Дюма Александр. Виконт де Бражелон, или Десять лет спустя. Том 1

   Кусая губы, как человек, полный подозрений и недоверия, он сказал, пришпорив свою пегую лошадь:
   — Ну, верно, в Пьерфоне я найду человека получше и сундук пополнее. А мне только этого и надо, потому что у меня возникла одна идея.
   Не станем передавать читателю прозаических подробностей путешествия д'Артаньяна, прибывшего в Пьерфон лишь на третий день. Д'Артаньян ехал через Нантейль-ле-Одуан и Крепи. Еще издалека он увидел замок Людовика Орлеанского, который, став достоянием короны, охранялся старым привратником. Это был один из тех волшебных средневековых замков, обнесенных стеною толщиной в двадцать футов, с башнями высотой в сто.
   Д'Артаньян проехал вдоль стен замка, взглядом измерил его башни и спустился в долину. Вдалеке возвышался замок Портоса, расположенный над большим прудом и прилегавший к великолепному лесу. Это был тот же замок, который мы уже имели удовольствие описать нашим читателям; так что сейчас мы ограничимся тем, что лишь укажем на него.
   Первое, что заметил д'Артаньян после того, как взглянул на прекрасные деревья, на майское солнце, золотившее зеленые холмы, на тенистые леса, тянувшиеся к Компьену, был огромный ящик на колесах; два лакея подталкивали его сзади, а другие два тащили спереди. В ящике помещалось нечто странное, зеленого и золотого цвета. Издалека оно представлялось какой-то бесформенной массой. Когда ящик немного приблизился, содержимое его стало походить на огромную бочку, обтянутую зеленым сукном с галунами; еще ближе оно оказалось человеком, неуклюжим толстяком, нижняя часть туловища которого расползлась внутри ящика, заполнив все его пространство; наконец, подъехав, этот толстяк обернулся Мушкетоном. Да, это был Мушкетон, разжиревший и состарившийся, с седыми волосами и красным, как у паяца, лицом.
   — Клянусь богом, — воскликнул д'Артаньян, — это наш добрый, милый Мушкетон!
   — А! — вскричал толстяк. — Какая радость! Какое счастье! Господин д'Артаньян!.. Стойте, дураки!
   Последние слова относились к лакеям, которые везли его. Ящик остановился, и все четыре лакея с военной четкостью разом сняли шляпы, украшенные галуном, и стали в ряд за ящиком.
   — Ах, господин д'Артаньян! — сказал Мушкетон. — Как бы я желал обнять ваши колени! Но я не могу двигаться, как вы изволите видеть.
   — Что же это, от старости?
   — О нет, сударь, не от старости, а от болезней, от горестей!
   — От горестей? — повторил д'Артаньян, подходя к ящику. — Что, ты с ума сошел, добрый друг? Слава богу, ты здоров, как трехсотлетний дуб.
   — Ах, а ноги-то, господин д'Артаньян, а ноги-то? — простонал верный слуга.
   — Что же?
   — Ноги не хотят меня носить.
   — Неблагодарные! А ведь ты, верно, очень хорошо кормишь их, Мушкетон?
   — Увы, сударь, да! Они не могут пожаловаться на меня в этом отношении, — вздохнул Мушкетон. — Я всегда делал все, что мог, для своего тела; ведь я не эгоист. — И Мушкетон опять вздохнул.
   «С чего это он так? Может быть, тоже хочет стать бароном», — подумал д'Артаньян.
   — Боже мой! — продолжал Мушкетон, выходя из задумчивости. — Как монсеньер будет рад, узнав, что вы вспомнили о нем.
   — Добрый Портос! — вскричал д'Артаньян. — Я горю желанием обнять его!
   — О, — сказал Мушкетон с чувством. — Я, разумеется, не премину написать ему. Сегодня же и немедля.
   — Так он в отсутствии?
   — Да нет же, господин.
   — Так где же он, близко или далеко?
   — О, если б я знал, господин…
   — Черт возьми! — вскричал мушкетер, топнув ногой. — Ужасно мне не везет! Ведь Портос всегда сидел дома.
