Страница:
– Ага, – согласился Джо, – я с ними разберусь. Они топчут мои саженцы – пусть играют в другом месте. Рассерженный, он бросился из комнаты к черному ходу, чтобы изгнать со своей территории эту мелюзгу. «Бесполезно, – думала Эмма, – он меня не понял, я имела в виду совершенно другое. По-прежнему я в одиночестве».
Уже опять стемнело, опустили шторы, и мальчишки разошлись по своим спальням, готовясь к вечернему купанию в ванне, когда с подъездной аллеи донесся звук приближающейся машины и три длинных гудка.
– Это Папа, – закричала Эмма и побежала из музыкальной комнаты, где она сидела с бабушкой, к входной двери, а затем по тропинке через двор навстречу Папе. Из машины появилась знакомая высокая, довольно плотная фигура: и вот Эмма уже в объятиях отца; у него светлые, как когда-то у Мад, волосы, тоже уже тронутые сединой, такой же, как у нее, крючковатый, но еще более выдающийся нос. На нем ворсистая тяжелая старая водительская куртка, Эмме так хорошо знаком ее запах.
– Привет, привет, привет, – проговорил он, целуя ее в обе щеки – Папа всегда повторял и слова, и действия. – Ну и ну, ну и ну, вот так поездка. Я выехал в десять, нет, в десять тридцать, а уже семь, постоянные остановки, если бы не мой специальный пропуск, я бы никогда сюда не добрался. Как Мад? Она наверху? Уже легла? А Бевил Саммерс еще приезжал? – Папа никогда не ждал ответа на свои вопросы. Только ты приготовишь ответ, как он уже перескакивает на следующий вопрос. За разговором он вытащил с заднего сиденья сумку. – Где Джо? Может, он отгонит машину? Я бы чего-нибудь выпил, просто умираю от жажды. До ужина мне надо принять ванну. Как Дотти, в хорошей форме? Эти ужасные дети, я надеюсь, не будут ужинать с нами?
– Нет, Па, милый, конечно, нет. Малыши, наверное, уже легли.
– Вот и слава Богу. Не очень-то хочется, проехав без остановки триста миль, быть встреченным бандой орущих детей. – Он обнял дочь за плечи, и вместе они пошли по дорожке к дому. – Здесь так тихо. Непонятно, по-моему, вы рассказывали, что под каждым кустом прячутся коммандос, а над деревьями висят вертолеты. Чушь какая, наверно ничего и не было такого. Мама?
Голос его раскатился по всему дому. Мад ждала в холле с распростертыми объятиями.
– Вик, мой дорогой.
Наблюдая за ними, Эмма, как обычно, поразилась семейному сходству. Волосы, глаза, носы, подбородки, цветущий вид, но на этом все. Ни одной общей мысли, ни одного общего идеала. Только одинаковая непреклонность и агрессивность, если, на пути встретятся препятствия.
Они обменялись, соприкоснувшись по очереди каждой щекой, еще один семейный обычай (Мад говорила, что французский), затем Папа отступил на шаг и посмотрел на мать.
– Но ты прекрасно выглядишь, – сказал он, – лучше, чем когда мы виделись в последний раз. Не верю, что ты болеешь, наверно, это все заговор, чтобы меня сюда заманить. Эмма, ведь это заговор? Привет, Фолли, жива еще, Господи, сколько ей, пятнадцать, шестнадцать? По-моему, когда она умрет, вы ее забальзамируете. Мама, я устал, хоть бы кто-нибудь помог мне, налил мне выпить, лед есть?
– Если ты остановишься на одну секунду, то увидишь, что все здесь, – сказала Мад, – виски, содовая, джин, тоник, льда полно. У тебя ужасные мешки под глазами, надеюсь, это с дороги, а не от пьянства. Я ломаю себе голову над тем, как ты умудряешься жить в Лондоне один, если ты, конечно, живешь один, в это я не верю ни на грош, небось очередь стоит из женщин готовить тебе еду и штопать носки, можешь мне не рассказывать…
– Неправда, неправда, я самое одинокое из всех живых существ, так устаю к ночи, что буквально падаю в постель, я…
Эмма вышла из комнаты, голова у нее шла кругом. Беда в том, что, когда Папа и Мад встречаются, это даже хуже, чем их разговоры по телефону. Для окружающих это ужасно утомительно. Один лишь оглушительный шум чего стоит.
Она пошла на кухню, чтобы предупредить Дотти:
– Папа приехал. Он хочет отправиться в ванную, после того как выпьет стаканчик, а это означает, что ужинать будет в восемь тридцать или позже.
– В старые времена, – сказала Дотти, которая мыла под краном дуршлаг, отвоеванный у Колина, проносившего его весь день на голове, – на кухне у Мадам служил целый штат, и когда господин Вик приезжал домой на каникулы, то они с ног сбивались. Прошли те дни. И, хвала Господу, я в штат кухонной прислуги не входила.
Боже, вздохнула Эмма, опять Дотти понесло рассуждать о своем положении. Только дай ей волю, и она пойдет перечислять имена звезд, что толклись в гримерной Королевского театра, что входили в труппу на тех или иных гастролях, вспоминая события как минимум тридцатилетней давности, а может, и более давние, и все время будет намекать, что не каждый снизойдет до столь низкой работы, коли он был запанибрата со знаменитостями.
– После того как суп сварится, он может постоять на плитке, – продолжала Дотти. – Пусть Мадам назовет его борщом, если ей так больше нравится, но мы с тобой знаем, что, кроме свеклы, в нем и нет ничего. А камбала…
Эмма скрылась с кухни и вернулась в музыкальную комнату. Перестрелка между матерью и сыном была в полном разгаре.
– Но я не понимаю, я не понимаю, – говорил Папа, – как Бевил Саммерс умудрился сбить Терри, который стоял на самом виду у ворот. Что, доктор был пьян? Врачам нельзя даже прикасаться к алкоголю. Или сам Терри одурел от какого-нибудь наркотика? Он такой. Этих мальчишек надо держать в ежовых рукавицах, они у тебя неуправляемы, а этот позорный случай на фейерверке…
– Ты забываешь, что я была чуть ли не при смерти, – прервала его Мад. – Бедный Терри был рассеян, может, он споткнулся о бампер, Бог его знает, а Бевил думал только о том, как поспеть побыстрее ко мне. В итоге ему пришлось сделать укол, успокоительное, не спрашивай, что именно, не знаю, но это помогло чудесно, я перед тобой в добром здравии. А на фейерверке ни у одного из этих морских пехотинцев совершенно не обнаружилось чувства юмора, так похоже на американцев. Помню, однажды в Нью-Йорке… Папа, не слушая, продолжал свое:
– Мне сам министр звонил, точнее, его секретарь; серьезное нарушение порядка, действительно серьезное, он хотел знать, кто сует палки в колеса в западной части страны, нет ли подпольной организации. «Не знаю, – ответил я, – понятия не имею, моей матери скоро восемьдесят, она уже давно не в своем уме, не принимайте ее во внимание…»
– …Всегда теряют голову в случае опасности. Помню, была снежная буря на Лонг-Айленде, повалило несколько телеграфных столбов, наступил хаос, и сам президент должен был принять меры…
В это время в холл незаметно проскользнул Джо, схватил Папину сумку и унес на второй этаж в свободную комнату, а Колин и Бен по пятам за ним проследовали через музыкальную комнату, умытые, причесанные и в ночных рубашках. Они выглядели как херувимы, только без крыльев.
