Дафна Дюморье
Правь, Британия!

   Глэдс с любовью и надеждой,
   Бин

1

   Шум пролетающих над головой самолетов разбудил Эмму, но сон еще не покинул ее, принимая шум в свое течение. Сон был из тех, что повторяются снова и снова: первый раз он приснился ей лет в пять, но возвращался и в двадцать, поэтому Эмма понимала, что в нем скрыт некий психологический смысл, но она не пыталась в нем разобраться. Во сне она и Мад, взявшись за руки, грациозно кланялись сначала публике, а потом друг другу. Звучали оглушительные аплодисменты, несколько раз поднимался и опускался занавес, но рукоплескания все не смолкали. Ребенком в этом сне она смотрела на Мад снизу вверх, ища у нее защиты, и Эмма обретала уверенность от ее ответной улыбки, прикосновения ее руки. Мад будто говорила: «Все в порядке, тебя никто не обидит, я с. тобой – сейчас и навсегда». В школьные и отроческие годы фигура Мад – как символ защиты и опоры – уже не казалась такой грандиозной, а скорее сама Эмма выросла и они сравнялись в достоинстве, словно изображения на разных сторонах одной монеты, и теперь аплодисменты предназначались им обеим… Последний взрыв оваций – и вот занавес опускается в последний раз, и мир театра уступает место реальности: доносится затихающий гул самолетов, летящих со стороны моря, – а она лежит в своей постели, оконная рама дребезжит о подоконник, занавески развеваются, и в комнату проникает запах утра, чистый и свежий.
   Эмма взглянула на часы у изголовья и включила местную программу радио. Но вместо сигналов точного времени или голоса диктора был слышен только непрерывный гул. Значит, видимо, где-то неисправность; Эмма попробовала настроиться на канал национального радиовещания, но и там было то же самое. По-прежнему слышался гул, да еще вдобавок ужасный треск и шипение. К черту, – она отодвинула приемник и откинулась на подушку, закинув руки за голову и мысленно переиначивая гамлетовское «быть или не быть?» – чтобы критически оценить свою собственную двойственную жизнь. Уехать иль не ехать, вот в чем вопрос. Достойно ль жить жизнью Мад, деля с ней кров, иль нужно порвать с ее господством и идти по новому пути, освободившись…
   Вот только по какому пути, вот в чем загвоздка. Этого нет! Для девушек нет работы, независимо от того, с образованием они или нет. На любую службу претендентов хоть отбавляй. Мужчины, женщины, юноши, девушки давятся за место, хватаются за мало-мальски приличную работу, ну а с тех пор как правительство пошло на попятную и покинуло Европейское сообщество – разногласия между странами Десятки послужили официальной причиной, а национальный референдум дал тогдашнему правительству подавляющее большинство, – дела, казалось, хуже некуда. По крайней мере, так говорил папа, а он-то должен знать, ведь он управляет коммерческим банком.
   – Отправляйся путешествовать, – говорил он ей. – Я плачу за все.
   – Я не хочу жить за чужой счет, – отвечала она. – Мне уже восемнадцать.
   И вот неизбежная и тщетная попытка добиться успеха на сцене. Конечно, это все Мад. Сон сном, а пробиться не удалось. А если не сразу на вершину, тогда уж нет. Только не после аплодисментов, звучавших все ее детство. Рекламные ролики или местное радио? Нет, спасибо, леди и джентльмены, а также зрители всего мира. Мириться лучше со знакомым злом, чем бегством к незнакомому стремиться.
   Эмма еще раз включила радио, с тем же результатом: постоянный гул. Она поднялась с постели и пошла напустить в ванну воды. Выглянув в окошко, Эмма заметила, что на окнах комнаты младших мальчиков занавески еще задернуты. И слава Богу, если повезет, – они, может, еще спят. Хлопнула боковая дверь, – теперь они точно проснутся, если их уже не разбудили самолеты. Это Терри выкатил свой велосипед из флигеля – где, кстати, запрещалось его держать, – и умчался по дороге. Обычно Терри с трудом вставал рано, не то что Джо, который к семи всегда был на ногах и колол дрова или копался в саду; из любопытства Эмма открыла окно и крикнула ему вслед:
   – Куда ты?
