- Едут, - сказал Никита, вытягиваясь во весь рост.
- Едут, разъязви их,-подтвердил Леха, неохотно поднимаясь с земли,
Сутки для Веры Михайловны как бы прекратили свое существование. Не было ни дня, ни ночи. Время разделилось на то, когда можно поспать, и то, когда нельзя спать. Всем командовал он, розоватый комочек в пеленках. Он вел себя странно и беспокойно. Часто похныкивал, пофыркивал. Встанешь-спит. Возьмешь кормитьпососет немного и уткнется носом в грудь. Вера Михайловна извелась с ним. Поначалу она решила, что будет одна ухаживать за ребенком. Это ж и есть счастье. Она ждала этих дней. Что может быть выше и светлее, чем возиться со своим первенцем, улавливать каждый его вздох, каждое желание? Марье Денисовне Вера сказала:
- Бабушка, не'беспокойтесь. Я сама. Сама.
Марья Денисовна глянула на нее с хитринкой, но промолчала.
Через неделю у Веры появились первые признаки переутомления.
- Ну бабушка, ну чего он хнычет? Может, у нас клопы?
- Да ты что, девонька,господь с тобой.
- Почему он не ест-то?
- Так ведь капелюшечка ишшо.,. Ты вот что, девонька, ты отдохни-ка. Отдохни, а я понянчусь. А нпчо, ничо, я^ж обещала. Вспомни-ка. Говорила, говорила, вы, мол, родите, а мы вынянчим.
Уступила Вера. Стало полегче. Только беспокойство не проходило: младенец продолжал-похныкивать, ел мало, приходилось будить его и чуть ли не силком кормить.
А тут еще Никита, как мальчишка, приревновал к сыну:
- Иду к тебе полночи, а ты ноль внимания.
- Так устаю же, Никита. Он знаешь сколько сил отнимает...
- Да бабаня-то помогает.
- А все равно, все чего-то беспокойство берет.
- Да ну тебя... - Никита устало отворачивался к стене и засыпал.
А потом Веру будила бабушка: кормить пора. А Вера Никиту: в поле надо.
Так они и жили первый месяц.
Соседи в избу не лезли. Разговорами не одолевали.
Подойдет к заплоту бабка Анисья, обопрется на руки, спросит:
- Чо дитё-то?
- Да спит,-отвечала Вера.
- Чо спит-то?
- Да маленький еще.
- Аль не помнишь? - вмешивалась Марья Денисовна. - Поначалу-то они завсегда спят. Такая у них жизнь поначалу. Все перезабыла, а ведь пятерых подняла.
- Позабыла, Марьюшка,-признавалась бабка Анисья. - Память-то отбивать стало. Должно, к возрасту.
Старик Волобуев оперся о суковатую палку, ухмыльнулся в бороду, оглядев развешанные на крыльце пеленки:
- Стало быть, рисует. Оно и ладно. С энтого все начинают.
Жизнь Веры Михайловны будто бы вошла в свою колею. Отличная от прошлой, новая жизнь. Диктатором ее был все тот же розовый комочек, завернутый в синее одеяльце. Он диктовал распорядок этой жизни.
Теперь Вере Михайловне было легче физически, но беспокойство не проходило. Все ей казалось, что счастье ее недолговечно, что оно обманчиво, что обязательно произойдет что-то плохое. Среди ночи она вдруг просыпалась, подбегала к колыбельке, склонялась к ребенку и, чувствуя его посапывание, облегченно вздыхала.
Вскоре беспокойство прошло. И наступило полное счастье. Опять па лице Веры Михайловны появилась тихая улыбка. Опять она ходила, будто свечу перед собой несла. И хотя наступила осень, на улице шел обложной дождь-"бусенец", ей все казалось, что вокруг светит солнце и небо над головой голубое.
Страда прошла. Никита приходил домой каждый вечер. Вера Михайловна и его освещала переполнявшим ее счастьем. Впрочем, он и сам был всем доволен, все шло ладно, все шло гладко. Теперь у него семья, как у всех. Парнишка гулить начал. Он по-прежнему много спал, и они, родители, по вечерам сидели у его колыбельки и смотрели на долгожданного первенца как на чудо.
Все им казалось волшебным - и эта безбровая мордашка, и тонкие губешки, которыми он перебирал во сне, и нос-кнопочка, который он смешно морщил перед очередным кормлением.
Укладываясь на ночь, они еще долго не засыпали, слушая, как бабушка за занавеской поет Сереженьке колыбельную песню. Песня эта была неказистая, какаято нескладная, почти без смысла, но им она казалась красивой и самой нежной. Бабушка пела:
Баю-баюшки-баю,
Колотушек надаю.
Колотушек двадцать пять,
Чтоб Сереже крепче спать.
Баю-бай, баю-бай,
Приходил старик-бабай.
Коням сена надавай.
А-а-а, а-а-а...
Младенец и так спал, без ее колыбельной, но бабушке очень хотелось попеть над ним. Она тоже была счастлива..
Был воскресный день. Никита дожидался его как праздника. Он еще ни разу не участвовал в купанье своего Сережки: то приходил поздно, то бабушка и Вера нарочно отсылали его во двор, находя подходящий предлог, словно боялись, что он своими ручищами раздавит младенца. В прошлый выходной он с мотоциклом провозился. Они обещали позвать, да так и не позвали. Нынче он решил не выходить из дому. Вера, зная его желание, нарочно разыгрывала мужа и смеялась звонко:
- Ой, Никита! Ребятишки твой мотоцикл на улицу выкатили. Ой-ой!
Он выскочил из дому, а через минуту вернулся, ни слова не говоря, подхватил жену на руки, как ребенка, и поднял к потолку.
- Ну пусти же, пусти, - смеялась она. - Пеленки вон перепарятся.
А сама была довольна, что он у нее такой сильный, что у них все хорошо и прекрасно.
Наконец наступил вечер - пора купания. Купали на кухне. Там теплее. Ванночку поставили на лавку и долго разбавляли воду. Делал это Никита, а Вера проверяла температуру. Бабушка наблюдала издали, от порога всю эту процедуру.
- Да горячо же,-говорила Вера и смеялась, потому что Никита подливал холодную воду из ковшика чуть ли не по капельке. -Да лей ты больше. В случае чего добавим горячей. Ну вот, теперь холодная.
Никита старательно вытягивал губы, как первоклассник, сидящий над тетрадкой, и лез с ковшом в чугун с горячей водой.
- Ладно. Вот так,-остановила Вера, давясь нашедшим на нее смехом. Держи вот простынку.
Ребенка раздели и осторожно опустили в ванночку.
Он зафыркал, словно котенок, хлебнувший молока больше, чем надо.
- Зато чистеньким будешь,-приговаривала Вера. - Буль-буль водичка. Буль-буль.
Никита стоял, не зная, что делать,
- Полсй-ка, Никита. Не слышишь, что ли? Да вон тепленькая, в кастрюле'.
Он лил, а она обмывала пофыркивающего младенца, приговаривала:
- Вот какой чистенький Сереженька. Вот какой гладенький.
Марья Денисовна ушла в горницу готовить кроватку.
- Подержи, - Вера передала младенца в огромные ручищи мужа.
Никита с великой осторожностью принял ребенка.
