себе Веру Михайловну и помогла ей сделать все быстро и точно, а главное, позволила почувствовать себя свободно и легко, как в знакомом доме.
Когда все было сделано и Сережа уснул, они вышли в столовую и Антонина Ивановна предложила Вере Михайловне ужин.
После того как Вера Михайловна съела домашний бифштекс и попила чаю, Антонина Ивановна еще раз повторила, теперь уже в виде вопроса:
- Так вы от Сонечки? Ну, как она там?
Вера .Михайловна почувствовала некоторую неловкость, потому"что мало знала о Софье Романовне и не могла рассказать подробностей, которых от нее, по всей видимости, ожидали. О своих спорах с нею рассказывать было неуместно, о сдержанном отношении окружающих к Софье Романовне-тоже.
- Да, в общем-то, все нормально. Работает, как все.
Знаете, что такое учитель.
Она поймала себя на том, что впервые за последнее время говорит и думает о чем-то другом, кроме здоровья сына, и внутренне удивилась этому.
Неожиданно глаза Антонины Ивановны увлажнились, и она произнесла с дрожью в голосе:
- Прелестная женщина.
- Кто?-спросила Вера Михайловна, потому что не могла поверить, чтобы эти слова относились к Софье Романовне, которую у них никто не любит.
- Сонечка, - сказала Антонина Ивановна, - это чудный человек. Добрейшая душа.
Тут Вера Михайловна вспомнила, что здесь, в этом доме, она находится благодаря Софье Романовне, и не возразила.
- Да-а,-продолжала растроганно Антонина Ивановна. - Они могли бы жить прекрасно. Виноват, конечно, Эдик. Он ушел в науку. А она прелесть. Только ребенка не хотела. Но это объяснимо. Это оттого, что он ей мало внимания уделял. Женщине нужно, просто необходимо внимание.
Вера Михайловна слушала с удивлением. Неизвестные доселе качества Софьи Романовны открылись ей.
Впервые она слышала, чтобы ее хвалили, говорили о ней как о душевном человеке, жалели о ее неудавшейся судьбе. И кто? Мать бывшего мужа.
Все эти мысли и ощущения пронеслись очень быстро.
Их тотчас оттеснила другая, главная мысль, не дающая Вере Михайловне покоя.
- А ваш сын... Эдуард Александрович... Он скоро придет?-спросила она, выдержав паузу, необходимую для того, чтобы прилично закончить один разговор и начать второй.
- Да, да, часиков в десять. Сегодня ученый совет, а он там секретарствует.
Они продолжали разговаривать, ожидая прихода Эдуарда Александровича. За весь вечер Антонина Ивановна ни разу не задала вопроса, касающегося Сережи, его здоровья. Вера Михайловна про себя отметила ее тактичность и была благодарна ей.
Эдуард Александрович пришел поздно. Мать встретила его в прихожей и, как видно, все объяснила. Познакомившись с Верой Михайловной, он сразу же пообещал:
- Я организую. Завтра вместе поедем.
Был он весь ухоженный, гладко причесанный. Редеющие волосы на косой пробор. Такой же высокий и стройный, как его мать.
Утром они поехали в клинику. За всю дорогу Эдуард Александрович не произнес ни слова. Вера Михайловна поняла, что-он опасается разговора о Софье Романовне.
Но она и не собиралась говорить о ней. Не до того было.
Снова единственная мысль завладела ею: "Есть хоть какая-то надежда или нет? Найдут это проклятое Фалло или пет?" Снова она молила судьбу о снисхождении, снова произносила про себя все те слова, какие произносила в поезде. Кажется, самым спокойным был Се- 1| режа. Он смотрел на все вокруг расширенными глазами, дивился. Все представлялось ему чудом, сказкой наяву - и троллейбус, на котором они ехали, и проходящие со звоном трамваи, и светофоры на перекрестках.
Он не отрывался от окошка до самой клиники. И когда мама сказала: "Нам пора, Сереженька", он поморщился и неохотно соскользнул с сиденья.
Они прошли прямо к кабинету профессора. Их нигде не задержали.
У самого кабинета Эдуард Александрович сказал:
- Подождите минуту.
Вера Михайловна не запомнила ни обстановки, ни людей. Она сидела, прижимая Сережу к себе, и смотрела на белую дверь с металлической табличкой: "Профессор Б. С. Барышников".
Профессор принял их без улыбки. Молча указал на стул и потер руки. Руки у него были крупные, а глаза серые, проницательные.
- Ну, с чем пожаловали?
Вера Михайловна не раз рассказывала и знала, что говорить, но сейчас почувствовала себя как на экзамене, заволновалась и произнесла не то, чего от нее ждал профессор:
- Вот... Есть ли Фалло или нет?
Профессор переглянулся с Эдуардом Александровичем, но не усмехнулся, не остановил Веру Михайловну.
Она поняла, что сболтнула не то, и покраснела^Йо тотчас взяла себя в руки и, уже по учительской7 привычке - четко выговаривая слова, принялась говорить о том, о чем нужно было говорить с самого начали.
Потом Сережу слушали по очереди профессор, Эдуард Александрович и еще раз профессор. В [заключение профессор произнес лишь одно слово: "Пожалуй", а Эдуард Александрович только кивнул головойу
- Что ж, - сказал профессор, обращаясь к Вере Михайловне. - Возьмем мальчика... Мне7 сказали, вы издалека? Ну, недельку все равно пролежит, не меньше.-Он неожиданно обратился к Сереже:-Ты меня не боишься?
- Не-е, - спокойно ответил Сережа.
- А я тебя боюсь.
- А чо?
- Да ты строгий очень, сердитый.
- Не-с, это спервоначалу"
- Ну, тогда другое дело, - и он накрыл голову мальчика своей мясистой рукой.
К удивлению и лаже к некоторому огорчению Веоы Михайловны, Сережа остался в клинике без слез и без страха.
