Дюма Александр. Графиня де Шарни (часть 2)

   - Благодарю вас, граф, - сказал Людовик XVI. - А теперь назовите мне имя того преданного человека, который, расстроив, быть может, свое состояние, выдал господину де Буйе эти сто тысяч экю.
   - Государь, этот преданный слуга вашего величества очень богат, а потому в его поступке нет никакой заслуги.
   - Тем не менее, сударь, королю угодно знать его имя.
   - Государь, - с поклоном возразил Шарни, - он оказал эту ничтожную услугу вашему величеству с единственным условием: чтобы его имя не называлось.
   - Но вы-то его знаете? - спросил король.
   - Знаю, государь.
   - Господин де Шарни, - произнес король с той сердечностью и достоинством, которые проявлял подчас, - вот кольцо, оно мне очень дорого... - И он снял с пальца простое золотое кольцо. - Я снял его с пальца моего умирающего отца, когда целовал его холодевшую руку. Его ценность в том, что я с ним связываю, оно не имеет другой цены, но для сердца, которое сумеет меня понять, оно станет дороже самого дорогого бриллианта. Перескажите моему верному слуге то, что я сейчас вам сказал, господин де Шарни, и передайте ему от меня это кольцо.
   Из глаз Шарни выкатились две слезы, дыхание его стеснилось, и, трепетно опустившись на одно колено, он принял из рук короля кольцо.
   В этот миг дверь отворилась. Король торопливо оглянулся: отворившаяся дверь была столь явным нарушением этикета, что это происшествие можно было расценивать как страшное оскорбление, если только оно не оправдывалось насущной необходимостью.
   То была королева; она была бледна и держала в руках лист бумаги.
   Но при виде коленопреклоненного графа, целующего кольцо короля и надевающего его себе на палец, она вскрикнула от удивления и выронила бумагу.
   Шарни встал и почтительно поклонился королеве, которая, едва шевеля губами, пробормотала:
   - Господин де Шарни!." Господин де Шарни!." Вы здесь, у короля, в Тюильри?." - И совсем тихо добавила: - А я даже не знала!
   И в глазах у бедной женщины застыла такая боль, что Шарни, не расслышавший конец фразы, но угадавший его, сделал по направлению к ней два шага.
   - Я сию минуту приехал, - сказал он, - и хотел спросить у короля дозволения засвидетельствовать вам свое почтение.
   На лицо королевы вернулся румянец. Она уже давно не слышала голоса Шарни и тех нежных интонаций, что прозвучали в его голосе.
   И она простерла вперед обе руки, словно хотела идти ему навстречу, но тут же прижала одну из них к сердцу, которое, вероятно, билось слишком бурно.
   Шарни все видел, все угадал, хотя на эти переживания, описанию и истолкованию которых мы уделили десять строк, ушло не больше времени, чем потребовалось королю, чтобы подобрать в дальнем конце кабинета листок, выпавший из рук королевы и подхваченный сквозняком, который поднялся, когда одновременно оказались открыты окно и двери.
   Король прочел то, что было написано на этом листке но ничего не понял.
   - Что означают эти три слова: "Бежать!.. Бежать!.. Бежать!... - и этот оборванный росчерк? - спросил король.
   - Государь, - ответила королева, - они означают, что десять минут назад умер господин де Мирабо, а это совет, который он дал нам перед смертью.
   - Государыня, - подхватил король, - мы последуем этому совету, потому что он хорош и на сей раз пришло время его исполнить.
   Потом, обернувшись к Шарни, он продолжал:
   - Граф, вы можете проследовать за королевой в ее покои и все ей рассказать.
   Королева встала, устремила взгляд на короля, потом на Шарни и, обращаясь к последнему, произнесла:
   - Пойдемте, граф.
   И стремительно вышла: промедли она хоть минуту, ей было бы уже не по силам сдержать все противоречивые чувства, раздиравшие ей сердце.
   Шарни в последний раз поклонился королю и последовал за Марией Антуанеттой.
   L
   ОБЕЩАНИЕ
   Королева вернулась к себе в покои и опустилась на канапе, знаком велев Шарни затворить дверь.
   К счастью, в будуаре, куда она вошла, было безлюдно: перед этим Жильбер испросил позволения поговорить с королевой наедине, чтобы рассказать ей, что произошло, и передать ей последний совет Мирабо.