– Привет, Вик! – крикнул Колин, никогда не стеснявшийся в присутствии взрослых, и, в знак равноправия, хлопнул Папу по заду. Папа развернулся как ужаленный.
– Привет, маленькое чудовище, – сказал он. – Когда я был в твоем возрасте, то уже в шесть часов спал, укутанный в кроватке.
– Нет, – ответил Колин. – Когда тебя укладывали спать, ты валился на пол и брыкался, Мадам мне рассказывала.
– Это ложь, сущая выдумка, не делал я ничего подобного, – обратился Папа к матери. – Ты приучаешь детей верить самым кошмарным фантазиям. Я не позволяю этого. Спроси у Дотти, у кого угодно, я…
– Ты прекрасно знаешь, что ты кричал и брыкался, – сказала Мад. – На губах у тебя выступала пена, как у лошади, ты…
– Вик, – вмешался Колин, – я научил Бена говорить. Он знает уже несколько слов. Хочешь их услышать?
Он шепнул Бену на ухо, тот заулыбался и кивнул головой.
– Да, да, – сказал Папа, радуясь предоставленному шансу сменить тему разговора, – дайте мне послушать, что скажет Бен. Так он не слабоумный? Вырастет, станет лидером «Черных пантер»[15]1 и убьет всех нас. Давай, Бен, скажи свое слово, я слушаю, я весь внимание.
Поток слов смутил трехлетнего малыша. Он нахмурился, сосредоточился, но восклицания, призванного поразить аудиторию, не получилось.
– Г… г… г… или ж… ж… – торопил наставник Колин, взяв его за руку, – не важно что.
Но озадаченный Бен перепутал инструкции.
– Гопа, – сказал он, – гопа, гопа, гопа, – и начал бегать по кругу.
– Все-таки этот ребенок слабоумный, – объявил Папа. – Что это он изображает, курицу, снесшую яйцо? Уходи, мальчик, уходи. Никто не хочет яйцо. Эмма, дорогая, кто-нибудь включил обогреватель в ванной комнате? Не хочу заморозиться. Пойду поздороваюсь с Дотти. Отнес кто-нибудь наверх мою сумку? Мама, не пора ли тебе в кровать? И почему Бевил Саммерс не велел тебе оставаться в постели? Плохой он врач. Потом позвоню ему.
Эмме удалось вывести отца из комнаты.
– Поздороваешься с Дотти после того, как примешь ванну, – убеждала она. – Джо отнес твою сумку и отгонит машину. Принести тебе в комнату что-нибудь выпить?
– Нет, нет, нет, я выпью, когда спущусь вниз. Что за спешка? Все в этом доме спешат, никто никогда не отдыхает.
Все еще протестуя, он вошел в свою комнату и, раскрыв дорожную сумку, вывалил ее содержимое на пол. По старой привычке Эмма бросилась подбирать. Гребенки из черного дерева – на туалетный столик, шелковую пижаму – на кровать. В сорок восемь лет Папа так и остался невоспитанным. Все Мад виновата, конечно.
– Саммерс измерял ей давление? – спросил он, заходя в ванную и открывая краны на полную мощь. – У нас в семье у всех повышенное давление. Должен сказать, она не выглядит такой уж больной, но ведь у нее огромные резервы, как и у меня. Иначе я бы не выжил. Ты не представляешь, какими были прошедшие дни. Собрания, конференции, не ложился раньше трех. С трудом сюда вырвался.
– Расскажи про это за ужином, милый, – сказала Эмма, закрыла за собой дверь и прошла по коридору в свою комнату, чтобы броситься на кровать хоть на пять минут. «Мои резервы послабей, чем у Папы, – подумала она, – не то я бы не лежала вот так, встречала б его без напряжения. Слишком много происходит всего, вот что, час за часом…»
Горячая ванна, смена белья, шлепанцы, второй стаканчик – все это произвело благодатное действие на путешественника. Когда он вихрем наведался на кухню поприветствовать Дотти и быстро осмотрел комнату средних мальчишек, атмосфера не накалилась, как могла бы.
– Что-то надо делать с глазами этого мальчишки, – говорил Папа, когда Эмма, тоже переодевшись, вошла в музыкальную комнату. – Его нужно показать специалисту, может быть, понадобится операция. – (Речь шла, конечно, о Сэме.) – Всегда следует обращаться к лучшим специалистам. А от белки можно ведь подхватить ужасную инфекцию! Точно, точно, я уверен в этом. Или от попугаев? От тех и других, наверное. Болезнь Вейла или пситтакоз, не помню точно. Эмма, дочь моя, ты выглядишь великолепно. Ты здесь пропадаешь. Поедем со мной в Лондон.
Как раз в этот момент Дотти ударила в гонг, и Мад повела всех в столовую. Чтобы создать праздничное настроение, Дотти зажгла свечи. Мад посмотрела на плитку и обернулась с лучезарной улыбкой.
– Борщ, – сказала она, – твой любимый суп, и затем изумительная камбала. Эм, а Джо не будет с нами ужинать?
– Он просил его извинить, – сказала Эмма. – Он уже поел с ребятами.
По правде говоря, преданный и послушный Джо все же находил Папу слишком шумным и, тихий по природе, немел в его присутствии.
–Да? Ну, что же… – Мад казалась разочарованной. Когда возникала возможность схватиться с единственным родным, а не приемным сыном, Мад всегда радовалась аудитории. Оплотом ее обычно выступал Терри, поддерживавший ее в меру своих сил. Несмотря ни на что, Эмма чувствовала облегчение, что Терри в больнице, а не сидит здесь наизготовку, как атлет на старте.
– Джо знает свое место, – сказал Папа, с наслаждением прихлебывая суп – он ел шумно, и этому Мад его совсем не научила. – Настоящий дровосек и водовоз, отличный парень, но недалек. Соль земли, дитя природы, как ни назови, но они тоже нужны в нашем обществе, побольше бы таких, как он, чтобы прислуживали элите вроде нас.