Потянулись одинаковые дни ожидания, ничем не отличающиеся друг от друга. Эдуард Александрович устроил Вере Михайловне постоянный пропуск, и после обеда она ехала в клинику навещать сына. Он лежал' в палате на четверых-двое взрослых и еще один мальчик, чем-то похожий на него. Сережа ожидал ее появления не только потому, что соскучился по ней, но и потому, что хотел передать свои впечатления, накопленные за день. Он тотчас, как только они уединялись в конце коридора, начинал рассказывать ей о том, кого возили на рентген, а к кому прямо с аппаратом в палату приезжали, кого вызвали к профессору, а кому идти завтра.
Казалось, он играл в новую игру и эта совсем не детская игра ему нравилась.
Сережу, как заметила учительским глазом Вера Михайловна, полюбили и однопалатники, и нянечки, и сестры. Все в один голос говорили Вере Михайловне: "Какой спокойный мальчик. Какой умный". Эти добрые слова, сказанные, конечно же, от чистого сердца, бередили ей душу, и всю обратную дорогу она вспоминала их:
"Спокойный. Умненький. А вот нездоровый. А вот как подтвердят Фалло... Если бы плохой был, если бы дурачок..." Она обрывала сама себя, как бы мысленно перечеркивала свои жестокие мысли.
Вечера Вера Михайловна проводила в разговорах с Антониной Ивановной, и разговоры эти, мягкий, ровный, задушевный голос хозяйки отвлекали ее от дурных дум, успокаивали и держали в должном тонусе. Она была благодарна Антонине Ивановне за то, что та попрежнему никогда не заговаривала о Сереже, о его болезни. Она, несомненно, была в курсе дел, но из чувства такта умалчивала об этом. Говорила о своей жизни, вспоминала молодость, а больше всего говорила о Сонечке. Теперь, после рассказов Антонины Ивановны, совсем иным человеком предстала в глазах Веры Михайловны ее постоянная оппонентка. Она поняла причины ее наддома, кажется, разгадала секрет ее поведения, все ати ее теории "самосохранения", все эти так называемые принципиальные споры.
"Обязательно расскажу об этом в школе,-давала себе слово Вера Михайловна.-Обязательно..." Спокойная домашняя обстановка, добрые отношения, сердеч"
ные беседы - все это помогло Вере Михайловне стойко неренести эту неделю, неделю тягчайшего ожидания.
И вот в воскресенье, в хмурый, тягучий день, она воняла, что вса рухнуло, даже последней соломинки у нее теперь нет. Еще никто ничего не сказал, еще не услышала она заключений специалистов, не поговорила ни с одним врачом, не побывала у профессора, а уже узнала, уловила горькую правду: "Все. Конец. Прогноз самый страшный..."
И дала почувствовать это все та же милая и славная Антонина Ивановна.
Она, как обычно, после возвращения Веры Михайловны из клиники завела с ней неторопливую^беседу, все так же ударилась в воспоминания, все/так же не упомянула ни о Сереже, ни о его брдезни, но по ее изменившемуся тону, по ее чуть напряженному, вздрагивающему голосу, по ее более, нем всегда, сочувствую' щему взгляду Вера Михайловна поняла: дела плохи.
Все эти еле уловимые изменения - недобрые признаки, ато эхо вечернего разговора АНТОНИНЫ Ивановны с Эдуардом Александровичем. Она видела, как дружно, без секретов друг от друга живут мать и сын в этом доме, анала, что Эдуард Александрович рассказывает матери все служебные новости, и по настроению, по незаметным деталям могла почувствовать хорошее и плохое.
Антонина Ивановна была Для .нее как бы передатчиком чувств и настроений Эдуцрда Александровича, его дел и его работы. Если волновался сын, волновалась и мать, и она, как ни старалась, не могла скрыть этого от внимательных глаз, от-яастороженно-чуткого сердца Веры Михайловны. Вера Михайловна не выдавала своего понимания, не показывала, что она видит: Антонина Ивановна чем-то взволнована, пытается успокоить ее, Веру Михайловну, в то время как сама неспокойна. Этот голос, этот взгляд, эта робкая полуулыбка, появившаяся впервые на губах Антонины Ивановны, - все говорило о большом, едва сдерживаемом волнении. И волнение это касалось ее. Веры Михайловны, вернее, Сереженьки, его здоровья.
И когда вечером в тот же воскресный день Эдуард Александрович как бы между прочим сообщил Вере Михайловне: "Да, завтра Борис Сергеевич просил вас подъехать. к нему", - она не удивилась этому сообщению.
Она была внутренне подготовлена к нему. Она опять вся занемела.
В этом состоянии душевного занемения она и предстала на следующий день перед профессором.
Его заключение не было менее жестким, оно было менее неожиданным. Вера Михайловна знала, откуда ждать удара, и выдержала его.
Профессор,, усадив ее напротив себя, некоторое время смотрел на нее внимательно. Глаза его старались ободрить ее, но в глубине их Вера Михайловна разглядела то же сочувствие, что уловила вчера в глазах Антонины Ивановны.
- Так что же? - спросила она не оттого, что не выдержала паузы, а оттого, что, уже предполагая результат, хотела помочь профессору,
- К сожалению, ваши йлова о тетраде Фалло подтвердились. Не знаю, от кого вы их слышали ранее, но вот сейчас их говорю я. - Он наклонился над столом, заваленным книгами, точно желая приблизиться к ней для большей доверительности. - Таких мальчиков и девочек мы называем "синими". "Синенькими", - поправился он, вероятно желая смягчить удар.
- Почему? - машинально спросила Вера Михайловна, хотя для нее теперь не имело никакого значения, как называют безнадежных мальчиков, таких, как ее Сережа.
- Да потому, - охотно принялся объяснять профессор,-потому, что они синеют, с годами наступает ей"
нюшность от недостаточности кровообращения. Синеют губы, пальцы, а потом и все тело. Живут они до четырнадцати-пятнадцати лет и меньше, причем последние два-три года уже не могут вставать.,. - Он осекся, заметив, как она побледнела, проворно встал, налил воды в стакан.
- Чем я могу помочь? - нашла в себе силы произнести Вера Михайловна.
- Ничем.
- Нет, вы скажите, чем я могу помочь ему? - повторила она.
Профессор сел рядом, положил свою мясистую руку ей на плечо.