   Едва она села, ее переполненное сердце не выдержало, и она разразилась рыданиями.
   Эти рыдания, столь бурные, столь искренние, разбередили в глубине сердца Шарни остатки былой любви.
   Мы говорим об остатках былой любви, потому что когда страсть, подобная той, которую мы наблюдали, пока она зарождалась и росла, перегорает в сердце человека, то, если только какое-нибудь ужасное потрясение не превратило ее в ненависть, она никогда не угасает бесследно.
   Шарни был в странном состоянии, которое может понять только тот, кто сам пережил нечто подобное: в нем уживались и старая, и новая любовь.
   Он уже любил Андре всем своим пылким сердцем.
   Он еще любил королеву всей своей сострадающей душой.
   Всякий раз, видя муки, терзавшие несчастную влюбленную женщину, муки, причиной которых был эгоизм, то есть чрезмерность этой любви, он словно чувствовал, как кровоточит ее сердце, и всякий раз, замечая ее эгоизм, как все те, для кого минувшая любовь превратилась в бремя, не находил силы простить ей этот эгоизм.
   И все же всякий раз, когда это горе, такое искреннее, без обвинений и упреков, изливалось перед ним, он постигал всю глубину ее любви, напоминал себе, сколько человеческих предрассудков, сколько светских обязанностей презрела ради него эта женщина, и, склонившись перед этой бездной горя, не мог удержаться от слез сочувствия и утешительных слов.
   Но вот рыдания сменялись упреками, слезы обвинениями, и тут же он вспоминал, какой требовательной была эта любовь, вспомнил эту несгибаемую волю, этот королевский деспотизм, постоянно примешивавшийся к излияниям нежности, к доказательствам страсти; и он ожесточался против требовательности, восставал против деспотизма, вступал в борьбу с этой волей, вспоминая мягкое, невозмутимое лицо Андре и начиная предпочитать эту статую, такую, как ему казалось, холодную, - воплощенной страсти, вечно готовой метать глазами молнии любви, ревности и гордыни.
   Но теперь королева плакала молча.
   Вот уже более восьми месяцев она не видела Шарни. Верный обещанию, которое он дал королю, граф все это время никому не подавал о себе вестей. Поэтому королева ничего не знала о человеке, чья жизнь так тесно переплелась с ее собственной, что на протяжении двух или трех лет она думала, что разлучить их может только смерть.
   И вот, как мы видели, Шарни расстался с ней, не сказав, куда он едет. Она только знала, и это служило ей единственным утешением, что он уехал по поручению короля; она говорила себе: "Трудясь на благо короля, он трудится и на мое благо, а значит, ему приходится думать обо мне, даже если он предпочел бы меня забыть."
   Но эта мысль была слабым утешением, потому что оборачивалась против нее самой: ведь королеве не с кем было поделиться ею. И вот, когда она внезапно увидала Шарни в ту минуту, когда меньше всего ожидала этого, когда она встретила его после возвращения там, у короля, чуть ли не на том же месте, где виделась с ним в день его отъезда, все горести, надрывавшие ей душу, все мысли, терзавшие сердце, все слезы, обжигавшие глаза за время долгого отсутствия графа, внезапно захлестнули ей лицо и грудь тоской и мукой, которые, как она полагала, давно рассеялись и исчезли.
   Она плакала, чтобы выплакаться: если бы она не дала выход слезам, они бы ее задушили.
   Она плакала, не говоря ни слова. От радости? От горя?." Быть может, и от того, и от другого: всякое сильное чувство выражается в слезах.
   Поэтому Шарни, не произнося ни слова, но скорее с любовью, чем с почтением, приблизился к королеве; он отвел ее руку от лица, которое она прикрывала, и поцеловал эту руку.
   - Государыня, - сказал он, - с радостью и гордостью могу сказать вам, что с того дня, когда расстался с вами, я ежечасно трудился ради вас.
   - О Шарни, Шарни! - отозвалась королева. - В былые времена вы, может быть, трудились ради меня меньше, зато больше обо мне думали.