   — Ваша правда, сударь. Нет человека, который был бы так привязан к дому, как монсеньер. Но, однако… по просьбе друга, достопочтенного господина д'Эрбле…
   — Так Портоса увез Арамис?
   — Вот как все это случилось. Господин д'Эрбле написал монсеньеру письмо, да такое, что здесь все перевернулось вверх дном…
   — Расскажи мне все, любезный друг. Но прежде отошли лакеев.
   Мушкетон закричал: «Прочь, болваны!» — таким могучим голосом, что мог одним дыханием, без слов, свалить с ног всех четырех слуг. Д'Артаньян присел на край ящика и приготовился слушать.
   Мушкетон начал:
   — Как я уже докладывал вам, монсеньер получил письмо от господина главного викария д'Эрбле дней восемь или девять тому назад, когда у нас был день сельских наслаждений, то есть среда.
   — Что это значит, — спросил д'Артаньян, — «день сельских наслаждений»?
   — Изволите видеть, у нас столько наслаждений в этой прекрасной стране, что они нас обременяют. Наконец мы были вынуждены распределить их по дням недели.
   — Как узнаю я в этом руку Портоса! Мне бы такая мысль не пришла в голову. Правда, я-то не обременен различными удовольствиями.
   — Зато мы были обременены, — заметил Мушкетон.
   — Ну как же вы распределили их? Говори! — сказал д'Артаньян.
   — Да длинно рассказывать, сударь.
   — Все равно говори, у нас есть время; и к тому же ты говоришь так красиво, любезный Мушкетон, что слушать тебя — просто наслаждение.
   — Это верно, — отозвался Мушкетон с выражением удовлетворения на лице, происходящим, вероятно, оттого, что его оценили по справедливости. Это верно, что я добился больших успехов в обществе монсеньера.
   — Я жду распределения удовольствий, Мушкетон, и жду его с нетерпением. Я хочу убедиться, что приехал в удачный день.
   — Ах, господин д'Артаньян, — отвечал Мушкетон печально. — С тех пор как уехал монсеньер, улетели все наслаждения!
   — Ну так призовите к себе ваши воспоминания, милый мой Мушкетон.
   — Каким днем угодно вам начать?
   — Разумеется, с воскресенья. Это — божий день.
   — С воскресенья, господин?
   — Да.
   — В воскресенье у нас наслаждения благочестивые: монсеньер идет в капеллу, раздает освященный хлеб, слушает проповедь и наставления своего аббата. Это не слишком весело, но мы ждем монаха из Парижа: уверяют, что он говорит удивительно хорошо, это развлечет нас, потому что наш аббат всегда нагоняет на нас сон, — так что по воскресеньям — религиозные наслаждения, а по понедельникам — мирские.
   — Ах, так! — сказал д'Артаньян. — А как ты сам это понимаешь, Мушкетон? Давай рассмотрим сначала мирские наслаждения, ладно?
   — По понедельникам мы выезжаем в свет, принимаем гостей и отдаем визиты; играем на лютне, танцуем, пишем стихи на заданные рифмы, — словом, курим фимиам в честь наших дам.
   — Черт возьми! Это предел галантности! — вскричал мушкетер, едва удерживаясь от непреодолимого желания расхохотаться.
   — Во вторник наслаждения ученые.
   — Браво! — одобрил д'Артаньян. — Перечисли-ка мне их подробнее, любезный Мушкетон.
   — Монсеньер изволил купить большой шар, который я покажу вам; он занимает весь верх большой башни, кроме галереи, которая выстроена по приказанию монсеньера над шаром. Солнце и луна висят на ниточках и на проволоке Все это вертится; бесподобное зрелище! Монсеньер показывает мне далекие земли и моря; мы обещаемся никогда не ездить туда Это чрезвычайно занимательно!
   — В самом деле, очень занимательно, — отвечал д'Артаньян — А в среду?
   — В среду наслаждения сельские, как я уже имел честь вам докладывать.
