Но Монк, ничего не боясь, — победоносно двинулся прямо на Лондон, вбирая в свою армию всех тех, кто сам плохо знал, к какой партии он принадлежит. Монк стал лагерем в Барнете, в четырех милях от столицы. Парламент ликовал, воображая, что нашел в нем покровителя. Народ ждал, когда знаменитый полководец покажет себя, чтобы судить о нем. Даже д'Артаньян не мог разобраться в его тактике. Он наблюдал и восхищался. Монк не мог войти в Лондон с готовым решением, не вызвав там междоусобной войны. Он медлил.
   Вдруг, вопреки ожиданию, Монк прогнал из Лондона военную партию и занял город именем парламента.
   Потом, когда граждане исполнились возмущения против Монка, когда даже солдаты стали обвинять своего начальника, он, убедившись, что сила на его стороне, объявил «охвостью» парламента, что пора ему сложить с себя полномочия и уступить место настоящему, а не шутовскому правительству.
   Монк объявил об этом, опираясь на пятьдесят тысяч шпаг, к которым в тот же вечер с бурным ликованием присоединилось пятьсот тысяч жителей славного города Лондона.
   И вот в ту минуту, когда народ, после шумных празднеств и пирушек на улицах, задумался над тем, кому передать власть, вдруг узнали, что из Гааги отплыл корабль, на котором находится Карл II.
   — Господа, — заявил Монк своим офицерам, — я отправляюсь навстречу законному королю. Кто любит меня, пусть следует за мной!
   Слова его были встречены бурными возгласами.
   Услышав их, д'Артаньян задрожал от радости.
   — Черт возьми! — сказал он Монку. — Вот это смело!
   — Вы поедете со мной?
   — Непременно, генерал!.. Но скажите мне, прошу вас, что написали вы в письме, отправленном с Атосом, то есть с графом де Ла Фер?.. Помните… в день нашего приезда?
   — От вас у меня нет тайн, — ответил Монк. — Я написал только: «Жду ваше величество через шесть недель в Дувре».
   — Ну, тогда я не скажу, что это смело, а скажу, что это тонко разыграно.
   — Вы в этих делах знаток, — отвечал Монк.
   Это был единственный намек генерала на его путешествие в Голландию.

Глава 32. АТОС И Д'АРТАНЬЯН ОПЯТЬ ВСТРЕЧАЮТСЯ В ГОСТИНИЦЕ «ОЛЕНИЙ РОГ»

   Английский король с величайшей пышностью въехал в Дувр, потом в Лондон. Он вызвал братьев, привез с собой сестру и мать. Англия так долго была предоставлена самой себе, то есть тирании, власти людей жалких и безрассудных, что возвращение Карла II, которого англичане, впрочем, знали только как сына человека, которому они отрубили голову, было праздником для всех трех королевств. Ликующие крики народа так поразили молодого короля, что он прошептал на ухо своему младшему брату, Джону Йоркскому:
   — Право, мы, должно быть, сами виноваты, что долго не возвращались в страну, где нас так любят.
   Короля окружала великолепная свита. Прекрасная погода благоприятствовала торжеству. Карл точно помолодел и был весел; он казался совершенно другим. Все ему улыбалось, даже солнце. Среди этой праздничной и шумной толпы придворных льстецов, по-видимому, забывших, что они сопровождали на эшафот отца нового короля, человек в костюме лейтенанта мушкетеров с улыбкой на тонких умных губах смотрел то на оравшую толпу, то на Карла II: король притворялся растроганным и усердно кланялся дамам, бросавшим букеты под ноги его лошади.
   — Неплохо быть королем! — сказал себе этот человек, поглощенный созерцанием окружающего, и, глубоко задумавшись, остановился на дороге, пропустив всю свиту. — Вот король, усыпанный золотом и брильянтами, как Соломон, пестреющий цветами, как, весенний луг: он пригоршнями будет черпать из сундуков, где его верноподданные, прежде поголовно изменявшие ему, накопили кучу золота. Теперь его забрасывают букетами так, что он может утонуть в них; а если б он явился сюда два месяца назад, на него посыпалось бы столько же пуль и ядер. Право же, неплохо быть королем!