- Ничем. Ни вы, ни я.-Он нахмурился. Видимо, беспомощность была противна его натуре.- Ничем, - повысил он голос, - Убивать людей человечество научилось, а спасать таких вот "синеньких" - нет.
Он посмотрел на нее виновато, как будто извиняясь за вырвавшуюся фразу, встал, прошел к/столу.
- Завтра мы его выпишем. Документы и анализы получите в канцелярии.
Вера Михайловна хотела спросить, для чего ей теперь документы, но не спросил^ Поклонилась профессору и вышла из кабинета.
Глава пятая
Вера Михайловна благополучно добралась до станции Малютка. Никита довез ее и сына до Выселок. На своих ногах она вошла в дом. Молча прошла в комнату.
Молча разобрала постель. Молча улеглась на спину и будто закаменела. Ни с кем не говорила. Ничего не ела.
Только пила теплое молоко из бабушкиных рук. Она все понимала, все чувствовала, но не желала отзываться, вступать в разговоры, рассказывать о поездке и о ее результатах. Ей было ни до кого и ни до чего. Странная, незнакомая апатия и слабость завладели ею.
Она слышала, как приходили соседи и учителя. Слышала их шепот, слова Марьи Денисовны:
- Остолбенение нашло. Доктора, видать, напугали.
Чо с нонешних-то спросишь.
Вера Михайловна хотела возразить, заступиться за докторов, но тут же раздумала, потому что заступиться за докторов означало рассказывать о результатах поездки, о Сереже, о его неизлечимой болезни, о его страшной судьбе. Об этом она старалась не вспоминать, не думать.. Хотя ей сейчас было все безразлично, все равно она старалась не вспоминать.
Из Медвежьего приезжал доктор Владимир Васильевич, тот носатенький в очках, приезжала Дарья Гавриловна. Но и они ничего не добились, бера Михайловна продолжала молчать и лежать, отвернувшись к стене.
Появлялся директор. Учителя. Председательша.
А однажды Вера Михайловна открыла глаза и увидела перед собой Софью Романовну.
- Вам привет,-сказала она и не узнала своего голоса.
- Спасибо. Ну как они там? Как Антонина Ивановна?-заговорила Софья Романовна.
Но Вера Михайловна не ответила, снова прикрыла глаза,
Неизвестно, сколько бы она еще находилась в таком отрешенном состоянии, если бы не Сережа. Как-то она лежала в полузабытьи и вдруг почувствовала его ручонки на своей щеке.
- Мам,-произнес он, заметив, что у нее задрожали ресницы. - А что говорят, будто ты из-за меня захворала? Ведь я ж хорошо себя вел.
- Хорошо, сынок.
Вера Михайловна ощутила вдруг теплоту внутри.
Она появилась где-то в глубине и стала расплываться по всему телу, как чернила по промокашке.
- Хорошо, Сереженька,-повторила Вера Михайловна, чувствуя, как отогревается, словно после мороза у раскрытой печи.
- Мам, - прошептал Сережа. - Вставай, а то я тоже заболею.
Она увидела его большие взрослые глаза, полные боли и неподдельного сочувствия, подумала: "Он еще наболеется. Зачем же еще теперь..." И встала. И принялась ходить по дому. А назавтра, по ее настоянию, Никита отвез ее в школу. И она провела урок. Потянулась привычная жизнь. Работа. Дом. Хозяйство. В доме теперь было особенно тихо. Ни смеха, ни громких разговоров. И темнее. Вера Михайловна задергивала занавески, а в комнате повесила тяжелые шторы. Теперь она совершенно не могла выносить Сережиного взгляда. Все ей казалось, что он смотрит на нее с укором и ждет помощи, будто все разумеет и спрашивает: "Что же вы, ждете, когда я умру? Почему же вы не действуете?"
И еще она не. могла смотреть, как он замирает, вслушиваясь в свою болезнь.
Не то чтобы у Веры Михайловны не хватало сил для борьбы за сына, не то чтобы она была по натуре хлипкой и малодушной,-дело было в другом. Она поняла, что соломинки больше не существует, ухватиться не за что, надежды нет. Особенно ее поразили слова профессора: "Убивать людей человечество научилось, а спасать таких вот "синеньких" - нет". Они вырвались, как крик души. Они оглушили Веру Михайловну, пронзили ее сердце насквозь. Они завели ее в тупик. Можно было бы, конечно, поехать в другой город, в другую клинику, но зачем? Чтобы снова услышать... Нет, быть может, этих слов там не скажут, но помочь не помогут. А ре"
бенка измотаешь. Ему и так жить осталось...
Она смотрела на сына и не могла поверить, что жить ему осталось каких-нибудь восемь-десять лет. Она видела, что губенки у него синеватые, что пальчики холодные. Видела и никому не говорила об этом. Как только она вышла из состояния занбмения, она сказала себе:
"Пусть я, а не они. Не надо им об этом. Не надо".
Сегодня она проснулась от белизны в комнате. Думая, что кто-нибудь приоткрыл шторы, она подскочила к окну и увидела снег. Он лежал на всей земле, белый и чистый. Он как бы подчеркивал разницу между ее настроением и самой жизнью, как бы говорил: еще не все потеряно, жизнь продолжается. Она вдруг вспомнила слова Никиты, обидевшие ее когда-то: "Может, и второй появится?" И встряхнула головой, отгоняя эти нелепые сейчас мысли.
Из школы Вера Михайловна возвратилась поздно, после педсовета, и увидела встревоженное лицо Марьи Денисовны.
- Сергунька занемог. Горит весь. Должно, снегу поел.
Вера Михайловна бросилась к кроватке:
- Сереженька, что же ты, сынок?
- А я попробовал только. Володька ел, и мне охота стало.
Всю ночь Вера Михайловна носила его на руках, прижимая горячее тельце к груди. Под утро ей стало казаться, что он уже не дышит, что он уже неживой, что он уже холодеть начал. Она гнала эти мысли от себя, но мысли снова и снова возвращались и мучали ее.
- Никита, - прошептала она в изнеможении, подавая сынишку мужу.
Он взял Сережу на руки и ушел на кухню, а Вера Михайловна бросилась на кровать, закусила подушку и зарыдала.