С рождением ребенка Вера не отдалилась ни от своих деревенских, ни от родной школы. В первый месяц, конечно, ей было ни до чего, ни до кого. А потом все образовалось. Она вошла в ритм. У нее выкраивалось время для разговоров с людьми. Веру навещали и учителя и ученики, а о соседях и говорить нечего. К ней приходили, с нею делились, ей по-прежнему поверяли свои тайны и у нее просили помощи и поддержки.
- Да буде вам. Чо вы в самом-то деле,-иногда ополчалась на пришедших Марья Денисовна.
Но все понимали, что это не всерьез, что сама Марья Денисовна никогда не откажет в помощи и совете. Аза невестку так вдвойне довольна, сама говаривала: "Вера-девонька авторитетна".
На этот раз пришла Волобуева Зинка. Лицо заревано. Под глазом фонарь.
Марья Денисовна насупилась было, но глянула помягчала.
- Обожди, покормит покуда.
Минут через пятнадцать вышла Вера Михайловна, Зинка в слезы, ни слова вымолвить не может. Вера Михайловна подсела на лавку, положила руку на Зинкино плечо, сама заговорила:
- Уходить не надо. Маленький у вас. Счастье у вас.
Как от счастья уходить? Выпил-плох,о. Стукнул-безобразие. А все равно это ерунда по сравнению с тем, что вы все вместе-семья. Разве уголек сравнишь с солнышком? А и он жгет.
Зинка растерла слезы по щекам, прерывисто вздохгула.
- То и верно. И если бы он... Трезвый-душа, а наберется - ревнует.
- Так любит.
- Значит, бить можно?
- Нельзя. Но он просто не умеет выразить свое состояние. Ты пришли-ка его.
- Не пойдет.
- Пойдет. Ты так и скажи: просила, мол, Вера Михайловна. А мне не оторваться.
- Попытаю,-выдохнула Зинка.
- А уходить не советую. Когда в войну оставались детишки на руках матери - это одно дело. А сейчас...
Зачем сейчас, как в войну?-Вера Михайловна говорила будто для себя, тихо и просто,-Вот подрастет^твои Володенька, его за обе ручки водить надо, с одной мамина, с другой папина.
Зинка кивала и улыбалась, глядя на Веру Михаиловну. Почти все люди улыбались теперь при разговоре с ней.
Ученики долго не решались зайти к Вере Михаиловне. Не один раз подходили к ее дому, стояли, приглядывались, но ничего интересного не замечали. Самое интересное для них был ребенок, все, что связано с ним.
А они даже пеленок не видели: стояла глубокая осень, белье сушили на кухне, у печки. Однажды они не выдержали, крикнули хором:
- Ве-ра Ми-хай-ло-вна-а!
На крыльцо вышла Марья Денисовна, пожурила молодежь:
- Чо орете-то? Младенца разбудите. А привет передам, передам. Идите.
Давно уже кончила школу любопытная Маша Брыкина. Подросло новое поколение, появилась и новая восторженная натура Леночка Демидова. Она и соблазнила класс:
- Давайте все-таки! В воскресенье нагрянем и все.
В воскресенье выпал первый снег. Всю дорогу от Медвежьего до Выселок они играли в снежки. Быть может, потому обычная робость исчезла, и Леночка от имени класса направилась к дому. Она не появлялась минут тридцать. За это время ребята успели нарисовать на снегу подобие ее фигуры и подписали: "Леночка-девочка..." А напротив этих слов каждый вывел свой эпитет:
"Веселая. Хорошая, Легкая. Умная. С фантазией. Восторг". Пожалуй, последнее слово особенно подходило к ней, когда она вернулась от своей учительницы.
- Ой, девчонки!-выдохнула Леночка, сияя голубыми глазами.
- А пас не касается?-спросил Сеня Рытов.
Леночка понизила голос:
- Она знаете что? Она кормила. Видели бы вы ее лицо... Ой,девочки!
Однажды Веру Михайловну навестил директор школы, Иван Кузьмич.
- Как тут будущий ученик?
- Ест плохо,-пожаловалась Вера Михайловна.
- Экономный, значит.
Директор погладил ладонью лысину, сказал на прощанье:
- Вы, Вера Михайловна, живой агитпункт. Вас молодым показывать надо. Да, да, да. Наши старшеклассники от вас в восторге.
Вера Михайловна и раньше относилась к директору с большой теплотой, а теперь ей показалось, что он не посаженый, а настоящий ее отец. И она попросила его:
- Вы приезжайте почаще.
- Чего тебе, Ивашка?-спросила Вера Михайловна.
- Пример не сходится.
- Тогда проходи. Не студи избу.
- Пимы-то отряхни,-крикнула из горницы Марья
Денисовна.-В сенцах голичок. Им и отряхни.
Ивашка стряхнул снег с валенок, скинул шапчонку и шубейку у порога,присел к столу.
- Давай твой пример,-сказала Вера Михаиловна и ободряюще улыбнулась парнишке.
Всю эту зиму она занималась с выселковскими реоятами Как-то само собой, можно сказать случайно, так получилось. Однажды вышла она погулять^с ребенком^ Навстречу попался дерибасовский Матвейка, плачет мальчишка.
- Ты чего это? - остановила его Вера Михаиловна
и наклонилась участливо.
- Мамка по шеям надавала. Двойку по письму от
- Ты вот чего... Через часок заходи. Я уложу Сереженьку, и посмотрим, что там у тебя не получается.
Как будто шлагбаум открыла. Пошли к ней выселковские ребятишки кто с чем. У кого письмо. У кого арифметика. У кого с историей нелады. А Минька ^уев ради любопытства заходил.
Вскоре это вошло в привычку. Чуть что-ре&ята к Вере Михайловне. А если они не шли, она их сама приглашала. Скучала без работы.
- Говорят, у вас частная школа открылась.^-пошутил директор в очередной свой приезд.
- Да что вы!-смутилась Вера Михаиловна.- Так, иной раз помогаю ребятам.
- Между прочим,-сообщил директор, - выеелковские значительно лучше учиться стали.
Вера Михайловна пошла в учителя по велению души.
Она и раньше любила детишек, а теперь, после рождения сына, все остальные дети как бы приблизились к ней стали еще дороже. Ей очень хотелось, чтооы сын быстрее подрастал и становился на собственные ноги.
Нет он совсем не надоел ей, он приносил радость и оыл дорог каждой своей клеточкой, каждым звуком, каждым движением. Но, истосковавшаяся ожиданием ребенка, она невольно хотела как бы возместить это тягостное время ожидания, быстрее увидеть сына взрослым. Хотела, чтобы он наконец вознаградил ее ожидания. На этой почве частенько у них с Никитой происходили небольшие размолвки.
- Ну чего он головку не держит? Ведь пора. Чего мало гукает?
- Хочешь, я за него гукну? - спрашивал Никита и гудел на весь дом: Гу-у...
Она зажимала ему рот ладошкой, шептала:
- Разбудишь... Тебе шуточки. А я все думаю - витаминов мало? Может, света недостаточно?
Когда выглядывало солнце, Вера Михайловна спешила открыть занавески, раздвинуть шторы и украдкой дышала на ледок, намерзший на стеклах, чтобы он не мешал проникновению солнечных лучей в комнату, к ее Сереженьке.