   Он, конечно, только отмахнулся, улыбнувшись, и, не ответив, поехал дальше. Она уже собиралась закрыть окно, как вдруг заметила: по крыше над комнатой младших мальчиков скатываются отвалившиеся плитки шифера. Одна, другая, третья. Ею овладела ярость. Она поняла, что Энди выбрался на крышу из окна своей спальни на другой стороне дома и устроился на старой трубе, своем излюбленном наблюдательном пункте. По-видимому, он что-то там повредил? Этого я не потерплю. Недавний сон, столь далекий от жизни, оставил у Эммы чувство безысходности, заглушить которое можно только действиями, лучше всего бессмысленными. Стакан с водой с грохотом полетел в раковину и разбился на мелкие кусочки. Это принесло ей удовлетворение, и она пробормотала: «Так ей и надо». Кому так и надо? Ей или Мад? Вода в ванне была чуть теплая – нагреватель, похоже, опять испортился. Вот к чему ведет жизнь в сумасшедшем доме, по праву носящем имя владелицы, которая, покинув сцену несколько лет назад, после блестящей карьеры, не нашла ничего лучшего, как усыновить шестерых неблагополучных мальчишек, считая, что в этом она обретет смысл жизни теперь, когда ее сценическая карьера закончилась.
   Не буду я ей больше помогать. Пусть найдет кого-нибудь другого. Не хочу губить себе жизнь. Я слишком молода.
   Эмма приняла ванну и оделась – та же старая блузка, те же старые джинсы, не для кого здесь наряжаться, – потом спустилась вниз и вошла на кухню, недовольно сморщившись от запаха яичницы с беконом. Дотти настаивала, чтобы дети начинали день с плотного завтрака, иначе они не будут расти сильными; и поскольку готовить его ей приходилось самой, она и взяла все в свои руки.
   Сорок лет Дотти служила у Мад костюмершей, и теперь, лишив ее мира театра, составлявшего смысл ее жизни, на нее возложили обязанности кухарки, уборщицы, экономки, сиделки и любые другие, что ей приходилось выполнять по первому требованию ее хозяйки, которую она боготворила. Уже давно Эмма заметила, что их почти невозможно представить друг без друга. Если память можно сравнить с фотопластинкой – а Эмме часто казалось, что это именно так, – то первым ее зрительным воспоминанием была уборная Мад в Королевском театре: Мад сидит перед огромным зеркалом, потом медленно оборачивается и поднимается, протягивая руки к Эмме, которой три или четыре года, и произносит: «Милая…», улыбаясь своей волшебной, лучезарной улыбкой, а в углу за ширмой суетится Дотти, вешая на плечики какой-то необыкновенный костюм. Мадам нужно это… Мадам требуется то… Мадам в прекрасном настроении. Мадам не в духе. Так случилось, что «Мадам» – имя, введенное Дотти, с течением лет распространившееся по театральной иерархии, от директора, драматурга и ведущего актера до мальчиков, вызывающих артистов на сцену, и монтировщиков декораций, – в один прекрасный момент – уже никто не помнит когда – превратилось на устах ребенка в Мад. Хотя, надо заметить, что сейчас, как и тогда, его разрешалось употреблять только Эмме. Если бы на это осмелился кто-то другой – разразилась бы буря.
   А кстати, буря готова была разразиться в любую минуту – так решила Эмма, когда очередная волна самолетов пронеслась над головой. Им числа нет, наверное какие-нибудь учения, и из-за них, судя по всему, не работает радио. Дотти, со своими округлыми формами, пыталась протиснуться к окну над раковиной и посудомоечной машиной и, запрокинув голову, смотрела наверх.
   – Что происходит, – сказала она Эмме. – Эти штуки не дают ни минуты покоя. Мне и будильник утром не понадобился. Еще шести не было, а уж стоял сплошной рев. Что ж они не думают о людях?
