Страница:
Она еще раз прокрутила в голове текст сообщения: а где тут фигурирует она, Анна? Может быть, это ее надо доставить обратно к концу следующей недели? Нет, конечно. В таком случае она — это работа, которой не следует слишком себя изнурять, так как «имеются кое-где и другие дела и обязанности». Ну а что такое Софи Вагнер и при чем тут Санкт-Петербург? Неужели существовал другой номер в другом отеле с так же сплетенными на кровати телами?
Вспомнилось, как он стоял с ней в коридоре лондонского отеля в тот первый их вечер, ожидая, когда приедет лифт, и повторяя ее телефонный номер. «Позвоню тебе завтра», — сказал он тогда, целуя ее на прощание, но своего номера в ответ он не оставил. И он действительно позвонил, позвонил на следующее же утро, ласковый, влюбленный, желающий продолжения. «А если возникнет необходимость мне срочно с тобой связаться? » — позже спросила она его. «Я скажу тебе, как позвонить на коммутатор!» — ответил он, но до этого дело так и не дошло. Он всегда звонил ей сам, но сообщений не оставлял, лишь говорил с ней напрямую. Может быть, в этом таился какой-то умысел? «По счастью, она перепутала фамилию», — сказала та женщина. Видимо, перепутала его фамилию. Может быть, не зная номер, не знаешь толком и кому звонишь?
Землечерпалка заработала вновь, терзая заляпанные грязью нервы. Она попыталась успокоиться. Итак, у ее любовника на повестке дня значатся и другие любовницы. Что же из того? Ведь, похоже, и она сама пребывает в подобной ситуации. Не она ли рыскала по столбцам частных объявлений в поисках любовной истории? С Крисом у нее все было иначе. А здесь бал правит она. Но вначале ей необходимо знать, что к чему. Необходимо поговорить с Софи Вагнер, кем бы она там ни была.
Она взглянула на телефон в руке. Человек, привыкший к телефонным разговорам, наверняка имеет в аппарате и телефонную книжку. Она поглядела на часы. Почти 9.40. Он уже вне себя от нетерпения и удивляется ее отсутствию. Времени у нее в обрез.
Она заперла дверь изнутри. Сев на унитаз, она принялась исследовать телефонный аппарат. Меню предложило ей ряд наиболее часто употребляемых номеров. Она стала тыкать в кнопки, набирая все номера по очереди. Когда они стали появляться на табличке, она вдруг поняла, что у нее нет, чем и на чем писать. Подобрав обертку от зубного стаканчика в качестве писчей бумаги, она выхватила из косметички губную помаду — это будет ручкой. Возле первых нескольких номеров фамилий указано не было. Вероятно, по этим номерам он звонил постоянно и ему не надо было писать, чьи они. Тем не менее она переписала и их. Два номера имели индекс континента (не Франции), один был итальянский.
Далее следовали два номера с фамилиями. Одна производила впечатление русской, но уверена Анна не была, а в восточноевропейских индексах она не разбиралась. Другой номер был американский. Оба телефона принадлежали мужчинам. Анна писала так быстро, что сломала кончик своей помады. Подойдя к двери в поисках более подходящего пишущего инструмента, она услышала стук в нее.
— Анна?
На маленьком экранчике телефона зажглось имя «Софи», за которым следовала буква «В».
— Анна?
И номер, по всей видимости, американский. Код 212, Центральный Манхэттен. С бешеной торопливостью она записывала номер остатком помады, таявшим и крошившимся под ее пальцами, так что четыре последние цифры были еле различимы: 87.87.
Стук в дверь стал громче. Теперь он барабанил изо всей силы.
— Анна, Анна, ты здесь?
— Угу. Подожди минутку. Я в уборной.
Она поглубже запихнула бумажку в свой туалетный мешочек, висевший над раковиной, поглубже, на самое дно, закрыла молнию. Потом спустила воду.
— Уже иду! — крикнула она под шум воды и бросилась к двери, попутно сунув мобильник обратно к нему в карман. — Прости, — произнесла она, когда он вошел,
— С замком что-то... Ты как, в порядке?
— Да, все нормально. Я голая была, а они тут пришли постель стелить...
— Чем ты здесь занималась? Я битый час жду, даже больше!
— О... Я... я до Лондона дозванивалась, и все время было занято.
— Но ты же сказала, что поговорила с ней, разве не так?
— Мне надо было сказать еще пару слов. Ну, в общем, теперь я дозвонилась. Ты, наверное, с голоду помираешь.
— Я аннулировал заказ — слишком поздно было. Теперь придется искать другое место.
— Прости. Может, прямо сейчас отправимся? Я готова.
— Неужели? — Он чуть нахмурился и, взяв ее руки в свои, вывернул их ладонями наружу. — Что ты с собой сделала? — С шутливым изумлением он покачал головой. — Ты похожа на невесту на индийской свадьбе!
Она опустила взгляд вниз на свои руки — пальцы и ладони были в ржавых полосах, словно вымазанные хной.
— Ах, так это помада! Сломался тюбик...
— Сломался, прежде чем ты успела намазать им губы, понятно, — сказал он. Он коснулся пальцем ее нижней губы, потом сунул ей в рот кончик пальца. Она поймала палец языком, заглотнула поглубже. Он улыбнулся. — С тобой и об ужине, неровен час, забудешь. Как тебе такой комплимент? Ладно, идем ужинать.
Выходя, он стянул с вешалки свой пиджак. Показалось ей это или он на самом деле сунул руку в карман, проверяя, там ли мобильник?
Они не сразу отыскали ресторан, где их так поздно согласились обслужить, а сев за столик, обнаружили, что есть им легче, чем поддерживать беседу. Есть и пить. Для него это была вторая бутылка, для нее — первая. На середине бутылки он отправился в туалет. Звонил ли он там по своему мобильнику, кто знает? Когда он вернулся, она попыталась осторожно прощупать почву, произвести легкую разведку.
— Могу я задать тебе один вопрос? — как бы невзначай спросила она. — Что поделывает твоя жена сегодня вечером? Как ты думаешь?
— Моя жена? Понятия не имею. Может быть, проводит время с друзьями.
— Какая она из себя? Похожа хоть чуточку на меня?
— Нет. Нет, она вовсе на тебя не похожа. Анна...
— Интересно, на каком языке вы с ней говорите в постели? Она знает английский так нее хорошо, как ты французский?
Сдвинув брови, он опустил на тарелку свою вилку.
— В чем дело, Анна? Ты злишься на меня за то, что скучаешь по дому?
Лучше бы ты не был столь проницателен, подумала она. Тогда, может быть, меня не так сильно тянуло бы к тебе.