- А ты, девка, не цокота, не цокоти, - услышав ее вздохи, успокаивала бабка Анисья.-Он у тебя осенний, вестимо, поздний. Это уж примета така.
Старик Волобуев рассуждал по-своему:
- Стало быть, не торопится. Значит, жить долго загадывает.
Каждое новое открытие в ребенке было для Веры Михайловны торжеством, праздником, радостью на многие дни. Вот Сереженька отличил ее от бабушки. Вот сынок узнал отца. Вот он произнес первое слово: "Бубу".
А когда он поднялся в кроватке на свои слабые, дрожащие ножки, Вера Михайловна расплакалась от счастья. Она показывала всем приходящим это достижение сына и каждый раз восхищалась, когда ее крохотный сынишка вновь и вновь с натугой, с упорством вставал на слабые ножонки. Люди улыбались, глядя на нее, веселую, счастливую. Они с неподдельной искренностью, свойственной простым людям, радовались вместе с нею.
Пришла весна. Началась посевная. Никита снова по суткам отсутствовал дома. А когда приходил, первым делом бросался к кроватке и смотрел на спящего сына до тех пор, пока у самого не слипались глаза.
- Поужинай и спать, - спохватывалась Вера Михайловна.
Никита мотал головой и валился не раздеваясь на неразобранную кровать. Вера Михайловна раздевала его, укладывала и несколько раз подходила то к детской, то ко взрослой кровати, рассматривала то сына, то мужа, как будто искала сходство между ними.
Летом Сереженька сделал первый самостоятельный шаг от кроватки к кровати. Ступил. Покачнулся. И рухнул. И зафырчал.
- Ничо, ничо, - проговорила Марья Денисовна и остановила Веру Михаиловну, готовую броситься на помощь сынишке. - Сам встанет. Пушшай.
Но Сереженька не встал,' а пополз по ковровой дорожке за солнечным зайчиком.
Вере Михайловне пе терпелось показать соседям первые шаги своего сына. Она надела на Сережу комбинезоычик, шапочку и яркие матерчатые купленные в городе башмачки и вышла с ним на крылечко.
- Ну-ка, вставай на ножки. Так, так.
Она поддерживала его под мышки, и он стоял.
- А теперь топ. Ну, топ, топ.
Но Сереженька не двигался с места. Стоило ей опустить свои руки, как он начинал пофыркивать и оседать на доски.
- Сереженька, ну будь же мужчиной.
Мужчина сделал лужу, и ей пришлось поспешно унести его в дом.
А потом пошел. Увидел кошку и сам кинулся за ней.
Он смешно делал первый шаг, приподнимал ногу и мгновение раздумывал, словно не знал еще, что ему делать дальше.
- Стало быть, строевым, - комментировал старик Волобуев, наблюдая через плетень за первыми шагами Сережи Прозорова.
Вера Михайловна в душе торжествовала. У нее было такое впечатление, будто за спиной вырастают крылья и стоит взмахнуть ими, как она оторвется от земли и станет парить над нею, как свободная птица. И она бы взмахнула, оторвалась, если бы не он, не ее сыночек, делаю^ щий первые самостоятельные шаги здесь, на земле.
Глава третья
В конце лета Вера Михайловна вышла на работу. Перед выходом они отпраздновали день рождения сына. Снова под навесом во дворе собрались гости. Снова поднимали тосты и директор произносил речь. Снова три бабушки-сестры пели старые песни. А сам именинник молча восседал на маминых руках.
- Сурьезный шибко,-поглядев на него, заключила бабка Анисья.
- Стало быть, начальством быть, - утвердил старик Волобуев.
- А глазоньки-то у него твои, девка, твои. А губы- Никитины.
За столом начался обычный в таких случаях спор:
в кого ребенок. Во время спора Никита вдруг вскочил и побежал к мотоциклу.
- Ты куда ж это? - крикнула Марья Денисовна.
Никита только махнул рукой, завел мотоцикл и был таков.
- Да уж молчун, молчун,-заговорила Марья Денисовна, стараясь сгладить перед гостями неловкость, вызванную внезапным- исчезновением Никиты. Пофырчит, похныкает, а чтоб реветь - этого у него нет.
Марья Денисовна поглядела на правнука с любовью и протянула через стол соленый огурчик. Сережа взял его и засунул в рот, как соску.
В разгар веселья вернулся Никита. Вынул из-за пазухи бутылку шампанского.
- Вот это да! -- закричали гости.-Это по-царски!
На минуту все притихли. Вера Михайловна зажала уши сыну.
Хлопнула пробка. Старухи взвизгнули.
- О, язви те!-выругалась бабка Анисья.
- Стало быть, салют,-одернул ее старик Волобуев.
Никита разлил шампанское, поднял бокал, переступил с ноги на ногу.
- Верно, дедушка. Салют в честь моего Сережки.
Выпили,значит.
Красивой бутылкой из-под шампанского долго потом играл Сережа.
А выселковские ребятишки попрекали родителей:
- Да-а, вона Прозоровскому Сережке салют устраивают, а он ишшо и говорить не может. А я хорошие отметки принесу, а мне фигу, даже на кино не даете.
Вера Михайловна долго помнила сцену с шампанским. Ей представлялось лицо Никиты, по-детски открытое, счастливое, точно это ему исполнялся годик, а не его сыну.
В школе Веру Михайловну особенно не загружали, Вела она обычные уроки, без дополнительных занятий, без общественных поручений. Классное руководство с нее тоже сняли. Даже от педсоветов освобождали..,
- Бегите, бегите, - отпускал ее директор. - У вас свое, особое задание.
Она летела в Выселки, сгорая от нетерпения увидеть сына. В се отсутствие Сережу нянчила бабушка.
Вера Михайловна была спокойна, и не волнение подгоняло ее к родному дому, а совершенно невероятная тоска по ребенку. За те несколько часов, что она не видела его, Вера Михайловна успевала так соскучиться, что места себе не находила от тоски, считала часы и минуты до встречи с ним.
- Солнышко ты мое! - говорила она еще от порога. - Как ты тут? Не соскучился по маме?
- Некогда было скучать,-за него отвечала Марья Денисовна.-Мы вот поели, поспали, а сейчас в окошко глядим.
Вера Михайловна подхватывала сына на руки, а он как будто бы не рад был. Восторгов не выказывал, не визжал, не смеялся. Иногда произносил: "Ма-ма". И тогда она прижимала его к себе, радуясь его близости и вдыхая запах его тельца. Потом доставала из портфеля коржик, взятый из школьного буфета, и протягивала сыну. Он, опять же спокойно и молча, принимал гостинец и сосал его, как соску.
Опять началась страда. Никита по суткам отсутствовал дома. Если приходил, то затемно, если уходил, то на рассвете. Сегодня он пришел необычно рано, еще засветло.
- Спит уже? Ну что такое! - Он огорченно махнул рукой. - С сыном повидаться вторую неделю не могу.
Он долго стоял у кроватки, наблюдая за спящим Сережкой. Подошла Вера, прижалась щекой к его плечу, не выдержала, пожаловалась:
- Какой-то он очень тихий.
- Да брось ты накручивать!