Сережа поправился, но с той ночи Вера Михайловна стала плакать, закусывая подушку.
- Ничо, ничо, - услышала она как-то успокоительный шепот Марьи Денисовны, долетающий с кухни. Она успокаивала Никиту.-Слезы к лучшему, к лучшему.
Не дай бог, опять остолбенеет.
Никита молча терпел ее слезы, не спал, когда не спала она, гладил ее по спине своей шершавой ладонью, утешал. Но однажды не выдержал:
- Нет, к едрене фене! Не может быть такого положения. В космос, понимаешь, летаем... На Луну замахиваемся.
Утром он рано исчез и два дня не показывался дома.
- Никуда не денется, - успокаивала Марья Денисовна. - По делу, сказывал.
Заявился Никита на третьи сутки, объяснил:
- В городе был. Адреса достал. Больниц разных.
Писать буду.
Еще раньше Никиты та же мысль - "не может быть такого положения" пришла и другим людям. Сговорившись между собой, старик Волобуев и Марья Денисовна пошли в Медвежье, к председательше. Соню дома оставили, дождались, пока Вера Михайловна на работу отправилась, и потопали. По первому снежку, по первому морозцу идти было легко. А дорога известная с малых лет, с той поры, как себя помнят.
Старик Волобуев поскрипывал суковатой палкой и высоко вскидывал ноги в подшитых кожей пимах, словно шел по целине, а не по наезженной дороге. А Марья Денисовна чуть приотставала, глядела на его сутулую, все еще широкую спину, на морщинистую шею, покрытую седыми волосками, на крутой затылок, прикрытый старенькой солдатской ушанкой, и вспоминала давние молодые годы. Лихой парень был этот Ванька Волобуев, на коне через костер прыгал. За ней ухлестывал. Даже сватов подсылал. Да отец отказал: у него на примете Никита Прозоров был. Вышла она не любимши, а потом слюбились.
- Стало быть, памятую, - будто прочитав ее мысли, произнес старик Волобуев. - Ты-то помнишь ли?
- Про чо? Про купальню?
- Значит, помнишь, - старик Волобуев покачал головой и замолчал надолго.
Марья Денисовна помнила. Вот в этом озере, мимо которого они сейчас проходят, они, девки, по дороге с поля по вечерам купались. Место одно было, купальней звалось. Вот поблизости от него они однажды этого Ваньку Волобуева и обнаружили. Сам себя выдал: на него чих нашел. Ну, конечно, крапивой, а потом в воду.
Поди, годов пятьдесят с гаком прошло.
- Стало быть, вот оно как, - наконец произнес старик Волобуев. - Какой знаменатель получается.
- Так ведь корень гибнет, - не сразу ответила Марья Денисовна.
Старик Волобуев покрякал, но ничего не сказал, лишь у самого Медвежьего, у первого дома, заметил:
- Должны помочь. Стало быть, где-то оно должно...
Не могет быть, чтоб не было.
- Чо Настасья Захаровна скажет.
Председательша шумела-гремела в своем кабинете, но, как только молоденькая счетоводка доложила о приходе стариков, голос председательши оборвался. Она сама появилась в дверях, обняла Марью Денисовну, как старую подругу, поздоровалась за руку со стариком Волобуевым.
- Вот, поезжайте-ка в клинику. Там мой хороший знакомый работает. Доктор Устинов.
- Спасибо, но я жду вызова.
Софья Романовна ничего больше не сказала, оставила конверт на столе и вышла из учительской, а позже пришла в класс Веры Михайловны, прямо на урок, и, отведя ее к окну, прошептала:
- Не будьте на поводу у судьбы. Что вы, в самом деле! Езжайте. Он поможет.
Вера Михайловна еще раз поблагодарила, но всетаки дождалась вызова. Он пришел в официальном конверте, на бумаге со штампом и печатью, и наделал шума в поселке. Никогда еще никто не получал такого вызова.
- Стало быть, власти заинтересованы Серегой, - суммировал общее мнение старик Волобуев.
Снова они тряслись на мотоцикле. Снова едва поспели к поезду. Только на этот раз он шел в другую сторону и отрывал их на шестьсот с лишним километров от родного дома. Но не это пугало Веру Михайловну. Она боялась, что этот поезд оторвет ее от тонюсенькой соломинки, от единственной надежды на щадящий прогноз.
Пусть порок, пусть комбинированный, но лишь бы не эта проклятая тетрада Фалло, не этот смертный приговор ее ребенку. С пороками сердца живут. Она знала девушку у них в техникуме, которая, страдая пороком сердца, еще и спортом занималась.
"Лишь бы, лишь бы!..-молила она судьбу всю дорогу. - Ну почему у других все хорошо, а у меня все плохо? У других и родители, и дети, и они их не всегда и не всех любят. А у меня один-разъединственный..."
В областной город они приехали в сумерках. Горели уличные фонари. Горели неярко, как в тумане. Но тумана не было. Было смешение нарастающей тьмы и уходящего света.
Их захлестнуло шумом, суетой, звоном трамваев. Сережа прижался к маминой ноге, и она вынуждена была остановиться, чтобы дать ему возможность привыкнуть к звукам и многолюдью большого города.
Они направились к стоянке такси. (Никита наказывал: "Обязательно такси бери".) Стояла длинная очередь с чемоданами и узлами. Каждую подходящую машину облепляли со-всех сторон, спрашивали: "Куда?
А не подвезете?" Водители не отвечали, за них отвечали пассажиры. Водители вели себя так, будто делали снисхождение пассажирам, держались независимо и важно.
Неожиданно один из них, еще не старый мужчина, приоткрыл дверцу и крикнул:
- С ребенком! Женщина с ребенком!
Вера Михайловна и не подумала, что обращение относится к ней, продолжала стоять в очереди. Тогда шофер вылез, молча подхватил ее чемоданчик и понес к машине. Немного отъехав, он спросил адрес, и Вера Михайловйа снова растерялась. В сумочке у нее лежал конверт, надписанный рукой Софьи Романовны, она вспомнила ее слова: "Не церемоньтесь. Это мой бывший муж" доктор Устинов. Они примут вас и помогут. Честное слово, я вам искренне хочу помочь". Но Вера Михайловна еще не решила, стоит ли воспользоваться этим адресом. Шофер, однако, ждал, и ей пришлось открыть сумочку и достать конверт. В растерянности она подала его шоферу. И только после этого спохватилась. Но было уже поздно, обратно требовать конверт неудобно.