   - Государыня, - возразил Шарни, - король возложил на меня тяжкую ответственность; эта ответственность обязывала меня к полному молчанию вплоть до дня, когда будет завершена моя миссия. Она исполнена только сегодня. Сегодня я вновь могу увидеться с вами, вновь могу с вами говорить, а до сих пор мне нельзя было даже вам написать.
   - Вы сама преданность, Оливье, - уныло заметила королева, - и я сожалею лишь о том, что она воплощается в вас в ущерб другому чувству.
   - Государыня, - произнес Шарни, - поскольку король дал мне на это свое соизволение, разрешите посвятить вас в то, что сделано мною для вашего спасения.
   - О, Шарни, Шарни, - перебила королева, - значит, вы не хотите мне сказать ничего более важного?
   И она нежно сжала руку графа, глядя на него таким взглядом, за который когда-то он отдал бы жизнь; правда, он и теперь был готов если не отдать ее, то принести в жертву.
   И, устремив на него этот взгляд, она обнаружила, что он похож не на запыленного путешественника, только что вышедшего из почтовой кареты, а на изящного придворного, подчинившего свою преданность всем требованиям этикета.
   Его безупречный наряд, которым осталась бы довольна самая взыскательная королева, явно встревожил женщину.
   - Когда же вы приехали? - спросила она.
   - Только что, - отвечал Шарни.
   - И откуда?
   - Из Монмеди.
   - Так, значит, вы проехали пол-Франции?
   - Со вчерашнего утра я проделал девяносто лье.
   - Верхом? В карете?
   - В почтовой карете.
   - Но как же после столь долгого и утомительного путешествия - простите мне, Шарни, эти расспросы, - как же вы так вычищены, вылощены, причесаны, словно адъютант генерала де Лафайета, выходящий из штаба? Значит, не такие уж важные вести вы доставили?
   - Напротив, государыня, чрезвычайно важные, но я подумал, что если въеду во двор Тюильри в почтовой карете, покрытой грязью и пылью, то привлеку к себе любопытство. Только что король рассказывал мне, как зорко за вами присматривают, и, слушая его, я похвалил себя за эту меру предосторожности, которую принял, явившись пешком и в мундире, как простой офицер, вернувшийся ко двору после одной-двух недель отсутствия.
   Королева конвульсивно сжала руку Шарни; видно было, что у нее оставался еще один вопрос, но ей стоило большого труда его сформулировать, тем более что он был для нее самым важным.
   И она решила преподнести его в другой форме.
   - Ах да, - сдавленным голосом выговорила она, - я и забыла, что в Париже у вас есть пристанище.
   Шарни вздрогнул: только теперь ему открылась цель всех этих расспросов.
   - У меня? Пристанище в Париже? - переспросил он. - Где, ваше величество?
   Королева с усилием ответила:
   - А как же! На улице Кок-Эрон. Разве графиня живет не там?
   Шарни чуть не взвился на дыбы, как лошадь, которую удар шпоры задел по незажившей ране; но в голосе королевы сквозила такая нерешительность, такая мучительная боль, что ему стало жаль ее: сколько она должна была перестрадать, с ее гордостью, с ее самообладанием, чтобы так обнажить свои чувства!
   - Государыня, - сказал он с глубокой печалью, которая, быть может, относилась не только к страданиям королевы, - мне казалось, я уже имел честь говорить вам перед отъездом, что дом госпожи де Шарни - не мой дом. Я остановился у брата, у виконта Изидора де Шарни, и у него переоделся.
   Королева радостно вскрикнула и, быстро опустившись на колени, поднесла к губам руку Шарни.
   Но он, не уступая ей в проворстве, взял ее за обе руки и поднял.
   - Ваше величество! - воскликнул он. - Что вы делаете?
   - Я вас благодарю, Оливье, - сказала королева с такой нежностью, что на глаза Шарни навернулись слезы.
   - Благодарите меня? - отозвался он. - О Господи, за что?
   - За что? Вы спрашиваете - за что? - воскликнула королева. - Да за единственный миг счастья, который выпал мне впервые с вашего отъезда. Господи, я знаю, ревность - это нелепица и безумие, но она достойна жалости. Было время, вы тоже ревновали, Шарни, сегодня вы этого не помните. О, мужчины! Ревнуя, они счастливы: они могут сражаться со своими соперниками, убить их или быть убитыми; ну, а женщины могут только плакать, хоть и понимают, что слезы их бесполезны и пагубны; ведь мы прекрасно знаем, что наши слезы не приближают к нам тех, ради кого мы их проливаем, но часто отдаляют еще сильнее; однако таково любовное головокружение: видя пропасть, не бежишь от нее, а бросаешься в бездну. Благодарю вас еще раз, Оливье: вот видите, я уже развеселилась, я больше не плачу.