– Кто сказал, что мы элита? – возразила Мад. – Пусть я выступала в свое время перед миллионами, но это не повод считать меня каким-то высшим существом. Ну, а ты занимаешься махинациями с банковскими счетами аргентинских магнатов…
– Не делаю я ничего такого, ничего такого не делаю. Никаких махинаций. Дело в том, что для решения определенного вида проблем требуется определенный вид интеллекта. Моя специальность – финансовые дела – всегда были и будут, и, знаешь ли, ты тут совершенно ни при чем: кто и привел свои финансы в полный беспорядок после долгой и успешной карьеры, так это моя уважаемая мать…
– Папа, – вмешалась Эмма, – лучше расскажи, что происходит в мире, в нашей стране. Получится что-нибудь из СШСК?
Эта важнейшая тема, конечно, переведет разговор в нейтральное русло.
Папа вытер рот салфеткой.
– СШСК обязательно будет успешным союзом, – объявил он. – Если же этого не случится, то можно вешаться хоть завтра, нет, сегодня. Наш остров может рассчитывать на существование только в союзе с США, экономическом и стратегическом, тут спору быть не может, не может быть спору. Может, это нам и не нравится, в историческом смысле мы чувствуем себя оскорбленными, ограбленными, но tant pis[16], альтернативы нет. Вступление в Европейское сообщество оказалось провалом, бедствием, цены выросли почти на пятьдесят процентов, помните? Политические страсти накалились, мы были на грани революции. И что же произошло? Страна разделилась, провели всеобщие выборы, потом референдум, наконец появилось сегодняшнее коалиционное правительство, и, как утопающий за соломинку, схватились за идею СШСК. Разница только в том, что соломинка – вовсе не соломинка, а чертовски большое бревно, милые мои, которое всех нас вывезет если не в Эльдорадо, то хотя бы за пределы угрозы вымирания.
Он приостановился, чтобы передохнуть. Казалось, что Мад его не слушает. Она переливала остатки супа в блюдце для Фолли.
–Я не чувствую себя ограбленной, – подняла она голову, – а вот оскорбленной чувствую. Экономический союз – пожалуйста, даже партнерство. Но не купля-продажа, а ведь это и есть СШСК, не так ли, Вик?
– Мама, дорогая, давай снова проведем аналогию с кораблекрушением. Ты в крохотной лодке, разгулялся шторм, лодка вот-вот перевернется, и тут подходит мощный огромный лайнер и предлагает взять тебя на борт. Ты соглашаешься, но ведь, взойдя на лайнер, ты и другие люди с лодки не встанут у руля, не так ли? Нет, ты благодаришь за спасение и делаешь, что тебе скажут.
Эмма убрала кастрюлю с супом и собрала тарелки. Дотти замаскировала камбалу белым соусом. Эмма засомневалась, нужно ли было так делать, потому что она стала напоминать больничную еду. Но что ж тут придумаешь… Она положила отцу щедрую порцию.
– Я бы лучше выстояла шторм, – сказала Мад. – Если лодка маленькая, это еще не значит, что она дает течь. Если обшивка хорошая и у пассажиров есть весла, то можно держать нос по ветру или лечь в дрейф еще до бури. Тогда обязательно достигнешь земли.
– Или наткнешься на риф, – сказал Папа, – если до этого не перевернешься. Это же нелепо, дорогая. В нынешнем мире никто не действует в одиночку, мы должны сотрудничать: СШСК и их союзники, Южная Америка, Африка, Австралия, Канада; тогда всем остальным можно показать фигу, стратегически и экономически. У нас будут объединенные ядерные и воздушные силы, единая валюта. Остальной мир может продолжать заниматься своим делом, голодать, добиваться успехов, заниматься любовью, взрывать друг друга, нам до этого и дела не будет. Что это ты мне такое дала, Эмма, деточка, сметану от борща?
– Это камбала, – сказала Мад. – Ты же всегда требуешь рыбу, сам знаешь. Свежая дуврская камбала, которую выловил старина Том Бейт.
– Не знал, – ответил Папа, – что можно поймать дуврскую камбалу в корнуолльских водах, не больше шансов, чем добыть дублинские креветки где-нибудь, кроме Дублина. Ладно, поверю вам на слово. На чем мы остановились? Ах, да, стратегические и экономические дела. Единая валюта дает огромные преимущества. Еще не решено, примем мы за основу доллар или выдумаем что-то совершенно новое. Фунту стерлингов конец; конечно, я за возрождение дуката. Помнишь Шейлока? «Дочь моя! О! Три тысячи дукатов!» Туристы будут без ума.
– Дукат, – задумчиво пробормотала Мад. – Довольно неудачно рифмуется. Можно представить как…
– Хм, странный сорт камбалы, – продолжил Папа, отправив кусок рыбы в рот. – Напоминает по вкусу вату, вот что. Нет, нет, нет… Я не жалуюсь, но это создание никогда в жизни Дувра не видело. Наверно, морские пехотинцы постарались: выловили всю здешнюю рыбу и подпустили что-нибудь из окрестностей Лонг-Айленда.
Тем не менее он потребовал вторую порцию, запивая ее сомнительным шабли.
–Надо вам прислать калифорнийского вина, – сказал он, – уже прибыли контейнеры. Не то чтобы восхитительное, но новенькое. В Лондоне все его пьют.
– О, Вик, дорогой… – запротестовала его мать.
– Почему нет? Почему нет? Климат в Калифорнии лучше, чем где-либо во Франции. На западном побережье Америки огромные виноградники. И почти за бесценок. Уверяю вас, как только твердо встанет на ноги СШСК, мы будем есть американские фрукты, сыры, масло. Конечно, мы ужасно разжиреем, но тут выбирать не приходится – лучше, чем стать скелетами, как азиаты.
– Я заведу корову, – твердо сказала Мад, – двух коров. Мальчишки будут их доить, а Джек Трембат, возможно, разрешит им гоняться в его стаде; «гоняться» – это правильное выражение? И, хвала Господу, у нас много яблонь… А что касается винограда, то не понимаю, почему бы нам не посадить виноград, да, Эм, где-нибудь позади дома. Осенью будем давить виноград, мальчишки будут в восторге.
Папа вскинул голову и издевательски захохотал:
– Мальчишки, милая мама, будут учиться и привыкать к американскому образу жизни, им будет некогда давить виноград. Обмен поездками окажет молодежи огромную пользу, – продолжал он, разгрызая древний лесной орех (он не знал, что орех был похищен у Сэмовой белки). – Предлагаю послать в США Терри, да и Энди, наверно, с одним из первых самолетов. Джо это не нужно, читать и писать он не умеет, опыта не наберется… Хочу, чтобы вы поняли одно… – он сначала посмотрел на дочь, затем на мать, – и поняли меня правильно. Мы влипли в это дело по уши. Назад дороги нет. Если мы не будем сотрудничать в полной мере, охотно принимать все предложения, то дело кончится плохо, очень плохо.
Мад помолчала. Затем наконец сказала:
– Что конкретно ты имеешь в виду под «плохо»?