Вера Михаиловна отметила для себя, что она сегодня необычно рассеянная и непривычно робкая. Никогда она не отличалась особой развязностью, но и не очень робела. Детдом, интернат, техникум научили ее не теряться и не трусить при любых обстоятельствах.
Они ехали по освещенным улицам в потоке машин.
Сережа замер у нее на коленях, дивясь на огни. А Вера Михайловна усиленно думала, что она скажет тем, к кому они сейчас едут.
- В гости или по делам? - спросил водитель.
- В больницу... Вот... мальчика.
Он заскрипел тормозами, прибавил скорости, точно от нее теперь зависела жизнь ребенка. Быть может, он сделал это машинально, но Вера Михайловна поблагодарила его в душе: "Хороший человек". И оттого, что она едет рядом с хорошим человеком, ей сделалось спокойнее, решение пришло самой собой: "Попрошу его подождать. Не примут - в гостиницу поедем".
И просить не пришлось. Водитель отыскал улицу, дом и остановился подле нужного подъезда.
- Вы посидите, - сказал он и хлопнул дверцей.
- Мам, а мы куда приехали?-прошептал Сережа, все еще находящийся под впечатлением вида ночного города.
- К хорошим людям.
- А разве не в больничку?
- В больничку завтра.
Водитель долго не возвращался. Вера Михайловна забеспокоилась, даже вышла из машины вместе с Сережей. Наконец он появился в сопровождении высокой женщины. Вера Михайловна заметила, что женщина стройная и держится подчеркнуто прямо.
- Вы от Сонечки?!-воскликнула женщина и, не дав Вере Михайловне ответить, предложила учтизым тоном: - Проходите, пожалуйста.
Они поднялись на третий этаж и оказались в прихожей, заставленной книгами, отчего прихожая казалась узкой и тесной. Вера Михайловна обратила внимание на то, что квартира новая, а вещи все старые, тяжелые - и шкафы, и стол, и стулья. Разглядывать не было времени. Нужно было побыстрее накормить Сережу и уложить его спать. Было заметно, что"он устал за дорогу, но не жаловался и не хныкал.
- Прелестный ребенок, - не удержалась хозяйка, назвавшая себя Антониной Ивановной.
Теперь, при свете, было видно, что она уже не молодая, но еще следит за собой: и пудрится, и губы слегка подкрашивает, а седые, стального отлива волосы расчесывает на прямой пробор и туго закрепляет сзади красной старинной гребенкой.
Она как-то сразу мягкими движениями, мягкой улыбкой, своими ненавязчивыми, но полезными действиями расположила к себе Веру Михайловну и помогла ей сделать все быстро и точно, а главное, позволила почувствовать себя свободно и легко, как в знакомом доме.
Когда все было сделано и Сережа уснул, они вышли в столовую и Антонина Ивановна предложила Вере Михайловне ужин.
После того как Вера Михайловна съела домашний бифштекс и попила чаю, Антонина Ивановна еще раз повторила, теперь уже в виде вопроса:
- Так вы от Сонечки? Ну, как она там?
Вера .Михайловна почувствовала некоторую неловкость, потому"что мало знала о Софье Романовне и не могла рассказать подробностей, которых от нее, по всей видимости, ожидали. О своих спорах с нею рассказывать было неуместно, о сдержанном отношении окружающих к Софье Романовне-тоже.
- Да, в общем-то, все нормально. Работает, как все.
Знаете, что такое учитель.
Она поймала себя на том, что впервые за последнее время говорит и думает о чем-то другом, кроме здоровья сына, и внутренне удивилась этому.
Неожиданно глаза Антонины Ивановны увлажнились, и она произнесла с дрожью в голосе:
- Прелестная женщина.
- Кто?-спросила Вера Михайловна, потому что не могла поверить, чтобы эти слова относились к Софье Романовне, которую у них никто не любит.
- Сонечка, - сказала Антонина Ивановна, - это чудный человек. Добрейшая душа.
Тут Вера Михайловна вспомнила, что здесь, в этом доме, она находится благодаря Софье Романовне, и не возразила.
- Да-а,-продолжала растроганно Антонина Ивановна. - Они могли бы жить прекрасно. Виноват, конечно, Эдик. Он ушел в науку. А она прелесть. Только ребенка не хотела. Но это объяснимо. Это оттого, что он ей мало внимания уделял. Женщине нужно, просто необходимо внимание.
Вера Михайловна слушала с удивлением. Неизвестные доселе качества Софьи Романовны открылись ей.
Впервые она слышала, чтобы ее хвалили, говорили о ней как о душевном человеке, жалели о ее неудавшейся судьбе. И кто? Мать бывшего мужа.
Все эти мысли и ощущения пронеслись очень быстро.
Их тотчас оттеснила другая, главная мысль, не дающая Вере Михайловне покоя.
- А ваш сын... Эдуард Александрович... Он скоро придет?-спросила она, выдержав паузу, необходимую для того, чтобы прилично закончить один разговор и начать второй.
- Да, да, часиков в десять. Сегодня ученый совет, а он там секретарствует.
Они продолжали разговаривать, ожидая прихода Эдуарда Александровича. За весь вечер Антонина Ивановна ни разу не задала вопроса, касающегося Сережи, его здоровья. Вера Михайловна про себя отметила ее тактичность и была благодарна ей.
Эдуард Александрович пришел поздно. Мать встретила его в прихожей и, как видно, все объяснила. Познакомившись с Верой Михайловной, он сразу же пообещал:
- Я организую. Завтра вместе поедем.
Был он весь ухоженный, гладко причесанный. Редеющие волосы на косой пробор. Такой же высокий и стройный, как его мать.
Утром они поехали в клинику. За всю дорогу Эдуард Александрович не произнес ни слова. Вера Михайловна поняла, что-он опасается разговора о Софье Романовне.