   И в самом деле, королева попыталась рассмеяться, но страдания словно отучили ее радоваться, и смех ее прозвучал так уныло, так горестно, что граф содрогнулся.
   - О Господи, - прошептал он, - неужто вы так страдали?
   Мария Антуанетта молитвенно сжала руки.
   - Хвала Всевышнему, - сказала она, - в день, когда он постигнет глубину моего горя, у него недостанет сил отказать мне в любви!
   Шарни почувствовал, что его увлекают вниз по склону, на котором рано или поздно он не сумеет остановиться. Он сделал усилие, как конькобежец, который с риском проломить лед, по которому скользит, выгибается назад, чтобы затормозить.
   - Государыня, - сказал он, - не позволите ли вы мне все же поделиться с вами плодами моего столь долгого отсутствия, рассказав, что мне посчастливилось для вас сделать?
   - Ах, Шарни, - отвечала королева, - мне больше по душе было то, что вы говорили сейчас, но вы правы: нельзя позволять женщине слишком надолго забывать, что она королева. Рассказывайте, господин посол: женщина получила все, чего была вправе ожидать; королева внимает вам.
   Тут Шарни поведал ей обо всем: как его послали к г-ну де Буйе, как граф Луи приехал в Париж, как он, Шарни, от куста к кусту изучил дорогу, по которой предстоит бежать королеве, и, наконец, как он объявил королю, что осталось лишь приступить к материальному воплощению этого плана.
   Королева слушала Шарни с превеликим вниманием и с огромной благодарностью. Ей казалось невозможным, чтобы обычная преданность была способна на такой подвиг. Только любовь, пламенная и заботливая любовь могла предусмотреть все препятствия и изобрести способы превозмочь и преодолеть их.
   Итак, она дала ему рассказать все от начала и до конца. Когда он договорил, она спросила, глядя на него с невыразимой нежностью:
   - Значит, вы в самом деле будете счастливы, Шарни, если вам удастся меня спасти?
   - И вы еще спрашиваете меня об этом, государыня? - воскликнул граф. Да это все, о чем я мечтаю, и, если мне удастся добиться успеха, это будет главной гордостью моей жизни!
   - Я предпочла бы, чтобы это было просто наградой за вашу любовь, печально заметила королева. - Но это неважно... Не правда ли, ваше пламенное желание состоит в том, чтобы великий труд спасения короля, королевы и дофина Франции осуществился вашими силами?
   - Я ожидаю лишь вашего одобрения, чтобы посвятить этому труду свою жизнь.
   - Да, понимаю, мой друг; и к этому труду не должно примешиваться никакое постороннее чувство, никакая человеческая приязнь. Немыслимо, чтобы мой супруг и мои дети были спасены рукой, которая не осмелится оказать им поддержку, когда они устремятся по этому пути, который мы должны проделать вместе. Вверяю вам наши жизни, брат мой, но и вы в ваш черед сжалитесь надо мной не правда ли?
   - Сжалюсь над вами, государыня?." - сказал Шарни.
   - Да. Вы не пожелаете, чтобы в тот миг, когда мне понадобятся все силы, все мужество, все присутствие духа, - быть может, это безумная мысль, но чего вы хотите! Бывают люди, которые боятся ходить ночью из-за страха перед привидениями, в которые днем они не верят, - вы не пожелаете, чтобы все погибло из-за неисполненного обещания, из-за нарушенного слова? Вы не пожелаете этого?."
   Шарни перебил королеву.
   - Государыня, - сказал он, - я желаю спасения вашего величества; я хочу с честью завершить начатый труд и признаюсь вам, я в отчаянии от того, что могу принести вам лишь такую ничтожную жертву: клянусь вам не видеться с графиней де Шарни иначе как с разрешения вашего величества.
   И, отвесив королеве почтительный и холодный поклон, он удалился, а она, похолодев от тона, которым он произнес эти слова, даже не попыталась его удержать.