- Верно. Не поплачет. Не повизжит.
- Ну, думает мужик. Мыслею занят.
- О чем он думает?
- А что, у него мозгов нет?
Вера терлась щекой о задубелое, пропахшее потом и землей плечо мужа, улыбалась.
- Ну и что, что на других не похожий? Значит, особенный, - оживился Никита. - Может, из него... может, знаешь кто выйдет...
Слова Никиты понравились Вере Михайловне. Они хотя и не объясняли поведения сына, но как бы снимали с ее души тяжелый груз опасений. Сереженька - особенный, вот он и не похож на других.
По роду своей профессии Вера Михайловна видела многих детей разного возраста. Все они были не похожи друг на друга. Но ее сын-особенный: уж очень взрослый, уж очень серьезный. До двух лет она не слышала, как он смеется. Иногда он улыбался слабой улыбкой, но никогда не смеялся так звонко, беспечно, как остальные дети. Вера Михайловна тосковала по его смеху, потому что понятие "особенный" все-таки не исключало веселья и радости в ребенке. И вот однажды она услышала нечто среднее между повизгиванием и всхлипыванием. Она влетела в комнату и увидела Никиту и Сереженьку с открытым ртом.
- Мы пупик ищем, - объяснил Никита. - А ну-ка, где он?
Парнишка увертывался и издавал странные звуки, не похожие на смех.
- Ему же щекотно!-'крикнула она и выхватила сына из сильных рук Никиты.
Она видела, что Никита счастлив и рад даже этому подобию смеха.
Теперь Сережу выпускали во двор и он играл с Володей Волобуевым, своим одногодком и соседом. Мальчики резко отличались один от другого, как будто природа специально устроила так, чтобы подчеркнуть особенность Сережи. Володька был нормальным, обычным парнем, щекастым, крупным, горластым, он постоянно кричал и смеялся. А Сережа выглядел младше его. Он не кричал и не смеялся, и казалось, что играет только один Володька. Издали бывало странно слышать: чего это он кричит и заливается один? Те игрушки, которые выносил Сережа, всегда доставались Володьке. Сережа стоял в сторонке, закинув руки за спину, а чаще приседал, наблюдая за действиями товарища, или же делал то, что предлагал Володька.
- Сергунька,-спрашивала бабушка, время от времени появлявшаяся па крылечке,-чо не играешь-то?
Чо приседаешь, как курица на яйце?
- Он пихается,-не жаловался, а просто объяснял Сережа.
- Уж такой взрослый, уж такой разумный,-говорила Марья Денисовна соседям. - Не знаю, чо и думать, чо и выйдет из его.
- Стало быть, ученый, - заключил старик Волобуев.-Вон Михаиле Ломоносов. Слыхала, поди?
- Не, знаю. не знаю. Только сурьезный, будто и не ребенок вовсе. Ну как есть взрослый.
Мальчик рано научился говорить, схватывая все на лету, правильно произносил слова, не коверкая и не путая их.
Играть он любил один. Начал с того, что пытался поймать солнечного зайчика. А позже строил из кубиков понятные лишь ему строения или чертил разноцветными карандашами по газете. Притаится в уголке, как мышка, и его не слышно.
- Чо ты все вприсядку, чо вприсядку? Вот курицато,-говорила бабушка, в душе удивляясь тихости и послушности ребенка.
Несколько раз мать замечала на мордашке его странное выражение, будто бы он прислушивается к чему-то.
Однажды она спросила:
- Сереженька, что ты там слушаешь?
- Себя.
Вечером она рассказала Никите про странный ответ сына.
- Ну и что? Разве плохо? Он же у нас особенный.
Иногда Никита говорил сыну:
- Ежели обижают, сдачи дай.
Мальчик смотрел на него недоуменно и молчал.
- Он же слабее Володьки,-сказала Вера Михайловна. - Он же понимает это.
- Ничего, даст раз-другой, тот бояться будет.
А Володька все чаще убегал к старшим ребятишкам, объясняя свой уход такими словами:
- Да ну, с ним неинтересно, он квелый.
Вскоре поселок привык к обособленности Прозоровского Сережки.
- И впрямь умный, - сделали вывод в деревне, - Не ревет, не смеется, только сидит и чо-то ладит.
Мать все чаще замечала то поразившее ее в первый раз выражение на лице сына. Он и в самом деле будто прислушивался к себе.
- Ну и что же ты услышал, Сереженька?
- Стук, - ответил мальчик. - Во мне стучит кто-то.
- Ох ты, солнышко мое! На-ка вот тебе карандаши новые. А еще я пластилину достала. Лепи зверьков, людей...
- Нет, я космонавтов буду.
Иногда своими неожиданными ответами сын приводил мать в восторг.
- Сереженька, кого же это ты нарисовал?
- Деда Волобуя.
- А чего ж у него голова красная? Он же лысый.
- А у меня же нет лысого карандаша.
- Сереженька, почему ты говоришь "чо"? Я же тебя учила, надо говорить "что".
- Ну я же не тебе говорю, а бабуле.
Ответы четырехлетнего Сережи Прозорова дошли и до Медвежьего. Приезжали учителя посмотреть на необыкновенного мальчика.
-А что, как сбудется?-сказал Никита.-Я об этом еще когда загадывал. Вон Леха свидетель.
Вера Михайловна обнимала мужа и думала: "Теперь у меня два ребенка,-младший, пожалуй, где-то и понаходчивее".
Среди тех, кто заглядывал в Прозоровский дом, была и (^офья Романовна Донская, учительница химии В пеД^огическом коллективе школы Софья Романовна и Вера Михайловна были как бы антиподами, разными полюсами. Если Веру Михайловну все любили, считали РОДНЫМ человеком, то Софью Романовну не любили сторонились, считали не то что чужой, но посторонней как оы инородным телом в коллективе.
Впрочем, об этом постаралась сама Софья Романовна. Ьдва появившись в школе, она сказала: "Я не люблю учительствовать. Можете меня презирать. Я человек откровенный. Да, не люблю. Но не у всех и всё с любовью. Разве в армию все идут с охотой? Так вот и я.
Раз уж так случилось, буду нести службу".
И действительно, придраться к Софье Романовне было нельзя, все свои обязанности она выполняла точно. Но не больше. Как будто и в самом деле несла службу.
"Закон самосохранения,-говорила она.-Хоть расшибись, здоровья мне не прибавят, зарплаты тоже". Ее бы, наверное, многие осуждали, не будь она такой откровенной, не признавайся сама в своих недостатках. А таким образом она выбивала козыри из рук тех, кто хотел обрушиться на нее. Ну как осуждать человека, если он сам заявляет о своих пороках? Даже преступнику снижают меру наказания за чистосердечное признание. К Софье Романовне относились так, как относятся к человеку с физическим недостатком, - без возмущения, без резкого осуждения. Просто уже заранее знали, что Софью Романовну напрасно просить о том, что не входит в ее обязанности, -что сверх ее положенных по программе часов. Правда, работала Софья Романовна четко. Ученики ее предмет знали. Побаивались ее иронии. Но. если к Вере Михайловне обращались с просьбой помочь, зная, что она не откажет, то к Софье Романовне и не обращались, и не тратили времени на лишние уговоры. Даже директор и тот обрывал сам себя на педсовете: "Ах, да...