   Мы осматриваем овец и коз монсеньера; заставляем пастушек плясать под звуки свирели, как описано в одной книжке, которая есть в библиотеке у монсеньера. Но это еще ее все. Мы удим «рыбу в маленьком канале и потом обедаем с венками из цветов на головах. Вот наши наслаждения в среду.
   — Да, среду вы не обижаете. Но что же осталось на долю бедного четверга?
   — И он не обойден, сударь, — отвечал Мушкетон с улыбкой. — В четверг наслаждения олимпийские. Ах, сударь, как они великолепны! Мы собираем всех молодых вассалов монсеньера и заставляем их бегать, бороться, метать диски. Монсеньер сам уже не бегает, да и я тоже. Но диск монсеньер мечет лучше всех. А если ударит кулаком, так беда!
   — Беда? Почему?
   — Да, монсеньеру пришлось отказаться от борьбы. Он прошибал головы, разбивал челюсти, проламывал груди. Веселая игра, но никто не хочет больше играть с ним.
   — Так его кулак…
   — Стал еще крепче прежнего. У монсеньера несколько ослабели ноги, как он сам сознается; зато вся сила перешла в руки, и он…
   — Убивает быка по-прежнему?
   — Нет, сударь, лучше того: пробивает стены. Недавно, поужинав у одного из своих фермеров, — вы знаете, какой он пользуется любовью народа, монсеньер вздумал пошутить и ударил кулаком в стену. Стена упала, кровля тоже; убило трех крестьян и одну старуху.
   — Боже мой! А сам он остался цел?
   — Ему слегка поцарапало голову! Мы промыли ранку водой, которую присылают нам монахини… Но кулаку ничего не сделалось.
   — К черту олимпийские наслаждения. Они обходятся слишком дорого, раз потом остаются вдовы и сироты…
   — Ничего, сударь, мы им назначаем пенсии: на это определена десятая доля доходов монсеньера.
   — Перейдем к пятнице!
   — В пятницу наслаждения благородные и воинские.
   Мы охотимся, фехтуем, учим соколов, объезжаем лошадей. Наконец, суббота посвящается умственным наслаждениям: мы обогащаем свой ум познаниями, смотрим картины и статуи монсеньера, иногда даже пишем и чертим планы, а иногда палим из пушек монсеньера.
   — Чертите планы! Палите из пушек!
   — Да, сударь.
   — Друг мой, — сказал д'Артаньян, — барон дю Валлон обладает самым тонким и благородным умом; но есть род наслаждений, который вы забыли, мне кажется…
   — Какие, сударь? — спросил Мушкетон с тревогой.
   — Материальные.
   Мушкетон покраснел.
   — Что вы под этим подразумеваете? — спросил он, опуская глаза в землю.
   — Стол, вино, веселую беседу за бутылкой.
   — Ах, сударь, эти вещи не идут в счет: ими мы наслаждаемся ежедневно.
   — Любезный Мушкетон, — продолжал д'Артаньян, — извини меня, но я так увлекся твоим очаровательным рассказом, что забыл о самом главном, о том, что господин д'Эрбле написал барону.
   — Правда, сударь, наслаждения отвлекли нас от главного предмета разговора. Извольте выслушать. В среду пришло письмо; я узнал почерк и сразу подал письмо господину барону.
   — И что же?
   — Монсеньер прочел и закричал: «Лошадей! Оружие! Скорей!»
   — Ах, боже мой! — воскликнул д'Артаньян. — Наверное, опять дуэль!
   — Нет, сударь, в письме было только сказано: «Любезный Портос, сейчас же в дорогу, если хотите приехать раньше экинокса. Жду вас».
   — Черт возьми, — прошептал д'Артаньян в раздумье. — Должно быть, дело очень спешное!
   — Да, должно быть. Монсеньер, — продолжал Мушкетон, — уехал со своим секретарем в тот же день, чтобы поспеть вовремя.
   — И поспел?
   — Надеюсь. Монсеньер вовсе не трус, как вы сами изволите знать, а меж тем он беспрестанно повторял: «Черт возьми, кто такой этот экинокс?² Все равно, будет чудо, если этот молодчик поспеет раньше меня».