— А что ты так разволновался, Сэмюел? Это простое любопытство.
— Нет, это не простое любопытство. Это называется «бередить рану». Не желаю я больше говорить о ней! Не желаю видеть ее за этим столом! Хочу быть с тобой — не так уж много времени у нас с тобой теперь в запасе.
— День и две ночи. Достаточно. «Достаточно» для чего? Но он не поднял брошенной ему перчатки.
— Ладно, оставим это. Чем займешься на той неделе в Женеве?
Он пожал плечами.
— Тем же, что и всегда.
— А чем именно?
— Повидаюсь с одним человеком насчет картин.
— А в Лондон когда собираешься?
— Ну... Еще точно не знаю. Может быть, через неделю.
— Через неделю? И с какой целью — для работы или для удовольствия?
Он выдержал ее взгляд.
— Думаю, это зависит от того, простишь ли ты мне ошибку, которую я, кажется, совершил. — Она сделала жест, словно не понимая смысла его слов. Протянув руку через стол, он накрыл ею ее руку. Прикосновение это было таким теплым. Так легко было обмануться в его чувствах. — Я не должен был оставлять тебя одну, — тихо сказал он.
— Когда?
— В номере, когда ты звонила. Ты тогда отправилась в путешествие без меня, и теперь мне тебя не догнать.
Она все глядела на него.
Его внимание к ней было как луч фонарика, освещающий самые темные из закоулков. Она потупилась.
— Прости. По-моему, я просто устала.
Он отпустил ее руку и подлил ей в бокал еще вина.
— Да. Так же, как я. Почему бы нам не расслабиться немного, а? Оба мы немного засбоили. Переусердствовали с сексом, не высыпались. Так и с ума сойти недолго.
Она улыбнулась. Что бы там ни было, но он ничего не заподозрил.
— Ты прав. — Она откинулась на спинку кресла, потягивая вино из бокала. — Прости.
Он осушил свой бокал и немедленно наполнил его.
— Знаешь, у меня из головы не идет тот сегодняшний старик, — сказал он после паузы, уставившись на красный виноградный сок в бокале. — Я так и вижу его перед собой, вижу, как осветилось его лицо, когда он декламировал Данте. Это было потрясающе.
— Лучше, чем картина на дарохранительнице?
Он ответил не сразу, словно воскрешая в памяти образ, проверяя впечатление. Потом дернул плечом.
— Знаешь, за время работы я столько Мадонн перевидал, что они для меня все на одно лицо. — Он сделал большой глоток, так, словно пил не вино, а воду, усталый, равнодушный.
— Не может быть!
Он растянул губы в улыбке.
— Ты права. Это не так. Но временами старинная живопись угнетает. Ведь плоть, которая служила художникам моделью, давно истлела.
— Вот почему тебя так тянет к живой плоти? Казалось, замечание это его не обидело и не удивило. Он лишь улыбнулся — улыбкой широкой и немного пьяной.
— Ага. Наверное. Очень похоже.
И когда он произнес эти слова, она поняла, что хочет спать с ним и что возможный обман и двойная игра в эту минуту значения не имеют.
Они вернулись в отель, она разделась, а он прошел в ванную.
Появившись, он увидел, как она, сидя на кровати, щелкает дистанционным пультом, переключая программы ночных каналов итальянского телевидения. Он плюхнулся на противоположную сторону постели, с протяжным стоном вытянувшись возле нее.
— Господи, я совсем с катушек долой, — сказал он, сопроводив эти слова долгим зевком, во время которого он протянул к ней руку и как бы невзначай провел ею по спине Анны.
Она обернулась к нему: он распластался поверх перины, и член его, уютно маленький, приготовившийся к отдыху, по всей видимости, совершенно не реагировал на ее присутствие рядом. Из недр шкафа в ухо ей вкрадчиво и настойчиво мурлыкал голос: «Не слишком изнуряй себя работой, хорошо? Помни, дорогой, что у тебя имеются кое-где и другие дела и обязанности!» О чем же еще мог говорить этот голос, как не о ней? Какой другой работой мог заниматься он здесь?
Поймав на себе ее внимательный взгляд, он лениво улыбнулся ей. Она легла обратно в постель рядом с ним. Неожиданно само их соседство показалось ей странным. Подобно Еве, вкусившей яблока, она вдруг устыдилась своей наготы. Хотелось встать, удалиться куда-нибудь, свернуться калачиком в одиночестве и заснуть. Но не меньше хотелось, чтобы он сделал движение ей навстречу, доказал ей, что, вопреки всему, она для него не только работа, но и объект желания.
Она щелкнула пультом, выключив телевизор. Минуту-другую они лежали молча. Щекочущим движением она провела пальцем по его груди.
— М-м... Приятно! — Он приоткрыл один глаз. — Ты очень красивая, — рассеянно пробормотал он и притянул ее к себе, заключив в кольцо своих рук, словно баюкая ребенка, и одновременно отвел ее ищущую руку.
— Ты меня хочешь? — спросила она, стараясь, чтобы это прозвучало лениво, как бы между прочим, но слова эти все равно повисли в воздухе, грубые, вызывающе откровенные.
Он лениво хохотнул, по-видимому, не почувствовав ни ее раздражения, ни страха.
— О, Анна... Хоть ты и прекрасна, как майская заря, боюсь, что на сегодня я пас. Тебе надо было хватать меня до второй бутылки. А сейчас меня так клонит в сон, что бороться с этим я не в силах. — Он теснее прижал ее к себе, словно крепость объятия была для них единственной целью и удовлетворением. — А утром будем завтракать в постели, хорошо?
Голова его свесилась набок, и почти мгновенно его дыхание стало ровным, а рука, обнимавшая ее, отяжелела и замерла. «И не слишком изнуряй себя, дорогой...» Слова эти были как колючая проволока: чем старательнее отцепляешь от себя колючки, тем сильнее впиваются они в кожу. Лежа в его объятии, она порылась в своей душе, пытаясь оценить размер полученной травмы. В сознание ветерком пахнуло воспоминание: первый момент после разрыва с Крисом.
Худшее уже случилось: мелодичный проигрыш, пока не взята трубка, и отповедь секретаря. После этого она десять дней таила в душе рану, пока не поняла, что рана начинает гноиться. Только тогда она решилась на звонок ему домой. Дома его не оказалось. Вместо него ей ответил автоответчик — она послушала, как его голос приглашал оставить сообщение для него и членов его семьи. Она сидела в мерцающей тишине, не в силах последовать любезному приглашению и оставить сообщение после сигнала. То были самые долгие сорок секунд в ее жизни. Она чувствовала то же, что чувствует ребенок, которому родители недодают чего-то существенного, жизненно необходимого для его душевного здоровья и развития; она не получила чего-то самого главного для организма, и вот сейчас ее вывернет наружу, прямо на пол.