- Едут, разъязви их,-подтвердил Леха, неохотно поднимаясь с земли,
Сутки для Веры Михайловны как бы прекратили свое существование. Не было ни дня, ни ночи. Время разделилось на то, когда можно поспать, и то, когда нельзя спать. Всем командовал он, розоватый комочек в пеленках. Он вел себя странно и беспокойно. Часто похныкивал, пофыркивал. Встанешь-спит. Возьмешь кормитьпососет немного и уткнется носом в грудь. Вера Михайловна извелась с ним. Поначалу она решила, что будет одна ухаживать за ребенком. Это ж и есть счастье. Она ждала этих дней. Что может быть выше и светлее, чем возиться со своим первенцем, улавливать каждый его вздох, каждое желание? Марье Денисовне Вера сказала:
- Бабушка, не'беспокойтесь. Я сама. Сама.
Марья Денисовна глянула на нее с хитринкой, но промолчала.
Через неделю у Веры появились первые признаки переутомления.
- Ну бабушка, ну чего он хнычет? Может, у нас клопы?
- Да ты что, девонька,господь с тобой.
- Почему он не ест-то?
- Так ведь капелюшечка ишшо.,. Ты вот что, девонька, ты отдохни-ка. Отдохни, а я понянчусь. А нпчо, ничо, я^ж обещала. Вспомни-ка. Говорила, говорила, вы, мол, родите, а мы вынянчим.
Уступила Вера. Стало полегче. Только беспокойство не проходило: младенец продолжал-похныкивать, ел мало, приходилось будить его и чуть ли не силком кормить.
А тут еще Никита, как мальчишка, приревновал к сыну:
- Иду к тебе полночи, а ты ноль внимания.
- Так устаю же, Никита. Он знаешь сколько сил отнимает...
- Да бабаня-то помогает.
- А все равно, все чего-то беспокойство берет.
- Да ну тебя... - Никита устало отворачивался к стене и засыпал.
А потом Веру будила бабушка: кормить пора. А Вера Никиту: в поле надо.
Так они и жили первый месяц.
Соседи в избу не лезли. Разговорами не одолевали.
Подойдет к заплоту бабка Анисья, обопрется на руки, спросит:
- Чо дитё-то?
- Да спит,-отвечала Вера.
- Чо спит-то?
- Да маленький еще.
- Аль не помнишь? - вмешивалась Марья Денисовна. - Поначалу-то они завсегда спят. Такая у них жизнь поначалу. Все перезабыла, а ведь пятерых подняла.
- Позабыла, Марьюшка,-признавалась бабка Анисья. - Память-то отбивать стало. Должно, к возрасту.
Старик Волобуев оперся о суковатую палку, ухмыльнулся в бороду, оглядев развешанные на крыльце пеленки:
- Стало быть, рисует. Оно и ладно. С энтого все начинают.
Жизнь Веры Михайловны будто бы вошла в свою колею. Отличная от прошлой, новая жизнь. Диктатором ее был все тот же розовый комочек, завернутый в синее одеяльце. Он диктовал распорядок этой жизни.
Теперь Вере Михайловне было легче физически, но беспокойство не проходило. Все ей казалось, что счастье ее недолговечно, что оно обманчиво, что обязательно произойдет что-то плохое. Среди ночи она вдруг просыпалась, подбегала к колыбельке, склонялась к ребенку и, чувствуя его посапывание, облегченно вздыхала.
Вскоре беспокойство прошло. И наступило полное счастье. Опять па лице Веры Михайловны появилась тихая улыбка. Опять она ходила, будто свечу перед собой несла. И хотя наступила осень, на улице шел обложной дождь-"бусенец", ей все казалось, что вокруг светит солнце и небо над головой голубое.
Страда прошла. Никита приходил домой каждый вечер. Вера Михайловна и его освещала переполнявшим ее счастьем. Впрочем, он и сам был всем доволен, все шло ладно, все шло гладко. Теперь у него семья, как у всех. Парнишка гулить начал. Он по-прежнему много спал, и они, родители, по вечерам сидели у его колыбельки и смотрели на долгожданного первенца как на чудо.
Все им казалось волшебным - и эта безбровая мордашка, и тонкие губешки, которыми он перебирал во сне, и нос-кнопочка, который он смешно морщил перед очередным кормлением.
Укладываясь на ночь, они еще долго не засыпали, слушая, как бабушка за занавеской поет Сереженьке колыбельную песню. Песня эта была неказистая, какаято нескладная, почти без смысла, но им она казалась красивой и самой нежной. Бабушка пела:
Баю-баюшки-баю,
Колотушек надаю.
Колотушек двадцать пять,
Чтоб Сереже крепче спать.
Баю-бай, баю-бай,
Приходил старик-бабай.
Коням сена надавай.
А-а-а, а-а-а...
Младенец и так спал, без ее колыбельной, но бабушке очень хотелось попеть над ним. Она тоже была счастлива..
Был воскресный день. Никита дожидался его как праздника. Он еще ни разу не участвовал в купанье своего Сережки: то приходил поздно, то бабушка и Вера нарочно отсылали его во двор, находя подходящий предлог, словно боялись, что он своими ручищами раздавит младенца. В прошлый выходной он с мотоциклом провозился. Они обещали позвать, да так и не позвали. Нынче он решил не выходить из дому. Вера, зная его желание, нарочно разыгрывала мужа и смеялась звонко:
- Ой, Никита! Ребятишки твой мотоцикл на улицу выкатили. Ой-ой!
Он выскочил из дому, а через минуту вернулся, ни слова не говоря, подхватил жену на руки, как ребенка, и поднял к потолку.
- Ну пусти же, пусти, - смеялась она. - Пеленки вон перепарятся.
А сама была довольна, что он у нее такой сильный, что у них все хорошо и прекрасно.
Наконец наступил вечер - пора купания. Купали на кухне. Там теплее. Ванночку поставили на лавку и долго разбавляли воду. Делал это Никита, а Вера проверяла температуру. Бабушка наблюдала издали, от порога всю эту процедуру.
- Да горячо же,-говорила Вера и смеялась, потому что Никита подливал холодную воду из ковшика чуть ли не по капельке. -Да лей ты больше. В случае чего добавим горячей. Ну вот, теперь холодная.
Никита старательно вытягивал губы, как первоклассник, сидящий над тетрадкой, и лез с ковшом в чугун с горячей водой.
- Ладно. Вот так,-остановила Вера, давясь нашедшим на нее смехом. Держи вот простынку.
Ребенка раздели и осторожно опустили в ванночку.
Он зафыркал, словно котенок, хлебнувший молока больше, чем надо.
- Зато чистеньким будешь,-приговаривала Вера. - Буль-буль водичка. Буль-буль.
Никита стоял, не зная, что делать,
- Полсй-ка, Никита. Не слышишь, что ли? Да вон тепленькая, в кастрюле'.
Он лил, а она обмывала пофыркивающего младенца, приговаривала:
- Вот какой чистенький Сереженька. Вот какой гладенький.
Марья Денисовна ушла в горницу готовить кроватку.
- Подержи, - Вера передала младенца в огромные ручищи мужа.
Никита с великой осторожностью принял ребенка.