– Это и имею в виду. Они говорят с нами с позиции силы. Они не потерпят маршей протеста, демонстраций, кабинетных критиков, встающих с места и кричащих о разногласиях на собраниях в ратуше или по радио и телевидению. Эта затея – огромное испытание их пропаганды, воздействия на мировую аудиторию, помимо выгоды нашей стране и им самим. Они однажды опозорились в юго-восточной Азии, и теперь уж они позаботятся, чтобы ошибка не повторилась.
Эмма взглянула на бабушку, потом опять на Папу. Выражение на их лицах было абсолютно одинаковым. Глаза сощурены, подбородки выдвинуты вперед. Вместе они могли бы чудесно дать отпор, подумала Эмма, но представить их по разные стороны баррикады?
– Какое у нас население? – пробормотала Мад. – Пятьдесят, шестьдесят миллионов? Страну с шестьюдесятью миллионами нельзя подчинить.
– Неправда, – ответил ее сын, – потому что сорок пять миллионов, если не больше, приветствуют то, что происходит. Ничтожное меньшинство не в счет. Если они попробуют помешать…
Он прищелкнул пальцами и опустил большой палец вниз.
– …Конец. За борт… Так что, любимые мои, если хотите, заводите коров, выращивайте виноград, но не болтайте глупости прилюдно и не сжигайте больше чучел, выряженных в морских пехотинцев. Кстати, когда я включил радио и послушал ваши местные новости, я понял, что из части, размещенной на пляже Полдри, пропал солдат. Теперь послушайте меня. Если кто-нибудь из них пострадает, к примеру, подерется с местными, пропустив пару кружек в пабе, то местные за это и поплатятся. Янки – серьезные ребята, если их разозлить.
Эмма уставилась в свою пустую тарелку, потом украдкой подняла глаза на бабушку. Та протянула Фолли последний кусочек сыра «стилтон», который далматинка отвергла, выплюнув на ковер.
– Так же было с кельтами, когда Корнуолл заняли саксонцы, – сказала Мад. – Пойдем в музыкальную комнату, послушаем «Тристана»[17] .
Она первой вышла из столовой, а сын ее ей в спину скорчил рожу и покачал головой. Эмма обошла вокруг стола и задула свечи. Резкий запах дымящихся фитилей наполнил воздух.
13
Уже опять стемнело, опустили шторы, и мальчишки разошлись по своим спальням, готовясь к вечернему купанию в ванне, когда с подъездной аллеи донесся звук приближающейся машины и три длинных гудка.
– Это Папа, – закричала Эмма и побежала из музыкальной комнаты, где она сидела с бабушкой, к входной двери, а затем по тропинке через двор навстречу Папе. Из машины появилась знакомая высокая, довольно плотная фигура: и вот Эмма уже в объятиях отца; у него светлые, как когда-то у Мад, волосы, тоже уже тронутые сединой, такой же, как у нее, крючковатый, но еще более выдающийся нос. На нем ворсистая тяжелая старая водительская куртка, Эмме так хорошо знаком ее запах.
– Привет, привет, привет, – проговорил он, целуя ее в обе щеки – Папа всегда повторял и слова, и действия. – Ну и ну, ну и ну, вот так поездка. Я выехал в десять, нет, в десять тридцать, а уже семь, постоянные остановки, если бы не мой специальный пропуск, я бы никогда сюда не добрался. Как Мад? Она наверху? Уже легла? А Бевил Саммерс еще приезжал? – Папа никогда не ждал ответа на свои вопросы. Только ты приготовишь ответ, как он уже перескакивает на следующий вопрос. За разговором он вытащил с заднего сиденья сумку. – Где Джо? Может, он отгонит машину? Я бы чего-нибудь выпил, просто умираю от жажды. До ужина мне надо принять ванну. Как Дотти, в хорошей форме? Эти ужасные дети, я надеюсь, не будут ужинать с нами?
– Нет, Па, милый, конечно, нет. Малыши, наверное, уже легли.
– Вот и слава Богу. Не очень-то хочется, проехав без остановки триста миль, быть встреченным бандой орущих детей. – Он обнял дочь за плечи, и вместе они пошли по дорожке к дому. – Здесь так тихо. Непонятно, по-моему, вы рассказывали, что под каждым кустом прячутся коммандос, а над деревьями висят вертолеты. Чушь какая, наверно ничего и не было такого. Мама?
Голос его раскатился по всему дому. Мад ждала в холле с распростертыми объятиями.
– Вик, мой дорогой.
Наблюдая за ними, Эмма, как обычно, поразилась семейному сходству. Волосы, глаза, носы, подбородки, цветущий вид, но на этом все. Ни одной общей мысли, ни одного общего идеала. Только одинаковая непреклонность и агрессивность, если, на пути встретятся препятствия.
Они обменялись, соприкоснувшись по очереди каждой щекой, еще один семейный обычай (Мад говорила, что французский), затем Папа отступил на шаг и посмотрел на мать.
– Но ты прекрасно выглядишь, – сказал он, – лучше, чем когда мы виделись в последний раз. Не верю, что ты болеешь, наверно, это все заговор, чтобы меня сюда заманить. Эмма, ведь это заговор? Привет, Фолли, жива еще, Господи, сколько ей, пятнадцать, шестнадцать? По-моему, когда она умрет, вы ее забальзамируете. Мама, я устал, хоть бы кто-нибудь помог мне, налил мне выпить, лед есть?
– Если ты остановишься на одну секунду, то увидишь, что все здесь, – сказала Мад, – виски, содовая, джин, тоник, льда полно. У тебя ужасные мешки под глазами, надеюсь, это с дороги, а не от пьянства. Я ломаю себе голову над тем, как ты умудряешься жить в Лондоне один, если ты, конечно, живешь один, в это я не верю ни на грош, небось очередь стоит из женщин готовить тебе еду и штопать носки, можешь мне не рассказывать…
– Неправда, неправда, я самое одинокое из всех живых существ, так устаю к ночи, что буквально падаю в постель, я…
Эмма вышла из комнаты, голова у нее шла кругом. Беда в том, что, когда Папа и Мад встречаются, это даже хуже, чем их разговоры по телефону. Для окружающих это ужасно утомительно. Один лишь оглушительный шум чего стоит.
Она пошла на кухню, чтобы предупредить Дотти:
– Папа приехал. Он хочет отправиться в ванную, после того как выпьет стаканчик, а это означает, что ужинать будет в восемь тридцать или позже.
– В старые времена, – сказала Дотти, которая мыла под краном дуршлаг, отвоеванный у Колина, проносившего его весь день на голове, – на кухне у Мадам служил целый штат, и когда господин Вик приезжал домой на каникулы, то они с ног сбивались. Прошли те дни. И, хвала Господу, я в штат кухонной прислуги не входила.