   Шествие двигалось вперед. Волна криков отхлынула вслед за королем по направлению к дворцу; однако мушкетера все еще сильно толкали.
   — Черт возьми! — продолжал наш философ. — Все эти люди наступают мне на ноги и не ставят меня ни во что, потому что они англичане, а я француз. Если спросить у них: «Кто такой д'Артаньян?» — они ответят: «Не знаем!» Но если им сказать: «Вот король! Вот Монк!» — они сейчас же до полной хрипоты будут кричать во всю глотку: «Да здравствует король! Да здравствует Монк!» Однако, — продолжал он, лукаво и немного свысока поглядывая на спешащую толпу, — подумайте немножко, добрые люди, что совершил Карл Второй, что совершил Монк, и припомните кстати, что сделал незнакомец, именуемый д'Артаньяном. Правда, вы не знаете, что он сделал, вы не знаете его самого, что, может быть, мешает вам правильно судить.
   Но… какая важность! Это не мешает Карлу Второму быть великим королем, хотя он провел двенадцать лет в изгнании, а Монку — великим полководцем, хотя он съездил в Голландию в ящике. Ну, если уж признано, что один великий король, а другой — великий полководец, то будем кричать: «Ура королю Карлу Второму! Ура генералу Монку!»
   И его голос слился с тысячью голосов, на минуту заглушив все другие.
   Чтобы подчеркнуть свою преданность, он снял шляпу и размахивал ею.
   Кто-то схватил его за руку, как раз когда он с величайшим жаром проявлял свои верноподданнические чувства.
   — Атос! — воскликнул д'Артаньян. — Вы здесь!
   Друзья обнялись.
   — Вы здесь, — продолжал мушкетер, — и не в королевской свите, любезный граф? Как! Вы — герой праздника — не едете возле его величества, восстановленного короля, по левую сторону, как Монк по правую? Признаюсь, я не понимаю ни вас, ни короля, который вам стольким обязан.
   — Вы всегда шутите, любезный д'Артаньян, — отвечал Атос. — Неужели вы никогда не бросите этой дурной привычки?
   — Почему же вы не в свите?
   — Я не в свите потому, что не хочу этого.
   — А почему вы не хотите?
   — Потому что я не курьер, не посланник, и не представитель короля французского, и мне не следует быть зовите иностранного короля.
   — Черт возьми! Вы, однако, были при покойном короле, отце его…
   — То было другое дело: он шел на смерть.
   — Однако ваши услуги Карлу Второму…
   — Я сделал только то, что должен был сделать. Вы знаете, я не люблю блеска. Пусть король Карл Второй оставит меня в покое и в тени, раз я ему не нужен; это то, чего я прошу.
   Д'Артаньян вздохнул.
   — Что с вами? — спросил Атос. — Можно подумать, что счастливое возвращение короля в Лондон огорчает вас, друг мой? А ведь вы сделали для его величества, по крайней мере, столько же, сколько и я.
   — Не правда ли? — спросил д'Артаньян со своим смехом гасконца. — Не правда ли, и я много сделал для его величества, хотя этого и не подозревают?
   — Да, да! — отвечал Атос. — И король знает это, поверьте мне, друг мой.
   — Знает! — повторил мушкетер с — горечью. — Черт возьми, я в этом не сомневался, но сейчас постарался забыть!
   — Но он не забудет, уверяю вас!
   — Выговорите так только затем, чтобы утешить меня, Атос!
   — В чем же?
   — Черт возьми! А мои издержки? Я разорился, мой друг, совершенно разорился из-за восстановления этого принца, который сейчас проскакал на буланой лошадке.