   — И ты думаешь, что Портос приехал раньше? — спросил д'Артаньян.
   — Я в этом уверен. У этого экинокса, как бы он ни был богат, верно, нет таких лошадей, как у монсеньера.
   Д'Артаньян сдержал желание расхохотаться только Потому, что краткость письма Арамиса заставила его призадуматься. Он прошел за Мушкетоном или, лучше сказать, за ящиком Мушкетона до самого замка; затем сел за стол, за которым его угощали по-королевски. Но он ничего больше не мог узнать от Мушкетона: верный слуга только рыдал — и все.
   Проведя ночь в мягкой постели, д'Артаньян начал размышлять над смыслом письма Арамиса. Какое отношение могло иметь равноденствие к делам Портоса? Ничего не понимая, он решил, что тут, вероятно, дело идет о какой-нибудь новой любовной интрижке епископа, для которой нужно, чтобы дни были равны ночам.
   Д'Артаньян выехал из замка Пьерфон так же, как выехал из Мелюна и из замка графа де Ла Фер. Он казался несколько задумчивым, а это означало, что он в очень дурном расположении духа. Опустив голову, с неподвижным взглядом, в том неопределенном раздумье, из которого иной раз рождается высокое красноречие, он говорил себе:
   — Ни друзей, ни будущности, ничего!.. Силы мои иссякли, как и связи прежней дружбы!.. Приближается старость, холодная, неумолимая. Черным крепом обволакивает она все, чем сверкала и благоухала моя юность; взваливает эту сладостную ношу себе на плечи и уносит в бездонную пропасть смерти…
   Сердце гасконца дрогнуло, как тверд и мужествен он ни был в борьбе с житейскими невзгодами; в продолжение нескольких минут облака казались ему черными, а земля липкой и скользкой, как на кладбище.
   — Куда я еду?.. — спрашивал он сам себя. — Что буду делать? Один… совсем один… без семьи… без друзей… Эх! — вскричал он вдруг и пришпорил свою лошадь, которая, не найдя ничего печального в крупном отборном овсе Пьерфонского замка, воспользовалась знаком всадника, чтобы выказать свою веселость, промчавшись галопом добрых две мили. — В Париж!
   На другой день он был в Париже.
   Все путешествие заняло у него десять дней.

Глава 19. ЧТО Д'АРТАНЬЯН СОБИРАЛСЯ ДЕЛАТЬ В ПАРИЖЕ

   Лейтенант остановился на Ломбардской улице, перед лавкой под вывеской «Золотой пестик».
   Человек добродушной наружности, в белом переднике, пухлою рукою гладивший свои седоватые усы, вскрикнул от радости при виде пегой лошади.
   — Это вы, господин лейтенант, вы? — воскликнул он.
   — Здравствуй, Планше, — отвечал д'Артаньян, нагибаясь, чтобы войти в лавку.
   — Скорей, — вскричал Планше, — возьмите коня господина д'Артаньяна.
   Приготовьте ему комнату и ужин!
   — Благодарю тебя, Планше. Здравствуйте, друзья мои, — сказал д'Артаньян суетившимся приказчикам.
   — Позвольте мне отправить кофе, патоку и изюм? — спросил Планше. Это заказ для кухни господина суперинтенданта.
   — Отправляй, отправляй!
   — В одну минуту все будет кончено, а там — ужинать.
   — Устрой-ка, чтоб мы ужинали одни, — попросил д'Артаньян. — Мне надо поговорить с тобою.
   Планше многозначительно поглядел на своего прежнего господина.
   — О, не бойся, — прибавил мушкетер. — Никаких неприятностей.
   — Тем лучше! Тем лучше!
   И Планше вздохнул свободнее, а д'Артаньян без церемоний сел в лавке на мешок с пробками и стал рассматривать все вокруг.
   Лавка была богатая; в ней стоял запах имбиря, корицы и толченого перца, заставивший д'Артаньяна расчихаться.
   Приказчики, обрадованные обществом такого знаменитого вояки, мушкетера и приближенного самого короля, принялись за работу с лихорадочным воодушевлением и обращались с покупателями с презрительной поспешностью, которая кое-кем была даже замечена.
