Дюнан Сара. На грани

   Анна в баре, все еще с бокалом в руке, на секунду опешила, не зная, что и подумать.
   — Единственное, что остается предположить, это то, что он зарабатывает лучше моего.
   Сказано это было тем самым голосом. Опустив взгляд, она увидела неподалеку от себя сидящего возле стойки бара мужчину с книжкой в руке. На обороте она успела прочитать одно-единственное слово: «Искупление». Других слов из заглавия она не разобрала, слишком поглощенная разглядыванием мужчины.
   — Вы со столика сто десятого, я не ошиблась?
   Он изобразил гримасу.
   — По крайней мере, так было задумано. Безусловно он оказался не таким красивым, как его голос, но приятной, солидной наружности — короткостриженые волосы с проседью и широкоскулое лицо с морщинками от улыбок и прочими морщинками, улыбчивое и вообще живое. Ничего сногсшибательного, однако что-то в глазах его указывало, что его самого это ничуть не смущает. «Больше переписывать очерк не потребуется, — подумала она. — Пока на этом все». Сама того не желая, она еще плотнее обернула вокруг себя свой маскировочный халат — мысль о работе. Маскарадный костюм. Удивительно, но в иных обстоятельствах костюм этот не только не скрывает, но обнажает личность.
   — По-моему, вы сказали, что зарезервировали столик.
   — Я и зарезервировал, но, по-видимому, соперник мой оказался сильнее. Надо думать, он празднует какую-то знаменательную дату.
   — Какую же?
   — А как по-вашему? День, когда он впервые надел длинные брюки. Или, может, когда он снял их.
   Она бросила взгляд на парочку за столиком. Те улыбались друг другу.
   — О, по-моему, он уже взял быка за рога, — сказала она. — Вы не находите?
   Он нахмурился.
   — Странно, что она проявила к нему интерес. Вот будь вы на ее месте — проявили бы?
   Она пожала плечами.
   — Сначала проявила, но тут же опомнилась бы. Это вы так книгой были поглощены, что ничего не заметили? Но не в этом дело, — негромко сказала она. — Вы не с той точки зрения смотрите. Здесь речь идет не о сексе, тут замешана любовь.
   — Ах, любовь... — И по тому, как выговорил он это слово, было ясно, что в его жизни любовь не играла особой роли. — Неудивительно, что я проиграл борьбу за столик. — Он помолчал, пристально глядя ей в глаза. — Но мне удалось получить другой столик. Перейдем, или же вы предпочитаете еще выпить?
   Она сравнила два вида из окна. С одной стороны Сент-Пол — подсвеченный, почти парящий в воздухе, и с другой — строительные леса и административные здания восьмидесятых.
   — Насчет здешнего прекрасного вида вы, я думаю, соврали.
   Он вздохнул.
   — По-моему, «соврал» — это слишком сильно сказано. Немного преувеличил, вот и все. Однако еда здесь это компенсирует, обещаю.
   Едва сев за стол, он, казалось, потерял к ней интерес, озабоченный меню и получением максимального удовольствия от блюд. Анна, на которую кухня, гастрономия и преувеличенное к ним внимание в современном мире обычно наводили тоску, отметила это как первый его промах. Хорошее начало, но затем наступил спад, думала она, зная, что попутные эти наблюдения пригодятся ей вечером, когда она запишет их для очерка — многие, но не все. Теперь они познакомились достаточно, чтобы называть друг друга по именам. Он был Сэмюел (уменьшительным от него, без сомнения, было Сэм). Своих фамилий пока что они не назвали. Что и хорошо — по крайней мере, ей не придется лгать. Интересно, собирается ли лгать ей он.
   Он поднял глаза.
   — Простите. Дайте мне еще минуточку.
   Она пожала плечами. Он опять с головой ушел в свое занятие, по-видимому, мужчина этот привык себя баловать. Ужасно самоуверен.
   Подошел официант, и они принялись обсуждать тонкости приготовления тушеной баранины. Она сидела, вертя в руках и поглаживая ножку бокала. Возможно, на каких-то женщин это и производит впечатление, думала она.
   — Ну вот, — сказал он, покончив с заказом. — Теперь все. Мы одни. С чего начнем? Можем начать с работы, прошлых связей, представиться как положено, а можем перечислить десять самых любимых фильмов. Имеются встречные предложения?
   Да, кошмарно самоуверен. Но, по крайней мере, с ним не скучно. Пока что. Она издала смешок:
   — Сколько раз вы проделывали такое раньше?