Тот звонок явился началом ужасного головокружительного падения в пропасть, окончившегося промозглым холодным днем на озере возле Уиндермира. Корчась от ветра, она опустила обе руки в ледяную воду, пока кожу, ставшую синевато-серой, как камешки на отмели, не защипало от холода. Именно в этот момент она поняла, что перед ней дилемма — пережить это либо пропасть. Вот так — просто и страшно. И выбор за ней. И внезапно то, что казалось совершенно невозможным, стало почти легким. Она вытащила руки из воды и, сунув пальцы в рот, вернула их к жизни и направилась в отель, где у портье ее ждало сообщение от Эстеллы, а с ним вновь обретенный мир, и она, Анна, как центр и пульс этого мира.
Тогда и теперь. Левый бок ее, на который он навалился во сне, постепенно онемел и затек. А к ней сон не приходил. Она шевельнулась в его объятиях, и когда он не проснулся, вытащила руку, высвободилась из-под его тяжести. Он недовольно забурчал, как потревоженное животное, потом тяжело повернулся на бок и опять погрузился в забытье. К тому времени, когда, одевшись, она извлекла из туалетного мешочка обертку с запиской, было ясно, что спит он сном беспробудным и прочным, как скала. Пора было выяснить, кем на самом деле являлся ее любовник.
Дома — Воскресенье, утром
Вспомнилось, как он стоял с ней в коридоре лондонского отеля в тот первый их вечер, ожидая, когда приедет лифт, и повторяя ее телефонный номер. «Позвоню тебе завтра», — сказал он тогда, целуя ее на прощание, но своего номера в ответ он не оставил. И он действительно позвонил, позвонил на следующее же утро, ласковый, влюбленный, желающий продолжения. «А если возникнет необходимость мне срочно с тобой связаться? » — позже спросила она его. «Я скажу тебе, как позвонить на коммутатор!» — ответил он, но до этого дело так и не дошло. Он всегда звонил ей сам, но сообщений не оставлял, лишь говорил с ней напрямую. Может быть, в этом таился какой-то умысел? «По счастью, она перепутала фамилию», — сказала та женщина. Видимо, перепутала его фамилию. Может быть, не зная номер, не знаешь толком и кому звонишь?
Землечерпалка заработала вновь, терзая заляпанные грязью нервы. Она попыталась успокоиться. Итак, у ее любовника на повестке дня значатся и другие любовницы. Что же из того? Ведь, похоже, и она сама пребывает в подобной ситуации. Не она ли рыскала по столбцам частных объявлений в поисках любовной истории? С Крисом у нее все было иначе. А здесь бал правит она. Но вначале ей необходимо знать, что к чему. Необходимо поговорить с Софи Вагнер, кем бы она там ни была.
Она взглянула на телефон в руке. Человек, привыкший к телефонным разговорам, наверняка имеет в аппарате и телефонную книжку. Она поглядела на часы. Почти 9.40. Он уже вне себя от нетерпения и удивляется ее отсутствию. Времени у нее в обрез.
Она заперла дверь изнутри. Сев на унитаз, она принялась исследовать телефонный аппарат. Меню предложило ей ряд наиболее часто употребляемых номеров. Она стала тыкать в кнопки, набирая все номера по очереди. Когда они стали появляться на табличке, она вдруг поняла, что у нее нет, чем и на чем писать. Подобрав обертку от зубного стаканчика в качестве писчей бумаги, она выхватила из косметички губную помаду — это будет ручкой. Возле первых нескольких номеров фамилий указано не было. Вероятно, по этим номерам он звонил постоянно и ему не надо было писать, чьи они. Тем не менее она переписала и их. Два номера имели индекс континента (не Франции), один был итальянский.
Далее следовали два номера с фамилиями. Одна производила впечатление русской, но уверена Анна не была, а в восточноевропейских индексах она не разбиралась. Другой номер был американский. Оба телефона принадлежали мужчинам. Анна писала так быстро, что сломала кончик своей помады. Подойдя к двери в поисках более подходящего пишущего инструмента, она услышала стук в нее.
— Анна?
На маленьком экранчике телефона зажглось имя «Софи», за которым следовала буква «В».
— Анна?
И номер, по всей видимости, американский. Код 212, Центральный Манхэттен. С бешеной торопливостью она записывала номер остатком помады, таявшим и крошившимся под ее пальцами, так что четыре последние цифры были еле различимы: 87.87.
Стук в дверь стал громче. Теперь он барабанил изо всей силы.
— Анна, Анна, ты здесь?
— Угу. Подожди минутку. Я в уборной.
Она поглубже запихнула бумажку в свой туалетный мешочек, висевший над раковиной, поглубже, на самое дно, закрыла молнию. Потом спустила воду.
— Уже иду! — крикнула она под шум воды и бросилась к двери, попутно сунув мобильник обратно к нему в карман. — Прости, — произнесла она, когда он вошел,
— С замком что-то... Ты как, в порядке?
— Да, все нормально. Я голая была, а они тут пришли постель стелить...
— Чем ты здесь занималась? Я битый час жду, даже больше!
— О... Я... я до Лондона дозванивалась, и все время было занято.
— Но ты же сказала, что поговорила с ней, разве не так?
— Мне надо было сказать еще пару слов. Ну, в общем, теперь я дозвонилась. Ты, наверное, с голоду помираешь.
— Я аннулировал заказ — слишком поздно было. Теперь придется искать другое место.
— Прости. Может, прямо сейчас отправимся? Я готова.
— Неужели? — Он чуть нахмурился и, взяв ее руки в свои, вывернул их ладонями наружу. — Что ты с собой сделала? — С шутливым изумлением он покачал головой. — Ты похожа на невесту на индийской свадьбе!
Она опустила взгляд вниз на свои руки — пальцы и ладони были в ржавых полосах, словно вымазанные хной.
— Ах, так это помада! Сломался тюбик...
— Сломался, прежде чем ты успела намазать им губы, понятно, — сказал он. Он коснулся пальцем ее нижней губы, потом сунул ей в рот кончик пальца. Она поймала палец языком, заглотнула поглубже. Он улыбнулся. — С тобой и об ужине, неровен час, забудешь. Как тебе такой комплимент? Ладно, идем ужинать.
Выходя, он стянул с вешалки свой пиджак. Показалось ей это или он на самом деле сунул руку в карман, проверяя, там ли мобильник?