   – Кто это «они»? – поинтересовалась Эмма.
   Она начала накрывать мальчишкам на стол. Тарелки, ножи, вилки.
   – Ну, – ответила Дстти, берясь за сковородку, – те, кто управляют, почем я знаю. Нет у них таких прав. Ну вот, еще тост сожгла. Сегодня все не ладится. Почтового фургона нету, пришлось послать Терри на велосипеде искать его. Если Мадам не получит газету вместе с соком, устроит она нам. Уже полчаса назад могла позвонить. Эмма, детка, поторопи мальчишек, и так не справляюсь. И скажи Энди, чтоб чистил зубы пастой, а не мылом.
   На миг гудение в небе стихло. Временное затишье. «Мне бы заниматься чем-то по-настоящему нужным, скажем, ухаживать за стариками, пораженными проказой, кормить толпы страждущих, пострадавших от цунами, – думала Эмма. – К черту, ерунда какая-то. Это все телевизионная хроника. Мад права: от нее теряешь здравый смысл».
   В комнате младших мертвая тишина. Не могут же они спать до сих пор? Она открыла дверь. Занавески были плотно задернуты, но свет горел. В дальнем углу на перевернутом ночном горшке, как на троне, восседал Бен. На нем ничего не было, кроме перчаток и старой шляпы Мад (которую когда-то отправили на распродажу старья, но никто на нее не позарился). Красавец, словно из черного дерева, он выглядел младше своих трех лет. Мад взяла его к себе не только из-за цвета кожи, а еще и потому, что, как ей сказали, у мальчика что-то не в порядке с языком, и он вряд ли сможет научиться говорить. Увидев Эмму, он в восторге закатил глаза, поднял вверх два пальца – жест, которому его научил Терри, – снова уставился на верх двухъярусной кровати, где спал Колин.
   Шестилетний Колин был белокож, негатив черного Бена: голубоглазый, золотоволосый – любой режиссер из миллиона кандидатов на роль младенца Иисуса отобрал бы его. Колина нашли в канаве после фестиваля поп-музыки; родителей отыскать не удалось. Мад, которая временами страдала снобизмом, клялась, что мальчик королевских кровей; но дьявол тоже явно приложил к нему руку, – за ангельским ликом скрывалось змеиное коварство. «Если кто и научит Бена говорить, так это Колин», – определила Мад и, к ужасу Дотти, отвела им двухъярусную кровать. С этого момента Колин стал для Бена кумиром, хотя пока что дара речи он так и не обрел.
   – Что это ты делаешь? – с подозрением спросила Эмма.
   Колин неподвижно распластался на верхней койке, накрывшись простыней, сложив руки на груди. Глаза его были закрыты. Эмма подошла поближе и тронула его за щеку: один глаз приоткрылся.
   – Уйди, Эмма. Я играю для Бена спектакль. Я умирающая Мадам, сейчас начну задыхаться и умру: вот и конец спектакля. Бен захлопает в ладоши, а я вскочу и раскланяюсь.
   – Какой ужасный сюжет, – сказала Эмма. – Сейчас же прекрати играть и одевайся – через минуту будет завтрак.
   Колин помрачнел:
   – И ничего ужасного. Как в жизни. Мадам сама так придумала. Мы для нее и репетируем. То есть я, – Бен у нас зрительный зал.
   Эмма решила им не мешать и вышла из комнаты. Беда в том, как обычно говорил Папа, – хотя она не любила с ним соглашаться, если речь шла о Мад, – что Мад меньше всего подходит на роль воспитателя трудных детей. «Может, они и счастливы, но ведь мир, в котором они живут, это нереальный мир фантазий. Как и мой, – подумала Эмма, – как и мой, все мы одним миром мазаны, миром Мад…»
   Она прошла по узкому коридору и открыла дверь в комнату средних мальчишек. Энди и Сэма, которым двенадцать и девять, называют средними, чтобы отличить от старших Джо и Терри, которым девятнадцать и семнадцать. У средних тоже стоят койки, но комната их больше, чем у младших, и в ней ощущается характерный запах. Часть комнаты забрана проволочной сеткой, и за ней живет старенькая серая белка, которой, по уверению Сэма, самой уже не прокормиться. Белка уже несколько недель живет в спальне Сэма и Энди. Пол усеян скорлупой от орехов. Дотти чуть ли не в слезах протестовала, уверяя, что это против всех правил гигиены.