   — Ну, думаю, чаще, чем это делали вы, — с улыбкой сказал он. — Поэтому-то и сменил тактику.
   — Стали больше обращать внимание на голос, чем на содержание?
   — Стал больше обращать внимание на существо дела, предпочитая его болтовне.
   — По тому, сколько времени вы уделили ягнятине, этого не скажешь.
   Он передернул вопрос.
   — Здешняя ягнятина того стоит. А не про все, означенное в меню, можно это сказать. Я хотел удостовериться, что нам принесут самое лучшее. Теперь дело сделано, я спокоен. Вот так. Так это шутка или всерьез?
   — Вы о чем?
   — О вашем сообщении.
   — Я думала, вы все поймете по голосу.
   — Я и понял. Вы там сказали, что с личной жизнью у вас все в порядке, но вы хотите попробовать что-то еще. Не постоянно, но от случая к случаю.
   — Да, — спокойно подтвердила она. — Я говорила что-то в этом роде.
   Это означает, что вы замужем?
   Нет.
   Дети?
   Да.
   — Сколько же?
   — Один ребенок.
   — Подробнее рассказать не хотите?
   — Дочка. Шести с половиной лет. Зовут Лили.
   — Лили? Красивое имя. Отец помогает вам содержать ребенка?
   — Нет, — сказала она, и впервые в голосе ее прозвучало раздражение. — Ребенка содержу я.
   — Значит, отца на горизонте не просматривается?
   — Скажите мне, Сэмюел, чем вы зарабатываете на жизнь?
   — У-у... Как скучно! Мы же решили этого не касаться.
   — Простите, но это вы решили. Пауза.
   — Я продаю картины. Различным фирмам и компаниям.
   — Как интересно!
   — Вовсе нет, — резко парировал он. Он откинулся на спинку кресла. — Не хотите начать разговор заново?
   Слова эти ошарашили ее.
   — Не знаю... А с какого места заново? Он пожал плечами.
   — Ну, мы делали заказ. Это повторять, во всяком случае, мы не будем, так как первая трещина, как мне кажется, наметилась здесь? Я прав? Вы рассердились. Я не ошибся?
   Она издала сердитый смешок.
   — Вернее будет сказать, что здесь я заскучала после многообещающего знакомства.
   — Знаю. — Он вздохнул. — Еда — мой грех. Должен признаться, что еду я люблю не меньше секса.
   — И едите регулярно, не правда ли? — сухо осведомилась она.
   — Верно. И всегда готов съесть еще немножко, — сказал он, улыбнувшись на этот раз широко, отчего морщины на его лице обозначились четче. Держу пари, что после такой улыбки каждая из них готова есть у тебя с руки, подумала она. И не только есть. Хотя и она с ним не скучает, не очень понимая, правда, интересует он ее чисто профессионально или как-нибудь иначе.
   — Ну а с вами как обстоят дела, Сэмюел? Женаты?
   — Да, женат.
   — Дети?
   — Нет, детей нет.
   — И давно вы женаты?
   — Восемь лет.
   — Это долгий срок. И ваш брак удачен?
   — Более или менее.
   — Сейчас, по-видимому, вы в фазе менее удачной.
   — Не совсем так. — Он сдвинул брови. — Послушайте, в вашем сообщении вы ясно дали понять, что ищете не мужа.
   — Верно.
   — Вот и хорошо. Она рассмеялась.
   — Ну а чего ищете вы?
   — Да, думаю, того же, что и вы, — негромко сказал он и замолчал, наполняя ее бокал, потом свой. — Расскажу вам, как обстоит дело. Живу я за границей — во Франции, но каждый месяц на пару-другую дней приезжаю в Лондон по делам, и в это время я чувствую себя... ну, вдали от дома, что ли. Так, будто я — не я, а кто-то другой. Мне нравится это ощущение. Оно возвращает мне... как бы это сказать? Своего рода цельность. — Он сделал паузу на случай, если она хочет что-то сказать, но она молчала. — В прошлом году у меня был роман с женщиной, с которой я познакомился в самолете. Роман этот длился два месяца. Мне с ней было очень хорошо, и я сожалел, когда все кончилось. Наверное, я надеялся на повторение такой истории.
   — И подумали, что объявления о знакомствах — подходящий способ отыскать кого-то в этом роде?
   — Не хуже прочих способов.
   Она слегка передернула плечами.
   — Что ж, по крайней мере, честно.