   — Король не знает, что вы разорились, друг мой, но он знает, что многим обязан вам.
   — Что мне в этом, Атос, подумайте! Я вам отдаю попранную справедливость: вы сделали все, что могли. Но ведь именно я привел к благополучному концу все ваши замыслы, хотя с первого взгляда кажется, что я мешал их успеху. Следите за ходом моих рассуждений: все ваши доводы и вся ваша кротость, наверное, не убедили бы генерала Монка; а я так жестоко обошелся с ним, что доставил вашему принцу случай щегольнуть благородством.
   Только из-за моего счастливого промаха он смог проявить великодушие; а за великодушие Монк заплатил Карлу, возвратив ему трон.
   — Все это, друг мой, сущая правда, — отвечал Атос.
   — И что же? Хотя это сущая правда, однако, любезный друг, я ворочусь домой, обласканный Монком, который называет меня беспрестанно «любезным капитаном», хотя я ему вовсе не любезен и не капитан, любимый королем, который уже забыл мое имя; я человек, проклинаемый солдатами, которых я соблазнил обещаниями крупной награды, осуждаемый славным Планше, у которого я взял часть его состояния.
   — Как так? При чем тут Планше?
   — А вот при чем. Монк воображает, что он призвал этого разодетого, улыбающегося, обожаемого короля; вы воображаете, что поддержали его; я думаю, что доставил ему победу; народу кажется, что он отвоевал его; сам он воображает, что достиг цели переговорами. Все это неправда: Карл Второй, король Англии, Шотландии и Ирландии, восстановлен французским лавочником по имени Планше, живущим на Ломбардской улице. Вот что значит величие! Суета сует! — как говорит Писание.
   Атос невольно улыбнулся.
   — Любезный д'Артаньян, — сказал он, дружески пожимая руку мушкетера, — неужели вы перестали быть философом? Неужели вас не утешает мысль, что вы спасли мне жизнь, подоспев так счастливо с Монком, когда эти окаянные приверженцы парламента хотели сжечь меня живьем?
   — Вы отчасти сами заслужили такое наказание, дорогой граф.
   — За что? За спасение миллиона, принадлежавшего его величеству королю Карлу?
   — Какого миллиона?
   — Да, ведь вы ничего не знаете о нем, друг мой!
   Но не сердитесь на меня; это была не моя тайна. Слово «Remember!», которое сказал Карл Первый на эшафоте…
   — И которое значит помни!..
   — Именно так. Слово это значило: «Помните, что в нью-каслских погребах спрятан миллион и что это золото принадлежит моему сыну».
   — А, теперь понимаю!.. Понимаю также, — и это всего хуже, — что каждый раз, как Карл Второй вспоминает обо мне, он говорит самому себе:
   «Этот человек чуть не заставил меня потерять корону. К счастью, я был великодушен, благороден, полон присутствия духа». Вот что думает обо мне и о короле молодой дворянин а черном поношенном платье, который в Блуаском замке оросил меня со шляпой в руке впустить его в кабинет короля французского.
   — Д'Артаньян, д'Артаньян! — сказал Атос, кладя руку на плечо мушкетера. — Вы несправедливы.
   — Я имею право на это.
   — Нет, вы не знаете будущего.
   Д'Артаньян пристально посмотрел на друга и расхохотался.
   — Признаюсь, любезный Атос, — заметил он, — у вас попадаются великолепные выражения. Я слыхал такие только от вас и от кардинала Мазарини.
   Атос сделал протестующий жест.
   — Извините, друг мой, если я оскорбил вас, — продолжал д'Артаньян с улыбкой. — Будущее! Как хороши снова, которые много обещают! Как приятно жевать их, когда нечего есть! Черт возьми! Я слышал пропасть многообещающих слов. Когда же я услышу хоть одно слово, которое исполняет обещание! Но оставим это, — молвил д'Артаньян. — Что вы делаете здесь, любезный Атос? Вы казначей короля?