С рождением ребенка Вера не отдалилась ни от своих деревенских, ни от родной школы. В первый месяц, конечно, ей было ни до чего, ни до кого. А потом все образовалось. Она вошла в ритм. У нее выкраивалось время для разговоров с людьми. Веру навещали и учителя и ученики, а о соседях и говорить нечего. К ней приходили, с нею делились, ей по-прежнему поверяли свои тайны и у нее просили помощи и поддержки.
- Да буде вам. Чо вы в самом-то деле,-иногда ополчалась на пришедших Марья Денисовна.
Но все понимали, что это не всерьез, что сама Марья Денисовна никогда не откажет в помощи и совете. Аза невестку так вдвойне довольна, сама говаривала: "Вера-девонька авторитетна".
На этот раз пришла Волобуева Зинка. Лицо заревано. Под глазом фонарь.
Марья Денисовна насупилась было, но глянула помягчала.
- Обожди, покормит покуда.
Минут через пятнадцать вышла Вера Михайловна, Зинка в слезы, ни слова вымолвить не может. Вера Михайловна подсела на лавку, положила руку на Зинкино плечо, сама заговорила:
- Уходить не надо. Маленький у вас. Счастье у вас.
Как от счастья уходить? Выпил-плох,о. Стукнул-безобразие. А все равно это ерунда по сравнению с тем, что вы все вместе-семья. Разве уголек сравнишь с солнышком? А и он жгет.
Зинка растерла слезы по щекам, прерывисто вздохгула.
- То и верно. И если бы он... Трезвый-душа, а наберется - ревнует.
- Так любит.
- Значит, бить можно?
- Нельзя. Но он просто не умеет выразить свое состояние. Ты пришли-ка его.
- Не пойдет.
- Пойдет. Ты так и скажи: просила, мол, Вера Михайловна. А мне не оторваться.
- Попытаю,-выдохнула Зинка.
- А уходить не советую. Когда в войну оставались детишки на руках матери - это одно дело. А сейчас...
Зачем сейчас, как в войну?-Вера Михайловна говорила будто для себя, тихо и просто,-Вот подрастет^твои Володенька, его за обе ручки водить надо, с одной мамина, с другой папина.
Зинка кивала и улыбалась, глядя на Веру Михаиловну. Почти все люди улыбались теперь при разговоре с ней.
Ученики долго не решались зайти к Вере Михаиловне. Не один раз подходили к ее дому, стояли, приглядывались, но ничего интересного не замечали. Самое интересное для них был ребенок, все, что связано с ним.
А они даже пеленок не видели: стояла глубокая осень, белье сушили на кухне, у печки. Однажды они не выдержали, крикнули хором:
- Ве-ра Ми-хай-ло-вна-а!
На крыльцо вышла Марья Денисовна, пожурила молодежь:
- Чо орете-то? Младенца разбудите. А привет передам, передам. Идите.
Давно уже кончила школу любопытная Маша Брыкина. Подросло новое поколение, появилась и новая восторженная натура Леночка Демидова. Она и соблазнила класс:
- Давайте все-таки! В воскресенье нагрянем и все.
В воскресенье выпал первый снег. Всю дорогу от Медвежьего до Выселок они играли в снежки. Быть может, потому обычная робость исчезла, и Леночка от имени класса направилась к дому. Она не появлялась минут тридцать. За это время ребята успели нарисовать на снегу подобие ее фигуры и подписали: "Леночка-девочка..." А напротив этих слов каждый вывел свой эпитет:
"Веселая. Хорошая, Легкая. Умная. С фантазией. Восторг". Пожалуй, последнее слово особенно подходило к ней, когда она вернулась от своей учительницы.
- Ой, девчонки!-выдохнула Леночка, сияя голубыми глазами.
- А пас не касается?-спросил Сеня Рытов.
Леночка понизила голос:
- Она знаете что? Она кормила. Видели бы вы ее лицо... Ой,девочки!
Однажды Веру Михайловну навестил директор школы, Иван Кузьмич.
- Как тут будущий ученик?
- Ест плохо,-пожаловалась Вера Михайловна.
- Экономный, значит.
Директор погладил ладонью лысину, сказал на прощанье:
- Вы, Вера Михайловна, живой агитпункт. Вас молодым показывать надо. Да, да, да. Наши старшеклассники от вас в восторге.
Вера Михайловна и раньше относилась к директору с большой теплотой, а теперь ей показалось, что он не посаженый, а настоящий ее отец. И она попросила его:
- Вы приезжайте почаще.
- Чего тебе, Ивашка?-спросила Вера Михайловна.
- Пример не сходится.
- Тогда проходи. Не студи избу.
- Пимы-то отряхни,-крикнула из горницы Марья
Денисовна.-В сенцах голичок. Им и отряхни.
Ивашка стряхнул снег с валенок, скинул шапчонку и шубейку у порога,присел к столу.
- Давай твой пример,-сказала Вера Михаиловна и ободряюще улыбнулась парнишке.
Всю эту зиму она занималась с выселковскими реоятами Как-то само собой, можно сказать случайно, так получилось. Однажды вышла она погулять^с ребенком^ Навстречу попался дерибасовский Матвейка, плачет мальчишка.
- Ты чего это? - остановила его Вера Михаиловна
и наклонилась участливо.
- Мамка по шеям надавала. Двойку по письму от
- Ты вот чего... Через часок заходи. Я уложу Сереженьку, и посмотрим, что там у тебя не получается.
Как будто шлагбаум открыла. Пошли к ней выселковские ребятишки кто с чем. У кого письмо. У кого арифметика. У кого с историей нелады. А Минька ^уев ради любопытства заходил.
Вскоре это вошло в привычку. Чуть что-ре&ята к Вере Михайловне. А если они не шли, она их сама приглашала. Скучала без работы.
- Говорят, у вас частная школа открылась.^-пошутил директор в очередной свой приезд.
- Да что вы!-смутилась Вера Михаиловна.- Так, иной раз помогаю ребятам.
- Между прочим,-сообщил директор, - выеелковские значительно лучше учиться стали.
Вера Михайловна пошла в учителя по велению души.
Она и раньше любила детишек, а теперь, после рождения сына, все остальные дети как бы приблизились к ней стали еще дороже. Ей очень хотелось, чтооы сын быстрее подрастал и становился на собственные ноги.
Нет он совсем не надоел ей, он приносил радость и оыл дорог каждой своей клеточкой, каждым звуком, каждым движением. Но, истосковавшаяся ожиданием ребенка, она невольно хотела как бы возместить это тягостное время ожидания, быстрее увидеть сына взрослым. Хотела, чтобы он наконец вознаградил ее ожидания. На этой почве частенько у них с Никитой происходили небольшие размолвки.
- Ну чего он головку не держит? Ведь пора. Чего мало гукает?
- Хочешь, я за него гукну? - спрашивал Никита и гудел на весь дом: Гу-у...
Она зажимала ему рот ладошкой, шептала:
- Разбудишь... Тебе шуточки. А я все думаю - витаминов мало? Может, света недостаточно?
Когда выглядывало солнце, Вера Михайловна спешила открыть занавески, раздвинуть шторы и украдкой дышала на ледок, намерзший на стеклах, чтобы он не мешал проникновению солнечных лучей в комнату, к ее Сереженьке.