   Планше принимал деньги, подводил счета и в то же время осыпал любезностями своего бывшего господина.
   С покупателями Планше обращался несколько фамильярно, говорил отрывисто, как богатый купец, который всем продает, но никого не зазывает.
   Д'Артаньян отметил это с удовольствием, которое мы объясним потом подробнее. Мало-помалу наступила ночь. Наконец Планше ввел его в комнату в нижнем этаже, где посреди тюков и ящиков стоял накрытый стол, ждавший двух Собеседников.
   Д'Артаньян воспользовался минутою покоя, чтобы рассмотреть Планше, которого он не видал больше года. Умница Планше отрастил небольшое брюшко, но лицо у него пока не расплылось. Его быстрые, глубоко сидящие глаза блестели по-прежнему, и жирок, который уравнивает характерные выпуклости лица, еще не коснулся ни его выдающихся скул, выражавших хитрость и корыстолюбие, ни острого подбородка, говорившего о лукавстве и терпении. Планше сидел в столовой так же величественно, как в лавке; он предложил своему господину ужин не роскошный, но чисто парижский: жаркое, приготовленное в печке у соседнего булочника, с овощами и салатом, и десерт, заимствованный из собственной лавки. Д'Артаньяну очень понравилось, что лавочник достал из-за дров бутылку анжуйского, которое д'Артаньян предпочитал всем другим винам.
   — Прежде, — сказал Планше с добродушной улыбкою, — я пил ваше вино; теперь я счастлив, что вы пьете мое.
   — С божьей помощью, друг Планше, я буду пить его долго, потому что теперь я совершенно свободен.
   — Получили отпуск?
   — Бессрочный!
   — Как! Вышли в отставку? — спросил Планше с изумлением.
   — Да, ушел на отдых.
   — А король? — вскричал Планше, воображавший, что король не может обойтись без такого человека, как Д'Артаньян.
   — Король поищет другого… Но мы хорошо поужинали, ты в ударе и побуждаешь меня довериться тебе…» Ну, раскрой уши!
   — Раскрыл.
   Планше рассмеялся скорее добродушно, чем лукаво, и откупорил бутылку белого вина.
   — Пощади мою голову.
   — О, когда вы, сударь, потеряете голову…
   — Теперь она у меня ясная, и я намерен беречь ее более чем когда-либо. Сначала поговорим о финансах… Как поживают наши деньги?
   — Великолепно. Двадцать тысяч ливров, которые я получил от вас, у меня в обороте; они приносят мне девять процентов. Я вам отдаю семь процентов, стало быть, еще зарабатываю на них.
   — И ты доволен?
   — Вполне. Вы привезли еще денег?
   — Нет, но кое-что получше… А разве тебе нужны еще деньги?
   — О нет! Теперь всякий готов мне ссудить, я умею вести дела.
   — Ты когда-то мечтал об этом.
   — Я подкапливаю немного… Покупаю товары у моих нуждающихся собратьев, ссужаю деньгами тех, кто стеснен в средствах и не может расплатиться.
   — Неужели без лихвы?
   — О, господин! На прошлой неделе у меня было целых два свидания на бульваре из-за слова, которое вы только что произнесли.
   — Черт подери! Неплохо! — промолвил д'Артаньян.
   — Меньше тринадцати процентов не соглашаюсь, — отозвался Планше, таков мой обычай.
   — Бери двенадцать, — возразил д'Артаньян, — а остальные называй премией и комиссионными.
   — Вы правы, господин. А какое же у вас дело?
   — Ах, Планше, рассказывать о нем долго и трудно.
   — Все-таки расскажите.
   Д'Артаньян подергал ус, как человек, не решающийся довериться собеседнику.
   — Что такое? Торговое предприятие? — спросил Планше.
   — Да.
   — Выгодное?
   — Да, четыреста процентов.
   Планше так ударил кулаком по столу, что бутылки задрожали, точно от испуга.
   — Неужели?