   – Какая тут может быть гигиена, – сказала ей Мад. – Сэм вырастет и станет знаменитым зоологом, получит Нобелевскую премию. Я не буду ему мешать.
   Когда Эмма вошла в комнату, Сэм сидел склонившись на полу, но предметом его забот оказалась не белка. Новый жилец, голубь, тащил по полу крыло, а Сэм увещевал гостя отведать с ладони зерна. Он оглянулся и жестом попросил Эмму не шуметь.
   – Не подходи слишком близко, Эмми, – шепнул он. – Можешь напугать его. Если он признает во мне друга, то я смогу перевязать ему крыло.
   Может быть. А может быть, и нет. Сэму приходилось спасать раненых птиц, но случались у него и неудачи, тогда были слезы и похороны в кустах, причем Колин, которого всегда привлекала смерть, играл роль священника.
   – Как это случилось? – тоже шепотом спросила Эмма.
   – Он свалился с крыши. Наверно, испугался чего-то.
   У Сэма было узкое, худое лицо и врожденное косоглазие – эта его отличительная черта вызывала неловкость у тех, кто знал его недостаточно хорошо. Может быть, раньше, когда он жил с родителями, их не устраивало именно его косоглазие. Сэму доставалось в детстве, и когда Мад увидела синяки на его теле, то сразу взяла мальчишку к себе.
   – Чего он испугался? – спросила Эмма. – Самолетов?
   Косые глаза всегда избавляли Сэма от дознаний. По их выражению никогда невозможно было определить, говорит он правду, или нет.
   – Да, – ответил он. – Похоже на то. Открытое окно и отсутствие Энди заставляли думать иначе, но Эмма хорошо знала, что Сэм товарища не выдаст.
   – Ладно, ладно, я и так все знаю. Он опять полез на крышу: я видела оторвавшийся шифер из окна ванной.
   Она подошла к окну, открыла его пошире и, крепко ухватившись за раму, высунулась наружу, напоминая со стороны самоубийцу. Квадратная труба на краю крыши давно заделана изнутри, а круглое отверстие, через которое когда-то выходил дым от огромной кухонной плиты, оказалось прекрасным наблюдательным пунктом для отчаянного мальчишки; он отлично замаскировался, и его присутствие выдавали только выглядывавшие спутанные волосы, больше похожие на воронье гнездо, и, устроившись так, он как господин наблюдал за всеми с высоты, что временами действительно давало ему перед ними преимущество.
   – Слезай, – приказала Эмма. – И я повторять не буду.
   Воронье гнездо шевельнулось. Показался и лук Энди. Эмма не могла себе представить, как Энди смог не только вскарабкаться по крутому склону крыши, но и притащить с собой один из охотничьих луков, которые мальчишкам трогать запрещено и законное место которого в холле рядом с прочими луками.
   – Подарены фельдмаршалом, – говорила Мад. – Стрельба из лука – его любимое занятие. Много лет он был одним из самых больших моих поклонников.
   – Вот и неправда, – шептал Эмме Папа, – она купила их на ярмарке в Баттерси.
   Как бы там ни было, но стрелы были смертоносны. Из трубы показалась голова и плечи Энди. Он улыбнулся Эмме своей обаятельной улыбкой.
   – Я только слегка задел этого голубя. Случайно. Я хотел только отпугнуть самолеты, но они слишком высоко. Потом пролетели вертолеты, и, будь они хоть на пару сотен футов пониже, я бы достал пилота.
   – Не везет тебе на охоте, – насмешливо бросила Эмма. – Теперь спускайся и положи лук туда, откуда взял.