   — Я таков и есть, — сказал он, глядя ей прямо в глаза. — Честный. Честное слово! Есть люди, которые скрывают за этим недостаток морали. Но не у всех это так. — Перчатка брошена. Он усмехнулся. — Послушайте, что касается меня, то соблюдения приличий тут не требуется, хорошо? Если вы почувствуете, что это не то, что вам надо — меньше или больше того, что требуется, — вы можете прервать все это в любую секунду, как только пожелаете.
   Она задержала на нем взгляд. Хотя слова его и были циничны, в его устах циничными они не казались. Наоборот, в голосе его слышалась даже какая-то теплота. В противовес этому, в цинизме можно было обвинить ее, во время их разговора делавшую мысленные заметки для будущего очерка.
   — Спасибо, я это учту. А кто в таком случае заплатит по счету? Я хочу сказать, если я предпочту уйти?
   Он осклабился.
   — Поскольку я, так или иначе, отведаю что-нибудь с вашей тарелки, думаю, будет справедливо, если по счету заплачу я.
   Она кивнула.
   — Ну а если произойдет так, что уйти захотите вы?
   — Нет, сначала я уж поем, — Он поднял на нее глаза. — Я не захочу... Я имею в виду, не захочу уйти. И пусть не покажется вам это чересчур самонадеянным, но мне кажется, что и вы также не захотите уйти. По крайней мере, пока.
   Она глядела на него, чувствуя, как начинает шевелиться в ней желание — легкое покалывание где-то в районе диафрагмы. Это все биология, подумала она, остаточные проявления поля — не более. Этим можно и пренебречь.
   Она глубоко вздохнула и, сама того не желая, вдруг выпалила:
   — Я люблю дочь.
   Мне понятны ваши чувства. Я люблю жену.
   Вовсе не рассердившись, она тихонько цокнула языком:
   — Но, однако, с нею я не сплю. Замешкавшись лишь на секунду, он сказал:
   — И я с женой не сплю. — И с легкой улыбкой добавил: — Почти. А почти — не считается.
   Она не ответила ему улыбкой.
   — Но должен признаться вам, Анна, что очень хотел бы спать с вами.
   Будучи достаточно умен, чтобы уже в самом начале не опростоволоситься столь примитивным образом, он, видимо, знал, что ей такое сказать можно. Что он не смутит ее подобным признанием. Вот сейчас легко все и прекратить, подумала она. Хороший очерк у тебя уже в кармане, а больше тебе ничего и не надо. Если только и вправду тебе больше ничего не надо — разве нет у тебя иных желаний?
   — Вам не кажется, что ваши действия чисто рефлекторны — как, проголодавшись, приняться за еду?
   Он засмеялся.
   — Допускаю, что это может выглядеть патологией, однако уверяю вас, что это не так. Неудача меня не обескуражит. Мне случалось проделывать это и в одиночестве. В прошлом такое бывало. — Он помолчал. — Я предупредил вас, что честен и откровенен с вами.
   — Бывало? И за этим же столиком? — воскликнула она, изобразив негодование.
   Он пожал плечами, словно извиняясь:
   — Нет, в последний раз это было за столиком номер сто десять.
   Она бросила взгляд в направлении 110-го столика. Парочка там ела, о чем-то деловито беседуя — судя по всему, разговор был не столько оживленным, сколько по-домашнему уютным. Парочка, в полном смысле слова.
   — А что, если не получится? — спросила она, опять возвращаясь к нему.
   — Вы имеете в виду секс? Что ж, тогда мы вкусно поедим и полюбуемся видом. Но не получиться не может. С хорошей партнершей я в этом дока даже больший, чем в еде. Доверьтесь мне. И себе доверьтесь.
   Она откинулась в кресле, вытянув под столом ноги. Ступня ее коснулась его ступни. Секунду он оставался неподвижен, потом рука его скользнула вниз и обхватила ее голую щиколотку; указательным пальцем он скинул с нее туфлю и медленно гладил теперь подошву ее ноги. Палец его был гладким. Плоть терлась о плоть. Он знал, что делал, Трудно было бы отрицать, что прикосновение это ей приятно. Хоть и несколько грубо.
   — У меня есть идея получше, — сказала она. — Почему бы нам вообще не пожертвовать едой?
   Он вытаращил на нее глаза, и впервые она увидела на лице его замешательство. В нем происходила борьба, он соизмерял альтернативы, и даже прикосновения его стали рассеянными. Когда-то она хорошо умела объединять страсть с озорством, и это делало ее неуязвимой для обид и разочарований. Вот сейчас бы вернуть мне это умение, думала она. Я созрела для него. Она засмеялась так громко, что за соседним столиком прекратили есть и обернулись к ним.