Но она и не собиралась говорить о ней. Не до того было.
Снова единственная мысль завладела ею: "Есть хоть какая-то надежда или нет? Найдут это проклятое Фалло или пет?" Снова она молила судьбу о снисхождении, снова произносила про себя все те слова, какие произносила в поезде. Кажется, самым спокойным был Се- 1| режа. Он смотрел на все вокруг расширенными глазами, дивился. Все представлялось ему чудом, сказкой наяву - и троллейбус, на котором они ехали, и проходящие со звоном трамваи, и светофоры на перекрестках.
Он не отрывался от окошка до самой клиники. И когда мама сказала: "Нам пора, Сереженька", он поморщился и неохотно соскользнул с сиденья.
Они прошли прямо к кабинету профессора. Их нигде не задержали.
У самого кабинета Эдуард Александрович сказал:
- Подождите минуту.
Вера Михайловна не запомнила ни обстановки, ни людей. Она сидела, прижимая Сережу к себе, и смотрела на белую дверь с металлической табличкой: "Профессор Б. С. Барышников".
Профессор принял их без улыбки. Молча указал на стул и потер руки. Руки у него были крупные, а глаза серые, проницательные.
- Ну, с чем пожаловали?
Вера Михайловна не раз рассказывала и знала, что говорить, но сейчас почувствовала себя как на экзамене, заволновалась и произнесла не то, чего от нее ждал профессор:
- Вот... Есть ли Фалло или нет?
Профессор переглянулся с Эдуардом Александровичем, но не усмехнулся, не остановил Веру Михайловну.
Она поняла, что сболтнула не то, и покраснела^Йо тотчас взяла себя в руки и, уже по учительской7 привычке - четко выговаривая слова, принялась говорить о том, о чем нужно было говорить с самого начали.
Потом Сережу слушали по очереди профессор, Эдуард Александрович и еще раз профессор. В [заключение профессор произнес лишь одно слово: "Пожалуй", а Эдуард Александрович только кивнул головойу
- Что ж, - сказал профессор, обращаясь к Вере Михайловне. - Возьмем мальчика... Мне7 сказали, вы издалека? Ну, недельку все равно пролежит, не меньше.-Он неожиданно обратился к Сереже:-Ты меня не боишься?
- Не-е, - спокойно ответил Сережа.
- А я тебя боюсь.
- А чо?
- Да ты строгий очень, сердитый.
- Не-с, это спервоначалу"
- Ну, тогда другое дело, - и он накрыл голову мальчика своей мясистой рукой.
К удивлению и лаже к некоторому огорчению Веоы Михайловны, Сережа остался в клинике без слез и без страха.
Потянулись одинаковые дни ожидания, ничем не отличающиеся друг от друга. Эдуард Александрович устроил Вере Михайловне постоянный пропуск, и после обеда она ехала в клинику навещать сына. Он лежал' в палате на четверых-двое взрослых и еще один мальчик, чем-то похожий на него. Сережа ожидал ее появления не только потому, что соскучился по ней, но и потому, что хотел передать свои впечатления, накопленные за день. Он тотчас, как только они уединялись в конце коридора, начинал рассказывать ей о том, кого возили на рентген, а к кому прямо с аппаратом в палату приезжали, кого вызвали к профессору, а кому идти завтра.
Казалось, он играл в новую игру и эта совсем не детская игра ему нравилась.
Сережу, как заметила учительским глазом Вера Михайловна, полюбили и однопалатники, и нянечки, и сестры. Все в один голос говорили Вере Михайловне: "Какой спокойный мальчик. Какой умный". Эти добрые слова, сказанные, конечно же, от чистого сердца, бередили ей душу, и всю обратную дорогу она вспоминала их:
"Спокойный. Умненький. А вот нездоровый. А вот как подтвердят Фалло... Если бы плохой был, если бы дурачок..." Она обрывала сама себя, как бы мысленно перечеркивала свои жестокие мысли.
Вечера Вера Михайловна проводила в разговорах с Антониной Ивановной, и разговоры эти, мягкий, ровный, задушевный голос хозяйки отвлекали ее от дурных дум, успокаивали и держали в должном тонусе. Она была благодарна Антонине Ивановне за то, что та попрежнему никогда не заговаривала о Сереже, о его болезни. Она, несомненно, была в курсе дел, но из чувства такта умалчивала об этом. Говорила о своей жизни, вспоминала молодость, а больше всего говорила о Сонечке. Теперь, после рассказов Антонины Ивановны, совсем иным человеком предстала в глазах Веры Михайловны ее постоянная оппонентка. Она поняла причины ее наддома, кажется, разгадала секрет ее поведения, все ати ее теории "самосохранения", все эти так называемые принципиальные споры.
"Обязательно расскажу об этом в школе,-давала себе слово Вера Михайловна.-Обязательно..." Спокойная домашняя обстановка, добрые отношения, сердеч"
ные беседы - все это помогло Вере Михайловне стойко неренести эту неделю, неделю тягчайшего ожидания.
И вот в воскресенье, в хмурый, тягучий день, она воняла, что вса рухнуло, даже последней соломинки у нее теперь нет. Еще никто ничего не сказал, еще не услышала она заключений специалистов, не поговорила ни с одним врачом, не побывала у профессора, а уже узнала, уловила горькую правду: "Все. Конец. Прогноз самый страшный..."
И дала почувствовать это все та же милая и славная Антонина Ивановна.
Она, как обычно, после возвращения Веры Михайловны из клиники завела с ней неторопливую^беседу, все так же ударилась в воспоминания, все/так же не упомянула ни о Сереже, ни о его брдезни, но по ее изменившемуся тону, по ее чуть напряженному, вздрагивающему голосу, по ее более, нем всегда, сочувствую' щему взгляду Вера Михайловна поняла: дела плохи.
Все эти еле уловимые изменения - недобрые признаки, ато эхо вечернего разговора АНТОНИНЫ Ивановны с Эдуардом Александровичем. Она видела, как дружно, без секретов друг от друга живут мать и сын в этом доме, анала, что Эдуард Александрович рассказывает матери все служебные новости, и по настроению, по незаметным деталям могла почувствовать хорошее и плохое.