   Но едва за Шарни затворилась дверь, она горестно вскрикнула, ломая руки:
   - О, лучше бы он дал клятву не видеться со мной, но любил меня, как любит ее!
   LI
   ЯСНОВИДЕНИЕ
   На другой день, девятнадцатого июня, около восьми часов утра, Жильбер расхаживал большими шагами по своей квартире на улице Сент-Оноре, время от времени подходя к окну и выглядывая с таким видом, словно нетерпеливо ждал посетителей, которые все никак не приедут.
   В руке он держал сложенный вчетверо лист бумаги, буквы и печати на котором просвечивали с обратной стороны листа. Несомненно, это была весьма важная бумага; за время этого тревожного ожидания Жильбер дважды или трижды развернул ее, перечитал, снова сложил, чтобы вскоре опять развернуть.
   Наконец стук кареты, остановившейся у дверей, заставил его со всех ног броситься к окну, но было поздно: посетитель, приехавший в этой карете, уже входил в дом.
   Однако Жильбер явно не сомневался в том, кто именно был его посетитель; отворив дверь в переднюю, он сказал:
   - Бастьен, отворите графу де Шарни, я его жду.
   И, в последний раз развернув бумагу, он вновь стал ее перечитывать, но тут Бастьен, вместо того чтобы доложить о графе де Шарни, объявил:
   - Его сиятельство граф Калиостро.
   Мысль Жильбера находилась в тот миг так далеко от этого имени, что он содрогнулся, словно перед его взглядом сверкнула молния, предвестница грома.
   Он поспешно сложил бумагу и спрятал ее в карман сюртука.
   - Его сиятельство граф Калиостро? - повторил он, не в силах справиться с удивлением, которое вызвало в нем это известие.
   - Боже, ну разумеется, это я, собственной персоной, дорогой Жильбер, - сказал граф, входя. - Я знаю, вы ждали не меня, а господина де Шарни, но господин де Шарни сейчас занят - позже я скажу вам, чем именно, - и доберется до вас не раньше чем через полчаса; видя это, я сказал себе: "Раз уж я очутился в этих краях, загляну на минутку к доктору Жильберу." Надеюсь, что меня не примут хуже из-за того, что я явился нежданным.
   - Дорогой учитель, - ответил Жильбер, - вы же знаете: в любой час дня и ночи вам здесь открыты обе двери: и от дома, и от моего сердца.
   - Благодарю, Жильбер. Быть может, когда-нибудь и мне будет дано доказать вам, как сильно я вас люблю. Когда настанет этот день, я не промедлю с доказательством. А теперь давайте побеседуем.
   - О чем же? - спросил Жильбер с улыбкой, потому что появление Калиостро всегда сулило ему нечто удивительное.
   - О чем? - повторил Калиостро. - Да на тему, которая нынче в моде: о предстоящем отъезде короля.
   Жильбер почувствовал, как по всему его телу пробежала дрожь, но улыбка ни на мгновение не исчезла с его лица; и хотя у корней его волос неудержимо выступили капельки пота, усилием воли он по крайней мере не позволил себе побледнеть.
   - И поскольку этот разговор займет у нас некоторое время, благо тема обширная, - продолжал Калиостро, - я сяду.
   И Калиостро в самом деле сел.
   Впрочем, преодолев первый ужас, Жильбер рассудил, что, как бы то ни было, если Калиостро привел к нему случай, то случай счастливый. Как правило, у Калиостро не было от него секретов; возможно, учитель расскажет ему все, что знает об отъезде короля и королевы, раз уж он об этом обмолвился.
   - Ну что, - добавил Калиостро, видя, что Жильбер выжидает, - значит, отъезд назначен на завтра?
   - Обожаемый учитель, - отозвался Жильбер, - вы знаете, я всегда предоставляю вам высказаться до конца; даже если вы заблуждаетесь, я всегда нахожу нечто поучительное не только в каждой вашей речи, но и в каждом слове.