   — Как! Казначей? Почему?
   — А как же? У короля есть миллион, стало быть, ему нужен казначей. У французского короля ровно ничего нет; однако у него есть суперинтендант финансов, господин Фуке. Впрочем, надо признать, что зато у господина Фуке есть несколько миллиончиков.
   — О, наш миллион давно уже истрачен, — сказал Атос и рассмеялся, в свою очередь.
   — Понимаю: он пошел на бархат, атлас, брильянты, на перья всяких сортов и цветов. Все это семейство очень нуждалось в портных и белошвейках.
   Помните, Атос, сколько мы тратили на одежду во времена сражений под Ла-Рошелью, перед тем как вступить на конях в город, Две или три тысячи ливров. Но ведь на королевское платье нужно ткани больше, тут истратишь миллион… Скажите, по крайней мере, Атос, если вы и не казначей, то все-таки вы имеете вес при дворе?
   — Клянусь честью, сам не знаю, — отвечал Атос просто.
   — Неужели не знаете?
   — Нет, я после Дувра не видал короля.
   — А, он забыл и вас! Черт возьми! Недурно!
   — У его величества столько дел!
   — О! — вскричал д'Артаньян, со свойственной ему одному тонкой усмешкой, — Клянусь честью, я начинаю снова любить монсеньера Джулио Мазарини. Как! Король не видал вас, Атос?
   — Нет.
   — И вы не сердитесь?
   — За что? Вы, кажется, думаете, любезный д'Артаньян, что я поступил таким образом ради короля? Да я совсем не знаю его. Я защищал отца, который олицетворял для меня священное начало, и я склонился в сторону сына опять-таки из приверженности тому же принципу. Я сделал все это ради его отца, который был достойный рыцарь, благороднейший человек, вы помните?
   — Правда, человек прекрасный и добрый. Жил скверно, но умер хорошо.
   — Так поймите же, любезный д'Артаньян, покойному королю я поклялся в последнюю минуту его жизни честно сохранить тайну о сокровище, которое я должен был передать его сыну, чтобы помочь ему в случае надобности. Молодой принц приехал ко мне. Он рассказал мне про свою бедность, видя во мне только живое воспоминание о своем отце. Я исполнил для Карла Второго только то, что обещал Карлу Первому, не больше. Стало быть, какое мне дело, благодарен он или нет! Не ему, а себе оказал я услугу, сняв с себя ответственность.
   — Я всегда говорил, — произнес д'Артаньян со вздохом, — что бескорыстие — бесподобная вещь.
   — Ну так что же, дорогой друг, — заметил Атос, — вы точно в таком же положении, как я. Если я правильно понял ваши слова, вас тронуло несчастье молодого принца. Вы поступили во много раз благороднее, чем я: вы ничем не были обязаны сыну погибшего короля, а я должен был исполнить свой долг. Вы-то не должны были платить ему цену той драгоценной капли крови, какую он уронил на мое чело с помоста своего эшафота. Вас побуждало только сердце, благородное доброе сердце, которое таится под вашим наружным скептицизмом, под вашими язвительными насмешками. Вы употребили на это деньги вашего преданного слуги, может быть, ваши собственные, — я даже в этом уверен, — и в довершение всего ваши жертвы не признаются!
   Что за беда? Вы хотите возвратить деньги Планше?.. Понимаю ваше желание, друг мой: неприлично дворянину, заняв деньги у своего подчиненного, не отдать ему капитала вместе с процентами. Знаете что, я продам замок Ла Фер или, ради этого много, какую-нибудь маленькую ферму. Вы расплатитесь с Планше, и, будьте уверены, в моих амбарах останется довольно хлеба для нас обоих и для Рауля. Таким образом, любезный друг, вы будете обязаны только самому себе, и — я знаю вас хорошо — вам очень приятно будет думать: «Я возвратил корону королю Англии». Не так ли, друг мой?