   – Но он мой! – возмущенно крикнул Энди. – Мне Мадам его дала, ты что, не знаешь?
   Эмма пожала плечами и прикрыла окно. Просто невозможно навести хоть какой-то порядок. Того и гляди, кого-нибудь застрелят, и винить в этом нужно будет не Дотти, не ее и не мальчишек, а Мад. Ну а Энди – кто бы мог ожидать, что ребенок, чудом выживший в авиакатастрофе, в которой погибли его отец, мать и старшая сестра, – это была диверсия, бомба взорвалась вскоре после взлета, – задумает претворить в жизнь идею, пусть и невыполнимую, сбить самолет с экипажем. И глазом не моргнет. Это лишний раз доказывает… Что? Эмма вернулась на кухню.
   – Говорю тебе, все сегодня не ладится, – заметила Дотти, раскладывая по тарелкам яичницу с беконом. – Телефон не работает. Я хотела позвонить мяснику, а в трубке ни звука. Не представляю, что скажет Мадам. Милочка, будь добра, отнеси ей, пожалуйста, сок. Мне сейчас никак к ней не пойти. Одно к одному. Обожди-ка. Вон Терри везет наконец-то почту.
   Велосипед, как всегда, лихо затормозил, затем полетел на землю у кухонного окна. По ступеням застучали шаги, и в комнату ворвался Терри – щеки его раскраснелись под цвет рубашки. У него байроновская внешность: точеный профиль и буйные кудри, и, хотя ему едва исполнилось семнадцать, по нему вздыхали все девчонки в округе. Беда только вот, что его мать-наркоманка, не знавшая даже имени его отца, в порыве отчаяния вскрыла себе вены, и Терри остался с ней один на один, покуда его не нашла соседка. Он бегал из всех приютов, пока его не спасла Мад. Это случилось несколько лет назад. Терри стал первой находкой Мад и не позволял забывать об этом.
   – Вы себе не представляете, – запыхавшись, сказал он, обращаясь к Дотти и Эмме. – Я не смог отъехать дальше проселочной дороги. Всюду солдаты. У них перегорожено все шоссе. Мне близко подойти не дали – замахали на меня. А вертолеты так и носятся над головой, просто ад какой-то. Здорово, будто по-настоящему война. А где Джо?
   Звуки, доносившиеся из подвала, были ему ответом: товарищ его занят, как обычно, своим любимым делом – готовит дрова для камина Мадам. Пусть хоть мир перевернется, в саду приземлятся вертолеты, – ничто не отвлечет Джо от добровольно взятой им на себя обязанности служить Мадам.
   – Неужто дорогу перегородили? – воскликнула Дотти. – Что-то еще придумают? Терри, а почтовый фургон видел?
   Терри посмотрел на нее и фыркнул:
   – Ты что, спятила? Как он проедет мимо постов? А солдаты еще и по телеграфным столбам лазают, делают что-то с проводами.
   Хлопнув дверью, он побежал вниз к Джо.
   – Теперь понятно, почему не дозвониться до мясника, – сказала Дотти. – Ох и разозлится же Мадам, когда узнает об этом. Вот на, бери сок. Она протянула Эмме аккуратно сервированный поднос.
   – Не пойму, почему же она до сих пор не зовет меня. Ты сказала Энди, чтобы он почистил зубы?
   Эмма не ответила. До зубов ли Энди теперь, когда происходят такие странные события, которые неизбежно вконец испортят настроение Мад. Эмма медленно поднялась по лестнице, ей не нравилось поручение, ведь такие несчастливые события, если только они не задуманы специально хозяйкой, всегда плохо отражаются на домашних. Эмма приостановилась на верхней ступеньке. Табличка «Не беспокоить», болтавшаяся на ручке двери, перевернута на обратную сторону. «Оставь надежду, всяк сюда входящий» – цитата из «Ада» Данте, которую в давние дни повесил на дверях артистической уборной Мад один из ее партнеров, как предупреждение для незваных гостей.