Боже, вздохнула Эмма, опять Дотти понесло рассуждать о своем положении. Только дай ей волю, и она пойдет перечислять имена звезд, что толклись в гримерной Королевского театра, что входили в труппу на тех или иных гастролях, вспоминая события как минимум тридцатилетней давности, а может, и более давние, и все время будет намекать, что не каждый снизойдет до столь низкой работы, коли он был запанибрата со знаменитостями.
– После того как суп сварится, он может постоять на плитке, – продолжала Дотти. – Пусть Мадам назовет его борщом, если ей так больше нравится, но мы с тобой знаем, что, кроме свеклы, в нем и нет ничего. А камбала…
Эмма скрылась с кухни и вернулась в музыкальную комнату. Перестрелка между матерью и сыном была в полном разгаре.
– Но я не понимаю, я не понимаю, – говорил Папа, – как Бевил Саммерс умудрился сбить Терри, который стоял на самом виду у ворот. Что, доктор был пьян? Врачам нельзя даже прикасаться к алкоголю. Или сам Терри одурел от какого-нибудь наркотика? Он такой. Этих мальчишек надо держать в ежовых рукавицах, они у тебя неуправляемы, а этот позорный случай на фейерверке…
– Ты забываешь, что я была чуть ли не при смерти, – прервала его Мад. – Бедный Терри был рассеян, может, он споткнулся о бампер, Бог его знает, а Бевил думал только о том, как поспеть побыстрее ко мне. В итоге ему пришлось сделать укол, успокоительное, не спрашивай, что именно, не знаю, но это помогло чудесно, я перед тобой в добром здравии. А на фейерверке ни у одного из этих морских пехотинцев совершенно не обнаружилось чувства юмора, так похоже на американцев. Помню, однажды в Нью-Йорке… Папа, не слушая, продолжал свое:
– Мне сам министр звонил, точнее, его секретарь; серьезное нарушение порядка, действительно серьезное, он хотел знать, кто сует палки в колеса в западной части страны, нет ли подпольной организации. «Не знаю, – ответил я, – понятия не имею, моей матери скоро восемьдесят, она уже давно не в своем уме, не принимайте ее во внимание…»
– …Всегда теряют голову в случае опасности. Помню, была снежная буря на Лонг-Айленде, повалило несколько телеграфных столбов, наступил хаос, и сам президент должен был принять меры…
В это время в холл незаметно проскользнул Джо, схватил Папину сумку и унес на второй этаж в свободную комнату, а Колин и Бен по пятам за ним проследовали через музыкальную комнату, умытые, причесанные и в ночных рубашках. Они выглядели как херувимы, только без крыльев.
– Привет, Вик! – крикнул Колин, никогда не стеснявшийся в присутствии взрослых, и, в знак равноправия, хлопнул Папу по заду. Папа развернулся как ужаленный.
– Привет, маленькое чудовище, – сказал он. – Когда я был в твоем возрасте, то уже в шесть часов спал, укутанный в кроватке.
– Нет, – ответил Колин. – Когда тебя укладывали спать, ты валился на пол и брыкался, Мадам мне рассказывала.
– Это ложь, сущая выдумка, не делал я ничего подобного, – обратился Папа к матери. – Ты приучаешь детей верить самым кошмарным фантазиям. Я не позволяю этого. Спроси у Дотти, у кого угодно, я…
– Ты прекрасно знаешь, что ты кричал и брыкался, – сказала Мад. – На губах у тебя выступала пена, как у лошади, ты…
– Вик, – вмешался Колин, – я научил Бена говорить. Он знает уже несколько слов. Хочешь их услышать?
Он шепнул Бену на ухо, тот заулыбался и кивнул головой.
– Да, да, – сказал Папа, радуясь предоставленному шансу сменить тему разговора, – дайте мне послушать, что скажет Бен. Так он не слабоумный? Вырастет, станет лидером «Черных пантер»[15]1 и убьет всех нас. Давай, Бен, скажи свое слово, я слушаю, я весь внимание.
Поток слов смутил трехлетнего малыша. Он нахмурился, сосредоточился, но восклицания, призванного поразить аудиторию, не получилось.
– Г… г… г… или ж… ж… – торопил наставник Колин, взяв его за руку, – не важно что.
Но озадаченный Бен перепутал инструкции.
– Гопа, – сказал он, – гопа, гопа, гопа, – и начал бегать по кругу.
– Все-таки этот ребенок слабоумный, – объявил Папа. – Что это он изображает, курицу, снесшую яйцо? Уходи, мальчик, уходи. Никто не хочет яйцо. Эмма, дорогая, кто-нибудь включил обогреватель в ванной комнате? Не хочу заморозиться. Пойду поздороваюсь с Дотти. Отнес кто-нибудь наверх мою сумку? Мама, не пора ли тебе в кровать? И почему Бевил Саммерс не велел тебе оставаться в постели? Плохой он врач. Потом позвоню ему.
Эмме удалось вывести отца из комнаты.
– Поздороваешься с Дотти после того, как примешь ванну, – убеждала она. – Джо отнес твою сумку и отгонит машину. Принести тебе в комнату что-нибудь выпить?
– Нет, нет, нет, я выпью, когда спущусь вниз. Что за спешка? Все в этом доме спешат, никто никогда не отдыхает.
Все еще протестуя, он вошел в свою комнату и, раскрыв дорожную сумку, вывалил ее содержимое на пол. По старой привычке Эмма бросилась подбирать. Гребенки из черного дерева – на туалетный столик, шелковую пижаму – на кровать. В сорок восемь лет Папа так и остался невоспитанным. Все Мад виновата, конечно.
– Саммерс измерял ей давление? – спросил он, заходя в ванную и открывая краны на полную мощь. – У нас в семье у всех повышенное давление. Должен сказать, она не выглядит такой уж больной, но ведь у нее огромные резервы, как и у меня. Иначе я бы не выжил. Ты не представляешь, какими были прошедшие дни. Собрания, конференции, не ложился раньше трех. С трудом сюда вырвался.
– Расскажи про это за ужином, милый, – сказала Эмма, закрыла за собой дверь и прошла по коридору в свою комнату, чтобы броситься на кровать хоть на пять минут. «Мои резервы послабей, чем у Папы, – подумала она, – не то я бы не лежала вот так, встречала б его без напряжения. Слишком много происходит всего, вот что, час за часом…»
Горячая ванна, смена белья, шлепанцы, второй стаканчик – все это произвело благодатное действие на путешественника. Когда он вихрем наведался на кухню поприветствовать Дотти и быстро осмотрел комнату средних мальчишек, атмосфера не накалилась, как могла бы.