   — Атос, Атос, — протянул д'Артаньян в раздумье, — я уже говорил вам, что, когда вы станете аббатом, я буду слушать ваши проповеди. Если вы скажете мне, что есть ад, черт возьми, я стану бояться огня и сковородки. Вы лучше меня, вернее сказать, вы лучший из людей. А за собой я признаю только одно достоинство: я не завистлив. Все остальные пороки найдутся во мне с избытком.
   — А я не знаю никого, кто бы мог сравниться с д'Артаньяном, — возразил Атос. — Но мы незаметно пришли К дому, где я живу. Не хотите ли вы зайти ко мне, дорогой друг?
   — О, да это, кажется, гостиница «Олений рог»! — вскричал д'Артаньян.
   — Признаюсь, мой друг, я нарочно выбрал ее. Люблю старых знакомых; мне приятно сидеть на том самом месте, на которое я опустился, истомленный усталостью, убитый отчаянием, когда вы воротились вечером тридцать первого января.
   — Открыв убежище замаскированного палача? Да, то был страшный день!
   — Так войдем же, — предложил Атос.
   Они вошли в зал, который прежде был общим. И в гостинице, и в этом общем зале произошли большие перемены. Прежний хозяин разбогател, закрыл гостиницу и превратил зал в бакалейный склад. Остальные комнаты он сдавал внаймы приезжим.
   С невыразимым волнением д'Артаньян узнал всю мебель комнаты, расположенной в первом этаже; узнал обивку стен, занавески, даже географическую карту, которую Портос так любовно изучал на досуге.
   — Прошло одиннадцать лет! — воскликнул д'Артаньян. — Черт возьми! А мне кажется, что целое столетие!
   — А мне — один день, — сказал Атос. — Понимаете ли, друг мой, какую я испытываю радость при мысли, что вы здесь со мною, что я жму вату руку, что могу далеко отбросить шпагу и кинжал и без опасения приняться за эту бутылку хереса. Моя радость была бы еще полнее, если б наши два друга сидели с нами у стола, а Рауль, милый мой Рауль, стоял на пороге и смотрел на нас своими большими, блестящими, ласковыми глазами.
   — Да, да, — сказал д'Артаньян с волнением, — это правда. Я вполне согласен с вами, особенно с вашей первой мыслью: приятно смеяться, сидя на том самом месте, где мы содрогались, ежеминутно ожидая, что Мордаунт появится в дверях.
   В эту минуту дверь отворилась, и д'Артаньян, как он ни был храбр, не мог не вздрогнуть.
   Атос понял его и улыбнулся:
   — Это наш хозяин, он несет мне какое-то письмо.
   — Да, милорд, — сказал трактирщик, — я действительно принес письмо вашей милости.
   — Благодарю, — кивнул Атос и взял письмо, не взглянув на него. — Скажите, любезный хозяин: вы не узнаете моего гостя?
   Старик поднял голову и внимательно посмотрел на д'Артаньяна.
   — Нет, не узнаю.
   — Он один из тех друзей, о которых я вам говорил; он останавливался здесь со мною одиннадцать лет назад.
   — Здесь перебывало столько иностранцев! — вздохнул старик.
   — Но мы были здесь тридцатого января тысяча шестьсот сорок девятого года, — прибавил Атос, думая этим указанием расшевелить ленивую память трактирщика.
   — Может статься, — отвечал он, — но это было так давно!
   Он поклонился и вышел.
   — Благодарю! — сказал д'Артаньян. — Вот, совершай подвиги и перевороты, вырубай шпагою свое имя на камнях или на меди; если кое-что крепче, тверже и беспамятнее железа, меди и камня: это старый череп разбогатевшего трактирщика. Он не узнает меня! А я так узнал бы его…
   Атос, улыбаясь, распечатал письмо.
   — А! — обрадовался он. — Письмо от Парри.
   — Ого! — проговорил д'Артаньян. — Читайте, друг мой, читайте! В нем, верно, есть свежие новости.