Они не сразу отыскали ресторан, где их так поздно согласились обслужить, а сев за столик, обнаружили, что есть им легче, чем поддерживать беседу. Есть и пить. Для него это была вторая бутылка, для нее — первая. На середине бутылки он отправился в туалет. Звонил ли он там по своему мобильнику, кто знает? Когда он вернулся, она попыталась осторожно прощупать почву, произвести легкую разведку.
— Могу я задать тебе один вопрос? — как бы невзначай спросила она. — Что поделывает твоя жена сегодня вечером? Как ты думаешь?
— Моя жена? Понятия не имею. Может быть, проводит время с друзьями.
— Какая она из себя? Похожа хоть чуточку на меня?
— Нет. Нет, она вовсе на тебя не похожа. Анна...
— Интересно, на каком языке вы с ней говорите в постели? Она знает английский так нее хорошо, как ты французский?
Сдвинув брови, он опустил на тарелку свою вилку.
— В чем дело, Анна? Ты злишься на меня за то, что скучаешь по дому?
Лучше бы ты не был столь проницателен, подумала она. Тогда, может быть, меня не так сильно тянуло бы к тебе.
— А что ты так разволновался, Сэмюел? Это простое любопытство.
— Нет, это не простое любопытство. Это называется «бередить рану». Не желаю я больше говорить о ней! Не желаю видеть ее за этим столом! Хочу быть с тобой — не так уж много времени у нас с тобой теперь в запасе.
— День и две ночи. Достаточно. «Достаточно» для чего? Но он не поднял брошенной ему перчатки.
— Ладно, оставим это. Чем займешься на той неделе в Женеве?
Он пожал плечами.
— Тем же, что и всегда.
— А чем именно?
— Повидаюсь с одним человеком насчет картин.
— А в Лондон когда собираешься?
— Ну... Еще точно не знаю. Может быть, через неделю.
— Через неделю? И с какой целью — для работы или для удовольствия?
Он выдержал ее взгляд.
— Думаю, это зависит от того, простишь ли ты мне ошибку, которую я, кажется, совершил. — Она сделала жест, словно не понимая смысла его слов. Протянув руку через стол, он накрыл ею ее руку. Прикосновение это было таким теплым. Так легко было обмануться в его чувствах. — Я не должен был оставлять тебя одну, — тихо сказал он.
— Когда?
— В номере, когда ты звонила. Ты тогда отправилась в путешествие без меня, и теперь мне тебя не догнать.
Она все глядела на него.
Его внимание к ней было как луч фонарика, освещающий самые темные из закоулков. Она потупилась.
— Прости. По-моему, я просто устала.
Он отпустил ее руку и подлил ей в бокал еще вина.
— Да. Так же, как я. Почему бы нам не расслабиться немного, а? Оба мы немного засбоили. Переусердствовали с сексом, не высыпались. Так и с ума сойти недолго.
Она улыбнулась. Что бы там ни было, но он ничего не заподозрил.
— Ты прав. — Она откинулась на спинку кресла, потягивая вино из бокала. — Прости.
Он осушил свой бокал и немедленно наполнил его.
— Знаешь, у меня из головы не идет тот сегодняшний старик, — сказал он после паузы, уставившись на красный виноградный сок в бокале. — Я так и вижу его перед собой, вижу, как осветилось его лицо, когда он декламировал Данте. Это было потрясающе.
— Лучше, чем картина на дарохранительнице?
Он ответил не сразу, словно воскрешая в памяти образ, проверяя впечатление. Потом дернул плечом.
— Знаешь, за время работы я столько Мадонн перевидал, что они для меня все на одно лицо. — Он сделал большой глоток, так, словно пил не вино, а воду, усталый, равнодушный.
— Не может быть!
Он растянул губы в улыбке.
— Ты права. Это не так. Но временами старинная живопись угнетает. Ведь плоть, которая служила художникам моделью, давно истлела.
— Вот почему тебя так тянет к живой плоти? Казалось, замечание это его не обидело и не удивило. Он лишь улыбнулся — улыбкой широкой и немного пьяной.
— Ага. Наверное. Очень похоже.
И когда он произнес эти слова, она поняла, что хочет спать с ним и что возможный обман и двойная игра в эту минуту значения не имеют.
Они вернулись в отель, она разделась, а он прошел в ванную.
Появившись, он увидел, как она, сидя на кровати, щелкает дистанционным пультом, переключая программы ночных каналов итальянского телевидения. Он плюхнулся на противоположную сторону постели, с протяжным стоном вытянувшись возле нее.
— Господи, я совсем с катушек долой, — сказал он, сопроводив эти слова долгим зевком, во время которого он протянул к ней руку и как бы невзначай провел ею по спине Анны.
Она обернулась к нему: он распластался поверх перины, и член его, уютно маленький, приготовившийся к отдыху, по всей видимости, совершенно не реагировал на ее присутствие рядом. Из недр шкафа в ухо ей вкрадчиво и настойчиво мурлыкал голос: «Не слишком изнуряй себя работой, хорошо? Помни, дорогой, что у тебя имеются кое-где и другие дела и обязанности!» О чем же еще мог говорить этот голос, как не о ней? Какой другой работой мог заниматься он здесь?
Поймав на себе ее внимательный взгляд, он лениво улыбнулся ей. Она легла обратно в постель рядом с ним. Неожиданно само их соседство показалось ей странным. Подобно Еве, вкусившей яблока, она вдруг устыдилась своей наготы. Хотелось встать, удалиться куда-нибудь, свернуться калачиком в одиночестве и заснуть. Но не меньше хотелось, чтобы он сделал движение ей навстречу, доказал ей, что, вопреки всему, она для него не только работа, но и объект желания.
Она щелкнула пультом, выключив телевизор. Минуту-другую они лежали молча. Щекочущим движением она провела пальцем по его груди.
— М-м... Приятно! — Он приоткрыл один глаз. — Ты очень красивая, — рассеянно пробормотал он и притянул ее к себе, заключив в кольцо своих рук, словно баюкая ребенка, и одновременно отвел ее ищущую руку.
— Ты меня хочешь? — спросила она, стараясь, чтобы это прозвучало лениво, как бы между прочим, но слова эти все равно повисли в воздухе, грубые, вызывающе откровенные.
Он лениво хохотнул, по-видимому, не почувствовав ни ее раздражения, ни страха.
— О, Анна... Хоть ты и прекрасна, как майская заря, боюсь, что на сегодня я пас. Тебе надо было хватать меня до второй бутылки. А сейчас меня так клонит в сон, что бороться с этим я не в силах. — Он теснее прижал ее к себе, словно крепость объятия была для них единственной целью и удовлетворением. — А утром будем завтракать в постели, хорошо?