– Что-то надо делать с глазами этого мальчишки, – говорил Папа, когда Эмма, тоже переодевшись, вошла в музыкальную комнату. – Его нужно показать специалисту, может быть, понадобится операция. – (Речь шла, конечно, о Сэме.) – Всегда следует обращаться к лучшим специалистам. А от белки можно ведь подхватить ужасную инфекцию! Точно, точно, я уверен в этом. Или от попугаев? От тех и других, наверное. Болезнь Вейла или пситтакоз, не помню точно. Эмма, дочь моя, ты выглядишь великолепно. Ты здесь пропадаешь. Поедем со мной в Лондон.
Как раз в этот момент Дотти ударила в гонг, и Мад повела всех в столовую. Чтобы создать праздничное настроение, Дотти зажгла свечи. Мад посмотрела на плитку и обернулась с лучезарной улыбкой.
– Борщ, – сказала она, – твой любимый суп, и затем изумительная камбала. Эм, а Джо не будет с нами ужинать?
– Он просил его извинить, – сказала Эмма. – Он уже поел с ребятами.
По правде говоря, преданный и послушный Джо все же находил Папу слишком шумным и, тихий по природе, немел в его присутствии.
–Да? Ну, что же… – Мад казалась разочарованной. Когда возникала возможность схватиться с единственным родным, а не приемным сыном, Мад всегда радовалась аудитории. Оплотом ее обычно выступал Терри, поддерживавший ее в меру своих сил. Несмотря ни на что, Эмма чувствовала облегчение, что Терри в больнице, а не сидит здесь наизготовку, как атлет на старте.
– Джо знает свое место, – сказал Папа, с наслаждением прихлебывая суп – он ел шумно, и этому Мад его совсем не научила. – Настоящий дровосек и водовоз, отличный парень, но недалек. Соль земли, дитя природы, как ни назови, но они тоже нужны в нашем обществе, побольше бы таких, как он, чтобы прислуживали элите вроде нас.
– Кто сказал, что мы элита? – возразила Мад. – Пусть я выступала в свое время перед миллионами, но это не повод считать меня каким-то высшим существом. Ну, а ты занимаешься махинациями с банковскими счетами аргентинских магнатов…
– Не делаю я ничего такого, ничего такого не делаю. Никаких махинаций. Дело в том, что для решения определенного вида проблем требуется определенный вид интеллекта. Моя специальность – финансовые дела – всегда были и будут, и, знаешь ли, ты тут совершенно ни при чем: кто и привел свои финансы в полный беспорядок после долгой и успешной карьеры, так это моя уважаемая мать…
– Папа, – вмешалась Эмма, – лучше расскажи, что происходит в мире, в нашей стране. Получится что-нибудь из СШСК?
Эта важнейшая тема, конечно, переведет разговор в нейтральное русло.
Папа вытер рот салфеткой.
– СШСК обязательно будет успешным союзом, – объявил он. – Если же этого не случится, то можно вешаться хоть завтра, нет, сегодня. Наш остров может рассчитывать на существование только в союзе с США, экономическом и стратегическом, тут спору быть не может, не может быть спору. Может, это нам и не нравится, в историческом смысле мы чувствуем себя оскорбленными, ограбленными, но tant pis[16], альтернативы нет. Вступление в Европейское сообщество оказалось провалом, бедствием, цены выросли почти на пятьдесят процентов, помните? Политические страсти накалились, мы были на грани революции. И что же произошло? Страна разделилась, провели всеобщие выборы, потом референдум, наконец появилось сегодняшнее коалиционное правительство, и, как утопающий за соломинку, схватились за идею СШСК. Разница только в том, что соломинка – вовсе не соломинка, а чертовски большое бревно, милые мои, которое всех нас вывезет если не в Эльдорадо, то хотя бы за пределы угрозы вымирания.
Он приостановился, чтобы передохнуть. Казалось, что Мад его не слушает. Она переливала остатки супа в блюдце для Фолли.
–Я не чувствую себя ограбленной, – подняла она голову, – а вот оскорбленной чувствую. Экономический союз – пожалуйста, даже партнерство. Но не купля-продажа, а ведь это и есть СШСК, не так ли, Вик?
– Мама, дорогая, давай снова проведем аналогию с кораблекрушением. Ты в крохотной лодке, разгулялся шторм, лодка вот-вот перевернется, и тут подходит мощный огромный лайнер и предлагает взять тебя на борт. Ты соглашаешься, но ведь, взойдя на лайнер, ты и другие люди с лодки не встанут у руля, не так ли? Нет, ты благодаришь за спасение и делаешь, что тебе скажут.
Эмма убрала кастрюлю с супом и собрала тарелки. Дотти замаскировала камбалу белым соусом. Эмма засомневалась, нужно ли было так делать, потому что она стала напоминать больничную еду. Но что ж тут придумаешь… Она положила отцу щедрую порцию.
– Я бы лучше выстояла шторм, – сказала Мад. – Если лодка маленькая, это еще не значит, что она дает течь. Если обшивка хорошая и у пассажиров есть весла, то можно держать нос по ветру или лечь в дрейф еще до бури. Тогда обязательно достигнешь земли.
– Или наткнешься на риф, – сказал Папа, – если до этого не перевернешься. Это же нелепо, дорогая. В нынешнем мире никто не действует в одиночку, мы должны сотрудничать: СШСК и их союзники, Южная Америка, Африка, Австралия, Канада; тогда всем остальным можно показать фигу, стратегически и экономически. У нас будут объединенные ядерные и воздушные силы, единая валюта. Остальной мир может продолжать заниматься своим делом, голодать, добиваться успехов, заниматься любовью, взрывать друг друга, нам до этого и дела не будет. Что это ты мне такое дала, Эмма, деточка, сметану от борща?
– Это камбала, – сказала Мад. – Ты же всегда требуешь рыбу, сам знаешь. Свежая дуврская камбала, которую выловил старина Том Бейт.
– Не знал, – ответил Папа, – что можно поймать дуврскую камбалу в корнуолльских водах, не больше шансов, чем добыть дублинские креветки где-нибудь, кроме Дублина. Ладно, поверю вам на слово. На чем мы остановились? Ах, да, стратегические и экономические дела. Единая валюта дает огромные преимущества. Еще не решено, примем мы за основу доллар или выдумаем что-то совершенно новое. Фунту стерлингов конец; конечно, я за возрождение дуката. Помнишь Шейлока? «Дочь моя! О! Три тысячи дукатов!» Туристы будут без ума.
– Дукат, – задумчиво пробормотала Мад. – Довольно неудачно рифмуется. Можно представить как…
– Хм, странный сорт камбалы, – продолжил Папа, отправив кусок рыбы в рот. – Напоминает по вкусу вату, вот что. Нет, нет, нет… Я не жалуюсь, но это создание никогда в жизни Дувра не видело. Наверно, морские пехотинцы постарались: выловили всю здешнюю рыбу и подпустили что-нибудь из окрестностей Лонг-Айленда.