Антонина Ивановна была Для .нее как бы передатчиком чувств и настроений Эдуцрда Александровича, его дел и его работы. Если волновался сын, волновалась и мать, и она, как ни старалась, не могла скрыть этого от внимательных глаз, от-яастороженно-чуткого сердца Веры Михайловны. Вера Михайловна не выдавала своего понимания, не показывала, что она видит: Антонина Ивановна чем-то взволнована, пытается успокоить ее, Веру Михайловну, в то время как сама неспокойна. Этот голос, этот взгляд, эта робкая полуулыбка, появившаяся впервые на губах Антонины Ивановны, - все говорило о большом, едва сдерживаемом волнении. И волнение это касалось ее. Веры Михайловны, вернее, Сереженьки, его здоровья.
И когда вечером в тот же воскресный день Эдуард Александрович как бы между прочим сообщил Вере Михайловне: "Да, завтра Борис Сергеевич просил вас подъехать. к нему", - она не удивилась этому сообщению.
Она была внутренне подготовлена к нему. Она опять вся занемела.
В этом состоянии душевного занемения она и предстала на следующий день перед профессором.
Его заключение не было менее жестким, оно было менее неожиданным. Вера Михайловна знала, откуда ждать удара, и выдержала его.
Профессор,, усадив ее напротив себя, некоторое время смотрел на нее внимательно. Глаза его старались ободрить ее, но в глубине их Вера Михайловна разглядела то же сочувствие, что уловила вчера в глазах Антонины Ивановны.
- Так что же? - спросила она не оттого, что не выдержала паузы, а оттого, что, уже предполагая результат, хотела помочь профессору,
- К сожалению, ваши йлова о тетраде Фалло подтвердились. Не знаю, от кого вы их слышали ранее, но вот сейчас их говорю я. - Он наклонился над столом, заваленным книгами, точно желая приблизиться к ней для большей доверительности. - Таких мальчиков и девочек мы называем "синими". "Синенькими", - поправился он, вероятно желая смягчить удар.
- Почему? - машинально спросила Вера Михайловна, хотя для нее теперь не имело никакого значения, как называют безнадежных мальчиков, таких, как ее Сережа.
- Да потому, - охотно принялся объяснять профессор,-потому, что они синеют, с годами наступает ей"
нюшность от недостаточности кровообращения. Синеют губы, пальцы, а потом и все тело. Живут они до четырнадцати-пятнадцати лет и меньше, причем последние два-три года уже не могут вставать.,. - Он осекся, заметив, как она побледнела, проворно встал, налил воды в стакан.
- Чем я могу помочь? - нашла в себе силы произнести Вера Михайловна.
- Ничем.
- Нет, вы скажите, чем я могу помочь ему? - повторила она.
Профессор сел рядом, положил свою мясистую руку ей на плечо.
- Ничем. Ни вы, ни я.-Он нахмурился. Видимо, беспомощность была противна его натуре.- Ничем, - повысил он голос, - Убивать людей человечество научилось, а спасать таких вот "синеньких" - нет.
Он посмотрел на нее виновато, как будто извиняясь за вырвавшуюся фразу, встал, прошел к/столу.
- Завтра мы его выпишем. Документы и анализы получите в канцелярии.
Вера Михайловна хотела спросить, для чего ей теперь документы, но не спросил^ Поклонилась профессору и вышла из кабинета.
Глава пятая
Вера Михайловна благополучно добралась до станции Малютка. Никита довез ее и сына до Выселок. На своих ногах она вошла в дом. Молча прошла в комнату.
Молча разобрала постель. Молча улеглась на спину и будто закаменела. Ни с кем не говорила. Ничего не ела.
Только пила теплое молоко из бабушкиных рук. Она все понимала, все чувствовала, но не желала отзываться, вступать в разговоры, рассказывать о поездке и о ее результатах. Ей было ни до кого и ни до чего. Странная, незнакомая апатия и слабость завладели ею.
Она слышала, как приходили соседи и учителя. Слышала их шепот, слова Марьи Денисовны:
- Остолбенение нашло. Доктора, видать, напугали.
Чо с нонешних-то спросишь.
Вера Михайловна хотела возразить, заступиться за докторов, но тут же раздумала, потому что заступиться за докторов означало рассказывать о результатах поездки, о Сереже, о его неизлечимой болезни, о его страшной судьбе. Об этом она старалась не вспоминать, не думать.. Хотя ей сейчас было все безразлично, все равно она старалась не вспоминать.
Из Медвежьего приезжал доктор Владимир Васильевич, тот носатенький в очках, приезжала Дарья Гавриловна. Но и они ничего не добились, бера Михайловна продолжала молчать и лежать, отвернувшись к стене.
Появлялся директор. Учителя. Председательша.
А однажды Вера Михайловна открыла глаза и увидела перед собой Софью Романовну.
- Вам привет,-сказала она и не узнала своего голоса.
- Спасибо. Ну как они там? Как Антонина Ивановна?-заговорила Софья Романовна.
Но Вера Михайловна не ответила, снова прикрыла глаза,
Неизвестно, сколько бы она еще находилась в таком отрешенном состоянии, если бы не Сережа. Как-то она лежала в полузабытьи и вдруг почувствовала его ручонки на своей щеке.
- Мам,-произнес он, заметив, что у нее задрожали ресницы. - А что говорят, будто ты из-за меня захворала? Ведь я ж хорошо себя вел.
- Хорошо, сынок.
Вера Михайловна ощутила вдруг теплоту внутри.
Она появилась где-то в глубине и стала расплываться по всему телу, как чернила по промокашке.
- Хорошо, Сереженька,-повторила Вера Михайловна, чувствуя, как отогревается, словно после мороза у раскрытой печи.
- Мам, - прошептал Сережа. - Вставай, а то я тоже заболею.