Голова его свесилась набок, и почти мгновенно его дыхание стало ровным, а рука, обнимавшая ее, отяжелела и замерла. «И не слишком изнуряй себя, дорогой...» Слова эти были как колючая проволока: чем старательнее отцепляешь от себя колючки, тем сильнее впиваются они в кожу. Лежа в его объятии, она порылась в своей душе, пытаясь оценить размер полученной травмы. В сознание ветерком пахнуло воспоминание: первый момент после разрыва с Крисом.
Худшее уже случилось: мелодичный проигрыш, пока не взята трубка, и отповедь секретаря. После этого она десять дней таила в душе рану, пока не поняла, что рана начинает гноиться. Только тогда она решилась на звонок ему домой. Дома его не оказалось. Вместо него ей ответил автоответчик — она послушала, как его голос приглашал оставить сообщение для него и членов его семьи. Она сидела в мерцающей тишине, не в силах последовать любезному приглашению и оставить сообщение после сигнала. То были самые долгие сорок секунд в ее жизни. Она чувствовала то же, что чувствует ребенок, которому родители недодают чего-то существенного, жизненно необходимого для его душевного здоровья и развития; она не получила чего-то самого главного для организма, и вот сейчас ее вывернет наружу, прямо на пол.
Тот звонок явился началом ужасного головокружительного падения в пропасть, окончившегося промозглым холодным днем на озере возле Уиндермира. Корчась от ветра, она опустила обе руки в ледяную воду, пока кожу, ставшую синевато-серой, как камешки на отмели, не защипало от холода. Именно в этот момент она поняла, что перед ней дилемма — пережить это либо пропасть. Вот так — просто и страшно. И выбор за ней. И внезапно то, что казалось совершенно невозможным, стало почти легким. Она вытащила руки из воды и, сунув пальцы в рот, вернула их к жизни и направилась в отель, где у портье ее ждало сообщение от Эстеллы, а с ним вновь обретенный мир, и она, Анна, как центр и пульс этого мира.
Тогда и теперь. Левый бок ее, на который он навалился во сне, постепенно онемел и затек. А к ней сон не приходил. Она шевельнулась в его объятиях, и когда он не проснулся, вытащила руку, высвободилась из-под его тяжести. Он недовольно забурчал, как потревоженное животное, потом тяжело повернулся на бок и опять погрузился в забытье. К тому времени, когда, одевшись, она извлекла из туалетного мешочка обертку с запиской, было ясно, что спит он сном беспробудным и прочным, как скала. Пора было выяснить, кем на самом деле являлся ее любовник.
Дома — Воскресенье, утром
Я лежала возле нее, пока дыхание ее не стало ровным и можно было быть уверенной, что она спит. В полумраке я разглядывала ее лицо, изящный абрис пухлых щек, круглившихся даже под глазами; на щеках, как маленькие черные опахала, лежали ресницы. Если поглядеть внимательно, можно заметить, как иногда подрагивают веки, как у кошки, грезящей во сне о птичке без крыльев. Такая тихая, умиротворенная. Казалось, даже сны ее были спокойными, ясными.
Если б мой отец после смерти мамы разрешил мне спать в его постели, может быть, это помогло бы нам обоим? Думаю, ему это приходило в голову. Но, мучимый ощущением утраты, он, наверное, посчитал, что, очутись я рядом с ним в постели, ему станет еще горше — все равно как сыпать соль на раны. До двадцати с небольшим я свыкалась с мыслью, что он просто не очень меня любит, но потом я стала к нему снисходительнее. Переживая стресс, мы ведем себя так, как удается себя вести. И не наша вина, если это не совсем так, как должно. Лежа сейчас рядом с Лили, я поняла, что он, по-видимому, тогда чувствовал. Само спокойствие девочки, казалось, подхлестывает мое беспокойство. Ее сон порождал у меня бессонницу. Тело изнутри словно лизали языки паники, вспыхивая, опаляя меня, не давая то и дело уснуть, сколько бы я ни куталась в одеяло. Совершенная красота спящего ребенка. У меня, взрослой, от этой красоты к горлу подступало отчаяние.
Подоткнув вокруг нее простыню, я спустилась вниз проверить, хорошо ли повешена трубка. Ухо резанули гудки. Я набрала собственный номер, чтобы узнать, нет ли сообщений. Рене звонил из Стокгольма сказать, что возвращается в понедельник и был бы рад на той неделе встретиться. Не наговорю ли я ответ на его автоответчик? Голос Рене застал меня врасплох. С прошлой ночи я не вспоминала о нем, точно происходящее здесь и было моей настоящей жизнью, оставлявшей его в стороне, неким случайным эпизодом. В голову пришло, что мы с ним можем и не пережить этот кризис, хоть и не имевший к нему никакого отношения. Но даже поволноваться по этому поводу я не могла.
С верхнего этажа донесся звук открываемой двери, на лестнице послышались тяжелые шаги.
— Анна? — раздалось с лестничной площадки, напряженный шепот Пола.
Я вышла в круг света в дальнем углу холла, чтобы он сам увидел меня и понял свою ошибку.
— Нет. Прости, Пол. Это я, Стелла.
— Стелла, — упавшим голосом проговорил Пол.
— Я не хотела тебя будить.
— Ничего. Я подумал... Который час?
— Три или три тридцать. Мне не спалось. Позади него была приоткрыта дверь в комнату Лили. Я видела, что он собирается пойти проверить девочку.
— Ее там нет. Она спит со мной. Проснулась около часа назад.
— Что случилось? Страшный сон приснился?
— Нет. Не думаю. Просто не могла спать. Надо было ее ободрить, немного успокоить, вот и все.
— Надо было меня позвать.
— Вряд ли это помогло бы. Мы поболтали, и я уложила ее в постель Анны.
— О чем же вы болтали? Что она сказала тебе?
— Ей-богу, ничего, — ответила я, понимая, что должна быть с ним откровенна, но не желая делиться разговором, содержавшим столько личной моей боли. — Мы просто болтали.
— Ты говорила с ней о звонке? — По слегка недовольному его лицу было понятно, что он досадует о том, что не он сидел с ней рядом на площадке, в темноте держа ее за руку.
— Немного.
— И что?
— Она продолжает настаивать, что говорила с Анной. И, признаться, я ей верю.
— А-а... ну что ж... Хотелось бы и мне своими ушами это послушать.
Он постоял немного, явно желая продолжить тему, но боясь быть чересчур настойчивым.
Мне хотелось сказать ему, чтобы не волновался, что тут мы с ним заодно и никакой черной кошке не пробежать между нами. Но сказать так значило открыто признать, что временами она между нами пробегала, а раз признавши это, будет трудно об этом забыть и преодолеть отчуждение.