Тем не менее он потребовал вторую порцию, запивая ее сомнительным шабли.
–Надо вам прислать калифорнийского вина, – сказал он, – уже прибыли контейнеры. Не то чтобы восхитительное, но новенькое. В Лондоне все его пьют.
– О, Вик, дорогой… – запротестовала его мать.
– Почему нет? Почему нет? Климат в Калифорнии лучше, чем где-либо во Франции. На западном побережье Америки огромные виноградники. И почти за бесценок. Уверяю вас, как только твердо встанет на ноги СШСК, мы будем есть американские фрукты, сыры, масло. Конечно, мы ужасно разжиреем, но тут выбирать не приходится – лучше, чем стать скелетами, как азиаты.
– Я заведу корову, – твердо сказала Мад, – двух коров. Мальчишки будут их доить, а Джек Трембат, возможно, разрешит им гоняться в его стаде; «гоняться» – это правильное выражение? И, хвала Господу, у нас много яблонь… А что касается винограда, то не понимаю, почему бы нам не посадить виноград, да, Эм, где-нибудь позади дома. Осенью будем давить виноград, мальчишки будут в восторге.
Папа вскинул голову и издевательски захохотал:
– Мальчишки, милая мама, будут учиться и привыкать к американскому образу жизни, им будет некогда давить виноград. Обмен поездками окажет молодежи огромную пользу, – продолжал он, разгрызая древний лесной орех (он не знал, что орех был похищен у Сэмовой белки). – Предлагаю послать в США Терри, да и Энди, наверно, с одним из первых самолетов. Джо это не нужно, читать и писать он не умеет, опыта не наберется… Хочу, чтобы вы поняли одно… – он сначала посмотрел на дочь, затем на мать, – и поняли меня правильно. Мы влипли в это дело по уши. Назад дороги нет. Если мы не будем сотрудничать в полной мере, охотно принимать все предложения, то дело кончится плохо, очень плохо.
Мад помолчала. Затем наконец сказала:
– Что конкретно ты имеешь в виду под «плохо»?
– Это и имею в виду. Они говорят с нами с позиции силы. Они не потерпят маршей протеста, демонстраций, кабинетных критиков, встающих с места и кричащих о разногласиях на собраниях в ратуше или по радио и телевидению. Эта затея – огромное испытание их пропаганды, воздействия на мировую аудиторию, помимо выгоды нашей стране и им самим. Они однажды опозорились в юго-восточной Азии, и теперь уж они позаботятся, чтобы ошибка не повторилась.
Эмма взглянула на бабушку, потом опять на Папу. Выражение на их лицах было абсолютно одинаковым. Глаза сощурены, подбородки выдвинуты вперед. Вместе они могли бы чудесно дать отпор, подумала Эмма, но представить их по разные стороны баррикады?
– Какое у нас население? – пробормотала Мад. – Пятьдесят, шестьдесят миллионов? Страну с шестьюдесятью миллионами нельзя подчинить.
– Неправда, – ответил ее сын, – потому что сорок пять миллионов, если не больше, приветствуют то, что происходит. Ничтожное меньшинство не в счет. Если они попробуют помешать…
Он прищелкнул пальцами и опустил большой палец вниз.
– …Конец. За борт… Так что, любимые мои, если хотите, заводите коров, выращивайте виноград, но не болтайте глупости прилюдно и не сжигайте больше чучел, выряженных в морских пехотинцев. Кстати, когда я включил радио и послушал ваши местные новости, я понял, что из части, размещенной на пляже Полдри, пропал солдат. Теперь послушайте меня. Если кто-нибудь из них пострадает, к примеру, подерется с местными, пропустив пару кружек в пабе, то местные за это и поплатятся. Янки – серьезные ребята, если их разозлить.
Эмма уставилась в свою пустую тарелку, потом украдкой подняла глаза на бабушку. Та протянула Фолли последний кусочек сыра «стилтон», который далматинка отвергла, выплюнув на ковер.
– Так же было с кельтами, когда Корнуолл заняли саксонцы, – сказала Мад. – Пойдем в музыкальную комнату, послушаем «Тристана»[17] .
Она первой вышла из столовой, а сын ее ей в спину скорчил рожу и покачал головой. Эмма обошла вокруг стола и задула свечи. Резкий запах дымящихся фитилей наполнил воздух.
13
Ночью начался сильный ветер, и к рассвету разыгрался семибалльный шторм. Плитки шифера со стуком падали с крыши, в саду упало дерево, через окно комнаты для гостей просачивалась вода, и, когда Эмма пошла отнести отцу утреннюю чашку чая, она застала его сидящим на широкой кровати и заслоняющимся от сквозняка открытым зонтом.
– Ужасные неудобства в вашем доме, – пожаловался он. – С шести часов не могу сомкнуть глаз, как вы терпите такое? Почему бы тебе не поехать со мной в Лондон? Могу взять тебя секретаршей в контору или сделать своим пресс-секретарем. Сейчас столько дел, что мне бы очень пригодился пресс-секретарь. – Он жадно отхлебнул чаю, будто целые сутки мучился от жажды. – Сядь, мы с тобой не часто видимся.
Эмма присела нога на ногу на краю кровати, когда-то давным-давно занимавшей центральное место в комедии, в которой Мад с огромным успехом играла, естественно, главную роль. Много позже она купила ее как дань нежным воспоминаниям.
– Знаешь, я не могу оставить Мад, особенно сейчас, среди всей этой неразберихи. Мое присутствие ее сдерживает, хотя, признаю, не очень.
– Тогда поезжайте вдвоем, – настаивал он. – У меня в квартире полно места, весь день меня нет дома, она может делать все, что хочет: гулять в Кенсингтонском саду, кормить уток, ходить в зоопарк…
– Папа, дорогой, – запротестовала Эмма. – Мад ведь не Бен. На самом деле… Вместо прогулки по Кенсингтонскому саду она скорее устроит демонстрацию протеста перед американским посольством или парламентом. Например, прикует себя к ограде, или что там такое делали суфражистки в начале века.
– Ерунда, – сказал Папа, наливая себе еще чашку, – никаких проблем. Признать ее невменяемой, социально опасной. В Суррейе есть отличное местечко: прекраснейшая еда, в каждой комнате цветной телевизор. Старушка Бобби Уилбро живет там, и никаких с ней хлопот…
– Папа, ты же этого не сделаешь, сам знаешь! – Эмма ударила его по ноге, и он пролил чай прямо на пуховое одеяло.
– Смотри, что ты наделала! – воскликнул он. – Дотти подумает, что у меня руки трясутся. Кстати, что это с ней случилось? Не рада мне, как раньше. Небось Мад платит ей нищенское жалованье и заставляет себя обслуживать с ног до головы. Да и готовить она стала из рук вон плохо, вчерашняя рыба годилась только кошкам.