   - А в чем я до сих пор ошибался, Жильбер? - возразил Калиостро. - Может быть, в том, что предсказал вам смерть Фавраса, для которого, впрочем, в решающий миг сделал все, чтобы его спасти? Или когда предупредил вас, что против Мирабо строит козни сам король и что Мирабо не будет назначен министром? Или когда предрек, что Робеспьер восстановит эшафот Карла Первого, а Бонапарт - трон Карла Великого? Здесь вы не можете уличить меня в заблуждении, потому что время еще не пришло; из этих событий одни относятся к концу нынешнего столетия, другие - к началу будущего. Итак, ныне вам, дорогой мой Жильбер, известно лучше, чем кому бы то ни было, что я говорю правду, когда утверждаю, что король завтра ночью должен бежать, - ведь вы один из организаторов этого бегства.
   - Если так оно и есть, - произнес Жильбер, - то не ждете же вы, чтобы я вам в этом признался, не правда ли?
   - А на что мне ваше признание? Вам прекрасно известно, что я не только вездесущ, но и всеведущ.
   - Но если вы всеведущи, - сказал Жильбер, - то знаете, что сказала вчера королева господину де Монморену по поводу отказа принцессы Елизаветы присутствовать в воскресенье на празднике Тела Господня: "Она не желает ехать с нами в Сен-Жермен-л'Осерруа, она меня огорчает; могла бы все-таки пожертвовать своими убеждениями ради короля." Значит, коль скоро в воскресенье король с королевой едут в церковь Сен-Жермен-л'Осерруа, то они не уедут нынче ночью или уедут, но недалеко.
   - Да, но я знаю также, - отвечал Калиостро, - изречение великого философа: "Слово было дано человеку, чтобы скрывать мысли". И, между прочим, Господь в великодушии своем вручил этот драгоценный дар не только мужчинам, но и женщинам.
   - Дорогой учитель, - сказал Жильбер, по-прежнему стараясь поддерживать шутливый тон, - вы помните историю с недоверчивым апостолом?
   - Который уверовал не раньше, чем Христос показал ему свои ноги, руки и ребра. Что ж, дорогой Жильбер, королева, не имея привычки отказывать себе в удобствах и не желая лишаться привычных вещей на время путешествия, хотя, если расчеты господина де Шарни точны, оно должно продлиться всего тридцать пять-тридцать шесть часов, заказала себе у Дебросса, на улице Нотр-Дам-де-Виктуар, прелестный несессер из золоченого серебра, предназначенный якобы для ее сестры эрцгерцогини Христины, правительницы Нидерландов. Несессер был готов только вчера утром, и вечером его доставили в Тюильри: вот вам о руках. Беглецы поедут в большой дорожной берлине, просторной, удобной, где с легкостью могут поместиться шесть человек. Она была заказана Луи, лучшему каретнику с Елисейских полей, а заказал ее господин де Шарни, который находится сейчас у него и отсчитывает ему сто двадцать пять луидоров, то есть половину условленной суммы; вчера карету опробовали, заставив ее проделать один почтовый перегон в четверной упряжке, и она великолепно выдержала испытание; на этот счет господин Изидор представил весьма благоприятный доклад: вот вам о ногах. И наконец, господин де Монморен, не зная, что он подписывает, подписал нынче утром подорожную на имя баронессы Корф с двумя детьми, двумя горничными, управляющим и тремя слугами. Баронесса Корф - это госпожа де Турзель, воспитательница королевских детей; двое ее детей - это ее высочество принцесса и монсеньор дофин; две горничные - это королева и принцесса Елизавета; управляющий - король, и, наконец, трое слуг, которые в ливреях курьеров должны скакать впереди и позади кареты, - это господин Изидор де Шарни, господин ле Мальден и господин де Валори; подорожная это та самая бумага, которую вы держали в руках, когда я приехал, а узнав меня, сложили и сунули себе в карман, и составлена она в следующих выражениях:
   Именем короля
   Просим пропустить госпожу баронессу Корф с двумя ее детьми, горчичной, лакеем и тремя слугами.
   Министр иностранных дел
   Монморен
   Это к вопросу о ребрах. Хорошо ли я осведомлен, милый Жильбер?
   - Не считая маленького противоречия между вашими словами и содержанием упомянутой подорожной.
   - Какого противоречия?
   - Вы сказали, что королева и Мадам Елизавета играют роли двух горничных госпожи де Турзель, а между тем в подорожной упомянута только одна горничная.