—Ты сможешь об этом поговорить с ней утром, — смиренно предложила я. — Она проснется раньше меня. Знаешь, прости, что я тебя разбудила. Надеюсь, ты сможешь опять уснуть.
— Угу. — Он фыркнул. — Как и ты. Ты автоответчик включила?
Я проверила, горит ли огонек на аппарате в холле.
— Да. Не волнуйся.
Я стояла и смотрела, как он взбирается по лестнице. На этот раз он оставил дверь открытой.
Разговор этот тоже никак не способствовал сну. Самый воздух в доме был словно насыщен беспокойством. Я тихонько поднялась по лестнице в кабинет Анны к шкафчику у стены. Выдвинув верхний ящик и просунув руку в отверстие за ним, я нащупала то, что мне было нужно: маленький, запечатанный сверху пластиковый пакетик. В нем было немного травки и пачечка бумаги. Достаточно для двух экстренных доз.
Даже в отсутствие Анны гостеприимство не изменяло ей. Хотя сама она больше не курила (по крайней мере, с появлением Лили, боясь, что, находясь под кайфом, в случае чего не сможет справиться с ситуацией), по установившейся традиции она держала в доме запас для меня, чтобы я могла чувствовать себя всегда в своей тарелке. Сейчас оставалось надеяться, что это мне поможет. Расчистив на столе свободное место, я приступила к ритуалу: извлекала семена, тщательно перетирала их и, кладя на середину клейкого листочка бумаги, готовила три самокрутки. Готовя наркотик, я думала о Поле, о том, как на лестнице он чуть не поскандалил со мной, но сдержался, и как за эти годы мы все же научились ладить друг с другом, что, учитывая обстоятельства, было совсем не так просто. Сейчас дружбе нашей уже не суждено распасться. Слишком многое в прошлом цементирует ее.
Мы с Анной уже много лет были лучшими подругами, когда в середине 80-х она познакомилась с Полом. Помнится, они даже переспали разок, прежде чем поняли, что постель в их отношениях совершенно лишняя. Примерно год спустя, когда, подобно апостолу Павлу, Пол уже проделал свой путь в Дамаск, первой об этом он поведал Анне, в результате чего, несмотря на явную и совершенную его голубизну, они стали дружить еще крепче. Сейчас было трудно даже вообразить, что некогда они были любовниками, хотя временами отголосок былой интимности проскальзывал и в раздражении их друг другом, и в их взаимной привязанности.
В бурные времена романа и затем разрыва с Крисом Пол проявил себя с лучшей стороны. Думаю, что в некотором отношении он, с его активным свободомыслием, был ей лучшей опорой, нежели я с моим невежеством и беспокойством о ней. Когда родилась Лили, он и тут оказался рядом. У него был дар звонить именно в тот момент, когда Анне приходилось особенно туго, словно он улавливал в ночи сердитые крики ребенка, доносившиеся из Западного Лондона. Он первый понял, как любит Лили машину, как быстро засыпает в ней уже в Хогарте возле второй развязки, пусть даже для того, чтобы вскоре вновь проснуться на прямой и ровной Чизвикской автостраде. Девочка тоже, в свою очередь, привыкла видеть перед собой его круглое приятное лицо, когда он поздним вечером пристегивал ее ремнями в автомобильное креслице или вынимал из машины.
Какое-то время мы образовывали как бы некий треугольник опекунов. Первой засбоила я. Транснациональные юридические фирмы не очень-то склонны предоставлять отпуска по уходу за ребенком даже законным родителям, что уж говорить о самозванках. Поначалу я старалась соблюдать расписание и проводить с Лили субботы-воскресенья, но в конце концов все мы стали уставать от такой дерготни — вернее, я поняла, что неспособна жить на два дома, и перешла на встречи через месяц, а после и через три месяца.
Катая в пальцах самокрутку, я пыталась внушить себе, каким изгоем почувствовала себя, впервые осознав это. Но, по правде говоря, насколько я помню, изгоем я себя вовсе не почувствовала — уж слишком неумелой нянькой я была, вечно беспокоясь о том, правильно ли беру ее на руки, теряясь от ее слез и капризов. Возможно, биологические часы имеют также и свойство отсчитывать время и играют тут не последнюю роль. Во всяком случае, как выяснилось, по мере того, как росла Лили, нам стало несравненно проще друг с другом.
Прорыв мы осуществили с помощью слов. Обеим, и Лили, и мне, присущ ген болтливости, и нам с ней всегда нравилось болтать, пусть даже о пустяках. Хотя первое слово Лили «мама» и было обращено к Анне (говорить «Пол» вместо «папа» оказалось труднее, и, для того чтобы усовершенствовать произношение этого слова, Лили пришлось изрядно потрудиться), первая ее фраза — «чашка чаю, чашка чаю!» — относилась ко мне, когда я в один из своих ежеквартальных посещений пошла поставить чайник. И с тех пор чем больше мы говорили друг с другом, тем большую симпатию чувствовали.
Что же касается Пола, то и он по мере взросления Лили по-своему достиг с ней выдающихся успехов, за что я привыкла его уважать. Однако не поручусь, что, окажись мы с ним вдвоем на необитаемом острове, либо мне, либо ему не захотелось бы броситься оттуда вплавь. Нет, антипатии, понятно, мы с ним друг к другу не питали, но и душевной близости между нами также нет. Что же удивляться, что, испытывая теперь стресс, мы оба находились в напряжении. Но с этим можно было бороться и преодолеть это, в чем я была совершенно уверена. Мы это преодолеем. Обязательно.
Внезапно передо мной, как видение, предстала картина: мы трое — Анна, Пол и я — через много лет сидим рядом на церковной скамье, с гордостью глядя на Лили, стоящую возле алтаря, взрослую, нарядную, в потрясающем свадебном платье и рядом с каким-нибудь хорошим парнем. Отец и матери невесты. Удивительный семейный клан.
Картина переменилась. На ней по-прежнему присутствовали Пол и я, но служба на этот раз была другая. На возвышении стоял украшенный цветами гроб, а возле него виднелась неприметная дверка печи. А третьей фигурой на скамье была Лили — она сидела между нами, крепко держа нас за руки. И когда фотокамера брала этот кадр крупным планом, становилось отчетливо видно, как оба мы тянем девочку в разные стороны.
Нет, представлять такое невыносимо.
Празднуя труса, я закурила косячок.
Потрескивание горящей травки и шуршание ее о бумагу были мирными, знакомыми звуками, нарушавшими безмолвие ночи. Вдыхание дыма ослабило напряжение, включив, как павловский условный рефлекс, ассоциативную связь — память об освобождении — так с наслаждением скидываешь с ног тесные туфли.