Она увидела его большие взрослые глаза, полные боли и неподдельного сочувствия, подумала: "Он еще наболеется. Зачем же еще теперь..." И встала. И принялась ходить по дому. А назавтра, по ее настоянию, Никита отвез ее в школу. И она провела урок. Потянулась привычная жизнь. Работа. Дом. Хозяйство. В доме теперь было особенно тихо. Ни смеха, ни громких разговоров. И темнее. Вера Михайловна задергивала занавески, а в комнате повесила тяжелые шторы. Теперь она совершенно не могла выносить Сережиного взгляда. Все ей казалось, что он смотрит на нее с укором и ждет помощи, будто все разумеет и спрашивает: "Что же вы, ждете, когда я умру? Почему же вы не действуете?"
И еще она не. могла смотреть, как он замирает, вслушиваясь в свою болезнь.
Не то чтобы у Веры Михайловны не хватало сил для борьбы за сына, не то чтобы она была по натуре хлипкой и малодушной,-дело было в другом. Она поняла, что соломинки больше не существует, ухватиться не за что, надежды нет. Особенно ее поразили слова профессора: "Убивать людей человечество научилось, а спасать таких вот "синеньких" - нет". Они вырвались, как крик души. Они оглушили Веру Михайловну, пронзили ее сердце насквозь. Они завели ее в тупик. Можно было бы, конечно, поехать в другой город, в другую клинику, но зачем? Чтобы снова услышать... Нет, быть может, этих слов там не скажут, но помочь не помогут. А ре"
бенка измотаешь. Ему и так жить осталось...
Она смотрела на сына и не могла поверить, что жить ему осталось каких-нибудь восемь-десять лет. Она видела, что губенки у него синеватые, что пальчики холодные. Видела и никому не говорила об этом. Как только она вышла из состояния занбмения, она сказала себе:
"Пусть я, а не они. Не надо им об этом. Не надо".
Сегодня она проснулась от белизны в комнате. Думая, что кто-нибудь приоткрыл шторы, она подскочила к окну и увидела снег. Он лежал на всей земле, белый и чистый. Он как бы подчеркивал разницу между ее настроением и самой жизнью, как бы говорил: еще не все потеряно, жизнь продолжается. Она вдруг вспомнила слова Никиты, обидевшие ее когда-то: "Может, и второй появится?" И встряхнула головой, отгоняя эти нелепые сейчас мысли.
Из школы Вера Михайловна возвратилась поздно, после педсовета, и увидела встревоженное лицо Марьи Денисовны.
- Сергунька занемог. Горит весь. Должно, снегу поел.
Вера Михайловна бросилась к кроватке:
- Сереженька, что же ты, сынок?
- А я попробовал только. Володька ел, и мне охота стало.
Всю ночь Вера Михайловна носила его на руках, прижимая горячее тельце к груди. Под утро ей стало казаться, что он уже не дышит, что он уже неживой, что он уже холодеть начал. Она гнала эти мысли от себя, но мысли снова и снова возвращались и мучали ее.
- Никита, - прошептала она в изнеможении, подавая сынишку мужу.
Он взял Сережу на руки и ушел на кухню, а Вера Михайловна бросилась на кровать, закусила подушку и зарыдала.
Сережа поправился, но с той ночи Вера Михайловна стала плакать, закусывая подушку.
- Ничо, ничо, - услышала она как-то успокоительный шепот Марьи Денисовны, долетающий с кухни. Она успокаивала Никиту.-Слезы к лучшему, к лучшему.
Не дай бог, опять остолбенеет.
Никита молча терпел ее слезы, не спал, когда не спала она, гладил ее по спине своей шершавой ладонью, утешал. Но однажды не выдержал:
- Нет, к едрене фене! Не может быть такого положения. В космос, понимаешь, летаем... На Луну замахиваемся.
Утром он рано исчез и два дня не показывался дома.
- Никуда не денется, - успокаивала Марья Денисовна. - По делу, сказывал.
Заявился Никита на третьи сутки, объяснил:
- В городе был. Адреса достал. Больниц разных.
Писать буду.
Еще раньше Никиты та же мысль - "не может быть такого положения" пришла и другим людям. Сговорившись между собой, старик Волобуев и Марья Денисовна пошли в Медвежье, к председательше. Соню дома оставили, дождались, пока Вера Михайловна на работу отправилась, и потопали. По первому снежку, по первому морозцу идти было легко. А дорога известная с малых лет, с той поры, как себя помнят.
Старик Волобуев поскрипывал суковатой палкой и высоко вскидывал ноги в подшитых кожей пимах, словно шел по целине, а не по наезженной дороге. А Марья Денисовна чуть приотставала, глядела на его сутулую, все еще широкую спину, на морщинистую шею, покрытую седыми волосками, на крутой затылок, прикрытый старенькой солдатской ушанкой, и вспоминала давние молодые годы. Лихой парень был этот Ванька Волобуев, на коне через костер прыгал. За ней ухлестывал. Даже сватов подсылал. Да отец отказал: у него на примете Никита Прозоров был. Вышла она не любимши, а потом слюбились.
- Стало быть, памятую, - будто прочитав ее мысли, произнес старик Волобуев. - Ты-то помнишь ли?
- Про чо? Про купальню?
- Значит, помнишь, - старик Волобуев покачал головой и замолчал надолго.
Марья Денисовна помнила. Вот в этом озере, мимо которого они сейчас проходят, они, девки, по дороге с поля по вечерам купались. Место одно было, купальней звалось. Вот поблизости от него они однажды этого Ваньку Волобуева и обнаружили. Сам себя выдал: на него чих нашел. Ну, конечно, крапивой, а потом в воду.
Поди, годов пятьдесят с гаком прошло.
- Стало быть, вот оно как, - наконец произнес старик Волобуев. - Какой знаменатель получается.
- Так ведь корень гибнет, - не сразу ответила Марья Денисовна.
Старик Волобуев покрякал, но ничего не сказал, лишь у самого Медвежьего, у первого дома, заметил:
- Должны помочь. Стало быть, где-то оно должно...
Не могет быть, чтоб не было.
- Чо Настасья Захаровна скажет.
Председательша шумела-гремела в своем кабинете, но, как только молоденькая счетоводка доложила о приходе стариков, голос председательши оборвался. Она сама появилась в дверях, обняла Марью Денисовну, как старую подругу, поздоровалась за руку со стариком Волобуевым.