- А ты, девка, не цокота, не цокоти, - услышав ее вздохи, успокаивала бабка Анисья.-Он у тебя осенний, вестимо, поздний. Это уж примета така.
Старик Волобуев рассуждал по-своему:
- Стало быть, не торопится. Значит, жить долго загадывает.
Каждое новое открытие в ребенке было для Веры Михайловны торжеством, праздником, радостью на многие дни. Вот Сереженька отличил ее от бабушки. Вот сынок узнал отца. Вот он произнес первое слово: "Бубу".
А когда он поднялся в кроватке на свои слабые, дрожащие ножки, Вера Михайловна расплакалась от счастья. Она показывала всем приходящим это достижение сына и каждый раз восхищалась, когда ее крохотный сынишка вновь и вновь с натугой, с упорством вставал на слабые ножонки. Люди улыбались, глядя на нее, веселую, счастливую. Они с неподдельной искренностью, свойственной простым людям, радовались вместе с нею.
Пришла весна. Началась посевная. Никита снова по суткам отсутствовал дома. А когда приходил, первым делом бросался к кроватке и смотрел на спящего сына до тех пор, пока у самого не слипались глаза.
- Поужинай и спать, - спохватывалась Вера Михайловна.
Никита мотал головой и валился не раздеваясь на неразобранную кровать. Вера Михайловна раздевала его, укладывала и несколько раз подходила то к детской, то ко взрослой кровати, рассматривала то сына, то мужа, как будто искала сходство между ними.
Летом Сереженька сделал первый самостоятельный шаг от кроватки к кровати. Ступил. Покачнулся. И рухнул. И зафырчал.
- Ничо, ничо, - проговорила Марья Денисовна и остановила Веру Михаиловну, готовую броситься на помощь сынишке. - Сам встанет. Пушшай.
Но Сереженька не встал,' а пополз по ковровой дорожке за солнечным зайчиком.
Вере Михайловне пе терпелось показать соседям первые шаги своего сына. Она надела на Сережу комбинезоычик, шапочку и яркие матерчатые купленные в городе башмачки и вышла с ним на крылечко.
- Ну-ка, вставай на ножки. Так, так.
Она поддерживала его под мышки, и он стоял.
- А теперь топ. Ну, топ, топ.
Но Сереженька не двигался с места. Стоило ей опустить свои руки, как он начинал пофыркивать и оседать на доски.
- Сереженька, ну будь же мужчиной.
Мужчина сделал лужу, и ей пришлось поспешно унести его в дом.
А потом пошел. Увидел кошку и сам кинулся за ней.
Он смешно делал первый шаг, приподнимал ногу и мгновение раздумывал, словно не знал еще, что ему делать дальше.
- Стало быть, строевым, - комментировал старик Волобуев, наблюдая через плетень за первыми шагами Сережи Прозорова.
Вера Михайловна в душе торжествовала. У нее было такое впечатление, будто за спиной вырастают крылья и стоит взмахнуть ими, как она оторвется от земли и станет парить над нею, как свободная птица. И она бы взмахнула, оторвалась, если бы не он, не ее сыночек, делаю^ щий первые самостоятельные шаги здесь, на земле.
Глава третья
В конце лета Вера Михайловна вышла на работу. Перед выходом они отпраздновали день рождения сына. Снова под навесом во дворе собрались гости. Снова поднимали тосты и директор произносил речь. Снова три бабушки-сестры пели старые песни. А сам именинник молча восседал на маминых руках.
- Сурьезный шибко,-поглядев на него, заключила бабка Анисья.
- Стало быть, начальством быть, - утвердил старик Волобуев.
- А глазоньки-то у него твои, девка, твои. А губы- Никитины.
За столом начался обычный в таких случаях спор:
в кого ребенок. Во время спора Никита вдруг вскочил и побежал к мотоциклу.
- Ты куда ж это? - крикнула Марья Денисовна.
Никита только махнул рукой, завел мотоцикл и был таков.
- Да уж молчун, молчун,-заговорила Марья Денисовна, стараясь сгладить перед гостями неловкость, вызванную внезапным- исчезновением Никиты. Пофырчит, похныкает, а чтоб реветь - этого у него нет.
Марья Денисовна поглядела на правнука с любовью и протянула через стол соленый огурчик. Сережа взял его и засунул в рот, как соску.
В разгар веселья вернулся Никита. Вынул из-за пазухи бутылку шампанского.
- Вот это да! -- закричали гости.-Это по-царски!
На минуту все притихли. Вера Михайловна зажала уши сыну.
Хлопнула пробка. Старухи взвизгнули.
- О, язви те!-выругалась бабка Анисья.
- Стало быть, салют,-одернул ее старик Волобуев.
Никита разлил шампанское, поднял бокал, переступил с ноги на ногу.
- Верно, дедушка. Салют в честь моего Сережки.
Выпили,значит.
Красивой бутылкой из-под шампанского долго потом играл Сережа.
А выселковские ребятишки попрекали родителей:
- Да-а, вона Прозоровскому Сережке салют устраивают, а он ишшо и говорить не может. А я хорошие отметки принесу, а мне фигу, даже на кино не даете.
Вера Михайловна долго помнила сцену с шампанским. Ей представлялось лицо Никиты, по-детски открытое, счастливое, точно это ему исполнялся годик, а не его сыну.
В школе Веру Михайловну особенно не загружали, Вела она обычные уроки, без дополнительных занятий, без общественных поручений. Классное руководство с нее тоже сняли. Даже от педсоветов освобождали..,
- Бегите, бегите, - отпускал ее директор. - У вас свое, особое задание.
Она летела в Выселки, сгорая от нетерпения увидеть сына. В се отсутствие Сережу нянчила бабушка.
Вера Михайловна была спокойна, и не волнение подгоняло ее к родному дому, а совершенно невероятная тоска по ребенку. За те несколько часов, что она не видела его, Вера Михайловна успевала так соскучиться, что места себе не находила от тоски, считала часы и минуты до встречи с ним.
- Солнышко ты мое! - говорила она еще от порога. - Как ты тут? Не соскучился по маме?
- Некогда было скучать,-за него отвечала Марья Денисовна.-Мы вот поели, поспали, а сейчас в окошко глядим.
Вера Михайловна подхватывала сына на руки, а он как будто бы не рад был. Восторгов не выказывал, не визжал, не смеялся. Иногда произносил: "Ма-ма". И тогда она прижимала его к себе, радуясь его близости и вдыхая запах его тельца. Потом доставала из портфеля коржик, взятый из школьного буфета, и протягивала сыну. Он, опять же спокойно и молча, принимал гостинец и сосал его, как соску.
Опять началась страда. Никита по суткам отсутствовал дома. Если приходил, то затемно, если уходил, то на рассвете. Сегодня он пришел необычно рано, еще засветло.
- Спит уже? Ну что такое! - Он огорченно махнул рукой. - С сыном повидаться вторую неделю не могу.
Он долго стоял у кроватки, наблюдая за спящим Сережкой. Подошла Вера, прижалась щекой к его плечу, не выдержала, пожаловалась:
- Какой-то он очень тихий.
- Да брось ты накручивать!
- Верно. Не поплачет. Не повизжит.