   Эмма кашлянула, постучала в дверь и вошла в спальню своей бабушки.

2

   Мад уже поднялась. Поднеся к глазам бинокль, она сидела в кресле у открытого окна, выходившего на залив. Она уже облачилась в свой наряд, если так можно назвать ее всегдашнюю одежду: нечто среднее между костюмом Робин Гуда и формой усопшего Мао Цзэдуна. Одежда эта была вполне по погоде для ноября на Корнуолльском побережье, если б вы собирались участвовать в соревнованиях по стрельбе из лука или помыть паровоз. Насколько было известно Эмме, Мад не собиралась заняться ни тем, ни другим, – опять же, как знать, что принесет новый день?
   – Дотти извиняется, – начала Эмма. – Неудачное утро. Я надеюсь, ты проснулась недавно? То эти ужасные самолеты, а теперь еще Терри говорит, что на холме перегородили шоссе, кругом солдаты. Большие учения, судя по всему. Почтовая машина до нас добраться не смогла, телефон не работает, и даже радио молчит. Я принесла тебе апельсиновый сок, дорогая.
   Она поставила поднос на письменный стол у окна. Мад молчала. Приставив к глазам полевой бинокль, она была увлечена наблюдением. Впрочем, Мад всегда любила смотреть на корабли, стоящие на якоре у входа в порт. Ей казалось, что она может узнать принадлежность любого судна по силуэту, а не только по флагу, но сегодня задача была потруднее. Торговых судов, стоявших обычно под погрузкой глины, не было. На якоре стоял только военный корабль, но слишком далеко, чтобы что-нибудь понять по флагу, которого совсем не видно, или по силуэту. Даже без бинокля Эмма поняла, что снующие взад-вперед вертолеты поднимались с его палубы.
   – Все равно не понимаю, – продолжала Эмма, – с какой стати из-за морских маневров нарушать покой всего побережья, глушить радио, отключать телефон и прекращать доставку почты.
   Мад опустила бинокль и потянулась за апельсиновым соком. Эмму озадачило, что бабушка, вместо того чтобы возмущаться и требовать, чего можно было бы ожидать в связи с необычными событиями сегодняшнего утра, встретила ее задумчивой, даже мрачноватой. Ее точеный профиль, который с юности в течение всей ее театральной карьеры появлялся на открытках всех стран мира, теперь казался неожиданно резким, орлиным. Стриженая седая голова с завитками волос на шее придавала Мад вид не знаменитой красавицы актрисы, которая через две недели, празднуя свое восьмидесятилетие, будет, грациозно раскланиваясь, принимать букеты и корзины цветов из «Интерфлоры», но скорее вид старого воина, скажем римского легионера, который после долгих лет мирного отдыха поднял голову, почувствовав знакомый запах битвы.
   – Это не морские маневры, – произнесла Мад, – и даже не совместные учения. Джимми Джолиф позвонил бы и предупредил меня за несколько дней.
   Адмирал Джолиф, главнокомандующий из Девон-порта, – сын старинной, давно умершей подруги Мад, поэтому они обмениваются поздравлениями на Рождество. Однажды он даже обедал у Мад. Эмма сомневалась, что адмирал стал бы звонить бабушке, предупреждая о возможных неурядицах с почтой и телефоном, но кто знает…
   – Дорогая, вероятно, учения должны быть как настоящие, чтобы произвести впечатление, – предположила Эмма. – Иначе это просто трата времени. Хорошо, что в школе сейчас каникулы и мальчишкам не надо идти на автобус, – они бы опоздали.
   Мад повернулась и, неожиданно улыбнувшись, посмотрела на внучку. В улыбке ее, во взгляде сверкающих голубых глаз было сознание собственной правоты.
   – Скажи Дотти, чтобы дала им на завтрак двойные порции яичницы с ветчиной. Может, им целый день не придется поесть как следует.