   Пока она говорила, решение, так или иначе, формулировалось.
   — Что ж, по крайней мере, тут вы не солгали, — сказала она, тихонько отодвигая ногу, и, сразу же почувствовав к нему жалость, добавила: — Но, по-моему, неразумно было бы нам достигать пика уже здесь и на этом этапе.
   Он тоже громко рассмеялся и, вытащив руку из-под стола, протянул ее ей над салфеткой, ножами и вилками, словно приветствуя делового партнера.
   — Итак, Анна... как ваша фамилия?
   — Ревел, — сказала она, запнувшись лишь на долю секунды, — Анна Ревел.
   Итак, Анна Ревел, — сказал он, — а я Сэмюел Тейлор. И я очень рад с вами познакомиться.
 
   Пока она предавалась воспоминаниям, в комнате темнело. Телефон, который она держала в руках, вдруг разразился звонком. «Из дома, — подумала она, хватая трубку. — Они ухитрились узнать номер».
   Из трубки несся посторонний шум — итальянцы веселились напропалую.
   — Послушай, у меня сейчас будет гипокликемическая кома. Что мне, «скорую» вызывать или официанта?
   «Позвонил бы жене», — подумала она и даже удивилась собственному раздражению.
   — Приступай без меня, — вместо этого произнесла она. — Я скоро иду.
   Она нехотя встала, ища, во что бы переодеться. Влезла в новую сумку и вытащила оттуда свежий топ, слишком поздно сообразив, что в него был завернут подарок Лили. Деревянная лошадка полетела на пол, грохнувшись передней ногой о каменные плитки. Послышался треск. Черт! Осторожно подняв лошадку, она оглядела причиненный ущерб. В передней ноге, на сгибе сустава, образовалась трещина. На ногах лошадь держалась, но ей требовалась ветеринарная помощь — какой-нибудь хороший клей. Собственная небрежность рассердила ее, так как она усмотрела в этом доказательство материнского небрежения.
   В ванной, когда она включила свет, по полу метнулся и исчез под раковиной таракан. Даже в самом средоточии чистоты здесь была грязь.
   — В чем дело? — громко вопросила она. — Яркий свет тебе не по вкусу, да?
   — Ну а ты сама? — еле слышно пробормотала она, разглядывая свое отражение в зеркале. — Что мы видим?
   Лицо, глядящее на нее из зеркала, было бледным, с легкой лиловатой припухлостью под глазами — следами бессонной ночи, так выглядят женщины после ночи любви. Опять вспомнились дом, Пол, Стелла, Майкл, ужинающие на воздухе в саду без нее, в то время как Лили торопится вниз по лестнице к телефону. Нет ли во всем этом риска — сближения с любовником ценой отдаления от них? У нее имеются работа, дочь, дом. Собственная жизнь. Другой ей не требуется. А если требуется, то что это доказывает в отношении собственной ее жизни, ее прошлого? Она опять взглянула на свое отражение в зеркале. Перемена, которую она заметила, касается лишь внешности или же это и внутренняя перемена? Да нет, это просто следы ночного секса. Захоти я, и мне ничего не стоит отсюда уйти и никогда больше не встретиться с ним, подумала она. Правда это или ложь? Глупый вопрос. Зачем ей лгать? И так ли невозможно совместить его с ними? В конце концов, мужчины это делают сплошь и рядом. Единственная хитрость тут — научиться не объединять их, думать о них как о чем-то совершенно различном.
   Порывшись в косметичке, она начала подкрашиваться, когда телефон зазвонил вновь.

Дома — Воскресенье, утром

   Проснулась я среди ночи от звука полного безмолвия. Тишина, но в ней было что-то странное, какое-то изменение. Первой моей мыслью было, что в дом кто-то забрался, второй — что вернулась Анна. Я встала и, на ходу натягивая халат, поспешила к двери.
   В полумраке лестничной площадки я различила ее силуэт — она сидела на верхней ступеньке, как домовой, крепко обхватив себя руками под коленками. Если бы ночь не была бы такой теплой, я решила бы, что так она спасается от холода. Но я сразу поняла, что это она обнимает себя.
   Боясь напугать ее, я очень тихо окликнула ее и почувствовала, что она слышит меня, хотя и не отвечает. Она лишь качнула головой, наклонив, положила ее на руки. Я расценила это движение как приглашение и села с ней рядом.