   Атос покачал головой и прочел:
 
   «Любезный граф, его величество король с величайшим сожалением заметил, что вы не находились при нем сегодня во время его торжественного въезда. Король приказал мне написать вам об этом и просить, чтобы вы вспомнили о нем. Его величество ждет вас сегодня вечером в Сент-Джемсском дворце от девяти до одиннадцати часов.
   С истинным почтением имею честь быть вашим покорнейшим слугою
   Парри».
 
   — Видите, любезный д'Артаньян, не надо сомневаться в доброте королей.
   — Не сомневайтесь, вы правы, — отвечал д'Артаньян.
   — Ах, милый, дорогой друг, простите меня, — сказал Атос, от которого не ускользнул оттенок горечи в словах д'Артаньяна. — Неужели я невольно оскорбил своего лучшего товарища?
   — Что вы, Атос! Я даже провожу вас до дворца, разумеется до ворот; кстати прогуляюсь.
   — Вы войдете вместе со мною, друг мой. Я хочу сказать его величеству…
   — Не надо! — вскричал д'Артаньян с непритворной гордостью. — Нехорошо просить милостыню; но нет хуже, чем просить ее через других. Пойдемте, друг мой, прогулка мне будет очень приятна; по дороге я покажу вам дом генерала Монка, который приютил меня. Славный домик! Знаете ли, выгоднее быть генералом в Англии, чем маршалом во Франции.
   И он увел Атоса, огорченного притворной веселостью своего друга.
   Весь город был в радостном возбуждении. Двое друзей каждое мгновение сталкивались с энтузиастами, которые расспрашивали их, намереваясь покричать: «Да здравствует добрый король Карл!» Д'Артаньян отвечал ворчанием, Атос улыбкой. Так дошли они до дома Монка, который, как мы уже говорили, надо было миновать, чтобы достичь Сен-Джемсского дворца.
   Дорогой Атос и д'Артаньян разговаривали мало, должно быть потому, что им надо было переговорить о слитком многом. Атос думал, что, если он заговорит, д'Артаньяну покажется, что слова его звучат радостью, которая оскорбит мушкетера, д'Артаньян, со своей стороны, молчал из опасения, что в словах его проявится горечь, которая смутит Атоса. Радость одного и обида другого словно соперничали в молчании. Наконец первым заговорил д'Артаньян, у которого слова всегда вертелись на кончике языка.
   — Помните ли, Атос, — произнес наконец он, — то место в записках д'Обинье, где этот преданный слуга — гасконец, как я, бедный, как я, — я чуть не сказал: храбрый, как я, — рассказывает про скупость Генриха Четвертого? Отец мой часто говорил мне, я хорошо помню, что господин д'Обинье лгун. Однако посмотрите, как вся нисходящая линия великого Генриха похожа на него в этом отношении.
   — Помилуйте, д'Артаньян! Французские короли скупы? — воскликнул Атос.
   — Вы сума сошли, друг мой!
   — О, вы никогда не видите недостатков в других, потому что у вас самого их нет. Но Генрих Четвертый в самом деле был скуп. Людовик Тринадцатый, сын его, тоже был скуп; мы с вами знаем об этом кое-что, не так ли! У Гастона Орлеанского этот порок дошел до предела; за это его ненавидели все служившие у него. Бедная Генриетта была скупа поневоле. Она обедала не каждый день и топила у себя в комнатах не каждую зиму, и она подала пример своему сыну, Карлу Второму, внуку великого Генриха Четвертого, который скуп вдвойне, и как мать и как дед. Что, хорошо я вывел родословную скупости?
   — Д'Артаньян, друг мой, вы очень строги к Бурбонам.
   — Ах, я забыл еще самого лучшего из них… другого внука беарнца, Людовика Четырнадцатого, моего бывшего повелителя. Этот тоже, я думаю, скуп: он не хотел дать миллиона своему брату Карлу! Ну-ну, вижу, что вы начинаете сердиться… Кстати, мы подошли к моему дому или, лучше сказать, к дому моего друга Монка.