   - А, тут дело вот в чем. По прибытии в Бонди госпожу де Турзель, которая полагает, будто едет до Монмеди, попросят выйти из кареты. На ее место сядет господин де Шарни, человек преданный, на которого можно положиться; в случае надобности он возьмет на себя дверцу кареты и, если до этого дойдет, выхватит из карманов два пистолета. В баронессу Корф тогда превратится королева, а поскольку кроме нее в карете - не считая ее королевского высочества принцессы, которая, впрочем, относится к детям, - останется только одна женщина, Мадам Елизавета, то вносить в подорожную двух горничных оказывается ни к чему. А теперь не угодно ли вам еще подробностей? Пожалуйста, подробностей у меня хоть отбавляй, и я с вами поделюсь. Отъезд был назначен на первое июня, на этом очень настаивал господин де Буйе, он даже написал на этот счет королю занятное письмо, в котором призывает его поторопиться, потому что, по его словам, войска день ото дня разлагаются и, если солдат приведут к присяге, он не ручается более ни за что.
   Так вот, - добавил Калиостро со свойственным ему насмешливым видом, под этим разложением, несомненно, подразумевается, что армия начинает понимать: придется делать выбор между монархией, которая на протяжении трех столетий приносила народ в жертву знати, а солдата в жертву офицеру, и Конституцией, провозгласившей равенство перед законом и объявившей чины наградой за отвагу и заслуги; и эта неблагодарная армия склоняется в пользу Конституции. Но первого числа ни берлина, ни несессер были еще не готовы, и это большое несчастье, поскольку с первого числа разложение в войсках могло уже зайти довольно далеко и солдаты присягнули Конституции: тогда отъезд назначили на восьмое. Однако господин де Буйе слишком поздно получил извещение об этой дате и в свой черед был вынужден ответить, что не успеет подготовиться, и с общего согласия затею перенесли на двенадцатое число; хотели было назначить отъезд на одиннадцатое, но в этот день при дофине несла дежурство дама весьма демократических убеждений, да к тому же еще любовница господина де Гувьона, адъютанта господина де Лафайета, - госпожа де Рошрель, если вам угодно знать ее имя, - и возникла опасность, что она заметит что-нибудь и донесет, как говаривал бедняга Мирабо, об этом тайном вареве, которое вечно стряпают короли в тайных закоулках своих дворцов. Двенадцатого король спохватился, что осталось всего шесть дней до получения по цивильному листу четверти годового содержания - шести миллионов. Черт побери, согласитесь, милый Жильбер, ради этого стоило подождать еще шесть дней! Кроме того, Леопольд, великий медлитель, из всех королей наиболее достойный сравнения с Фабием Кунктатором, наконец-то пообещал, что пятнадцатого числа пятнадцать тысяч австрийцев займут подступы к Арлону. Ну разумеется, наши добрые короли вечно преисполнены самых наилучших намерений, но не могут же они бросить свои дела на произвол судьбы! Австрия только что проглотила Льеж и Брабант и теперь занята тем, что переваривает город и провинцию, а ведь Австрия - тот же удав: во время пищеварения она спит. Екатерина была поглощена схваткой с этим корольком Густавом Третьим, с которым потом, так и быть, согласилась заключить перемирие, чтобы он мог поспеть в Экс, в Савойю, и устроить встречу королеве Франции, выходящей из кареты; тем временем она отхватит кусок побольше от Турции и обсосет косточки Польше: эта достойная императрица обожает львиный костный мозг. Философская Пруссия и филантропическая Англия сейчас озабочены сменой кожи, что позволило бы одной из них с полным основанием дотянуться до берегов Рейна, а другой - до Северного моря. Но будьте спокойны: короли, как кони Диомеда, уже отведали человечины и больше не захотят другой пищи, если только мы не потревожим их изысканного пиршества. Короче, отъезд был отложен на воскресенье девятнадцатого числа, на полночь; далее, восемнадцатого утром была отправлена новая депеша, в которой отъезд переносился на тот же час двадцатого числа, то есть на завтрашний вечер; это повлечет за собой известные неудобства, поскольку господин де Буйе уже разослал приказы всем отрядам и ему пришлось рассылать им вдогонку новые. Берегитесь, милый Жильбер, берегитесь, все это утомляет солдат и наводит население на разные мысли.