   — Привет, — тихо сказала я. — Не спится? Она слегка покачала головой.
   — Слишком много развлечений было днем, да?
   — Ты мамин халат надела, — сказала она, чуть склонив набок голову — лица ее не было видно за шапкой свесившихся волос.
   — Да, свой я забыла. Думаю, она бы не стала возражать, а ты как считаешь? Хочешь ко мне под халат? Места хватит.
   Опять еле заметное качанье головой. Мы посидели, помолчали. Хотелось обнять ее, укрыть теплотой своего тела, но я не знала, будет ли это правильно. Окажись на моем месте Анна, ей бы подсказал это инстинкт. Мать в этом смысле есть мать. .
   — Нового звонка ты не слышала?
   Она опять мотнула головой из стороны в сторону, на этот раз движение было резким. Я почувствовала исходящую от нее волну раздражения, но что именно раздражало ее — все вокруг или я, сказать мне было трудно. Как-то мы будем ладить, если Анна вообще не вернется, подумала я. Сможем ли преодолевать ночной мрак?
   — Хочешь пить?
   Она пожала плечами. Я подождала.
   — Может быть, тебе будет лучше спаться в маминой постели?
   По-прежнему нет ответа.
   Однажды позапрошлым летом, когда они с Анной гостили у меня, Анна пошла поздно вечером послушать музыку в парке, оставив меня с девочкой. Лили проснулась в каком-то кошмаре, такой я ее еще не видала, но, когда я попыталась ее успокоить, она словно взбесилась — стала метаться в приступе дикой ярости. Я даже испугалась ее. Девочка плакала, и истерика эта длилась, как мне казалось, часами, хотя на самом деле весь приступ продолжался тридцать пять минут — я проверила это по часам. Потом, так же внезапно, она угомонилась и, свернувшись калачиком у меня на коленях, заснула. Я побоялась стронуть ее с места, и Анна, вернувшись, застала нас в этой же позе — я сидела, держа на коленях спящую Лили.
   Анна отнеслась к происшествию здраво. Она сказала, что с Лили это случается — раз-два в году, и что сильное впечатление, которое такие случаи производят на окружающих, объясняется лишь тем, что обычное настроение Лили — оптимистическая жизнерадостность. Анна называла это «заглядывать в бездну». Бездна эта столь глубока, что может закружиться голова, но все, что остается делать, когда девочка погружается в такое состояние, — это быть с ней рядом и ждать, когда в конце концов она готова будет вынырнуть оттуда, зная, что ее не покинули. Мы часами потом обсуждали это, говорили, как у каждого из нас в душе есть те или иные темные бездны, скорее врожденные, чем благоприобретенные, и почему же тогда не допускать такой глубины чувств у человека, отличающегося от прочих лишь малым возрастом? Я лишний раз восхитилась тогда материнской чуткостью Анны, не боявшейся этих бездн. Какой же она оказалась хорошей матерью и каким хорошим другом!
   Помнится, после гибели мамы у меня выработалась привычка приходить среди ночи в ее комнату, появляясь там какой-то печальной лунатической тенью. Отец мой просыпался оттого, что я сидела на кровати с той стороны, где обычно спала мама, я не плакала и ничего не говорила, лишь сидела, помаргивая широко раскрытыми глазами и не отвечая на его вопросы. Подобно Анне, отец был тогда чуток к чужому горю. Если ночь была холодной, он кутал меня в одеяло или же просто обнимал меня за плечи и ждал, когда у меня это пройдет. Тогда он спрашивал, хочу ли я теперь вернуться в постель, на что я в конце концов соглашалась. Утром я обычно ничего не помнила. В точности как не помню ничего и сейчас.
   Возможно, я пыталась собственными силами как-то решить загадку — как случилось, что в том же самом доме, в той же самой комнате, на той же самой постели была мама, и вдруг ее нет? Возможно, мне необходимо было самой исследовать образовавшуюся пустоту. Теперь, по прошествии времени, мне кажется, что психику мою не слишком искорежила эта история. Тогда в просвещенной среде было принято считать, что о горе надо говорить, и это поможет пережить его. Как мне известно, отец тоже показывал меня специалисту — по-моему, я помню лицо этой женщины, с которой я говорила, а вернее, она говорила со мной, помню рисунок обоев в ее кабинете, а может, фантазия моя лишь расцвечивает, приукрашивает деталями рассказанное мне позже. Помогла ли мне психотерапия, не знаю. Мне кажется, я сама со временем нашла способы исцеления, о которых отец мой понятия не имел. Но по крайней мере он пытался мне помочь.