   — Дорогой д'Артаньян, я не сержусь, но вы меня огорчаете. В самом деле, всегда грустно, когда человек не занимает того положения, на какое имеет право по своим заслугам: ваше имя должно так же блистать, как имена самых знаменитых воинов и дипломатов. Разве Люини, Беллегарды и Бассомпьеры больше вас заслужили богатство и славу? О, вы правы, друг мой, тысячу раз правы!
   Д'Артаньян вздохнул и ввел друга в дом генерала Монка.
   — Позвольте, — сказал он, — я оставлю дома свой и кошелек. Если в толпе хваленые лондонские жулики, славящиеся даже в Париже, обокрадут меня, отнимут последнее, то мне не на что будет вернуться во Францию…
   С веселым сердцем выехал я из Франции и еще веселее возвращаюсь, потому что вся моя старая ненависть к Англии воскресла и еще усилилась.
   Атос не отвечал.
   — Так подождите, любезный друг, минутку, я пойду посмотрю. Знаю, что вы спешите получить награду, но поверьте, мне также не терпится разделить вашу радость… Хоть издали… Подождите меня.
   Д'Артаньян почти уже прошел сени, когда полусонный, полулакей, исполнявший у Монка должность привратника и сторожа, остановил нашего мушкетера и произнес по-английски:
   — Извините, милорд д'Артаньян.
   — Это еще что такое? Уж не выгоняет ли меня и генерал? Только этого недоставало.
   Эти слова, сказанные по-французски, нисколько не подействовали на того, к кому относились: привратник говорил только по-английски, с примесью самого грубого шотландского наречия. Но они больно кольнули Атоса, Потому что, казалось, Белова д'Артаньяна начинали оправдываться.
   Англичанин протянул письмо д'Артаньяну со словами:
   — От генерала.
   — Отлично, так и есть, он выгоняет меня, — сказал гасконец. — Читать ли письмо, Атос?
   — Вы, наверное, ошибаетесь, — отвечал Атос. — Или на свете нет честных людей, кроме вас и меня?
   Д'Артаньян пожал плечами и распечатал письмо; между тем невозмутимый англичанин поднес фонарь, чтоб посветить нашему мушкетеру.
   — Что с вами? — спросил Атос, видя, что д'Артаньян изменился в лице.
   — Прочтите сами.
   Атос взял бумагу и прочитал:
 
   «Господин д'Артаньян, король очень сожалеет, что вы не провожали его в собор св. Павла. Его величество говорит, что ему очень недоставало вас, — так же как и мне, любезный капитан. Есть только одно средство исправить дело. Его величество ждет меня в девять часов в Сент-Джемсском дворце. Не хотите ли быть там в одно время со мною? Король назначает этот час для вашей аудиенции».
 
   Письмо было подписано Монком.

Глава 33. АУДИЕНЦИЯ

   — Ну что? — воскликнул Атос с ласковым упреком, прочтя д'Артаньяну письмо Монка.
   — Что? — повторил мушкетер, покраснев от радости и немного от стыда, так как слишком поторопился обвинить короля и Монка. — Простая вежливость, она ни к чему не обязывает, но, конечно, все-таки вежливость.
   — Мне не верилось, что молодой король так неблагодарен, — сказал Атос.
   — Надо признаться, у него еще не было времени забыть прошлое, — отвечал д'Артаньян. — Но до сих пор все оправдывало мое мнение.
   — Согласен, дорогой друг, согласен. Вот вы опять развеселились. Вы не поверите, как я рад.
   — Значит, — сказал д'Артаньян, — король принимает Монка в девять часов, а меня примет в десять. Это, наверное, большая аудиенция, из тех, которые мы называем в Лувре раздачей святой воды. Пойдемте, друг мой, авось и нам перепадет капелька.