Мне нравится наркотическое опьянение. И для меня всегда было загадкой, почему некоторые так боятся его. Когда в подростковом возрасте я впервые открыла для себя его преимущества, я все еще сражалась, пытаясь примириться с утратой мамы. Наркотик стал мне не просто лекарством. Он вновь научил меня смеяться. Он преображал мир вокруг, обнажая его нелепость, и жизнь переставала быть трудной и унылой. И самое удивительное, сознание мое, раскрепощаясь, как бы углублялось, обогащалось. Раскрепощаясь, сознание нащупывало некий путь, по которому ко мне приходила она. Не знаю, каким образом и как это происходило, но я обнаруживала, что думаю о ней. И то, что раньше было лишь черной дырой, провалом в памяти, начинало заполняться, обретая плоть и черты личности. Я поймала себя на том, что разглядываю ее фотографии, воображая ее мимику, ее голос, как она отнеслась бы к группе «Бэй-Сити роллерс» или к Уотергейтскому скандалу, как оценила бы макси-юбки или результаты Вьетнамской войны. Я предлагала ей эти темы, сравнивая ее ответы со своими, а потом, поднаторев в этом, стала задавать вопросы и отцу, подвергая и его тем же испытаниям. Разумеется, источника, из которого все пошло, я ему не открыла. Это было бы чересчур жестоко: ведь он так радовался, вновь слыша мой голос — не меньше, чем беспокоился в период, когда я хранила молчание.
Если б мой отец после смерти мамы разрешил мне спать в его постели, может быть, это помогло бы нам обоим? Думаю, ему это приходило в голову. Но, мучимый ощущением утраты, он, наверное, посчитал, что, очутись я рядом с ним в постели, ему станет еще горше — все равно как сыпать соль на раны. До двадцати с небольшим я свыкалась с мыслью, что он просто не очень меня любит, но потом я стала к нему снисходительнее. Переживая стресс, мы ведем себя так, как удается себя вести. И не наша вина, если это не совсем так, как должно. Лежа сейчас рядом с Лили, я поняла, что он, по-видимому, тогда чувствовал. Само спокойствие девочки, казалось, подхлестывает мое беспокойство. Ее сон порождал у меня бессонницу. Тело изнутри словно лизали языки паники, вспыхивая, опаляя меня, не давая то и дело уснуть, сколько бы я ни куталась в одеяло. Совершенная красота спящего ребенка. У меня, взрослой, от этой красоты к горлу подступало отчаяние.
Подоткнув вокруг нее простыню, я спустилась вниз проверить, хорошо ли повешена трубка. Ухо резанули гудки. Я набрала собственный номер, чтобы узнать, нет ли сообщений. Рене звонил из Стокгольма сказать, что возвращается в понедельник и был бы рад на той неделе встретиться. Не наговорю ли я ответ на его автоответчик? Голос Рене застал меня врасплох. С прошлой ночи я не вспоминала о нем, точно происходящее здесь и было моей настоящей жизнью, оставлявшей его в стороне, неким случайным эпизодом. В голову пришло, что мы с ним можем и не пережить этот кризис, хоть и не имевший к нему никакого отношения. Но даже поволноваться по этому поводу я не могла.
С верхнего этажа донесся звук открываемой двери, на лестнице послышались тяжелые шаги.
— Анна? — раздалось с лестничной площадки, напряженный шепот Пола.
Я вышла в круг света в дальнем углу холла, чтобы он сам увидел меня и понял свою ошибку.
— Нет. Прости, Пол. Это я, Стелла.
— Стелла, — упавшим голосом проговорил Пол.
— Я не хотела тебя будить.
— Ничего. Я подумал... Который час?
— Три или три тридцать. Мне не спалось. Позади него была приоткрыта дверь в комнату Лили. Я видела, что он собирается пойти проверить девочку.
— Ее там нет. Она спит со мной. Проснулась около часа назад.
— Что случилось? Страшный сон приснился?
— Нет. Не думаю. Просто не могла спать. Надо было ее ободрить, немного успокоить, вот и все.
— Надо было меня позвать.
— Вряд ли это помогло бы. Мы поболтали, и я уложила ее в постель Анны.
— О чем же вы болтали? Что она сказала тебе?
— Ей-богу, ничего, — ответила я, понимая, что должна быть с ним откровенна, но не желая делиться разговором, содержавшим столько личной моей боли. — Мы просто болтали.
— Ты говорила с ней о звонке? — По слегка недовольному его лицу было понятно, что он досадует о том, что не он сидел с ней рядом на площадке, в темноте держа ее за руку.
— Немного.
— И что?
— Она продолжает настаивать, что говорила с Анной. И, признаться, я ей верю.
— А-а... ну что ж... Хотелось бы и мне своими ушами это послушать.
Он постоял немного, явно желая продолжить тему, но боясь быть чересчур настойчивым.
Мне хотелось сказать ему, чтобы не волновался, что тут мы с ним заодно и никакой черной кошке не пробежать между нами. Но сказать так значило открыто признать, что временами она между нами пробегала, а раз признавши это, будет трудно об этом забыть и преодолеть отчуждение.
—Ты сможешь об этом поговорить с ней утром, — смиренно предложила я. — Она проснется раньше меня. Знаешь, прости, что я тебя разбудила. Надеюсь, ты сможешь опять уснуть.
— Угу. — Он фыркнул. — Как и ты. Ты автоответчик включила?
Я проверила, горит ли огонек на аппарате в холле.
— Да. Не волнуйся.
Я стояла и смотрела, как он взбирается по лестнице. На этот раз он оставил дверь открытой.
Разговор этот тоже никак не способствовал сну. Самый воздух в доме был словно насыщен беспокойством. Я тихонько поднялась по лестнице в кабинет Анны к шкафчику у стены. Выдвинув верхний ящик и просунув руку в отверстие за ним, я нащупала то, что мне было нужно: маленький, запечатанный сверху пластиковый пакетик. В нем было немного травки и пачечка бумаги. Достаточно для двух экстренных доз.
Даже в отсутствие Анны гостеприимство не изменяло ей. Хотя сама она больше не курила (по крайней мере, с появлением Лили, боясь, что, находясь под кайфом, в случае чего не сможет справиться с ситуацией), по установившейся традиции она держала в доме запас для меня, чтобы я могла чувствовать себя всегда в своей тарелке. Сейчас оставалось надеяться, что это мне поможет. Расчистив на столе свободное место, я приступила к ритуалу: извлекала семена, тщательно перетирала их и, кладя на середину клейкого листочка бумаги, готовила три самокрутки. Готовя наркотик, я думала о Поле, о том, как на лестнице он чуть не поскандалил со мной, но сдержался, и как за эти годы мы все же научились ладить друг с другом, что, учитывая обстоятельства, было совсем не так просто. Сейчас дружбе нашей уже не суждено распасться. Слишком многое в прошлом цементирует ее.