   – Что ты, Мад, я…
   – Я не шучу. Пусть лучше не выходят из дома. Не только младшие, но и Джо и Терри тоже. Не разрешай Энди лазать на крышу, пусть он поможет Сэму убрать комнату, если только белка не испугается.
   – Утром там был еще и голубь, – пробормотала Эмма, чувствуя себя доносчицей.
   – Да? – Мад вновь задумалась. – Интересно. Может, почтовый? У него не было записки под крылом?
   – Крыло сломано. По крайней мере, волочится.
   – Хм. Может, это знак…
   Проблема в том, что при общении с Мад никогда невозможно понять, играет она или нет. Нынешняя ее жизнь часто представляла собой тонкую игру в воображаемое – то ли для развития фантазии у мальчишек, то ли для собственного развлечения теперь, когда кровь уже не бурлила, как в молодости, – Эмма никогда не могла этого понять. Папа говорил, что это ни то и ни другое, а просто – привычка, вроде чистки зубов по утрам: матери нужно давать в день по два представления в память о давно умерших зрителях. Если задуматься, то слова Папы жестоки, но ведь Папа – банкир, ему не до сантиментов.
   – Смотри, – Мад вдруг показала на распаханное поле за оградой сада. – Какие-то люди идут с берега, похоже высадились откуда-то. Я не помню, как их там сейчас называют; раньше называли не то десантерами, не то саперами, или как-то так. Беги скорей вниз и передай мой строжайший приказ: никому, повторяю, никому, из дома не выходить. Через минуту я спущусь и проконтролирую сама, только посмотрю, куда направляются эти люди. И что бы ни случилось, не выпускайте на улицу Фолли.
   Фолли – это четырнадцатилетняя сука, далматинка, слепая на один глаз и почти глухая, которая жила в кресле в углу библиотеки и редко сходила с места, за исключением походов во двор два раза в день: там она усаживалась на лужайке, пожелтевшей и засохшей от такого собачьего внимания.
   Выходя, Эмма обернулась и застыла в изумлении. Бабушка права. За окном – были люди: солдаты в касках, в нелепой маскировочной форме, которую носят в войсках всех стран, веером рассыпались по полю и шагали с винтовками наперевес.
   – Поняла, – сказала Эмма и засмеялась, потому что вдруг ей все показалось таким ясным, – это кино, они снимают фильм, ведут съемки на открытой местности. А те люди на холме, что возились с телефонными проводами, вовсе не солдаты, а кинооператоры. Ой, они напугают собаку!
   Спрай, колли с фермы, настоящий кудесник в обращении с овцами, боялся всех громких звуков: и раскатов грома, и низко пролетающих самолетов. Он, по всей видимости, убежал из своего безопасного пристанища в усадьбе за холмом и стремглав мчался через поле перед надвигающимися солдатами. Один из них приостановился и прицелился, но не выстрелил. В это время над крышей заревел очередной вертолет, и Спрай в панике и страхе развернулся навстречу наступающему солдату и отчаянно залаял, как и полагается лаять на незваных пришельцев, – и тогда солдат выстрелил.
   – Черт бы его побрал! – выкрикнула Мад. Спрай из хранителя хозяйского стада превратился в нечто изорванное и кровавое, даже и не похожее на животное. Мад положила бинокль, встала из кресла и прошла по комнате.
   – Кино, говоришь? – бросила она Эмме и первой начала спускаться по лестнице.
   Не может быть, с недоумением думала Эмма. Солдаты не стреляют в животных, а, наоборот, любят их, они им служат талисманом. В этот момент Эмма услышала, как Мад, еще не спустившись с лестницы, резко выкрикнула: «Сэм, подойди ко мне!» Раздался звук распахиваемой входной двери, и с верхней ступеньки лестницы Эмма увидела маленькую фигурку Сэма, бегущую через лужайку к воротам, по дорожке, через сад и дальше в поле, – Сэм видел, что произошло. Он отправился на выручку своему другу, собаке Спраю. Истерика, паника – Эмма впервые в жизни впала в такое состояние. Если эти люди стреляют в животных, то они могут стрелять и в детей.