– Ничего подобного… – дочь опять стукнула его.
– Ну, может, и не кошкам… Дело в том, что чем дальше отъезжаешь на запад страны, тем ниже уровень жизни, я это заметил еще много лет назад. В Гемпшире еще туда-сюда, в Дорсите уже весьма сомнительно, явно низкий уровень в Девоне, а как переедешь Темар, будто оказываешься в Тибете. Скажу даже, что, по-моему, в Тибете условия жизни лучше, особенно теперь, когда у власти китайцы.
Эмма соскочила с кровати.
– Ты несправедлив, как мне кажется, – сказала она, – летаешь себе из столицы в столицу…
– Драгоценная моя, я летаю не более десятка раз в год, большую часть жизни я провожу во вращающемся кресле у своего конторского стола. Но Тибет изменится, Тибет наконец станет цивилизованным – под Тибетом я имею в виду Корнуолл, конечно. С помощью движения «Культурное сотрудничество народов СШСК» даже утренний чай будет подаваться не чуть теплым, а кипящим.
Она выхватила у него из рук чашку и блюдце.
– Нет, нет, отдай обратно!
Неохотно она протянула ему назад не слишком пришедшийся ему по вкусу чай, из-за которого ей пришлось в такую рань тащиться на кухню.
– Ты что, серьезно про эти «культурные» дела? – спросила она.
– Почему бы и нет, почему бы и нет? А, чушь собачья, конечно, если между нами, но для коренных жителей, селян, народа вашего драгоценного полуострова это может оказаться спасательным кругом. С промышленностью здесь покончено, сама понимаешь, никакого будущего, спад за спадом последние несколько лет и полная остановка при СШСК. Ты не хочешь понять того, что нам придется стать для американцев местом отдыха. В Штатах относительно этого самые серьезные намерения. Часть соглашения по СШСК предусматривает, что американцы прекратят поощрять туризм в Европу. Вместо этого в поисках старины они будут приезжать сюда. Кентерберийский собор займет место собора Святого Петра, Йоркский кафедральный собор заменит Нотр-Дам, и на карте появится каждый городишко, в котором отыщется церковь четырнадцатого века и парочка мощеных улиц, а всех жителей нарядят в цветные чулки и остроносые туфли. Мы уж на славу повеселились, когда писали рекламные проспекты. Из-за Атлантики повалят толпы народу.
– Ужасные неудобства в вашем доме, – пожаловался он. – С шести часов не могу сомкнуть глаз, как вы терпите такое? Почему бы тебе не поехать со мной в Лондон? Могу взять тебя секретаршей в контору или сделать своим пресс-секретарем. Сейчас столько дел, что мне бы очень пригодился пресс-секретарь. – Он жадно отхлебнул чаю, будто целые сутки мучился от жажды. – Сядь, мы с тобой не часто видимся.
Эмма присела нога на ногу на краю кровати, когда-то давным-давно занимавшей центральное место в комедии, в которой Мад с огромным успехом играла, естественно, главную роль. Много позже она купила ее как дань нежным воспоминаниям.
– Знаешь, я не могу оставить Мад, особенно сейчас, среди всей этой неразберихи. Мое присутствие ее сдерживает, хотя, признаю, не очень.
– Тогда поезжайте вдвоем, – настаивал он. – У меня в квартире полно места, весь день меня нет дома, она может делать все, что хочет: гулять в Кенсингтонском саду, кормить уток, ходить в зоопарк…
– Папа, дорогой, – запротестовала Эмма. – Мад ведь не Бен. На самом деле… Вместо прогулки по Кенсингтонскому саду она скорее устроит демонстрацию протеста перед американским посольством или парламентом. Например, прикует себя к ограде, или что там такое делали суфражистки в начале века.
– Ерунда, – сказал Папа, наливая себе еще чашку, – никаких проблем. Признать ее невменяемой, социально опасной. В Суррейе есть отличное местечко: прекраснейшая еда, в каждой комнате цветной телевизор. Старушка Бобби Уилбро живет там, и никаких с ней хлопот…
– Папа, ты же этого не сделаешь, сам знаешь! – Эмма ударила его по ноге, и он пролил чай прямо на пуховое одеяло.
– Смотри, что ты наделала! – воскликнул он. – Дотти подумает, что у меня руки трясутся. Кстати, что это с ней случилось? Не рада мне, как раньше. Небось Мад платит ей нищенское жалованье и заставляет себя обслуживать с ног до головы. Да и готовить она стала из рук вон плохо, вчерашняя рыба годилась только кошкам.
– Ничего подобного… – дочь опять стукнула его.
– Ну, может, и не кошкам… Дело в том, что чем дальше отъезжаешь на запад страны, тем ниже уровень жизни, я это заметил еще много лет назад. В Гемпшире еще туда-сюда, в Дорсите уже весьма сомнительно, явно низкий уровень в Девоне, а как переедешь Темар, будто оказываешься в Тибете. Скажу даже, что, по-моему, в Тибете условия жизни лучше, особенно теперь, когда у власти китайцы.
Эмма соскочила с кровати.
– Ты несправедлив, как мне кажется, – сказала она, – летаешь себе из столицы в столицу…
– Драгоценная моя, я летаю не более десятка раз в год, большую часть жизни я провожу во вращающемся кресле у своего конторского стола. Но Тибет изменится, Тибет наконец станет цивилизованным – под Тибетом я имею в виду Корнуолл, конечно. С помощью движения «Культурное сотрудничество народов СШСК» даже утренний чай будет подаваться не чуть теплым, а кипящим.
Она выхватила у него из рук чашку и блюдце.
– Нет, нет, отдай обратно!
Неохотно она протянула ему назад не слишком пришедшийся ему по вкусу чай, из-за которого ей пришлось в такую рань тащиться на кухню.
– Ты что, серьезно про эти «культурные» дела? – спросила она.
– Почему бы и нет, почему бы и нет? А, чушь собачья, конечно, если между нами, но для коренных жителей, селян, народа вашего драгоценного полуострова это может оказаться спасательным кругом. С промышленностью здесь покончено, сама понимаешь, никакого будущего, спад за спадом последние несколько лет и полная остановка при СШСК. Ты не хочешь понять того, что нам придется стать для американцев местом отдыха. В Штатах относительно этого самые серьезные намерения. Часть соглашения по СШСК предусматривает, что американцы прекратят поощрять туризм в Европу. Вместо этого в поисках старины они будут приезжать сюда. Кентерберийский собор займет место собора Святого Петра, Йоркский кафедральный собор заменит Нотр-Дам, и на карте появится каждый городишко, в котором отыщется церковь четырнадцатого века и парочка мощеных улиц, а всех жителей нарядят в цветные чулки и остроносые туфли. Мы уж на славу повеселились, когда писали рекламные проспекты. Из-за Атлантики повалят толпы народу.