Мы с Анной уже много лет были лучшими подругами, когда в середине 80-х она познакомилась с Полом. Помнится, они даже переспали разок, прежде чем поняли, что постель в их отношениях совершенно лишняя. Примерно год спустя, когда, подобно апостолу Павлу, Пол уже проделал свой путь в Дамаск, первой об этом он поведал Анне, в результате чего, несмотря на явную и совершенную его голубизну, они стали дружить еще крепче. Сейчас было трудно даже вообразить, что некогда они были любовниками, хотя временами отголосок былой интимности проскальзывал и в раздражении их друг другом, и в их взаимной привязанности.
В бурные времена романа и затем разрыва с Крисом Пол проявил себя с лучшей стороны. Думаю, что в некотором отношении он, с его активным свободомыслием, был ей лучшей опорой, нежели я с моим невежеством и беспокойством о ней. Когда родилась Лили, он и тут оказался рядом. У него был дар звонить именно в тот момент, когда Анне приходилось особенно туго, словно он улавливал в ночи сердитые крики ребенка, доносившиеся из Западного Лондона. Он первый понял, как любит Лили машину, как быстро засыпает в ней уже в Хогарте возле второй развязки, пусть даже для того, чтобы вскоре вновь проснуться на прямой и ровной Чизвикской автостраде. Девочка тоже, в свою очередь, привыкла видеть перед собой его круглое приятное лицо, когда он поздним вечером пристегивал ее ремнями в автомобильное креслице или вынимал из машины.
Какое-то время мы образовывали как бы некий треугольник опекунов. Первой засбоила я. Транснациональные юридические фирмы не очень-то склонны предоставлять отпуска по уходу за ребенком даже законным родителям, что уж говорить о самозванках. Поначалу я старалась соблюдать расписание и проводить с Лили субботы-воскресенья, но в конце концов все мы стали уставать от такой дерготни — вернее, я поняла, что неспособна жить на два дома, и перешла на встречи через месяц, а после и через три месяца.
Катая в пальцах самокрутку, я пыталась внушить себе, каким изгоем почувствовала себя, впервые осознав это. Но, по правде говоря, насколько я помню, изгоем я себя вовсе не почувствовала — уж слишком неумелой нянькой я была, вечно беспокоясь о том, правильно ли беру ее на руки, теряясь от ее слез и капризов. Возможно, биологические часы имеют также и свойство отсчитывать время и играют тут не последнюю роль. Во всяком случае, как выяснилось, по мере того, как росла Лили, нам стало несравненно проще друг с другом.
Прорыв мы осуществили с помощью слов. Обеим, и Лили, и мне, присущ ген болтливости, и нам с ней всегда нравилось болтать, пусть даже о пустяках. Хотя первое слово Лили «мама» и было обращено к Анне (говорить «Пол» вместо «папа» оказалось труднее, и, для того чтобы усовершенствовать произношение этого слова, Лили пришлось изрядно потрудиться), первая ее фраза — «чашка чаю, чашка чаю!» — относилась ко мне, когда я в один из своих ежеквартальных посещений пошла поставить чайник. И с тех пор чем больше мы говорили друг с другом, тем большую симпатию чувствовали.
Что же касается Пола, то и он по мере взросления Лили по-своему достиг с ней выдающихся успехов, за что я привыкла его уважать. Однако не поручусь, что, окажись мы с ним вдвоем на необитаемом острове, либо мне, либо ему не захотелось бы броситься оттуда вплавь. Нет, антипатии, понятно, мы с ним друг к другу не питали, но и душевной близости между нами также нет. Что же удивляться, что, испытывая теперь стресс, мы оба находились в напряжении. Но с этим можно было бороться и преодолеть это, в чем я была совершенно уверена. Мы это преодолеем. Обязательно.
Внезапно передо мной, как видение, предстала картина: мы трое — Анна, Пол и я — через много лет сидим рядом на церковной скамье, с гордостью глядя на Лили, стоящую возле алтаря, взрослую, нарядную, в потрясающем свадебном платье и рядом с каким-нибудь хорошим парнем. Отец и матери невесты. Удивительный семейный клан.
Картина переменилась. На ней по-прежнему присутствовали Пол и я, но служба на этот раз была другая. На возвышении стоял украшенный цветами гроб, а возле него виднелась неприметная дверка печи. А третьей фигурой на скамье была Лили — она сидела между нами, крепко держа нас за руки. И когда фотокамера брала этот кадр крупным планом, становилось отчетливо видно, как оба мы тянем девочку в разные стороны.
Нет, представлять такое невыносимо.
Празднуя труса, я закурила косячок.
Потрескивание горящей травки и шуршание ее о бумагу были мирными, знакомыми звуками, нарушавшими безмолвие ночи. Вдыхание дыма ослабило напряжение, включив, как павловский условный рефлекс, ассоциативную связь — память об освобождении — так с наслаждением скидываешь с ног тесные туфли.
Мне нравится наркотическое опьянение. И для меня всегда было загадкой, почему некоторые так боятся его. Когда в подростковом возрасте я впервые открыла для себя его преимущества, я все еще сражалась, пытаясь примириться с утратой мамы. Наркотик стал мне не просто лекарством. Он вновь научил меня смеяться. Он преображал мир вокруг, обнажая его нелепость, и жизнь переставала быть трудной и унылой. И самое удивительное, сознание мое, раскрепощаясь, как бы углублялось, обогащалось. Раскрепощаясь, сознание нащупывало некий путь, по которому ко мне приходила она. Не знаю, каким образом и как это происходило, но я обнаруживала, что думаю о ней. И то, что раньше было лишь черной дырой, провалом в памяти, начинало заполняться, обретая плоть и черты личности. Я поймала себя на том, что разглядываю ее фотографии, воображая ее мимику, ее голос, как она отнеслась бы к группе «Бэй-Сити роллерс» или к Уотергейтскому скандалу, как оценила бы макси-юбки или результаты Вьетнамской войны. Я предлагала ей эти темы, сравнивая ее ответы со своими, а потом, поднаторев в этом, стала задавать вопросы и отцу, подвергая и его тем же испытаниям. Разумеется, источника, из которого все пошло, я ему не открыла. Это было бы чересчур жестоко: ведь он так радовался, вновь слыша мой голос — не меньше, чем беспокоился в период, когда я хранила молчание.