   — Думаю, что можно получить и больше, — хладнокровно молвил д'Артаньян. — Но лучше обещать меньше…
   — Черт возьми! — сказал Планше, придвигая стул. — Но ведь это бесподобное дело!.. А много в него можно вложить денег?
   — Каждый даст по двадцати тысяч ливров.
   — Это весь ваш капитал. А на сколько времени?
   — На один месяц.
   — И мы получим…
   — По пятидесяти тысяч наличными каждый.
   — Это изумительно!.. И много придется сражаться за такие проценты?
   — Да, конечно, придется немного подраться, — продолжал д'Артаньян с прежним спокойствием. — Но на этот раз, Планше, нас двое, и я беру все удары на себя.
   — Нет, я не могу согласиться…
   — Тебе, Планше, нельзя участвовать в этом деле.
   Тебе пришлось бы бросить лавку…
   — Так дело, значит, не в Париже?
   — Нет, в Англии.
   — В стране спекуляций? — сказал Планше. — Я ее знаю очень хорошо…
   Но позвольте полюбопытствовать: какого рода дело, сударь?
   — Реставрация…
   — Памятников?
   — Да, мы реставрируем Уайт-Холл.
   — Ого!.. И за месяц, вы надеетесь?
   — Беру все на себя.
   — Ну, если вы, сударь, все берете на себя, так уж конечно…
   — Ты прав… мне это дело знакомо… Однако я всегда не прочь посоветоваться с тобою…
   — Слишком много чести… К тому же я ровно ничего не смыслю в архитектуре.
   — О, ты ошибаешься, Планше: ты превосходный архитектор, не хуже меня, для постройки такого рода.
   — Благодарю вас…
   — Признаться, я попытался предложить это дело своим друзьям, но их не оказалось дома. Досадно, что нет больше смелых и ловких людей.
   — Ах, вот как! Значит, будет конкуренция, предприятие придется отстаивать?
   — Да…
   — Но мне не терпится узнать подробности.
   — Изволь. Только запри двери и садись поближе.
   Планше трижды повернул ключ в замке.
   — И открой окно. Шум шагов и стук повозок пометают подслушивать тем, кто может услышать нас.
   Планше распахнул окно, и волна уличного гама ворвалась в комнату.
   Стук колес, крики, звук шагов, собачий лай оглушили даже самого д'Артаньяна. Он выпил стакан белого вина и начал:
   — Планше, у меня есть одна мысль.
   — Ах, сударь, теперь я вас узнаю, — отвечал лавочник, дрожа от волнения.

Глава 20. В ЛАВКЕ «ЗОЛОТОЙ ПЕСТИК» НА ЛОМБАРДСКОЙ УЛИЦЕ СОСТАВЛЯЕТСЯ КОМПАНИЯ ДЛЯ ЭКСПЛУАТАЦИИ ИДЕИ Д'АРТАНЬЯНА

   После минутного молчания, обдумав не одну мысль, а собрав все свои мысли, Д'Артаньян спросил:
   — Любезный Планше, ты, без сомнения, слыхал об английском короле Карле Первом?
   — Разумеется, сударь. Ведь вы покидали Францию, чтобы оказать ему помощь. Однако он все же погиб, да и вас едва не погубил.
   — Именно так. Я вижу, что память у тебя хорошая, любезный Планше.
   — Такие вещи не забываются даже при плохой памяти. Мне рассказал господин Гримо, — а ведь он не из болтливых, — как скатилась голова Карла Первого, как вы провели почти целую ночь на корабле, начиненном порохом, и как всплыл труп милейшего господина Мордаунта с золоченым кинжалом в груди. Разве такое забудешь!
   — Однако есть люди, которые все это забыли.
   — Разве те, которые ничего не видали или не слыхали рассказа Гримо.
   — Тем лучше, если ты помнишь все это. Мне придется напомнить тебе только об одном: у короля Карла Первого остался сын.
   — У него было, разрешите вам заметить, даже два сына, — возразил Планше. — Я видел меньшого, герцога Йоркского, в Париже, в тот день, когда он ехал в Пале-Рояль, и мне сказали, что он второй сын Карла Первого. Что касается старшего, то я имею честь знать его только по имени, но никогда в глаза его не видел.