   С тех пор, как он рассказал мне об этом — а было это лет десять назад, — дети стали видеться мне чем-то подобным комнатным растениям в горшках — слабыми ростками, за которыми нужен постоянный уход: не подопри росток вовремя, дай ему слишком мало или слишком много подкормки — и эмоциональное развитие его на долгие годы будет подорвано. Вот она, тирания фрейдистских идей! Мне кажется, в частности, из-за этого мне никогда не хотелось иметь собственных детей. К счастью, Анна проявляла тут всегда большую уравновешенность. Она считала, что комнатные растения весьма жизнестойки и что дети гораздо гибче, чем считают авторы книг по педагогике. Кажется, моя мама тоже так считала, и проживи она со мной подольше, я тоже бы это усвоила.
   Если бы только было возможно вспомнить, как я чувствовала тогда потерю, вспомнить ее настоящий вкус, а не только тягостные дни без мамы! Наверное, отсутствие памяти явилось оружием против боли. Именно ее я сейчас боялась. Боялась, что потеря Анны отзовется во мне и чем-то большим, чем-то давно уже похороненным, ушедшим на дно. Не потому ли я предпочла верить, что по телефону действительно звонила Анна? Ведь допустить другую возможность было слишком страшно.
   — Знаешь, когда я была маленькой, я тоже иногда приходила среди ночи в спальню мамы и папы и садилась на их постель, — сказала я, поглядывая вниз, в холл, где на столе стоял телефонный аппарат.
   Ей мои слова понравились. Должно быть, я на это и рассчитывала.
   — А зачем?
   Я пожала плечами.
   — Не знаю. Наверное, чтобы удостовериться, что они там.
   — Твоя мама умерла, да?
   —Да. Но тогда она была жива, — сказала я; мгновенно и чудесно воскресшая мать в целях собственного спокойствия и спокойствия Лили.
   Она замолчала. Может быть, я напугала ее?
   — Она была хорошая?
   — Моя мама? О да, думаю, что она была хорошая.
   — Ты скучаешь по ней?
   Не стоит переусердствовать и лгать слишком много. Лили все равно распознает ложь.
   — Ну, по правде говоря, я ее теперь плохо помню.
   — Почему?
   — Потому что умерла она уже давно. — Сколько тебе было лет тогда?
   — Лет... ну, я была гораздо старше тебя... мне было почти десять.
   — Десять. И ты ее не помнишь? У тебя, наверное, очень плохая память, Эстелла!
   — Да, — с усмешкой призналась я. — Наверное!
   Она немного придвинулась ко мне, так что теперь я ощущала возле своей ноги ее теплую ножку. Я обвила рукой ее плечи. Она прижалась ко мне. Я почувствовала, как внутри у меня распускается какой-то комок. Мы сидели, глядя в темноту лестничного пролета с его темными тенями. Я думала о смерти и желала подальше отогнать ее от нас обеих.
   — Ты не боишься сидеть вот так одна в темноте? Она покачала головой.
   — Мама говорит, что темнота пугает нас только потому, что мы не кошки. Она говорит, что множество животных, наоборот, любят темноту. Что им темнота нужна, чтобы побыть одним, добыть себе пищу и поиграть. Разумная мысль.
   — Что ж, она совершенно права, ты так не считаешь?
   — М-м... Знаешь, мы однажды видели ежа. На дороге. Когда из кино возвращались. Он спрятался под машину. Мы дали ему кошачьей еды.
   — Ну и как ему? Понравилось? Она пожала плечами.
   — Да не знаю я! Он так и не вылез. Мы подпихнули ему миску под машину. Утром она была пустой.
   — Может быть, это съела кошка?
   — Может быть.
   Тьма вокруг нас посветлела, размылась. Кошмары Стивена Кинга вытеснились образами Беатрикс Поттер. Я бросила взгляд на девочку. Более подходящего времени не придумать.
   — Приятно было вечером поговорить с мамой? Она не проронила ни слова, но еле заметно кивнула.
   — Ты ведь не беспокоилась о ней, правда? Она ответила не сразу.
   — Нет. А вы вот — беспокоились. Я засмеялась.
   — О, ты так решила, потому что мы на тебя накинулись, да?
   Она передернула плечами.
   — Знаешь, мне кажется, Пол просто хотел сам с ней поговорить. Поэтому он так на тебя и рассердился.
   — Она просила передать ему горячий привет. Она о нем не забыла.
   — Не забыла. А обо мне она что-нибудь сказала?