- Ну, думает мужик. Мыслею занят.
- О чем он думает?
- А что, у него мозгов нет?
Вера терлась щекой о задубелое, пропахшее потом и землей плечо мужа, улыбалась.
- Ну и что, что на других не похожий? Значит, особенный, - оживился Никита. - Может, из него... может, знаешь кто выйдет...
Слова Никиты понравились Вере Михайловне. Они хотя и не объясняли поведения сына, но как бы снимали с ее души тяжелый груз опасений. Сереженька - особенный, вот он и не похож на других.
По роду своей профессии Вера Михайловна видела многих детей разного возраста. Все они были не похожи друг на друга. Но ее сын-особенный: уж очень взрослый, уж очень серьезный. До двух лет она не слышала, как он смеется. Иногда он улыбался слабой улыбкой, но никогда не смеялся так звонко, беспечно, как остальные дети. Вера Михайловна тосковала по его смеху, потому что понятие "особенный" все-таки не исключало веселья и радости в ребенке. И вот однажды она услышала нечто среднее между повизгиванием и всхлипыванием. Она влетела в комнату и увидела Никиту и Сереженьку с открытым ртом.
- Мы пупик ищем, - объяснил Никита. - А ну-ка, где он?
Парнишка увертывался и издавал странные звуки, не похожие на смех.
- Ему же щекотно!-'крикнула она и выхватила сына из сильных рук Никиты.
Она видела, что Никита счастлив и рад даже этому подобию смеха.
Теперь Сережу выпускали во двор и он играл с Володей Волобуевым, своим одногодком и соседом. Мальчики резко отличались один от другого, как будто природа специально устроила так, чтобы подчеркнуть особенность Сережи. Володька был нормальным, обычным парнем, щекастым, крупным, горластым, он постоянно кричал и смеялся. А Сережа выглядел младше его. Он не кричал и не смеялся, и казалось, что играет только один Володька. Издали бывало странно слышать: чего это он кричит и заливается один? Те игрушки, которые выносил Сережа, всегда доставались Володьке. Сережа стоял в сторонке, закинув руки за спину, а чаще приседал, наблюдая за действиями товарища, или же делал то, что предлагал Володька.
- Сергунька,-спрашивала бабушка, время от времени появлявшаяся па крылечке,-чо не играешь-то?
Чо приседаешь, как курица на яйце?
- Он пихается,-не жаловался, а просто объяснял Сережа.
- Уж такой взрослый, уж такой разумный,-говорила Марья Денисовна соседям. - Не знаю, чо и думать, чо и выйдет из его.
- Стало быть, ученый, - заключил старик Волобуев.-Вон Михаиле Ломоносов. Слыхала, поди?
- Не, знаю. не знаю. Только сурьезный, будто и не ребенок вовсе. Ну как есть взрослый.
Мальчик рано научился говорить, схватывая все на лету, правильно произносил слова, не коверкая и не путая их.
Играть он любил один. Начал с того, что пытался поймать солнечного зайчика. А позже строил из кубиков понятные лишь ему строения или чертил разноцветными карандашами по газете. Притаится в уголке, как мышка, и его не слышно.
- Чо ты все вприсядку, чо вприсядку? Вот курицато,-говорила бабушка, в душе удивляясь тихости и послушности ребенка.
Несколько раз мать замечала на мордашке его странное выражение, будто бы он прислушивается к чему-то.
Однажды она спросила:
- Сереженька, что ты там слушаешь?
- Себя.
Вечером она рассказала Никите про странный ответ сына.
- Ну и что? Разве плохо? Он же у нас особенный.
Иногда Никита говорил сыну:
- Ежели обижают, сдачи дай.
Мальчик смотрел на него недоуменно и молчал.
- Он же слабее Володьки,-сказала Вера Михайловна. - Он же понимает это.
- Ничего, даст раз-другой, тот бояться будет.
А Володька все чаще убегал к старшим ребятишкам, объясняя свой уход такими словами:
- Да ну, с ним неинтересно, он квелый.
Вскоре поселок привык к обособленности Прозоровского Сережки.
- И впрямь умный, - сделали вывод в деревне, - Не ревет, не смеется, только сидит и чо-то ладит.
Мать все чаще замечала то поразившее ее в первый раз выражение на лице сына. Он и в самом деле будто прислушивался к себе.
- Ну и что же ты услышал, Сереженька?
- Стук, - ответил мальчик. - Во мне стучит кто-то.
- Ох ты, солнышко мое! На-ка вот тебе карандаши новые. А еще я пластилину достала. Лепи зверьков, людей...
- Нет, я космонавтов буду.
Иногда своими неожиданными ответами сын приводил мать в восторг.
- Сереженька, кого же это ты нарисовал?
- Деда Волобуя.
- А чего ж у него голова красная? Он же лысый.
- А у меня же нет лысого карандаша.
- Сереженька, почему ты говоришь "чо"? Я же тебя учила, надо говорить "что".
- Ну я же не тебе говорю, а бабуле.
Ответы четырехлетнего Сережи Прозорова дошли и до Медвежьего. Приезжали учителя посмотреть на необыкновенного мальчика.
-А что, как сбудется?-сказал Никита.-Я об этом еще когда загадывал. Вон Леха свидетель.
Вера Михайловна обнимала мужа и думала: "Теперь у меня два ребенка,-младший, пожалуй, где-то и понаходчивее".
Среди тех, кто заглядывал в Прозоровский дом, была и (^офья Романовна Донская, учительница химии В пеД^огическом коллективе школы Софья Романовна и Вера Михайловна были как бы антиподами, разными полюсами. Если Веру Михайловну все любили, считали РОДНЫМ человеком, то Софью Романовну не любили сторонились, считали не то что чужой, но посторонней как оы инородным телом в коллективе.
Впрочем, об этом постаралась сама Софья Романовна. Ьдва появившись в школе, она сказала: "Я не люблю учительствовать. Можете меня презирать. Я человек откровенный. Да, не люблю. Но не у всех и всё с любовью. Разве в армию все идут с охотой? Так вот и я.
Раз уж так случилось, буду нести службу".
И действительно, придраться к Софье Романовне было нельзя, все свои обязанности она выполняла точно. Но не больше. Как будто и в самом деле несла службу.
"Закон самосохранения,-говорила она.-Хоть расшибись, здоровья мне не прибавят, зарплаты тоже". Ее бы, наверное, многие осуждали, не будь она такой откровенной, не признавайся сама в своих недостатках. А таким образом она выбивала козыри из рук тех, кто хотел обрушиться на нее. Ну как осуждать человека, если он сам заявляет о своих пороках? Даже преступнику снижают меру наказания за чистосердечное признание. К Софье Романовне относились так, как относятся к человеку с физическим недостатком, - без возмущения, без резкого осуждения. Просто уже заранее знали, что Софью Романовну напрасно просить о том, что не входит в ее обязанности, -что сверх ее положенных по программе часов. Правда, работала Софья Романовна четко. Ученики ее предмет знали. Побаивались ее иронии. Но. если к Вере Михайловне обращались с просьбой помочь, зная, что она не откажет, то к Софье Романовне и не обращались, и не тратили времени на лишние уговоры. Даже директор и тот обрывал сам себя на педсовете: "Ах, да...