   — Вот о нем-то идет речь, Планше, об этом старшем сыне, который прежде назывался принцем Уэльским, а теперь называется королем английским, Карлом Вторым.
   — Король без королевства, — нравоучительно заметил лавочник.
   — Да, Планше, и можешь прибавить: несчастный принц, несчастнее, чем любой бедняк из самых нищих кварталов Парижа.
   Планше безнадежно махнул рукой, как бы выражая привычное сострадание к иностранцам, с которыми не думаешь когда-либо соприкоснуться лично. К тому же в данной сентиментально-политической операции он не видел, как может развернуться коммерческий план д'Артаньяна, а именно этот план занимал его в первую очередь. Д'Артаньян понял Планше.
   — Слушай же, — сказал Д'Артаньян. — Этот принц Уэльский, король без королевства, как ты верно выразился, заинтересовал меня. Я видел, как он просил помощи у Мазарини, этого скряги, и у Людовика Четырнадцатого, этого ребенка, и мне, человеку опытному в таких делах, показалось по умным глазам низложенного короля, по благородству, которое он сохранил, несмотря на все свои бедствия, что он человек смелый и способен быть королем.
   Планше молча кивнул в знак согласия. Но все это еще не объясняло ему идеи д'Артаньяна.
   Д'Артаньян продолжал:
   — Так вот какой вывод сделал я из всего этого. Слушай хорошенько, Планше, потому что мы уже приближаемся к сути дела.
   — Слушаю.
   — Короли не так густо растут на земле, чтобы народы могли бы найти их всюду, где они понадобятся. Этот король без королевства, на мой взгляд, — хорошо сохранившееся зерно, которое даст недурные всходы, если его вовремя посадит в землю осторожная и сильная рука.
   Планше по-прежнему кивал головою, по-прежнему не понимая, в чем дело.
   — Бедное зернышко короля, подумал я и окончательно растрогался, но именно поэтому мне пришло в голову, не глупость ли я затеваю; вот я и решил посоветоваться с тобой, друг мой.
   Планше покраснел от радости и гордости.
   — Бедное зернышко короля! — повторил Д'Артаньян. — Не взять ли тебя да не перенести ли в добрую почву?
   — Боже мой! — проговорил Планше и пристально взглянул на своего бывшего господина, как бы сомневаясь, в здравом ли он уме.
   — Что с тобой?
   — Ничего, сударь.
   — Начинаешь ты понимать?
   — Боюсь, что начинаю.
   — А! Ты понимаешь, что я хочу возвратить престол Карлу Второму?
   Планше привскочил на стуле.
   — Ах, — сказал он с испугом, — так вот что называете вы реставрацией!
   — А разве это не так называется?
   — Правда, правда! Но подумали ли вы хорошенько?
   — О чем?
   — О том, что там делается.
   — Где?
   — В Англии.
   — А что? Расскажи, Планше!
   — Извините, сударь, — что я пускаюсь в рассуждения, вовсе не касающиеся моей торговли. Но так как вы предлагаете мне торговое предприятие…
   Ведь вы мне предлагаете торговое предприятие, не так ли?
   — Богатейшее!
   — Ну, раз вы предлагаете мне торговое предприятие, то я могу обсуждать его.
   — Обсуждай, Планше; это поможет выяснить истину.
   — С вашего позволения, сударь, я скажу, что, во-первых, там есть парламент.
   — А потом?
   — Армия.
   — Хорошо. Нет ли еще чего?
   — Народ.
   — Все ли?
   — Народ сверг и казнил короля, отца теперешнего. Так уж, наверное, он и этого не примет.
   — Планше, друг мой, — отвечал д'Артаньян, — ты рассуждаешь так, словно у тебя на плечах головка сыра… Народу уже надоели эти господа, которые называются какими-то варварскими именами и поют псалмы. Я заметил, любезный Планше, что народ предпочитает шутки церковному пению. Вспомни Фронду: как пели в то время! Славное было времечко!